Полынь-трава горькая... - 20

Геннадий Александрович Шашарин. Заместитель Министра энергетики и электрификации СССР с 1982-1986 гг.

Свидетельствует Геннадий Александрович Шашарин, бывшийзаместитель министра энергетики и электрификации СССР:

«Я находился в момент взрыва в Ялте в санатории. Отдыхали вместе с женой. В три часа ночи 26 апреля 1986 года в номере раз­дался телефонный звонок. Звонили из ялтинского отдела, сказали, что на Чернобыльской АЭС серьезное ЧП, что я назначен председателем правительственной комиссии и мне срочно надлежит вылететь в Припять на место аварии. Быстро оделся, пошел к дежурному администратору и попросил соединить меня с ВПО Союзатомэнерго в Москве. Г. А. Веретенников был уже на месте (около четырех утра). Я его спросил: «Аварийную защиту сбросили? Вода подается?» «Да»,— ответил Веретенников.

Затем администратор санатория принесла мне телекс за под­писью министра Майорца. В телексе уже значилось, что председате­лем правительственной комиссии назначен зампред Совмина СССР Борис Евдокимович Щербина и что мне тоже надо быть в Припяти 26 апреля. Вылетать немедленно.

В Симферополь прибыл в начале десятого. Вылет на Киев ожи­дался в 11 часов 00 минут, и я посетил обком партии. Там ничего толком не знали. Высказали беспокойство относительно строитель­ства АЭС в Крыму. Прилетел в Киев около 13 часов. Министр энер­гетики Украины Скляров сказал мне, что с часу на час подлетит Майорец с командой, надо ждать...»

Виктор Григорьевич Смагин, начальник смены четвертого энергоблока ЧАЭС

Дальше рассказ поведет Виктор Григорьевич Смагин — началь­ник смены блока № 4:

«Я должен был менять Александра Акимова в восемь утра 26 апреля 1986 года. Спал ночью крепко, взрывов не слышал. Проснул­ся в семь утра и вышел на балкон покурить. С четырнадцатого этажа у меня хорошо видна атомная станция. Посмотрел в ту сторону и сразу понял, что центральный зал моего родного четвертого блока разрушен. Над блоком огонь и дым. Понял, что дело дрянь. Бросился к телефону, чтобы позвонить на БЩУ, но связь уже была отрублена. Чтобы не утекала информация. Собрался уходить. Приказал жене плотно закрыть окна и двери. Детей из дому не выпускать. Самой тоже не выходить. Сидеть дома до моего возвращения...

Побежал на улицу к стоянке автобуса. Но автобус не подходил. Вскоре подали «рафик», сказали, что отвезут не ко второй проходной, как обычно, а к первому блоку. Там все уже было оцеплено милицией. Прапорщики не пропускали. Тогда я показал свой круглосуточ­ный пропуск руководящего оперативного персонала, и меня неохот­но, но пропустили. Около АБК-1 встретил заместителей Брюханова Гундара и Царенко, которые направлялись в бункер. Они сказали мне: «Иди, Витя, на БЩУ-4, смени Бабичева. Он менял Акимова в шесть утра, наверное, уже схватил... Не забудь переодеться в сте­кляшке...»

Раз переодеваться здесь, сообразил я, значит, на АБК-2 — радиа­ция. Поднялся в стекляшку (конференц-зал). Там навалом одежды: ком­бинезоны, бахилы, «лепестки». Пока переодевался, сквозь стекло ви­дел генерала МВД (это был зам министра внутренних дел Украины Бердов), который проследовал в кабинет Брюханова.

Я быстро переоделся, не зная еще, что с блока вернусь уже в медсанчасть с сильным ядерным загаром и с дозой в 280 рад. Но сей­час я торопился, надел костюм х/б, бахилы, чепец, «лепесток-200» и побежал по длинному коридору деаэраторной этажерки (общая для всех четырех блоков) в сторону БЩУ-4. В помещении вычислитель­ной машины «Скала» — провал, с потолка на шкафы с аппаратурой льется вода. Тогда еще не знал, что вода сильно радиоактивная. В помещении никого. Юру Бадаева, видать, уже увезли. Пошел дальше. В помещении щита дозиметрии уже хозяйничал зам начальника слу­жбы РБ Красножон. Горбаченки не было. Стало быть, тоже увезли или где-нибудь ходит по блоку. Был в помещении и начальник ночнойсмены дозиметристов Самойленко. Красножон и Самойленко кры­ли друг друга матом. Я прислушался и понял, что матерятся из-за того, что не могут определить радиационную обстановку. Самойлен­ко давит на то, что радиация огромная, а Красножон — что можно ра­ботать пять часов из расчета 25 бэр.

«Сколько работать, мужики?» — спросил я, прервав их перепал­ку. «Фон — тысяча микрорентген в секунду, то есть три и шесть де­сятых рентгена в час. Работать пять часов из расчета набора двад­цать пять бэр!» «Брехня все это»,— резюмировал Самойленко. Крас­ножон снова взбеленился. «Что ж, у вас других радиометров нет?» — спросил я. «Есть в каптерке, но ее завалило взрывом,— сказал Крас­ножон.— Начальство не предвидело такой аварии...» «А вы что — не начальники?» — подумал я и пошел дальше.

Все стекла в коридоре деаэраторной этажерки были выбиты взрывом. Очень остро пахло озоном. Организм ощущал сильную ра­диацию. А говорят, нет органов чувств таких. Видать, все же что-то есть. В груди появилось неприятное ощущение — самопроизвольное паническое чувство, но я контролировал себя и держал в руках. Бы­ло уже светло, и в окно хорошо был виден завал. Весь асфальт вок­руг усыпан чем-то черным. Присмотрелся — так это же реакторный графит! Ничего себе! Понял, что с реактором дело швах. Но до соз­нания еще не доходила вся реальность случившегося.

Вошел в помещение блочного щита управления. Там были Баби­чев Владимир Николаевич и заместитель главного инженера по науке Михаил Алексеевич Лютов. Он сидел за столом начальника смены блока. Я сказал Бабичеву, что пришел его менять. Было 7 часов 40 минут утра. Бабичев сказал, что заступил на смену полтора часа на­зад и чувствует себя нормально. В таких случаях прибывшая смена поступает под команду работающей вахты. «Акимов и Топтунов еще на блоке,— сказал Бабичев,— открывают задвижки. Иди, Виктор, смени их. Они плохи...»

Зам главного инженера по науке Лютов сидел и, обхватив голо­ву руками, тупо повторял: «Скажите мне, парни, температуру графи­та в реакторе... Скажите, и я вам все объясню...» «О каком графите вы спрашиваете, Михаил Алексеевич? — удивился я.— Почти весь графит на земле. Посмотрите... На дворе уже светло. Я только что видел...» «Да ты что?!—испуганно и недоверчиво спросил Лютов.— В голове не укладывается такое...» «Пойдемте посмотрим».

Мы вышли с ним в коридор деаэраторной этажерки и вошли в помещение резервного пульта управления, оно ближе к завалу. Там тоже взрывом выбило стекла. Они трещали и взвизгивали под нога­ми. Насыщенный долгоживущими радионуклидами воздух был гус­тым и жалящим. От завала напрямую обстреливало гамма-лучами с интенсивностью до 15 тысяч рентген в час. Но тогда я об этом не знал. Жгло веки, горло, перехватывало дыхание. От лица шел внут­ренний жар, кожу сушило, стягивало.

«Вот смотрите: кругом черно от графита...» «Разве это графит?» — не верил своим глазам Лютов. «А что же это? — с возмущением вос­кликнул я, а сам в глубине души тоже не хочу верить в то, что вижу. Но я уже понял, что благодаря лжи зря гибнут люди, пора сознаться себе во всем. Со злым упорством, разгоряченный радиацией, продол­жаю доказывать Лютову:—Смотрите! Графитовые блоки. Ясно ведь различимо. Вон блок с «папой» (выступом), а вон с «мамой» (углубле­нием). И дырки посредине для технологического канала. Неужто не видите?» «Да вижу... Но графит ли это?..» — продолжал сомневаться Лютов. Эта слепота в людях меня всегда доводила до бешенства. Ви­деть только то, что выгодно тебе. Да это ж погибель! «А что же это?!» — уже начал орать я на начальника. «Сколько же его тут?» — очухался наконец Лютов. «Здесь не все... Если выбросило, то во всестороны. Но, видать, не все... Я дома в семь утра с балкона видел огонь и дым из пола центрального зала...»

Они вернулись в помещение БЩУ. Здесь тоже здорово пахло радиоактивностью, и Смагин поймал себя на том, что словно впервые видит родной БЩУ-4, его панели, приборы, щиты, дисплеи. Все мерт­во. Стрелки показывающих приборов застыли на зашкале или нуле. Молчала машина ДРЭГ системы «Скала», выдававшая во время ра­боты блока непрерывную распечатку параметров. Все эти диаграммы и распечатки ждут теперь своего часа. На них застыли кривые технологического процесса, цифры — немые свидетели атомной тра­гедии. Скоро их вырежут и как величайшую драгоценность увезут в Москву для осмысления происшедшего. Туда же уйдут оператив­ные журналы с БЩУ и со всех рабочих мест. Потом все это назовут «мешок с бумагами», а пока... Только двести одиннадцать круглых сельсинов-указателей положения поглощающих стержней живо вы­делялись на общем мертвом фоне щитов, освещенные изнутри ава­рийными лампами подсветки шкал. Стрелки сельсинов застыли в по­ложении два с половиной метра, не дойдя до низа четыре с полови­ной метра...

Сельсины – приборы, которые показывают глубину погружения стержней-поглотителей в активную зону. Одни из главных приборов для управляющего реактором.

Смагин побежал по лестнично-лифтовому блоку вверх сменить Топтунова и Акимова. По дороге встретил Толю Ситникова. Он был плох, преодолевая слабость, сказал: «Я все посмотрел... По заданию Фомина и Брюханова был в центральном зале, на крыше блока «В». Там много графита и топлива. Я заглянул сверху в реактор... По-мо­ему, он разрушен. Гудит огнем...» Шатаясь, он пошел вниз, а Смагин побежал вверх.

Акимов и Топтунов, отекшие, темно-буро-коричневые, с трудом говорили. Испытывали тяжкие страдания и одновременное ощуще­ние недоумения и вины. «Ничего не пойму,— Акимов еле ворочал распухшим языком,— мы все делали правильно... Почему же... Ой, плохо, Витя. Мы доходим. Открыли, кажется, все задвижки по ходу. Проверь третью на каждой нитке...»

Странно, но абсолютное большинство эксплуатационников, и Смагин в том числе, выдавали в эти несусветные часы желаемое за действительное. «Реактор цел!»—эта спасительная, облегчающая душу мысль околдовывала многих здесь, в Припяти, в Киеве да и в Москве, из которой неслись все более жесткие и настойчивые при­казы: подавать воду в реактор! Приказы вселяли уверенность, придавали сил там, где им уже по всем биологическим законам не пола­галось быть...

Трубопровод в 712-м помещении был полузатоплен. От этой во­ды светило около 1000 рентген в час. Все задвижки обесточены. Кру­тить надо вручную. Акимов и Топтунов крутили несколько часов, до­бирали роковые дозы. Вода, не попадая в реактор, заливала кабель­ные этажи, усугубляя аварию...

Александр Акимов и Леонид Топтунов...

Смагин принялся за третьи задвиж­ки по ходу, но и они оказались подорванными. Стал открывать даль­ше. Находился в помещении около двадцати минут и схватил дозу в 280 рад.

Спустился на блочный щит управления, сменил Бабичева. Со Смагиным на БЩУ находились старшие инженеры управления бло­ком Гашимов и Бреус, СИУР Саша Черанев, его дублер Бакаев, на­чальник смены реакторного цеха Камышный. Он бегал по блоку, в основном по деаэраторной этажерке, чтобы отсечь левых два деаэраторных бака, из которых вода поступала на разрушенный аварийный питательный насос. Однако отсечь не удавалось. После взрыва деаэраторная этажерка отошла от монолита примерно на полметра, порвав штоковые проходки. Управлять задвижками даже вручную стало невозможно. Пытались восстановить, надставить, но высокие гамма-поля не позволили это сделать. Люди выходили из строя. Камышному помогали старший машинист турбины Ковалев и слесарь Козленко.

К девяти утра остановился работающий аварийный питательный насос, и слава богу. Перестали заливать низы. Кончилась вода в де­аэраторах. Смагин держал связь с Фоминым и Брюхановым, они с Москвой. В Москву уходил доклад: «Подаем воду!» Оттуда приходил приказ: «Не прекращать подачу воды!» А вода-то и кончилась. Фо­мин лихорадочно искал выход. Наконец придумал. Послал зама главного инженера по новым блокам Леонида Константиновича Водолажко и начальника смены блока Бабичева, чтобы организовали подачу воды в баки чистого конденсата, а затем аварийными насоса­ми снова подавали в реактор. К счастью, эта авантюра Фомина не увенчалась успехом.

Днем 26 апреля новые пожарные расчеты, прибывшие в Припять, будут откачивать воду с топливом из кабельных полуэтажей АЭС и перекачивать ее в пруд-охладитель, в котором активность воды на всей площади достигнет шестой степени кюри на литр, то есть будет равна активности воды основного контура во время работы атомного реактора.

В медсанчасть уже доставили более ста человек. Пора было обра­зумиться. Но нет — безумие Брюханова и Фомина продолжалось: «Ре­актор цел! Лить воду в реактор!»

Однако в недрах души Брюханов, видимо, все же принял к сведе­нию информацию Ситникова и Соловьева и запросил у Москвы «доб­ро» на эвакуацию Припяти. Но от Щербины, с которым его референт Л. П. Драч связался по телефону (Щербина был в это время в Барнау­ле), поступил четкий приказ: панику не поднимать.

А тем временем город атомных энергетиков Припять просыпался. Почти все дети пошли в школу...

Припять пока мирный город...

• Назад