Обратный адрес - океан - 22

Подводная лодка
10 февраля


Натуська! Милая!
Исполнился ровно месяц, как мы оставили пирс. Ровно месяц! И за это время только один раз мы поднимались на поверхность моря — в Северном Ледовитом. Тот снег, тот лед... Все это уже кажется сновидением или миражем.
А жизнь в лодке идет, отстукивает свои часы и минуты с педантичностью хронометра: сменяются и заступают новые вахты, выпускаются боевые листки, проводятся партийные собрания, на камбузе выпекается свежий хлеб, устраиваются конкурсы и викторины... Порой кажется, что мы родились и выросли в этой стальной, начиненной механизмами утробе и на всем свете существуем только мы — ничего и никого больше. Вчера по радиосводке узнали, что в космос запущен новый корабль. И ты знаешь, мы позавидовали космонавтам, которые — как им ни опасно — видят в иллюминаторы звезды и даже Землю. Пусть в облаках, в циклонах, но все-таки Землю! Они регулярно выходят на связь, слышат голоса не только командиров, но даже близких, даже жен, детей! И Земля может не только слышать, но и видеть их по телевизору. Наш космос — черная, непроглядная ночь океана, мы на ощупь, доверяясь приборам, идем над подводными горными хребтами, над погасшими вулканами, над Землей, какой она была миллионы лет назад. И, судя по тому, какие восклицательные «чвир-рь!» и «фью!» раздаются в наушниках гидроакустиков, мы приводим не то в восторг, не то в удивление обитателей сокрытого от человеческих глаз подводного царства.
Но только в жюль-верновском «Наутилусе» пленные гости капитана Немо могли любоваться в иллюминатор стаями диковинных рыб, щупальцами спрутов, зарослями кораллов. Перед нашими глазами все время одни и те же стены переборок, счетчики, трубопроводы, рычаги, кнопки, рубильники, лампочки.
Мой штурманец скис. В рубке сидит как вяленый. Человек новый, что-то его мучает, а распахнуться не решается. Задал я ему два-три наводящих вопроса — отмалчивается.
Знакомое чувство! Я ведь тоже в первых походах не знал, куда себя девать. Как, бывало, вспомнишь косяки холостяков-лейтенантов, подметающих выпускными клешами наш «бродвей» из пяти домов, — так в жар бросает от ревности. И хочется вместо торпеды выброситься наверх и хоть саженками, хоть брассом — скорее домой — через Баренцево море, через Атлантику. А у него осталась юная жена...
«Занять его надо, загрузить работой, чтоб ни одна вредная для морального состояния мыслишка не проросла»,— сказал Илья Ильич.                                  
А чем же еще занимать — я и так штурманца по всем лоциям гоняю, и из карты он у меня не вылезает.
Пришла тут, правда, идейка. Нашему командиру исполняется сорок пять. Сорок пять, представляешь! Я посоветовал Курилову сочинить что-нибудь в стихах по этому поводу. Штурманец смутился, догадался, что нам известны его наклонности к рифме, — и ни в какую! Говорит, это можно воспринять как подхалимаж. Тогда мы с замполитом дали слово, что никому не откроем авторство. Второй день штурманец мой мучает Пегаса.
Ну а как там вы, родные мои? Задаю вопрос, а кто ответит? Вот интересно, все время представляю вас, какими видел в последнюю минуту. Вы для меня замерли в этом состоянии: Вовка — головой на подушке и ты — в дверях, не то растерянная, не то сердитая. А что поделать, На-тусь? Как говорил поэт Лебедев:
И так же ты иди по жизни смело И закали в боях свой ум и тело, Не покоряясь мелких чунств ярму. Пройди, не изменяясь до могилы, И сердце все, и волю всю, и силы — Все подчини стремленью одному.



Поселок Скальный
14 февраля


Кирилл!
Я сегодня какая-то странная, неприкаянная, несобранная, все реветь собираюсь. Нет, не заболела, болеть нельзя. Но когда сажусь за стол перед чистым листом бумаги, становлюсь сама не своя. О чем рассказать, что поведать? За эти дни не произошло ничего важного, жизнь расходуется по пустякам, какая-то она вся размененная на мелочи, и нет главного, большого.
Дорогой мой, я даже не знаю, о чем писать: все кажется ничтожным, несущественным. Как мы с Вовкой ходили к врачу? Два часа проторчали в очереди — что-то навалился на ребятишек грипп, новый вирус. Не поликлиника, а детский сад. И сразу бросается в глаза — ни одного отца. Все матери, матери, бабушки.
Зина Мартыненко, оказывается, пока не уехала. Интересно, как там ее мичман, ничего, бедняжка, не подозревает.
О чем еще рассказать? О том, как встаю по утрам и смотрю на твою, давно уже остывшую кровать? Заправлена, как в музее.
Проснусь — тебя нет. Закрою глаза, и кажется, начинаю слышать знакомое жужжание электробритвы.
От загорелых твоих плеч, от всего тебя веет каким-то нездешним солнцем, хочется подойти, прижаться, согреться. И вот я вскакиваю, одеваюсь, соображая, что бы такое приготовить на завтрак. Поверишь ли, повторяется то самое первое утро, как пять лет назад. Тогда оказалось, что на всем этаже нет газовой плитки.
«Отопление печное,  индивидуальное», — смеялся ты.
А возле печки уже лежала охапка дров. Где ты их умудрился достать? Несколько почерневших, полугнилых досок.                                                                                         
Первая растопка — смешно до слез... Все оказалось не так-то просто. Доски упрямо не хотели гореть. Ничего у нас с тобой не получилось, ты торопился, и мы позавтракали «сухим пайком». А сам — все к зеркальцу, к зеркальцу. В чистенькой сорочке, в новенькой тужурке. У нас не было даже утюга! Ты помнишь, мы с утюга начали обзаводиться!
Теперь действительно смешно. А я тогда подумала, где же стирать-то буду, чтобы был ты у меня самый красивый, самый нарядный... Ох как мне хочется сейчас постирать что-нибудь твое!
А что, вот с такого, нами зажженного огонька, вот с такой маленькой радости и начиналась жизнь! Той ночью выпал спег и все выбелил вокруг, сразу посветлело. Далеко-далеко внизу я впервые увидела пирс. Четыре стальные китовые спины, да-да, именно китовые, с подобием хвоста и плавников, выглядывали из воды. Они как будто дремали, эти чудовищные рыбы. Это были подводные лодки, твои лодки... Фигурки моряков на пирсе казались крохотными, и у меня защемило сердце: одной из этих фигурок, исчезнувших в стальном чреве, мог быть ты. Но вместе со страхом во мне тут же родилась гордость за тебя. Среди этих скал, в этих необычных кораблях должны жить и служить особенные люди. Эта необыкновенная жизнь предназначалась теперь и мне, она была дарована тобой!
Романтика, романтика, романтика... Куда все это делось?!
Опять смотрела на свою Моряну. Да, Кирилл, раньше я никогда тебе об этом не говорила. И ты не знаешь, что в самом конце бухты одна из скал очень похожа на жен-щину, стоящую на берегу. Женский профиль... Да, словно какой-то скульптор высек из гранита. Давным-давно, во времена Атлантиды! Поверишь ли, я сказала себе: «Пусть это будет мой талисман!» — и назвала каменную женщину Моряной. И даже придумала какое-то заклинание, чтобы с тобой ничего... Ничего... Это невозможно объяснить, и со стороны кажется ужасно глупым, но это так.
Кирюша, дорогой, я так устала, так устала, если бы ты  знал!..  И эти письма к чему?  И это  «твоя Наташа»
зачем?
Твоя, твоя... А ты-то мой?
 

• Назад
• Вперед