Обратный адрес - океан - 33

Подводная лодка
11 марта

Добрый день, добрый вечер, добрая ночь!
Мы все меньше и меньше разговариваем друг с другом: достаточно полслова, просто движения глаз — и ясно, что ты хотел сказать. Сегодня утром я только похлопал ладонью по репитеру, и Тюрин сразу понял, что пора проверить прибор, — что-то мне показалось в нем подозрительным.
Нельзя расслабляться, нельзя. Но почему-то все больше задумчивых лиц. Почему-то... Как будто мы не знаем почему. Кондрашов нет-нет да и взбодрит учебной боевой тревогой. Но океан вокруг чист.
Тюрин подловил меня: «О чем вы думаете, товарищ капитан-лейтенант?» Выдали меня глаза, и я растерялся от неожиданности. О чем я думаю? Разве мог я сказать Тюрину, что думаю о том, как было бы здорово проснуться дома и ощутить на своей руке твою голову — чуть-чуть колючую от рассыпавшихся волос? Проснуться и знать, что никуда не надо торопиться, сколько хочешь валяйся в постели!
Опять  спорили  за  обедом о вечном и неразреши-мом — о любви. Нет ничего  смешнее  мужчин,  рассуждающих о любви.
Ларин опять подзавелся, выразив мысль, что в наше время уже не может быть той любви, в которую женщина вкладывает весь свой талант, все мечты и всю тоску, той любви, которая в прошлом и позапрошлом веках была как бы основной ее сущностью. Одним словом, возможны ли сейчас Джульетта, Татьяна, Бэла, Анна Каренина, Наталья Гончарова, Беатриче... И что есть критерий любви? Брак? Но любовь чахнет под принуждением, она несовместима с повиновением, с ревностью, страхом...
Кто   это   сказал,   что   если   нравственным   является только брак, заключенный по любви, то остается нравственным только такой, с которым любовь продолжает существовать?
В общем, в данном вопросе мы сразу сбились с курса и легли в дрейф. Мой Курилов — молодой да ранний, никакой дипломатии, сразу в лоб Кондрашову: «А как вы считаете, товарищ командир?»Кондрашов ответил, что он в любовь верит. Даже не в любовь, а, как он выразился, в магнитное поле любви. Ни один человек не прожил настоящей жизни, если он не был очищен любовью женщины, подкреплен ее мужеством. Да-да, мужеством. Ничто в такой степени не побуждает к добрым делам, как иметь свидетелем и судьей своего поведения любимую женщину.
Я вот сейчас вспоминаю эту нашу дискуссию и думаю, что, хоть спорить мы горазды, ничего нового друг другу не сообщили, не доказали. По-моему, в любви каждый человек сам себе Гёте, сам себе Данте и Вольтер. Нет формулы любви, а если есть — попробуй подгони ее под нашу.
Встречи — разлуки, встречи — разлуки. Как ты там? Ну, потерпи, наберись сил! Будет еще небо голубое, будут еще в парках карусели... Я только могу сказать, что люблю тебя, а доказать — как? И не имею возможности даже пообещать: вот еще год, вот еще два — и все кончится, мы будем вместе. Ты же знаешь, что это не от меня зависит.
А тебе не приходила мысль, что самыми счастливыми женщинами были те, которых возлюбленные видели редко? Данте ничего не знал о Беатриче, самая пылкая любовь Стендаля жила главным образом в его воображении. Байрон сказал: «Неужели вы думаете, что если бы Лаура была женой Петрарки, он стал бы писать всю жизнь сонеты?»
Улыбнись, Натусь! Где та бутылка времен капитана Гранта, в которую я мог бы запаять это письмо? Скоро опять на вахту. Неужели до тебя всего только четырнадцать дней? Только четырнадцать или еще? Если, конечно, ничего не случится...

Поселок Скальный
15  марта

Опять тебя нет. Ни вчера, ни сегодня. И за стол я сажусь только по привычке. Все-таки трудно писать письма, зная, что ты их не получишь. Когда письмо вложено в конверт и отправлено, испытываешь какое-то удовлетворение, к другому человеку полетела частичка твоей души — да-да, без всякой мистики, это так.
У меня совершенно не получаются самоотчеты о прожитом дне — так много одинакового. Но вот что я все чаще замечаю — у меня появляется потребность высказаться по какому-нибудь поводу: что-то обрадовало, что-то огорчило, и я уже не могу не поделиться этим с листом бумаги. Причем впечатление складывается такое, словно ты рядом, ну в крайнем случае вечером все узнаешь. И я сейчас думаю, как это важно в семейной жизни — очень важно — высказаться, доверительно о чем-то посоветоваться, в общем, поговорить так, как можно говорить только с родным человеком.
Сегодня Анна Аркадьевна сообщила мне очень печальную, я бы даже сказала, ужасную новость. Матросу Удальцову пришла телеграмма о смерти матери. Понимаешь всю трагедию? Ему даже не передадут эту телеграмму, а если бы и передали — что толку, из Атлантики или Тихого океана лодку не повернешь.
Я представляю, как где-то в деревне —он ведь вроде из-под Тулы — ждала мать до последнего часа: вот появится у калитки черная бескозырка, вот появится...
Что же это получается? Как  на войне?
Уже поздно. И, не глядя на часы, я могу с точностью до пяти минут назвать время. «Включились наши гарнизонные «ходики» — матросы вышли на вечернюю прогулку. Под окнами топот. Сейчас запоют. Удивительно! Все одна и та же песня, которую вот уже пятый год подряд, кажется, поют одни и те же матросы. Даже Вовка, если не спит, подпевает, наизусть выучил: «Морская гвардия идет уверенно, любой опасности глядит она в глаза...»
«Вова, — спрашиваю, — что такое морская гвардия?» А он и глазом не моргнул: «Это с такими оранжевыми ленточками, у всех черные, а у них оранжевые...»
Спи, наш гвардеец, спи... За окном — песня. А я почему-то вижу совершенно отчетливо: на столе дежурного по части лежит бланк телеграммы. Она очень торопилась из деревни, а сейчас обессиленно запнулась на берегу. Дальше — океан...
 

• Назад
• Вперед