Море на вкус солёное... - 11
- Опубликовано: 18.03.2011, 13:13
- Просмотров: 121734
Содержание материала
«ДОМ ЦАРЯ ИРОДА»
На завод я добрался поздно. У проходной скрипел на ветру тусклый фонарь. Глухо шумело море. А в окнах соседнего с проходной здания переливались отблески огня. Это в восстановленном кузнечном цехе работала вечерняя смена.
Цех восстанавливали пленные. Работали они не спеша. Медленно месили ногами глину, неторопливо укладывали кирпичи и уже совсем еле-еле подвозили на тачках в чанах воду. Я даже злился на конвоира, который не подгонял их! Но день за днем вырастали стены цеха...
В обеденный перерыв на стройку приезжала походная кухня. Пленные, вымыв руки и разобрав сложенные под деревом котелки, выстраивались в аккуратную очередь. Получив свою порцию, они отходили в сторонку и не спеша принимались за еду. Только с куревом у них было плохо. Заметив валявшийся окурок, они могли даже подраться из-за него.
Лагерь пленных находился недалеко от завода, на Приморской улице. Иногда во дворе лагеря пленные устраивали концерт. Рассевшись на лавочках, они играли на губных гармошках «Розамунду» и нашу «Катюшу». Сверху, облокотившись о парапет бульвара, слушали их одесситы. Слушали молча, сосредоточенно, думая каждый о своем...
Пленных не обижали. Только один раз я видел, как мальчишки бросали с бульвара в них камни. Но их тут же пристыдил пожилой моряк с четырьмя рядами орденских планок на груди.
— А ну, прекратите! — закричал он. — Вы же позорите нашу власть!
Испугавшись разгневанного моряка, мальчишки разбежались...
Подойдя к проходной, я увидел сидевшего на скамеечке старого армянина Ашота. В любую погоду и в любое время суток он торговал у заводской проходной семечками и папиросами. Иван Максимович знал старика еще до войны. Смеясь, боцман говорил, что старик, как и завод, работает в три смены. Во время оккупации, рассказывал Иван Максимович, Ашот прятал в корзине с семечками листовки. На заводе действовала сильная подпольная группа, и старик был у них связным. Глядя на этого задерганного жизнью человека, трудно было сказать, что он принимал участие в таком серьезном и опасном деле. Но я уже знал, что по внешнему виду о людях судить трудно...
— Семачка карош! Семачка карош! Папирос! — увидев меня, закричал старик. Я хотел пройти мимо, но он сказал:
— Падажди. Попробуй семачка.
— Денег нет, — ответил я,
— Где работаешь?
— На «Аджиголе».
Старик поморгал, что-то припоминая.
— Боцман Иван? Давай карман!
Он всыпал мне в карман полный стакан теплых еще семечек и встряхнул корзинку.
— Получишь деньги, отдашь.
Колька ждал меня у сходни. Он был чем-то озабочен,
— Ты ничего не говорил Дракону за те гнидники? Ну, за бушлаты, что в подшкиперской лежат.
— Нет. А что?
— Пересчитывал сегодня. Говорит, нужно их по акту в пароходство сдать. Эх, не успел я прибарахлиться...
— Но это же государственные!
— Ладно тебе. «Государственные»... — Колька оглянулся и вытащил из-за пазухи какой-то материал. — Слушай сюда, дело есть. Знаешь, где «Дом царя Ирода»? Пойдешь туда. В подворотнях там барыг полно. Мне нельзя. Я им деньги должен. Загонишь, не обижу.
Мне стало не по себе.
— А чей это отрез?
— Чей, чей. Кореш с рейса пришел. Гуляет по-черному. «Курск» видел, у Платоновского мола стоит? Ну?
— Нет, Николай, не могу.
— Не можешь? — Колькины глаза бешено сверкнули в темноте. — Значит, не можешь... А кто при оккупантах зажигалками торговал? Кто на Привозе барышничал? Думаешь, война кончилась, и все шито-крыто? Я с твоим Фимой-примусником одно дело как-то провернул. Он все о тебе рассказал.
Я оторопел.
— Проси два куска. За меньше не отдавай!
И, сунув мне в руки отрез, Колька сбежал на берег.
В кубрик с отрезом идти было нельзя. Я постоял на палубе, прислушиваясь. Никого. Оглянулся. На корме виднелась тоненькая полоска света. Это Иван Максимович не спал, ждал меня. Стараясь не скрипеть ступеньками трапа, я осторожно поднялся в штурманскую рубку и засунул отрез под диван: «Утром заберу».
Когда я спустился в кубрик, боцман сидел у стола и прибивал к сапогу каблук. Во рту, как заправский сапожник, он держал гвозди. На столе, в стакане, горела оплавленная свеча. Поняв, что «Аджигол» может застрять на заводе надолго, Иван Максимович стал экономить «горючее». С темнотой мы поднимали на мачте фонарь «летучая мышь». Вот для этого фонаря боцман и берег хранившуюся в подшкиперской бутыль керосина.
Увидев меня, Иван Максимович улыбнулся:
— Нашел Гончарука?
— Ага.
Всмотревшись в мое лицо и приподняв свечу, Иван Максимович спросил:
— А чего ты такой бледный?
— С чего вы взяли, — смутился я. — Вот... Ашот семечек дал. Без денег. А жена Гончарука в гости приглашала...
Я высыпал на стол семечки и подвинул их к боцману.
— Семечки потом.
Иван Максимович поставил свечу, высыпал семечки на газету и протер стол.
— Груня тебе скумбрии жареной оставила. Поешь, тогда все расскажешь.
Пока я уплетал скумбрию, Иван Максимович прибил каблук, осмотрел сапог, надел и притопнул ногой.
— Хорош. Починю второй, и можно холода встречать. Значит, говоришь, в гости приглашала. Сходим, обязательно. Ешь, ешь. Я чай сейчас разогрею.
Иван Максимович сходил на камбуз и вскоре принес гордость Груни — большой медный чайник, который вместе с буксиром «скрозь пройшел Черное море». Так говорила Груня каждый раз, начищая чайник толченым кирпичом до зеркального блеска. Чайник этот подарили Груне в сорок первом году бойцы морской пехоты. Случилось это так.
Во время обороны города «Аджигол» получил задание: встретить в море крейсер «Червона Украина» и доставить в порт моряков-добровольцев, записавшихся в отряды морской пехоты. Корабль мог и сам войти в гавань, но фашистские самолеты по нескольку раз в день бомбили стоящие у причалов суда, и командование флотом не хотело рисковать крейсером.
Погода была свежей. Когда «Аджигол» вышел за маяк, стало сильно качать. В кают-компании разбилась посуда, и Надя, жена боцмана, ползая по ковру, собирала осколки. Груня, готовя обед, с трудом удерживала на плите кастрюли. Наконец она догадалась привязать их. Но в это время буксир так качнуло, что висевший над плитой чайник сорвался с крюка и вылетел в открытую дверь на палубу. Груня бросилась за ним, но буксир зарылся в волны, вода, окатив надстройку, эаклокотала у Груниных ног, пронеслась по судну, и мокрая, испуганная повариха, цепляясь за переборку, увидела, как чайник мелькнул и пропал за тяжело осевшей кормой.
Когда шли назад, погода немного утихла. Показалось солнце, и сразу дала себя знать летняя изнуряющая жара. Моряки, сжимая винтовки, смотрели на приближающийся город. Над ним вставал черный клубящийся дым.
— Знов налет був, — объяснила морякам Груня. И спросила: — Може, хто пить з вас хоче, так на корме крант е.
По приказу статного, похожего на цыгана, старшины молоденький матрос, закинув за спину винтовку, пошел на корму, неся в руке большой медный чайник. Набрав воды, он передал чайник товарищам. Последним напился стоящий рядом с Груней старшина.
— О це да! — сказала Груня, не сводя с чайника восхищенных глаз. — А наш, колы за вамы йшлы, волной унесло. Слухайте, — она просительно посмотрела на старшину, — може, вам щось треба... Старшина засмеялся:
— Нам одно надо — фашистов разбить.
И вдруг, подняв чайник над головой, спросил товарищей:
— А что, братва, подарим поварихе? На память. А себе у немцев или у румын возьмем!
— Можно! — отозвались моряки.
Старшина потер чайник рукавом и протянул Груне:
— Держи!
Так чайник попал на «Аджигол».
Поужинав, я рассказал Ивану Максимовичу о своем разговоре с Гончаруком. Услыхав, что я хочу пойти к Мамедову, боцман улыбнулся и, принимаясь за второй сапог, сказал:
— Это не тебе. Мне идти надо. А вообще, насчет Миши ты прав. Он член парткома. Пожалуй, стоит с ним поговорить...
Утром Колька схватил меня за плечо:
— Не тяни резину. Скажи Дракону, зуб болит. В поликлинику надо.
Увидев поднимавшегося из кубрика Ивана Максимовича, Колька подбежал к нему:
— Слышь, Дракон, у нашего салаги зуб болит. А сказать стесняется. Пусть к врачу сходит.
— Что же ты молчишь? — рассердился Иван Максимович. — Иди немедленно!
Подождав, пока боцман уйдет в подшкиперскую, я поднялся в штурманскую рубку, сунул за пазуху отрез и поспешил на берег. За моей спиной Колька обрадованно застучал киркой.