Полынь-трава горькая... - 28

Подписывая мне командировку в Чернобыль, заместитель минист­ра Александр Николаевич Семенов сказал: «Определись с радиационными полями. Когда мы были там, никто толком не знал, сколько светит, а сейчас скрывают, врут. И вообще, приедешь— расскажи. А то вот сижу стриженый... И давление прет вверх... Не от атома ли это?..»

В Быкове долго ждали министра. Он явился с опозданием на час в сопровождении помощника, которого взял к себе в Минэнерго из Минэлектротехпрома, где до того тоже работал министром.

Кроме меня летели еще три замначальника главных управлений Минэнерго СССР: И. С. Попель — замначальника Главснаба, Ю. А. Хиесалу — замначальника Главэнергокомплекта и В. С. Михайлов — зам­начальника Союзатомэнергостроя, разбитной, с компанейскими за­машками, но с очень цепкими и внимательными глазами. Он был весь как ртуть, типичный холерик, минуты не мог посидеть спокойно, обя­зательно вылезал с какими-то соображениями, инициативами. Юло Айнович Хиесалу — спокойный, тихий, слова лишнего не молвит, а когда молвит, то с сильным эстонским акцентом. В высшей степени симпатичный и порядочный человек. Игорь Сергеевич Попель — энергичный широколицый снабженец веселого нрава. Все трое впер­вые в жизни ехали в зону повышенной радиации.

Спецрейс выполнялся на арендованном Минэнерго СССР само­лете «ЯК-40», специально приспособленном возить начальство. Фюзе­ляж имел два маленьких салона: носовой, в котором располагалось более высокое начальство, и хвостовой, где размещались все осталь­ные. Правда, субординация соблюдалась в дочернобыльскую эпоху, катастрофа резко демократизировала обстановку в спецрейсах.

В носовом салоне по левому борту в креслах за небольшим сто­ликом друг против друга расположились министр и его помощник. По правому борту друг за другом четыре пары кресел, в ко­торые уселись заместители начальников главков, начальники произ­водственных отделов и служб различных управлений министерства.

Из всех летевших этим рейсом только я один работал долгое вре­мя на эксплуатации атомных станций. Министр же, хотя и провел уже первую ядерную неделю в Припяти и Чернобыле, облучился и сидел теперь остриженный под машинку, не представлял в полной мере, что произошло, и не был способен к самостоятельному решению по комплексу возникших проблем без помощи специалистов. Упитан­ный, холеный, он сидел молча, ни с кем из подчиненных в салоне ни разу не заговорил. На лице его брезжила еле уловимая улыбка. Я не­заметно рассматривал его, и мне казалось, что он поражен свершив­шимся, этой внезапно свалившейся на него ядерной катастрофой. Словно было написано на его лице: «И зачем я пришел в эту чужую для меня энергетику, взвалил на свои плечи строительство и эксплуа­тацию атомных электростанций? Зачем ушел от своих родных элект­ромоторов и трансформаторов? Зачем?..» Он явно был изумлен этим обрушившимся на него ядерным хлебовом. Изумлен, но не испуган. Испугаться не мог, ибо не понимал, что ядерная катастрофа — это опасно. Более того, он был не согласен, что произошла катастрофа. Просто авария... Небольшая поломка...

Анатолий Иванович Майорец (9 июля 1929 — 29 мая 2016), министр энергетики и электрификации СССР

Летел с нами также и Кафанов — замначальника Союзгидроспецстроя, высокий, мрачный с виду человек с одутловатым лицом. Вы­глядел он олимпийски спокойно, однако с радиацией ему предстояло также столкнуться впервые.

Внизу уже был виден широко разлившийся Днепр. Хорошо, что кончился паводок, случись катастрофа месяц назад, вся радиоактив­ность оказалась бы в Припяти и Днепре...

Сзади меня шебаршился Михайлов. Его волновало неизвестное будущее, он хотел заранее все выяснить и спрашивал шепотком, ви­димо, стесняясь министра: «Скажи, сколько можно схватить, чтобы, ну... бесследно?.. Ну, ничего не было?..» Волновался и Попель. Рядом раздавался его четкий красивый голос: «У меня давление. Я слыхал,от лучей оно подскакивает со страшной силой...» Кафанов и Юло Айнович Хиесалу молчали. Лицо министра за все время полета не из­менило выражения. Серые отсутствующие, с оттенком изумления гла­за его рассматривали перед собой нечто нам неведомое.

К Киеву подлетали в шестом часу вечера. Приземляться будем в аэропорту Жуляны. Низко летим над Киевом. Улицы необычно пу­стынны для часа пик. Редкие прохожие. Я часто подлетал к Киеву с этой стороны, но такого безлюдья никогда не было.

Наконец приземлились. Министр тут же укатил на «ЗИМе». Его встречали бледный как смерть министр энергетики Украины Скля­ров и секретарь обкома. Нас же встретил начальник Главснаба Мин­энерго УССР Маслак, худощавый, приветливый, веселый, лысый. Вся наша команда уселась в голубой «РАФик».

Маслак сказал, что активность в воздухе Киева, как передают по радио,— 0,34 миллирентгена в час, что на асфальте значительно больше, но об этом не передают. Слыхал, раз в сто больше, но что это означает, он не знает, поскольку раньше никогда в жизни дела с атомом не имел. Рассказал, что за неделю из Киева уехало около миллиона человек. В первые дни на вокзале творилось невообрази­мое, народу больше, чем в эвакуацию во время войны. Цену на биле­ты спекулянты взвинтили до двухсот рублей, несмотря на дополни­тельные поезда, выделенные для уезжающих. Вагоны при посадке брали с боем, уезжали на крышах, на подножках. Но паника длилась не более трех-четырех дней. Сейчас можно уже из Киева уехать сво­бодно.

—              Но что же это такое — ноль целых тридцать четыре сотых миллирентгена в час?! Черт бы меня побрал! — обернулся ко мне не­терпеливый, с седеющей курчатовской бородкой В. С. Михайлов.

Рассказал, что простой смертный имеет право схватить за сутки 1,3 миллирентгена. Такая доза оговорена нормами ВОЗ (Всемирной организации здравоохранения). Сейчас, то есть на 8 мая, в Киеве, если верить официальным данным, радиация в шесть раз превышает нор­му ВОЗ. На асфальте же, если верить Маслаку,— в 300 раз.

«РАФик» ехал полупустынными улицами. Время — семь вечера.

—              Говорят,— сказал Маслак,— в первые три дня после взрыва ак­тивность в Киеве достигала ста миллирентген в час.

—              Две тысячи доз против нормы для простых смертных,—пояс­нил я.

—              Ну, знаете! — воскликнул экспансивный Михайлов.— Маслак! Где твои дозиметры? Ты Главснаб, дай нам дозиметры!

—              Дозиметры получите в Иванкове.

—              Останови, останови! — начал тормошить Михайлов шофера.— Вот здесь, около магазина. Надо взять водяры для дезактивации.

Шофер улыбался, но останавливаться не стал. За прошедшие де­сять дней он убедился, что не умер, что жить еще можно.

Выехали за городскую черту Киева. Я смотрел на мачтовый сосно­вый бор по сторонам, зная, что здесь теперь тоже радиоактивная грязь, хотя внешне все так же чисто и прибранно. И народу заметно меньше, и люди какими-то одинокими кажутся. И машин встречных с чернобыльского направления совсем мало... Миновали Петривцы, Дымер. Дачи, поселки вдоль дороги. Редкие прохожие. Дети с ранца­ми идут из школы после второй смены, и все они вроде и те, но как бы уже другие... Словно замедлилось все. Поредело и замедлилось.

То, что я описал в предыдущих главах (события 26 и 27 апреля), сложилось во мне позднее, после посещения Чернобыля и Припяти, дотошного опроса многих людей, Брюханова, начальников цехов и смен АЭС, участников трагических событий. Помогли разобраться и реконструировать весь ход событий опыт многолетней работы на эксплуатации АЭС, облучение и пребывание в стационаре 6-й клини­ки Москвы в 70-е годы. Полной картины тогда не знал никто, каждыйиз очевидцев или участников событий знал лишь свой маленький ку­сочек трагедии...

«РАФик» бежал по широкой и совершенно пустой автостраде Киев — Чернобыль, еще десять дней назад оживленнейшей и сияю­щей огнями машин. Надо бы прорваться сегодня в штаб Чернобыля, думал я, успеть на вечернее заседание штаба правительственной ко­миссии. Но лишь в девять вечера «рафик» въехал во двор иванковских энергосетей. Вышли, размяли ноги. В деревянном бараке тут же, во дворе, на скорую руку закусили. Там была небольшая столовка опера­тивного персонала энергосетей. Во дворе неподалеку возбужденно бе­седовали недавно прибывшие из Чернобыля трое рабочих. Один был в белом, двое в синих х/б комбинезонах, с дозиметрами в нагрудных карманах. Один —в белом, высокий, лысый — указывал сорванным с головы чепцом на северо-запад в высокое, уже вечернее, затянутое грязноватой дымкой небо и выкрикивал:

—              Жарит сегодня — две тысячи доз плутония, душит.— Он мор­щился, кашлял, отирал чепцом морщинистое лицо.

Мы тоже стали смотреть в ту сторону. Небо было зловещим и безмолвным. Мы все смотрели, смотрели туда с таким чувством, буд­то там война, фронт.

—              А у меня почесуха,— сказал другой,— все тело зудит, аллер­гия... Особенно ноги у щиколоток.— Потянув вверх штанины комби­незона и нагнувшись, он стал остервенело чесать багровые опухшие ноги.

Вернулся Маслак.

—              Спецодежды нет, дозиметров нет, ночевать негде. Едем в Киев. В Чернобыль в таком виде нельзя, завернут. Это первые дни, говорят, были кто в чем...

Делать нечего, сели в «рафик» и вернулись в Киев. В гостинице Киевэнерго уже поджидал нас огромный мешок с хлопчатобумажной синей спецовкой, бутсами и шерстяными черными беретами. То, что береты шерстяные, плохо. Шерсть отлично сорбирует активность. Нужны бы хлопчатобумажные, но их нет. На безрыбье и рак рыба.

Утром — летнее голубое небо, двадцать пять градусов тепла. Сно­ва уселись в «рафик». На выезде из Вышгорода, у поста ГАИ—- дозиметрист. Останавливает и «обнюхивает» датчиками колеса у ред­ких машин со стороны Чернобыля. У обочины стоит голубой «жигу­ленок» с открытыми настежь дверями и багажником. Внутри — тюки с вещами, ковры. Владельцы, мужчина и женщина, стоят рядом. «Да что же это такое?! — причитает женщина.— Свое добро — и не за­бери...»

—              Сегодня злой воздух.— Водитель натянул на нос висевший на шее противопылевой респиратор.

Жжет дыхание, все сильнее режет веки. Вслед за водителем все натянули респираторы, а мне почему-то стыдно. Стыдно бить че­лом перед радиацией, черт бы ее побрал! Впереди на асфальте нано­сы пыли. Нас обошла «Волга» с министром, пыльное облако активностью около 30 рентген в час окутало «рафик». Надел респиратор. «Волга» министра скрылась за поворотом. Снова одни на дороге. Изредка обгоняем тяжело ползущий миксер с грузом сухого бетона. И вновь глухо, пусто. На обширных просторах полей, в де­ревнях и хуторах — ни души. Зелень еще свежая. Но скоро, я знал это по опыту, начнет темнеть, чернеть, пожухнет и станет рыжей хвоя елей и сосен. Набравшие силу зеленя станут хиреть, и, как шерсть баранов, эти волосы земли будут копить в себе радиацию. Там ее наберется в два-три раза больше, чем на поверхности дорог.

Рыжий лес Чернобыля...

Попель жалуется, что болит темечко.

Поперло давление,— заключает он.— Войну прошел, столько пережито... Приедем, сразу спрошу Садовского: нужен я здесь?..

- Я ведь в Москве больше могу сделать, чем в Чернобыле, в тысячу раз... И в сто раз быстрее.

Михайлов, Разумный, Кафанов то и дело заглядывают в окуляры своих дозиметров.

—              А у меня стрелка вообще ушла на минус левее нуля,— сказал Разумный.— Что за качество, везде халтура!

—              Это ты уже не впитываешь, а отдаешь рентгены,—шутит Фи­лонов.— Уже отдал больше, чем схватил.

—              А у меня ровно на нуле,— заявил Михайлов.— Но глаза жжет, и началась почесуха в ногах.— Он остервенело зачесал щико­лотки.

—              Это у тебя мандраж, Валентин Сергеевич,— сказал Разумный.

Кругом ни души. Не видно птиц, хотя нет, вон вдалеке ленивои невысоко летит ворон. Интересно бы измерить его активность. Сколько он набрал радиации в перья? А вот через несколько километ­ров еще одна живая душа. Навстречу нам со стороны Чернобыля по обочине дороги бежит, взбивая радиоактивную пыль, пегий жеребе­нок. Растерянный, сиротливый, вертит головой, ищет мать, жалобно ржет. В этих местах скот уже расстреливали. Чудом уцелел. Беги, бе­ги отсюда, малыш. Впрочем, шерсть на нем тоже очень радиоактивна. Но все равно беги, беги отсюда. Может, повезет...

До Чернобыля совсем близко. Справа и слева — военные лагеря, палаточные городки, солдаты, много техники: бронетранспортеры, бульдозеры, инженерные машины разграждения (сокращенно — ИМРы) с навесными руками-манипуляторами и бульдозерными ножа­ми. Они напоминают танки, только без орудийных башен. И снова палаточные городки. Войска, войска, войска.

Подъезжаем к райкому. Здесь тоже полно машин. В основном легковые разных марок, автобусы, «кубанцы», «рафики», бронетранс­портеры, закрепленные за членами правительственной комиссии. Все эти легковые и прочие машины придется спустя время закапывать: за месяц-два набирают такую активность, что в салоне до 5 и более рентген в час.

Обошел коридор первого этажа. На дверях приколоты кнопками листки, клочки бумаги с надписями: «ИАЭ» (Институт атомной энер­гии), «Гидропроект», «Минуглепром», «Минтрансстрой», «НИКИЭТ» (главный конструктор реактора), «Академия наук» и многие другие. Заглянул в комнату с вывеской «ИАЭ». У окна впритык друг к другу два письменных стола, за левым — Евгений Павлович Велихов, за пра­вым — министр Майорец в таком же, как у меня, синем х/б комбине­зоне и шерстяном берете на стриженной под машинку голове. Рядом на стульях зампред Госатомэнергонадзора, член-корреспондент Ака­демии наук Сидоренко, академик Легасов, замминистра Шашарин, зам начальника Союзатомэнерго Игнатенко.

Майорец напирает на академика Велихова:

—              Евгений Павлович! Надо кому-то брать организационное руко­водство в свои руки. Здесь десятки министерств, Минэнерго не в со­стоянии объединять всех...

—              Но Чернобыльская АЭС — ваша станция,— парирует Вели­хов,— вы и должны объединять. — Велихов бледен, в клетчатой руба­хе, расстегнутой на волосатом животе. Утомленный вид, схватил уже около 50 рентген. — И вообще, Анатолий Иванович, нужно отдавать себе отчет в том, что произошло. Чернобыльский взрыв хуже Хиросимы. Там одна бомба, а здесь радиоактивных веществ выброшено в десять раз больше. И плюс еще полтонны плутония. Сегодня, Анато­лий Иванович, надо считать людей, жизни считать...

Позднее я узнал, что фраза «считать жизни» приобрела в эти дни новый смысл: на вечерних и утренних заседаниях правительственной комиссии, когда речь заходила о той или иной частной задаче — со­брать топливо и реакторный графит возле блока, пробраться в зонувысокой радиации и открыть или закрыть какую-либо задвижку,— председатель правительственной комиссии говорил: «На это надо положить две-три жизни... А на это — одну жизнь». Произносилось это просто, буднично.

У людей, руководивших ликвидацией чернобыльской аварии, бы­ли, конечно, ошибки, но им не откажешь в личном мужестве.

Я вышел из кабинета. Мне не терпелось скорее найти Брюхано­ва... Сбылось то, от чего я предостерегал его пятнадцать лет назад в Припяти. Уже казалось, что он почти прав: Чернобыльская АЭС — лучшая в системе Минэнерго СССР, сверхплановые киловатты, скры­ваемые мелкие аварии, Доски почета, переходящие знамена. Ордена, ордена, ордена, слава... взрыв... Гнев душил меня.

В коротком полутемном пролете коридора, прислонившись к сте­не, стоял маленький, щупленький человек в белом хлопчатобумаж­ном комбинезоне, без чепца; седые курчавые волосы, пудрено-бледное морщинистое лицо, выражение смущения, подавленности. Глаза красные, затравленные... Я прошел мимо, и тут меня ударило; «Брюханов!» Я обернулся:

—              Виктор Петрович?!

—              Он самый,— сказал человек у стены знакомым глухим голосом.

Первое чувство, возникшее во мне, когда я узнал его, было чув­ство жалости и сострадания. Не знаю, куда подевались гнев и злость. Передо мною стоял жалкий, раздавленный человек. Мы долго молча смотрели в глаза друг другу.

—              Вот так,— наконец сказал он и отвел глаза.

Виктор Петрович Брюханов...

А мне, странно говорить, стыдно было в этот миг, что я оказался прав. Лучше бы уж я был не прав.

—              Ты плохо выглядишь,— нелепо как-то сказал я. Именно неле­по. Ибо сотни, тысячи людей облучались сейчас фактически стара­ниями этого человека. И тем не менее я не мог говорить с ним ина­че. — Сколько ты получил рентген?

—              Сто — сто пятьдесят,— глухим, хрипловатым, таким знакомым голосом ответил стоящий в полутьме у стены человек.

—              Где твоя семья?

—              Не знаю. Кажется, в Полесском... Не знаю... Я никому не ну­жен... Болтаюсь, как дерьмо в проруби. Никому здесь не нужен...

—              А где Фомин?

—              Он свихнулся... Отпустили отдохнуть... В Полтаву...

—              Как оцениваешь нынешнюю ситуацию здесь?

—              Нет хозяина... Кто в лес, кто по дрова.

— Мне говорили, что ты просил у Щербины разрешения на эва­куацию Припяти двадцать шестого апреля утром. Это так?

—              Да... Но мне сказали: не поднимать панику... Это была самая тяжкая и страшная ночь для меня...

—              Для всех,— сказал я.— Что мы стоим здесь? Давай пройдем в какую-нибудь пустую комнату.

Опять глаза в глаза. Говорить было не о чем. Все и так ясно. По­чему-то вспомнилось, по телевизору видел, на съезде камера несколь­ко раз отыскивала в зале его лицо. Лицо человека, достигшего верши­ны признания. И еще... еще... Властное было лицо...

—              Ты докладывал в Киев двадцать шестого апреля, что радиа­ционная обстановка в пределах нормы?

—              Да... Так показывали приборы... Кроме того, было шоковое состояние.

Я взял блокнот, чтобы записывать, но он остановил меня.

—              Все здесь очень грязное. На столе миллионы распадов. Не пачкай руки и блокнот...

Заглянул Майорец, и Брюханов, видимо уже по привычке, с го­товностью вскочил, забыв обо мне, и пошел к нему.

Мне представился незнакомый, тоже пудрено-бледный человек (при воздействии доз радиации до 100 рентген происходит спазм на­ружных капилляров кожи, и создается впечатление, что лицо припуд­рили). Оказался начальником отдела атомной станции. Горько улы­баясь, сказал:

—              Если бы не эксперимент с выбегом генератора, все было бы по-прежнему...

—              Сколько вы схватили?

—              Рентген сто. От щитовидки первые дни светило сто пятьдесят рентген. Сейчас уже распалось... Йод-131. Зря не дали людям взять нужные вещи. Многие сейчас очень мучаются. Можно было в поли­этиленовые мешки... — И вдруг сказал: — Я помню вас, вы работали у нас заместителем главного инженера на первом блоке.

—              А я что-то запамятовал... Где сейчас сидят ваши, эксплуатация?

—              На втором этаже, в конференц-зале и в соседней комнате.

Пошел на второй этаж. Снаружи в воздухе хорошо светит, думаля, почему они не экранируют окна свинцом?.. В коридоре — в основ­ном двери в кабинеты министров, академиков. А вот дверь без надпи­си. Открыл, заглянул. Продолговатая комната, окна полузашторены. За столом сидел седой человек. Узнал зампреда Совмина СССР Силаева. В прошлом — министр авиационной промышленности. Сменил здесь Щербину 4 мая. Зампред молча смотрит на меня. Глаза властно поблескивают. Молчит, ждет, что скажу.

—              Окна надо экранировать листовым свинцом,— не называя се­бя, сказал я.

Он продолжал молчать, но лицо его мало-помалу стало приобре­тать жесткое выражение. Я закрыл дверь и прошел в конференц-зал...

Замечу, что экранировали окна свинцом значительно позже, 2 июня, при сменившем Силаева зампреде Совмина СССР Воронине, когда реактор выплюнул из-под наваленных на него мешков с песком и карбидом бора очередную порцию ядерной грязи.

На сцене конференц-зала за столом президиума сидели эксплуа­тационники и по нескольким телефонам поддерживали оперативную связь с бункером и блочными щитами управления первых трех бло­ков АЭС. У всех сидящих в «президиуме» лица виноватые, нет былой выправки и уверенности атомных операторов, характерных для вре­мен успеха и славы.

В зале на стульях небольшими группками сидят люди. У окна ви­жу старого приятеля, начальника химцеха Ю. Ф. Семенова, он что-то обсуждает с незнакомым мне человеком в спецовке. Семенова я в 1972 году принимал на работу, он тогда очень рвался на Чернобыль­скую АЭС. Специалист он толковый, много лет проработал на спецочистке радиоактивных вод.

—              Здорово, старина!— оторвал я его от беседы.

—              О-о! Рад видеть тебя. Вот видишь, в какие времена приехал...

—              Приехал вот...

Семенов, тоже пудрено-бледный, за последние несколько лет сильно сдал. Смолисто-черные бакенбарды стали совсем белыми. Го­да два назад он оформил пенсию по первому списку, собирался оста­вить цех.

—              Ты же хотел уйти на чистую работу?

—              Да-а... Хотел вот, но замешкался. А теперь куда уж... Теперь я здесь нужен.

—              Жена, дочь где?

Они в Мелекессе у бабушки. Вещи вот вывезти не удалось. Все, что нажито, все пропало. И дача и машина. Я только новую ку­пил... В квартире у меня, вчера ездил туда, на всех вещах один рент­ген в час. Куда с этим денешься? Первый микрорайон, ему больше всего досталось от радиоактивного облака.

Возле окна — огромный мешок с футбольными камерами, белесо­ватыми от талька. Зачем их столько?

—              Пробы воздуха берем,— объяснил один из операторов.

—              Где?

—              Да везде. И в Припяти, и в Чернобыле, и в тридцатикиломет­ровой зоне...

—              Это что, вместо камер Туркина? (Камера Туркина — пластмас­совая гармошка с клапаном, при растягивании которой внутрь заби­рается порция воздуха или газа для пробы.)

Оператор засмеялся:

—              Где их возьмешь, камеры Туркина? А этого добра навалом...

—              Как же вы накачиваете их? Насосом?

—              Где насосом, а где и ртом. Велосипедных насосов тоже не на­пасешься. В нынешних условиях — страшный дефицит.

—              Ртом надувать — неточный замер будет,—сказал я,—Вдохнул— и половина радиоактивных веществ в легких осталась. Легкие как фильтр действуют. При каждом вдохе-выдохе в легких идет накопле­ние радиоактивной грязи.

—              А что делать?— смеется оператор. — Мы уже на такие пустяки внимания не обращаем.

В бывшем кабинете первого секретаря знакомые и незнакомые люди в хлопчатобумажных комбинезонах, в торце стола безучастно сидит Брюханов. На столе фотографии разрушенного реактора, сде­ланные с вертолета, генплан промплощадки.

Брюханов тычет в одну из фотографий:

—              Это бассейн выдержки отработавшего топлива. Битком забит кассетами. Воды в бассейне сейчас точно нет, испарилась. Кассеты разрушатся от остаточных тепловыделений...

—              Разве их возьмешь оттуда? — сказал Игнатенко.— Захороним вместе с реактором...

Вошел высокий пожилой генерал в парадном мундире.

—              Кто мне подскажет, товарищи? Я командую группой армей­ских дозиметристов. Никак не наладим контакт ни со строителями, ни с эксплуатацией, надо, чтобы кто-то координировал.

Ему советуют найти Каплуна, это начальник службы дозиметрии АЭС.

У меня своя забота: нужна машина, чтобы проехать в Припять и к блоку. Игнатенко отказал: проси у Кизимы. Я спустился на первый этаж в диспетчерскую. У телефона дежурил заместитель начальника Главтехстроя Минэнерго СССР В. И. Павлов.

—              У тебя машина есть?—спросил я. — Проскочить в штаб Кизимы.

—              Нет, к сожалению. Здесь каждый со своей тачкой. Тысяча хо­зяев, черт ногу сломит. Садовский куда-то уехал на своем «жигуле»...

—              Ладно, пойду пехом. Будь здоров.

• Назад