Полынь-трава горькая... - 30

Свидетельствует Ю. Н. Филимонцев, заместитель начальника главного научно-технического управления Минэнерго СССР:

«Ездили после Чернобыля на Игналинскую АЭС Там в свете чер­нобыльской аварии проверили физику и конструкцию реактора типа РБМК. Сумма положительных коэффициентов реактивности еще большая, чем в Чернобыле, во всяком случае не меньше. Паровой ко­эффициент выше двух бета. Ничего не предпринимают. Спросил: по­чему не пишете по инстанции? Ответили: а что толку?

Тем не менее выводы комиссии о реконструкции всех реакторов типа РБМК в сторону повышения безопасности неукоснительно при­няты к исполнению. В правительство представлено несколько актов расследования. В том числе Минэнерго СССР, правительственной ко­миссии и Минсредмаша. Все внешние организации сделали выводы против Минэнерго: виновата эксплуатация, а реактор здесь ни при чем. Минэнерго же, наоборот, представило более взвешенные и сбаланси­рованные выводы, указав и на вину эксплуатации и на порочную кон­струкцию реактора.

Щербина собрал все комиссии и потребовал согласованного за­ключения для представления в Политбюро ЦК КПСС».

...Думаю о десятках погибших, имена которых мы знаем, и о мно­гих нерожденных, о прерванных жизнях, имен которых мы никогда не узнаем, ибо они погибли из-за прекращения беременности у жен­щин, облученных в Припяти 26 и 27 апреля.

К 17 мая 1986 года ВОХР Минэнерго СССР похоронил с воински­ми почестями на Митинском кладбище четырнадцать человек, пост­радавших 26 апреля на аварийном блоке и умерших в 6-й клиниче­ской больнице Москвы. Это эксплуатационники и пожарники(ные).

Мемореал жертвам аварии Чернобыльской АЭС на Митинском кладбище в Москве...

Борьба врачей за жизнь остальных тяжелых и менее тяжелых больных продолжалась. Работники аппарата Минэнерго СССР дежурили в клини­ке, помогая медперсоналу.

В начале 70-х годов я лежал здесь на девятом этаже в отделении профессора И. С. Глазунова. Тогда еще не было здания пристройки слева. Отделение битком было забито больными лучевой болезнью. Были и очень тяжелые случаи.

Запомнился Дима, парень лет тридцати. Подвергся облучению, находясь в полуметре от источника. Стоял к нему спиной и чуть пра­вым боком. Пучок лучей шел снизу. Максимум воздействия пришелся на голени, стопы, промежность, ягодицы. Увидел не саму вспышку, а ее отражение на противоположной стене и потолке. Поняв, в чем де­ло, побежал выключать что-то. Находился в аварийных условиях три минуты. К случившемуся отнесся очень трезво. Вычислил приблизи­тельную дозу, им полученную. В клинику поступил через час после аварии.

Температура — тридцать девять, озноб, тошнота, возбужден, глаза блестят. Говорит жестикулируя, немного пошутовски представляя случившееся. Однако очень связно и логично. Немного не по себе всем от его шуток. Контактен, тактичен, терпелив.

Через сутки после аварии у больного из четырех точек (грудина, подвздошные кости, обе спереди и слева сзади) взяли костный мозг. Средняя интегральная доза на весь организм — 400 рад. На четвертые-пятые сутки — поражение слизистой рта, пищевода, желудка. Во рту, на языке, щеках — язвы, слизистая отходила пластами, пропал сон, аппетит. Температура тридцать восемь—тридцать девять, возбуж­ден, глаза блестят, как у наркомана. На шестые сутки — поражение кожи правой голени, отек, чувство распирания в ней, одеревенение, морфинные боли.

На шестые сутки перелито около четырнадцати миллиардоклеток костного мозга. Больного перевели в стерильную кварцующуюся па­лату. Начался период кишечного синдрома. Стул двадцать пять—три­дцать раз в сутки с кровью и слизью. Тенезмы, урчания и переливания в области слепой кишки. В связи с тяжелым поражением рта и пище­вода шесть дней пищу через рот не получал, чтобы не травмировать слизистую. Внутривенно переливались питательные смеси.

В это же время на промежности и ягодицах появились вялые бо­лезненные пузыри. Голень правой ноги сине-багровая, отечная, бле­стящая, гладкая на ощупь. С четырнадцатых суток началась эпиляция (выпадение волос), причем очень странно. Выпали все волосы справа — и на голове и на теле. Дима сам про себя говорил, что он как беглый каторжник. Своеобразный юмор висельника, однако он очень здорово подбадривал остальных двоих, облучившихся вместе с ним.

Они совсем раскисли, хотя течение болезни у них было безуслов­но более легким. Дима писал им юмористические записки в стихах, но иногда срывался и круто переходил в депрессию. Очень долго его раздражали громкие разговоры, музыка, шум каблуков. Однажды на­орал на врачиху, что от стука ее каблуков у него понос начинается. Родственников к нему до трех недель не допускали.

С сороковых суток состояние его улучшилось, а на восемьдесят вторые сутки Диму выписали. Осталась глубокая трофическая язва (незаживающая) на правой голени. Сильно хромает. Стоял вопрос об ампутации правой ноги по колено...

Второй больной — Сергей, двадцати девяти лет. Поступил из НИИ, где манипулировал с радиоактивными веществами в горячей камере. Из-за слишком близкого сведения кусков вещества произошел ядерный всплеск.

Несмотря на сразу же начавшуюся рвоту, рассчитал ориентиро­вочную дозу—10 тысяч рад. Через полчаса потерял сознание. Доста­вили на самолете в крайне тяжелом состоянии. Температура сорок, отек лица, шеи, верхних конечностей. У него были такие руки, что из­мерить давление обычной манжетой не удавалось, сестрам приходи­лось надставлять. Очень терпеливо перенес трепанбиопсию и пунк­цию костного мозга. Находился в сознании. Через пятьдесят четыре часа после аварии резко упало артериальное давление — до нуля. Че­рез пятьдесят семь часов Сергей скончался от острой дистрофии мио­карда...

Лечащий врач, с которым я подружился, сказал мне: «Это, по существу, была смерть под лучом от непосредственного воздействия ионизирующей радиации. Спасти таких больных невозможно: ткань сердца просто ползет, рассеченная радиацией...»

Третий, Николай, тридцати шести лет, прожил пятьдесят восемь суток. Это были сплошные мучения: тяжелейшие ожоги (кожа сходи­ла пластами), пневмония, агранулоцитоз. Кроме того, у него был тя­желейший панкреатит, он сильно кричал от болей в поджелудочной железе. Наркотики не помогали. Успокаивался лишь после наркоза закисью азота.

Была ранняя весна. Кажется, апрель. Как и сейчас в Чернобыле. Светило солнце, и в больнице было очень тихо. Я заглянул к Нико­лаю. Он лежал один в стерильной палате. Рядом с кроватью стоял столик со стерильными хирургическими инструментами, на другом столике мази симбезон, Вишневского, фурацилин, настойка прополи­са, облепиховое масло, стерильный корнцанг с намотанной на него марлечкой. Все это для обработки обнаженной кожи.

Он лежал на высокой наклонной кровати. Над кроватью — каркас из железных прутьев, на нем мощные лампы, чтобы не было холодно, потому что Николай лежал совсем голый. Кожа от облепихового мас­ла стала желтоватой...

Но что это?.. Николай... Владимир Правик... Как все поразительно страшно повторилось!.. Пятнадцать лет спустя — такая же палата, та же наклонная койка с каркасом, греющие лампы, по графику включа­ющийся кварц...

Владимир Правик голый лежит на наклонном ложе под железным каркасом с лампами. Вся поверхность тела обожжена, трудно разо­брать, где огнем, где радиацией, все слилось. Чудовищные отеки сна­ружи и внутри. Распухли губы, полость рта, язык, пищевод... Ядерная боль особенная, она нестерпима и беспощадна, доводит до шока и потери сознания. Все тело героя-пожарника(ного) переполнила ядерная боль. Раньше кололи морфий и другие наркотики, которые на время купи­ровали болевой синдром. Правику и его товарищам сделали внутри­венную пересадку костного мозга. Внутривенно же влили экстракт печени многих эмбрионов для стимулирования кроветворения. Но смерть не отступала... Все уже было у него: и агранулоцитоз, и кишеч­ный синдром, и эпиляция (выпадение волос), и стоматиты с тяжкими отеками и отслоениями слизистой рта... Но Владимир Правик стоически переносил боль и муки. Этот славянский богатырь выжил бы, победил бы смерть, если бы только кожа не была убита на всю ее глубину.

И казалось, что в таком состоянии не до мирских радостей и горя, не до судеб своих товарищей. Сам ведь на краю гибели. Но нет! Пока мог еще говорить, Владимир Правик пытался узнать через сестер и врачей, что с его друзьями, как они, живы ли, продолжают ли еще борьбу, теперь уже со смертью. Он хотел, чтобы они боролись, чтобы их мужество помогало и ему. И когда каким-то непостижимым образом все же доносились вести: умер... умер... умер...— как само дуновение гибели,,— врачи говорили больным, что это не у нас, что это где-то в другом месте, в другой больнице... То была ложь во спасение.

И вот настал такой день, когда стало ясно: сделано все, что способна была сделать современная радиационная медицина. Все методы рискованной и обычной терапии применены для борьбы с острой лучевой болезнью, но тщетно. Даже новейшие факторы роста, стимулирующие размножение клеток крови, не помогли. Потому что нужна была еще живая кожа. А ее у Правика не было ни кусочка. Она вся была убита радиацией. Радиацией были убиты и слюнные железы. Рот пересох, как земля в засуху. Правик не мог говорить, только смотрел, мигал еще веками без ресниц, которые выпали, смотрел, и в глазах порою вспыхивало жгучее нежелание подчиниться смерти. Потом внутренние силы сопротивления стали ослабевать и постепенно иссякли. Началось умирание, исчезновение плоти на глазах. Он стал таять, сохнуть, исчезать. Это мумифицировались убитые радиацией кожа и ткани тела. Человек с каждым часом, с каждым днем уменьшался, уменьшался, уменьшался.

Владимир Павлович Правик

Умершие — почерневшие, высохшие мумии — стали легкими, как дети...

Свидетельствует В. Г. Смагин:

«В Москве в 6-й клинике на «Щукинской» поместили сначала на четвертом, а потом на шестом этаже. Более тяжелых, пожарников(ных) и эксплуатационников,— на восьмом. Среди них пожарники(ные) Ващук, Игнатенко, Правик, Кибенок, Титенок, Тищура; операторы Акимов, Топтунов, Перевозченко, Бражник, Проскуряков, Кудрявцев, Перчук, Вершинин, Кургуз, Новик...

Лежали в отдельных стерильных палатах, которые кварцевались несколько раз в сутки по графику. Физраствор, который всем нам влили в вену в припятской медсанчасти, на многих подействовал ободряюще, снял интоксикацию, вызванную облучением. Лучше себя почувствовали больные с дозами до 400 рад. Остальным было лишь чуть легче, их мучили сильные боли в облученной и обожженной огнем и паром коже. Боль в коже и внутри изматывала, убивала...

Первые два дня, 28 и 29 апреля, Саша Акимов приходил в нашу палату, темно-коричневый от ядерного загара, сильно подавленный. Говорил одно и то же, что не понимает, почему взорвалось. Ведь все шло отлично, и до нажатия кнопки АЗ ни один параметр не имел отклонений. Это меня мучает больше, чем боль, сказал он мне 29 апреля, уходя навсегда».

Свидетельствует Л. Н. Акимова:

«Возле Саши дежурили его родители и брат. Они с Сашей близнецы. Брат отдал ему для переливания свой костный мозг. Пока мог говорить, он все время повторял отцу и матери, что все делал правильно. Это его мучило до самой кончины. Сказал также, что к персоналу своей смены претензий не имеет. Они все выполнили свой долг.

Я была у мужа за день до смерти. Он уже не мог говорить. Но в глазах была боль. Я знаю, он думал о той проклятой ночи, проигрывал все в себе снова и снова и не мог признать себя виновным. Он получил дозу 1500 рентген, а может быть, и больше и был обречен. Он все более чернел и в день смерти лежал черный, как негр. Он весь обуглился. Умер с открытыми глазами...»

Свидетельствует В. А. Назаров, заместитель начальника ВПОСоюзатомэнерго:

«Я посещал Славу Бражника 4 мая 1986 года. Молодой парень тридцати лет. Пытался расспросить его, что произошло. Ведь никто тогда в Москве толком ничего не знал. Бражник лежал весь отекший, темно-бурый. Через силу сказал, что все тело страшно болит, сла­бость.

Сказал, что вначале проломило кровлю и на нулевую отметку машзала упал кусок железобетонной плиты, разбил маслопровод. Масло загорелось. Пока он тушил и ставил пластырь, упал еще кусок и разбил задвижку на питательном насосе. Отключили этот насос, от­секли петлю. В пролом крыши полетел черный пепел... Ему было очень тяжко, и я не стал его больше расспрашивать. Все просил пить. Я дал ему боржоми.

«Боль, все болит... Страшно болит...»

Я, говорит, не знал, что может быть такая страшная боль...»

Свидетельствует В. Г. Смагин:

«Я был у Проскурякова за два дня до его смерти. Он лежал на наклонной койке. Чудовищно распухший рот. Лицо без кожи. Голый. Грудь в пластырях. Над ним греющие лампы. Он все просил пить. У меня был с собой сок манго. Я спросил, хочет ли он соку. Он ска­зал, что да, очень хочет. Надоела, говорит, минеральная вода. На тум­бочке у него стояла бутылка боржоми. Я напоил его соком из стакана. Оставил банку с соком у него на тумбочке и попросил сестру поить его. В Москве у него родственников не было. И к нему почему-то ни­кто не приехал...

Возле СИУРа Лени Топтунова дежурил его отец. Он же отдал сы­ну для пересадки свой костный мозг. Но это не помогло. День и ночь проводил у кровати сына, переворачивал его. Тот был весь загорелый до черноты. Только спина светлая. Он везде был с Сашей Акимовым, был его тенью. И сгорели они одинаково и почти в одно время. Аки­мов умер 11 мая, а Топтунов— 14-го. Они погибли первыми из опера­торов.

Многие, кто уже считался выздоравливающими, вдруг умирали. Так умер внезапно на тридцать пятые сутки заместитель главного ин­женера по эксплуатации первой очереди Анатолий Ситников. Ему дважды переливали костный мозг, но была несовместимость, он от­торгал его.

В курилке 6-й клиники собирались каждый день выздоравливаю­щие, и всех мучило одно: почему взрыв? Думали-гадали. Предполага­ли, что гремучка могла собраться в сливном коллекторе охлаждаю­щей воды СУЗ. Мог произойти хлопок, и регулирующие стержни вы­стрелило из реактора. В результате — разгон на мгновенных нейтро­нах. Думали также о «концевом» эффекте поглощающих стержней. Если парообразование и «концевой» эффект совпали — тоже разгон и взрыв. Где-то все постепенно сошлись на мысли о выбросе мощно­сти. Но уверены до конца, конечно, не были...»

Свидетельствует А. М. Ходаковский, заместитель генерального директора производственного объединения Атомэнергоремонт:

«Я руководил по поручению руководства Минэнерго СССР похо­ронами погибших от чернобыльской радиации. По состоянию на де­сятое июля 1986 года схоронили двадцать восемь человек.

Многие трупы очень радиоактивны. Ни я, ни работники морга вначале этого не знали, потом случайно замерили — большая актив­ность. Стали надевать пропитанные свинцовыми солями костюмы.

Санэпидстанция, узнав, что трупы радиоактивны, потребовала делать на дне могил бетонные подушки, как под атомным реактором, чтобы радиоактивные соки из трупов не уходили в грунтовые воды.

Это было невозможно, кощунственно. Долго спорили с ними. Нако­нец договорились, что сильно радиоактивные трупы будем запаивать в цинковые гробы. Так и поступили.

В 6-й клинике через шестьдесят дней после взрыва долечивается по состоянию на июль 1986 года еще девятнадцать человек. У одного вдруг на шестидесятые сутки пошли на теле ожоговые пятна при об­щем неплохом состоянии. Вот как у меня.— Ходаковский задрал ру­баху и показал на животе темно-коричневые пятна неопределенной формы.— Это тоже ожоговые пятна от работы с радиоактивными трупами...»

Тут я хочу остановиться и привести выдержки из статьи амери­канского ученого-атомщика К. Моргана. Привел бы подобные слова академиков А. П. Александрова или Е. П. Велихова, например, но они таких слов не произносили. Так вот что сказал Морган:

«В настоящее время стало очевидным, что не существует такой малой пороговой дозы ионизирующего излучения, которая была бы безопасной или риск заболеть от которой (даже лейкозом) был бы равен нулю... Радиоактивные благородные газы (РБГ) являются основ­ным источником облучения населения при нормальной эксплуатации АЭС. Особый вклад вносит криптон-85 с периодом полураспада десять и семь десятых лет...

Я хотел бы выразить большое недовольство относительно распро­страненной в атомной энергетике практики «сжигания» и «выжига­ния» временных ремонтных рабочих. Под этим мы подразумеваем привлечение плохо проинструктированного и неподготовленного пер­сонала к временному выполнению горячих работ (радиоактивных). Из-за отсутствия понимания риска хронического облучения такой пер­сонал с большой вероятностью может создать радиационные аварии, в результате которых может быть причинен вред как ему, так и дру­гим людям. Я считаю практику «выжигания» персонала глубоко амо­ральной, и до тех пор, пока в атомной энергетике не откажутся от подобной практики, я перестану быть активным сторонником этой отра­сли...

За последние десять—пятнадцать лет новые данные показали, что риск раковых заболеваний людей под воздействием радиации в де­сять или более раз выше, чем мы считали в 1960 году, и что не суще­ствует безопасной дозы...»

И еще одно суждение — выдающегося советского ученого, дейст­вительного члена Академии медицинских наук СССР, крупнейшего специалиста по лечению лейкозов Андрея Ивановича Воробьева:

«Думаю, что после этой аварии должно закончиться средневеко­вое мышление человечества.

Очень многое требует сегодня переоценки. И хотя количество жертв в результате аварии ограниченно, а большинство пострадавших останется в живых и выздоровеет, происшедшее в Чернобыле показа­ло нам масштабы возможной катастрофы. Это должно буквально пе­реформировать наше мышление, в том числе и мышление любого че­ловека, кем бы он ни был — рабочим или ученым. Ведь ни одна авария не бывает случайной. Значит, надо понимать, что атомный век требу­ет такой же точности, с какой рассчитываются траектории ракет. Атомный век не может быть в чем-то только одном атомным. Очень важно понять, что сегодня люди должны знать, например, что такое хромосомы, так же хорошо, как знают они, что такое четырехтактный двигатель внутреннего сгорания. Без этого нельзя жить. Хочешь жить в атомном веке — создавай новую культуру, новое мышление..»

Свидетельствует В. Г. Смагин:

«В 6-й клинике лечился и главный инженер Чернобыльской АЭС Николай Максимович Фомин. Пробыл с месяц. После выписки неза­долго до его ареста обедали с ним в кафе. Он был бледен, подавлен. Спросил меня: «Витя, как ты думаешь, что мне делать? Повеситься?» «Зачем же, Максимыч?—сказал я.— Наберись мужества, пройди все до конца...»

С Дятловым мы были в клинике в одно время. Перед выпиской он сказал: «Меня будут судить. Это ясно. Но если мне дадут говорить и будут слушать, я скажу, что все делал правильно».

Незадолго до ареста встретил Брюханова. Он сказал: «Никому не нужен, жду ареста. Приехал вот к генеральному прокурору спросить, где мне находиться и что делать...» «И что говорит прокурор?» «Жди­те, говорит, вас позовут»...»

Арестовали Брюханова, Дятлова и Фомина в августе 1986 года.

Брюханов был спокоен. Взял с собой в камеру учебники и тексты для изучения английского языка. И сказал, что он теперь как Фрунзе, приговоренный к смерти...

Дятлов тоже спокоен, выдержан.

Фомин потерял себя. Истерики. Сделал в камере попытку само­убийства. Разбил очки и стеклом вскрыл себе вены. Вовремя замети­ли. Спасли. На 24 марта 1987 года был назначен суд, который отло­жили из-за невменяемости Фомина.

Слева-направо: Брюханов, Дятлов, Фомин на вынесении приговора...

Разыскал и встретился с заместителем начальника турбинного цеха блока № 4 Разимом Ильгамовичем Давлетбаевым. Как я уже пи­сал, он был на БЩУ-4 в момент взрыва. За время аварии получил более 300 рентген. Вид очень больного человека. Мучает лучевой гепатит. Сильно отечное лицо. Нездоровые, налитые кровью глаза. Но держится молодцом. Подтянут, собран. Несмотря на инвалидность, работает. Му­жественный человек.

Попросил его рассказать, как было в ту ночь 26 апреля 1986 года. Он сказал, что ему запретили говорить о технике. Только через пер­вый отдел. Я сказал, что о технике все знаю, даже больше, чем он. Нужны подробности о людях. Но Разим Ильгамович был скуп: «Ког­да пожарники(ные) появились в машзале, там все уже сделали эксплуатационники. За время аварийных работ в машзале я несколько раз вбе­гал на блочный щит управления, докладывал начальнику смены. Аки­мов был спокоен, четко отдавал распоряжения. Когда началось, все встретили спокойно. Ведь мы по роду своей профессии были готовы к подобному. Не в такой, конечно, степени, но все же...» Видно, что Давлетбаев старается говорить в пределах разрешенного первым от­делом. Я не перебиваю. Характеризует Александра Акимова, своего вахтенного начальника: «Акимов очень порядочный и добросовест­ный человек. Симпатичный, общительный. Член Припятского горко­ма партии. Хороший товарищ...» Характеризовать Брюханова отказал­ся. Сказал: «Брюханова не знаю».

Высказал свое мнение о прессе, печатавшей репортажи из Черно­быля: «Она представила нас, эксплуатационников, как неграмотных, почти злодеев. Поэтому под воздействием прессы на Митинском клад­бище, где похоронены наши ребята, с могил сорвали все фотографии. Пожалели только фото Топтунова. Совсем еще молодой. Как бы неопытный. Нас считают злодеями. А между тем десять лет Чернобыль­ская АЭС выдавала электроэнергию. Хлеб нелегкий, вы знаете. Сами работали...» «Когда вы покинули блок?» — спросил я. «В пять утра. На­чалась острая рвота. Но мы все успели сделать: и погасили пожар вну­три машзала, и вытеснили водород из генератора, и заменили водой масло из маслобака турбины. Мы не были чистыми исполнителями. Мы многое переосмысливали. Но поезд тогда уже ушел, имею в виду технологический процесс на момент приема смены. И остановить его было уже невозможно. Но мы не были простыми исполнителями...»

Да, во многом можно согласиться с Давлетбаевым. Атомные опе­раторы не просто исполнители. В процессе эксплуатации атомных станций им приходится принимать массу самостоятельных и ответст­венных решений, зачастую очень рискованных, чтобы спасти блок, с честью выйти из аварийной ситуации или тяжелого переходного ре­жима. Всего многообразия всевозможных сочетаний режимов и непо­ладок никакими инструкциями и регламентами, к сожалению, не пре­дусмотришь. И тут важны опыт и профессионализм эксплуатационни­ков. И Давлетбаев прав, говоря, что после взрыва операторы показали чудеса героизма и бесстрашия. Они достойны преклонения.

Но ведь это — уже после взрыва...

• Назад