Море на вкус солёное... - 14

СОБРАНИЕ

К утру шторм утих, но чайки не садились на воду  белели на прибрежных камнях словно выпавший за ночь снег.
Неожиданно на «Аджигол» приехал Мамедов. Под деревом затормозил трофейный «опель-капитан», хлопнула дверка, из машины вышел в наброшенной на плечи шинели старший инспектор и помахал мне рукой:
—  Боцман на судне? Я кивнул.
Мамедов, прихрамывая больше обычного, поднялся на борт. Я встретил его у сходни и доложил, что все в порядке.
—  В порядке, говоришь? Это мы проверим. Поскрипывая протезом, он обошел буксир, заглянул на камбуз,    поговорил с Груней и стал    спускаться   в кубрик.
Боцман был в подшкиперской, наводил порядок. Колька после нашей швартовки, переодевшись в сухое, побежал на Пересыпь, «согревать душу».
Груня толкнула меня в бок и шепнула:
—  Беги до боцмана, скажи, Миша здесь.
Когда я, запыхавшись, открыл дверь подшкиперской, Иван Максимович вытирал ветошью измазанные суриком руки.
—  Знаю,  знаю, — раздраженно    сказал он. — Сейчас иду.
Я вернулся к сходне и замер, как часовой. Мамедов, тяжело дыша, поднялся на палубу, сел на кнехт и выставил протез.
—  А ну, матрос Кошка, подойди сюда.
У меня все похолодело. После штормовой ночи я не успел прибрать кубрик.
—  Ты на вахте? Оно и видно. Койки не заправлены, стол не протерт.    А у Рымаря под койкой бутылка валяется.

Водочная, конечно.    Да... распустил вас боцман.
—  Миша, не ругай його, — заступилась за меня Груня. — Вин же на мори без году педеля.
—  А ты не лезь. Где боцман?
Увидев  Ивана  Максимовича,    Мамедов,  не  поздоровавшись, холодно спросил:
—  А ты знаешь, товарищ Кухаренко, как называется твое поведение? Не знаешь?    Так я тебе скажу: саботаж!
—  Та какой же саботаж, — загорячился боцман, выбрасывая за борт скомканную ветошь. — За кого ты меня считаешь, Миша? Может, еще прикажешь кингстоны на «Аджиголе» открыть? Так у нас в войну таких мыслей не было! Пока не добьюсь, чтоб ремонт начали, пока не увижу — дышит пароход, я с него не сойду. Вот мое слово!
—  Так... — протянул Мамедов и похлопал по карманам гимнастерки, ища папиросу.    Груня протянула ему кисет, но он оттолкнул ее руку, — Так... — Вдруг он резко встал. Шинель упала на кнехт.
—  Слушай, товарищ Кухаренко, заслуженный боцман Черноморского пароходства. Слушай, что я тебе скажу. Мы принимаем флот. Не один, не два, не три парохода. А целый флот! Стране пужны грузы, сотни, тысячи, миллионы тонн! И пароходству нужен ты. Со своим опытом, умением организовать дело и со своим партбилетом. Да, да! С партийным билетом. И неужели тебе, коммунисту, вступившему в партию   в самый страшный для Родины час, я должен объяснять простые вещи?
Мамедов поднял шинель, набросил на плечи.
—  В общем, так.    Документы отправляю в Москву, Поедешь за границу на   приемку   теплохода,   А сюда... Сюда я кого-нибудь подберу.
И Мамедов пошел к сходне.
—  Пообидай з нами, Миша! — крикнула Груня.
—  Спасибо, некогда. — И Мамедов сделал знак ожидавшему под деревом шоферу: — Заводи!
Когда машина отъехала, боцман растерянно посмотрел ей вслед:
—  Вот дела. У меня «Аджигол» на руках,   как дитя малое, а Миша — в Германию...
—  Пишлы, Максимыч,    я вже хлиб наризала, — подошла к боцману Груня.
— Отстань!
Стараясь отвлечь боцмана от невеселых дум, я осторожно спросил:
—  Иван Максимович,    а где Мамедов ногу потерял? Боцман посмотрел на меня отрешенно и вдруг улыбнулся:
—  О, Миша человек геройский!   Ты думаешь, за что его моряки любят? Идем в подшкиперскую, расскажу.
Усадив меня на перевернутое ведро, Иван Максимович уселся на ящик и, придвинув к себе кандейку, в которой готовил для палубных работ грунт, повторил:
—  Миша человек геройский! А голова — дай бог каждому,    На фронте он командиром разведроты был.   Сам «языков»   брал.  Две  благодарности от главнокомандующего имеет. А ногу он под Сталинградом потерял.
Боцман размешал грунт и посмотрел на меня:
—  О Мишином подвиге я из газет узнал. Стояли мы тогда в Туапсе, на ремонте. Продырявили нам в море машину. «Мессершмитт» на бреющем прошел. Пробил, гад, цилиндры. Пар свистит, машинисты как в горячем тумане работают.   А мы баржу на буксире тянем.   С углем. Корабли наши в море бункеровали. Повернул капитан  в Туапсе. Кочегарам досталось. Шуровали топки как черти! Но — дошли. Вывели нас на несколько дней из эксплуатации. Вот тогда и почитал я газеты.   Открываю «Красную звезду» и первым делом, как все тогда, ищу статью Ильи Эренбурга. Вдруг смотрю: «Подвиг старшего лейтенанта Мамедова    Какой же это Мамедов,    думаю. Не Миша? Он! А дело было так...

Иван Максимович отодвинул кандейку, достал кисет и закурил. Затянувшись, он закашлялся и замахал руками:
— От Груня махорку покупает, антрацит!    А самой хоть бы что. Да. Так слушай. — Вытерев ладонью набежавшие от едкого махорочного дыма на глаза слезы, боцман продолжал: — Прижали немцы наших к Волге. Окопались солдаты. За Волгой, как сказано было тогда, земли для нас нет... Бой ведут неравный. Тяжелый бой. Немцы танками давят, а наши стоят. И танков тех перед нашими позициями как воронья черного набито.    Призадумались немцы, затихли. Вот, в момент этого затишья, прибило как-то ночью, недалеко от расположения роты Мамедова, наш катер.    Раненых на нем полно.    А горючего — ни грамма. Мина на фарватере взорвалась,    бак топливный пробило. Катер-то на плаву остался, а горючее ушло. Что делать? Матросы бак латают, но где горючее взять? Пришел командир катера к Мамедову. Сидят в землянке, думают оба. Нельзя катеру у берега оставаться. Тяжелораненые на нем. Да и немцы с рассветом обнаружат катер, обязательно потопят... «Ладно, — говорит Мамедов, забункеруем тебя. Есть мысля». Оставил он командира того в землянке, а сам собрал своих разведчиков, и поползли они к подбитым танкам. У кого котелок, у кого ведро, а у самого старшего лейтенанта канистра трофейная. Старшина роты керосин в ней для коптилок держал. А немцы не спят. Нет-нет да полоснут прожектором по чернеющим в степи танкам... Но — добрались    разведчики до машин, слили бензин — и назад. Заправили бак — мало. Мотор на катере мощный, да и путь катеру не близкий. Снова поползли. Вот тут немцы и открыли огонь. Пулеметы глаза слепят, от воя мин в ушах закладывает, но ползут разведчики, выручать раненых надо! В этой, второй ходке и ранило Мишу, еле назад его дотащили. Хорошо, на катере врач был. Первую помощь оказал. А то и погибнуть мог... Бензин остальной разведчики уже без него добыли. А Мишу на том же катере и эвакуировали в госпиталь. Долго валялся, отрезали ногу. Но и на протезе он продолжал воевать. Работал в штабе полка, потом дивизии. До самого Берлина дошел и на рейхстаге расписался. Вот какой человек Миша!
В подшкиперскую заглянула Груня
—  Максимыч, борщ вже остыл!
—  Идем, идем.
После обеда боцман побрился и старательно начистил сапоги. Я думал, он собирается в отдел кадров, но Иван Максимович сказал:
—  Иду в механический цех.    Собрание там сегодня. В парткоме мне посоветовали с рабочими поговорить. Можешь пристраиваться.    Потом в отдел кадров, к Мише пойдем. Может, все-таки подождет меня посылать, пока я ремонт не налажу. Да и про Гончарука скажу. Сейчас, сам видел, не до Петра было. А с Петром разберутся, я уверен. Не такая наша власть, чтоб людей зря обижать.
На вахту заступил Колька. Взяв голик, он начал ожесточенно сметать с палубы опавшие листья. После той штормовой ночи их несло и несло с берега.
Когда вслед за боцманом я ступил па сходню, Колька загородил мне дорогу,
—  Кто Груне за хлеб сказал?
—  Ты что?
— Откуда ж она знает? Сколько он тебе должен, говорит. Кольцо продам, только не дам парня голодом мучить.
—  Ничего я ей не говорил!
—  А за бушлат? Я еле открутился. Сказал Дракону, что у невесты забыл.
—  Не говорил я никому ничего!
—  Смотри!
И Колька сжал перед моим носом кулак. Сбежав на берег, я еле перевел дыхание. Коренастая фигура боцмана чернела впереди.  «Милая Груня, — подумал я   — заметила, что я ем без хлеба... А бушлат, так Иван Максимович сам увидал. Боцман подождал меня,
—  Чего отстаешь?
Мы пошли рядом, Настроение у Ивана Максимовича было боевое.
—  Не может быть,    чтобы    рабочие не поддержали меня!
—  Иван Максимович, а вам дадут слово?
—  Дадут. Видел в кино, как в революцию люди на митингах выступали? Поднял руку, говори!
—  Так то в революцию...
Боцман остановился и строго посмотрел на меня,
—  Запомни. Мы — всегда революция. Механический цех находился недалеко от проходной.
Это было мрачное, закопченное здание с проломленной крышей. Высокие окна местами были забиты фанерой. Дверь хлопала от сквозняков. Когда мы пришли, собрание уже началось. Люди стояли в проходах, сидели на подоконниках, на верстаках. А девушки-крановщицы устроились наверху, свесив   ноги с площадки мостового крана.
Нам пришлось встать позади всех. Поднявшись на носках, я увидел на трибуне мужчину с одутловатым лицом. В руке у него поблескивало пенсне. Взмахивая им, он называл цифры плановых заданий, перечислял фамилии передовиков, говорил о скрытых резервах.
Стоявшая рядом с нами немолодая работница сердито сказала:
—  Какие резервы? Третьи сутки домой не иду. У станка сплю. Вот и весь резерв...
Боцман толкнул меня в спину|
—  Давай вперед.
С трудом, но мы пробрались поближе к выступавшему. За столом рядом с трибуной сидел президиум. Лица у всех сидевших были уставшие, заросшие щетиной, Посередине возвышалась тучная фигура директора завода.
Я видел несколько раз, как во главе целой свиты он поднимался по сбитому из досок трапу на «Крым». При этом директор обязательно кого-то ругал. Последний раз я видел, как он ругал того самого, который взмахивал на трибуне пенсне.
Сидевший рядом с директором председатель собрания нетерпеливо посмотрел на часы и напомнил выступавшему:
—  Регламент, регламент.
Тот кивнул и, собирая разложенные на трибуне листки, закончил призывом:
—  Все силы на ремонт теплохода «Крым»! Ему похлопали. Председатель встал:
—  Товарищи, вы слушали главного технолога завода. Проблемы наши известны. Давайте теперь по-рабочему, по-деловому обсудим, как в сжатые сроки справиться со стоящей перед коллективом завода задачей.    Кто просит слова?
И председатель обвел глазами собрание.
Вдруг на трибуне оказался боцман. Я даже не заметил, как он туда прошел. Иван Максимович откашлялся и поднял руку:
—  Слова прошу я!
Председатель, вытянув шею, удивленно посмотрел на него.
—  А кто вы, собственно, такой?
—  Я...
И тут цех зашумел, люди повскакали с мест:
—  Наверно,    есть что сказать человеку, раз просит слова!
—  Пусть говорит!
— Давай товарищ!
Иван Максимович приободрился, расстегнул ворот рубахи и все увидели заголубевшую на груди боцмана тельняшку. Позади я услышал:
— Моряк...

—  Видать, фронтовик.
—  Наболело у человека. Даром на собрание не придет...
А боцман, наклонившись вперед, словно стараясь устоять против сильного ветра, сказал:
—  Дорогие товарищи!..
Сидевшая за столом президиума девушка-стенографистка, озорно оглянувшись на председателя, встала и поставила перед Иваном Максимовичем стакан с водой.
Боцман не выступал, он рассказывал. Рассказывал о большой судьбе маленького буксира, когда полуголодные торговые моряки, которым не полагался даже военный паек, не только вытаскивали из огня сражений подбитые фашистскими пиратами транспорты, но и вывозили из осажденного Севастополя раненых, бункеровали в штормовом море эсминцы, высаживали на Черноморских берегах десанты и успевали отбивать яростные атаки фашистских самолетов, расстреливая их из старенького, собранного самой командой пулемета.
Недовольно хмуривший брови в начале выступления боцмана директор стал посматривать на него с интересом. Успокоился и председатель. А рабочие, придвинувшись поближе к трибуне, подбадривали Ивана Максимовича горячо заинтересованными взглядами.
Иван Максимович отпил немного воды и продолжал. Он называл фамилии погибших штурманов и механиков, матросов и кочегаров, рассказал о феодосийском десанте, когда на его глазах осколком снаряда стоявшему на мостике старпому снесло голову.
Он рассказал о грамоте Президиума Верховного Совета СССР, подписанной Михаилом Ивановичем Калининым, и конечно поведал о жизни и смерти капитана «Аджигола». При чем все это он сумел изложить в такой короткий срок, что председатель, поглядывавший на часы, ни разу не перебил его.
Слушая Ивана Максимовича, я только сейчас понял, что из всего экипажа «Аджигола», сумевшего той страшной октябрьской ночью сорок первого года уйти из почти захваченного врагом города, в живых остались только он, Груня и Гончарук.
—  Помогите нам с ремонтом, и мы снова встанем   в строй. «Аджигол» еще поработает, товарищи!
Когда Иван Максимович, потный, взволнованный, сошел с трибуны, цех взорвался аплодисментами. Боцмана окружили, начали задавать вопросы. Когда не на шутку рассердившийся председатель призвал наконец всех к порядку, по цеху прошел шквал голосов:
—  Посылай, товарищ директор!
—  Даешь довесок к «Крыму»!
Уже на заводском дворе Иван Максимович сказал:
—  Вот теперь — в кадры.   Самый раз Мишу застать. Он обычно допоздна сидит.
На Приморской улице в окнах домов отражался закат. Поднявшись по спуску Кангуна на Строгановский мост, мы увидели толпу. Люди стояли на балконах, мальчишки карабкались на деревья.
—  Товарищи! — кричали   милиционеры, — не загораживайте мостовую!
И, надувая щеки, милиционеры возмущенно свистели.
—  Что случилось? — спросил боцман у румяной старушки.
—  Как?  Вы не знаете? — затараторила она. — Двадцать третий номер    должен пройти.    Целый   день жду, Я вот девочкой еще на нем каталась.
—  Идет! Идет!
И тут мы услышали давно забытый трамвайный звон. Украшенный разноцветными флажками, иллюминированный лампочками, на мост сворачивал трамвай. Это был старый одесский «пульман», вернувшийся из фашистской неволи. И первыми пассажирами его были дети. Выглядывая из окон, они махали ручонками стоящим на тротуарах людям.

С бугеля трамвая весело сыпались искры.
—  Вот и дождались, — сказал Иван Максимович, повернувшись к старушке. Но она не ответила, вытирала слезы.
Трамвай прошел, и люди стали расходиться.
—  Постоим на мосту, — придержал меня Иван Максимович, — отдышаться надо.
В порту, готовясь к отплытию, дымил пароход.
— «Клинтс»?
—  Нет, — прислонившись к ажурной решетке моста, ответил боцман. — «Клинтс» подался в родные края. Это «Димитров». Стоял на ремонте в Туапсе.
Под кормой парохода хлопотал буксир.
—  «Форос»,— как бы про себя, сказал Иван Максимович. — Тяжело ему одному.
Мы подождали, пока пароход начал выходить из порта, и, сняв фуражки, помахали вслед.

• Назад
• Вперед