Обратный адрес - океан - 44

Стараясь не разбудить Кирилла, Наташа встала с постели и, как тогда, на Калининском, у Трушиных, подошла к окну, пытаясь унять беспокойство. Она легонько, без шума, раздвинула штору, и в комнату хлынул, словно обрадовавшись, день. Самые дальние скалы еще были скрыты туманом, но в разрыве белесой пелены вдруг проглянул знакомый профиль. Да, это была голова ее девы, морской девы Моряны, терпеливо, с мольбой и надеждой смотрящей в океан. «Это вблизи — груда камней, а издалека дева, действительно дева!» —обрадовалась Наташа и вспомнила, где видела нечто подобное. В Ленинграде, на ростральных колоннах. Тот же тонкий, печальный профиль, только волосы еще резче откинуты океанским ветром назад.
«Ветер, как в Прейле, — подумала Наташа. — А и что удивительного: все моря и океаны — родня. — И тут она спохватилась: — Письма! Как хорошо, что он не прочел! Надо опередить...»
На цыпочках, оглядываясь, словно Кирилл наблюдал сзади, она подошла к столу, раскрыла папку и, торопясь, как нечто запретное, начала перебирать знакомые и в то же время чужие, написанные будто кем-то другим листки.
«Почему он не стал читать? Даже не поинтересовался?.. Хоть бы заглянул... А впрочем, до того ли было...» — подумала она с легкой обидой.
И правда, будто к постороннему, прислушивалась она к ожившему в строчках голосу, то спокойно-радостному, то печальному, переходящему даже в крик и мольбу.
И, как школьница, решившая избежать наказания за плохую отметку, она торопливо начала вынимать из стопки самые, на ее взгляд, печальные или слишком легкомысленные по своей откровенности письма. «Ну зачем про болезпь Вовки? Мало ли? В первый раз? А эти душеспасительные излияния, грешные мысли? А женсовет? Ну зачем ему знать о нашей Зине Мартыненко? Уехала и уехала... Все равно ему доложит мичман. Или кто другой проязыкнется. А эта философия насчет любви и верности? Страдания юной Вертерши? И почему нужно думать, будто великие мира сего могли дать формулу любви, по которой должно любить все человечество? Чистейшей прелести чистейший образец? Но найдется ли человек, даже гений, который докажет, что любовь Дездемоны прекраснее Стешиной любви?».
Снова, как бы отбежав по строчкам собственных писем назад, Наташа путаными тропинками возвращалась к самой себе. Что же произошло, если она с таким трудом искала и не могла найти в себе чувство, равносильное тому, из которого почти криком вырвались слова последней записки?
«Мы уходим. Совсем. Объясняться не будем. Когда прочтешь мои письма, все поймешь...»
Она отложила, как была теперь совершенно уверена, самые ненужные письма, завязала тесемки папки, в которой писем оставалось с десяток, не больше,и все так же осторожно подошла к еще не остывшей, отдающей дровяным теплом плите. Угли за открытой дверкой в темной, золотистой глубине кое-где еще рдели, тоже вроде подремывали, подернутые пеплом. Слегка дунув на них и взвихрив золу, так, что чуть было не закашлялась, она стала рвать листки пополам и бросать их в печку. Письма вспыхивали ярко, быстро сгорали, скрючиваясь, откатывались, отлетали в сумрачную глубину почерневшими завитушками.
«Вот так сгорают наши дни, — подумала Наташа, вдруг пожалев и эти письма и действительно вроде сгоревшие вместе с ними, уже навсегда прошедшие дни. — А где же его письма? Интересно, что писал Кирилл?» — вдруг вспомнила она. И опять, почувствовав неловкость, прокралась в переднюю и вынула из чемоданчика лежащую сверху пачку бумаги.
Она всегда восхищалась его почерком, наклонно-стремительным, каллиграфическим почерком человека, привыкшего точно, ясно и предельно лаконично выражать то, что должно быть записано на штурманской карте и в навигационном журнале. Ей даже почудилось, будто исписанные Кириллом листки пахнут подводной лодкой — чем-то стальным, машинным, сугубо военным.
«Натуся, здравствуй! — Странно, он никогда не называл ее Натусей. Какой-то непривычный, ласкательный неологизм... — Только что сменился с вахты — и сразу за письмо...»
Оказывается, и он уходил в море не «с маршем в душе»... Почему же так сухо простился? А «черный матрос» — Капустин? Какая простая фамилия... А он еще художник...
Репин, Капустин... Смешно...                                       
 Прочтя письмо о всплытии на Северном полюсе и не поверив, а потом поверив, но относясь к этому как к чему-то книжному (при чем тут Кирилл?), она спова открыла чемоданчик и, найдя злополучный коробок «из-подо льда», долго держала его в руках. Перелистывая «письма с океана», ревниво отыскивая в них то, что казалось главным, — слова любви, признания, обращенные к ней, пропуская, как в романе, целые страницы, «к сюжету не относящиеся», она воспринимала этот коробок как высшее, хотя и несколько странное проявление его чувств.
Она читала письма «с океана», забегая вперед на неделю, на месяц, снова возвращалась, перебирая строчки, и, словно приливом, полным, яростным на ветру, подступали к ней его дни. Вначале ее совершенно не тронули, не дошли до сердца рассуждения Кирилла о всех этих эхоледомерах, навигационных системах, счислениях места, но потом она поняла, это была его жизнь там, в стальной, прошивающей, как игла, три океана лодке. «Только не надо распускать воображение — иголка в нескольких сантиметрах от потолка — их лодка, внизу, до пола, — океан...» Как просто и как страшно, если вдуматься. Но муж-чины остаются мужчинами — в чем-то такие сильные и в чем-то такие слабые... Она прочла письмо-дискуссию о любви и улыбнулась: «Наивно, как в сказках. Они не знают нашей жизни ничуть... После прочту еще раз, прочту все подробно», — сказала она себе, чувствуя, что замерзает, нет, не замерзает, а что очень хочет поскорее туда, к его теплому, спокойному плечу. И хорошо бы снова в ту же ложбиночку на руке положить голову. И услышать, как пульсирует жилка, точно заведенное в нем, в родном, любимом Кирилле, время.
У них его много, очень много времени — сутки, недели, возможно, месяцы. Только бы подольше не приходил Капустин.
Она осторожно легла в постель, боясь разрушить его сон непослушно громким своим дыханием.
Но Кирилл уже не спал. Сон подводника, вернувшего- ся из длительной «автономки», мало назвать чутким: мозг, слух и даже зрение продолжали нести свою службу. Как только Наташа спустилась с постели, Кирилл сразу же почувствовал одним боком заползший под одеяло холодок и проснулся.
Он слышал, как Наташа шелестела страничками писем, как звякнула она дверкой плиты и что-то рвала, жгла, как щелкнул знакомым пружинным щелчком замок его чемоданчика, и сразу догадался, что ей там понадобилось.
Но выдавать себя не хотелось, и, прикрыв глаза, стараясь не дрожать веками, он настороженно ловил вкрадчивые шаги, пока она наконец не вернулась и не легла рядом, укрощая дыхание.
От ее волос, шелковисто коснувшихся руки, знакомо пахло чем-то неуловимо родным. Кирилл, притворно про-чмокав губами и даже слегка всхрапнув, повернулся на бок и сквозь сетку чуть приподнятых ресниц начал ее разглядывать. Что-то девчоночье было сейчас в ее уже успокоившемся лице. «Почему на лица спящих людей,— подумал он, ощущая в себе прилив необычной, какой-то даже отцовской нежности к Наташе, — почему на лица спящих людей, и молодых, и старых, снисходит выраже-ние детства?
И она у меня сейчас ребенок, совсем ребенок... Девочка ты моя, Натуся...»
И уже без опасения быть уличенным, он совсем открыл глаза и ласкал взглядом ее губы, нос, брови — все казавшееся сейчас таким маленьким, беспомощным... «Птенчиковым», — подумал он неожиданно.
Чистый, без единой морщинки, ее лоб, чуть припушен-ный своевольно выпавшими локонами, выражал успокоенность.
А может, Наташа тоже притворялась, как и он?
«А ведь она моя, моя, — с новой волной нежности подступила мысль. — Но моя не только в смысле обладания это очень мало для того, чтобы сказать «моя». Моя в том смысле, что мне принадлежит ее жизнь... Добровольно, по любви и согласию доверенная ею».
И уже без робости, которая начала роиться в нем, как это бывает утром, когда становится не по себе от спокойно принятого вечером решения, он подумал о том, как придет, теперь уже сегодня, к адмиралу Воронцову и выложит перед ним все начистоту.
Ему стало радостно от одной только мысли совершить такой поступок, пойти на такую жертву ради нее, родной Наташи.
«Ничего не случилось, — успокаивал себя он, не давая
ускользнуть внезапной этой радости, ибо его уверенность опять начинал подтачивать червячок сомнения. — Ничего не случилось. Просто я лишусь «автономок», а море как было, так и останется во мне. А эти походы, что ж, может, действительно хватит? И так нахлебался — по ноздри и выше».
Но червячок сомнения асе еще продолжал шевелиться.
«Да, я пойду к адмиралу, — снова, от прежней отправной точки продолжал размышлять через несколько минут Кирилл. — Я пойду, но почему? Что случилось, что произошло?»
Он поморщился, как будто от причиненной внезапно физической боли, стоило ему задать себе этот прежний мучительный вопрос.
«Ах вот почему! Она уехала! — с отрешенностью напомнил себе Кирилл. — Уехала, не дождавшись, не предупредив. И эта записка, написанная холодной рукой. Не могла ждать, не перенесла разлуки... Но ведь наша жизнь и исчисляется встречами и разлуками...»

 

• Назад
• Вперед