Бегство из золотой клетки - 9

Наконец — сын

Дорога в город из аэропорта Шереметьево долгая, и, насколько я припоминаю, раньше она шла через леса и сельскую местность. Теперь же мы очень скоро въезжаем в полосу пригородов Москвы, и уже нет никакого отдыха от монотонности одинаковых многоквартирных блоков, тянущихся без конца и без края. Я как-то ничего не узнаю из того, что знала об этих местах. Все переменилось, все стало чуждым. Только ближе, когда начинается Ленинградский проспект, узнаются некоторые старые здания и очертания. Все это странно, как в сновидении. Вот старые аллеи Ленинградского проспекта, старые дома...

Встречавшая нас представительница Комитета советских женщин, не умолкая, объясняет мне размах строительства и прочее—как это и следует объяснять туристу или всем тем иноплеменным женщинам, которые приезжают в Москву на конференции и которых она, несомненно, встречает вот так же, с букетиком в руках... Бедняжка! Зачем ей велели встречать нас? Ей трудно, она совершенно теряется, как с нами говорить. «Мы вас поместили, как наших гостей, в старую гостиницу «Советская»,— находит она наконец тему. — Здесь останавливаются только советские гости и некоторые наши зарубежные друзья. Иностранную прессу вы здесь не увидите». Понятно. Это очень мило с ее стороны — оградить нас от прессы. Что-то я не помню, чтобы в Москве безумствовала пресса... Но, возможно, времена переменились. (Это подтвердили дальнейшие события.) Странно звучит в ее устах слово «иностранцы». Нас с Олей она уже считает советскими. Так, значит, мы — официальные гости Комитета советских женщин. В чем еще это выразится? Как трудно вот так, неожиданно, переключиться в советскую жизнь и охватить все значение этих ее слов. Как я забыла все, как вошла полностью в совершенно иные правила жизни. «За вашу комнату уплачено, не волнуйтесь об этом»,—добавила она. Ее рассмешило, что в аэропорту я по привычке искала обменную кассу, чтобы обменять фунты на рубли. Она мне и подумать об этом тогда не дала, а потащила к выходу, пробормотав только: «Ах, да оставьте вы это...» Предрассудки ваши оставьте, это у вас там, в Америке — деньги, а нам тут деньги не нужны! Эта же мысль отражалась на ее лице и теперь. Она меня презирала и жалела.

(В советской России доброжелательно встретили «беглянку» и предоставили ей все условия для комфортного проживания: жилье, личный автомобиль с водителем и пенсию. Но за передвижениями знаменитости внимательно следили представители КГБ.)

Однако мне было не до этого. Через несколько минут мы встретимся с моим сыном, его женой... У меня кружится голова от этой мысли. Хорошо бы избежать зрителей... Чтобы никого не было вокруг, никого.

Ольга озирается на огромный город. Она видела Нью-Йорк, Лондон, но обычно мы всегда жили в маленьких городках или пригородах. Это для нее — громадный город, через который мы едем вот уже около часа. Любопытство в ее глазах—скорее знак положительный. Она не угнетена.

Светлана Аллилуева с дочерью Ольгой... 1983 год...

Наконец — беломраморное громадное фойе гостиницы «Советская», куда мы входим через крутящуюся дверь. И там наконец я вижу Осю. Он идет мне навстречу с раскрытыми руками. Мы обнимаемся и стоим так, ничего не говоря, посреди этого зала. Там также его отец, Гриша, которого я совсем не ждала увидеть. Рядом с Гришей стоит полная высокая женщина лет под пятьдесят, с седеющими волосами, и я полагаю, что это его дама. Но вот мой сын берет ее за руку и подтягивает ко мне со словами: «Мама, это — Люда».

Я обнимаю и ее, она обнимает также Олю, и я не хочу ничем выдавать своего шока — она выглядит намного старше моего сына, а образ Елены, его первой жены, почему-то неотвязно стоит перед глазами. Ладно, ладно, он ведь сказал тебе уже, что счастлив, что она хорошо готовит, не суйся, не суйся не в свое дело, одергиваю я себя. Но что-то в Людином лице никак не дает мне успокоиться. Слава Богу, что Гриша здесь!

Он все делает простым и легким, насколько это возможно в наших обстоятельствах. Он уже болтает по-английски с Ольгой, он идет вперед, он говорит, что нам теперь делать, куда идти... Иначе мы все так и застыли бы там, посередине этого фойе на беломраморном, плитчатом, скользком полу. Ольга как-то очень тиха, брат не подошел к ней и не обнял ее, но, может быть, это все еще впереди. Гриша ведет нас к лифту. Спасибо, что ты пришел.

Светлана с Григорием Морозовым...

Григорий Иосифович Морозов (1921, Москва, РСФСР — 10 декабря 2001, Российская Федерация) — советский и российский правовед, заслуженный деятель науки России, доктор юридических наук, профессор, почетный президент Всемирной федерации ассоциаций содействия ООН.

В громадном двухкомнатном номере (неимоверная роскошь по советским стандартам) мы продолжаем натыкаться друг на друга, бессвязно бормоча какие-то слова. Ведь Ося говорит по-английски, почему я не слышу этого? Он не обращается в сторону Ольги. Люда пошла в ванную налить воды в вазу для цветов: «А то завянут». Практичная. Так и надо в эти времена. Гриша, который уже обо всем распорядился, заявляет наконец, что нам следует «освежиться с дороги», а потом нас ждет стол внизу, в ресторане.

«Это же бывший «Яр»! — сообщает он радостно.— «Яр», помнишь? Цыгане, гитары». Ничего я не помню. Какой «Яр»? При чем тут «Яр»? При чем тут цыгане? Гриша выглядит самым счастливым из всех нас и наслаждается ролью распорядителя. Слава Богу, слава Богу, что он здесь.

В ванной Ольга поворачивается ко мне со злыми глазами и произносит: «Он только посмотрел на меня сверху вниз, потом снизу вверх и не сказал ни одного слова...» «Он не обнял тебя?» «Нет». Ничего, ничего, не будем волноваться и сразу же делать выводы. «Деточка, он в обалдении. И я также. Ты пойми!» Она не отвечает. Ничего, ничего. Давайте не разваливаться на части, давайте будем продолжать, ведь надо же продолжать и продолжать эту встречу, теперь уже, по-видимому, бесконечно...

В ресторане мы садимся за длинный под белой скатертью стол, на котором уже стоят закуски, селедка, салаты, винегреты и батарея бутылок. Ося садится слева от меня, и мы держимся за руки—хоть это напоминает мне, каким он был. Он совсем не такой, каким он был. Теперь я вижу это ясно. Он выглядит старше своих тридцати девяти лет, лысоват, полноват в талии, ничего не осталось от молодого стройного мальчика с веселыми глазами... Вот рука как будто еще его, и мы молча сжимаем руки. Говорить трудно, так как хор, помещающийся ярусом ниже, беспрестанно что-то орет и музыка запущена на всю мощь усилителей. Я беспомощно смотрю на Гришу, и он разводит руками — мол, знаешь сама —и уже накладывает что-то в тарелку Ольге, которая, слава Богу, сидит рядом с ним, напротив меня. Гриша наливает всем водки — потому что вот так встречают сына после семнадцати лет разлуки... Я не пью этот яд, никогда не любила водку, но тут приходится подчиняться правилам и традициям: нам всем надлежит напиться, упиться, лишиться всякого рассудка, плакать горючими слезами, обниматься, целоваться и рыдать друг у друга на плече... В силу своей образованности мы не можем себе этого позволить, но мы все-таки напиваемся в этот вечер как следует. Нельзя даже и помыслить, чтобы этого не произошло.

Я все время держу в своей левой руке правую руку сына и нахожу, что и рука изменилась. Она была худой, с длинными пальцами, такой изящной. Теперь пальцы стали короткими и толстоватыми — возможно ли такое? Совсем иная рука. Я смотрю на него, он смотрит на меня, мы молчим. Гриша ведет весь разговор, переводя кое-что и для Ольги. Он смотрится прекрасно в свои шестьдесят три, хорошо одет и выглядит почти что моложе нашего сына... Завтра, говорит он, мне предстоит встретиться с разными людьми и начать все разговоры о школе и так далее... Если я буду в состоянии делать это завтра, после всех этих непрерывных возлияний. Завтра безо всяких там эмоций надо будет иметь свежую, ясную голову. Но сегодня мы все, по-видимому, «празднуем»... Я смотрю на Ольгу, ковыряющую вилкой винегрет в своей тарелке. Гриша подливает ей лимонаду. Потом кладет ей кусок жареного мяса с картошкой. Она молчит. Ей только тринадцать с половиной лет. Ее брат не сказал ей пока что ни слова.

• Назад
• Вперед