Бегство из золотой клетки - 19

Перемена декораций

Здесь вдруг произошло нечто, напоминающее рок, удар судьбы, десницу Божию. Умер долго болевший Генсек Черненко, и на его место был выбран сравнительно молодой, немного провинциальный, еще со своим «говором», здоровый и жизнерадостный Михаил Горбачев.

Слухи ходили, что он либерал. Но он держался еще очень осторожно в этом засилье консерваторов, которое он унаследовал от правления Брежнева и подобных ему. За то время, что мы находились в СССР, не было еще заметно каких-нибудь радикальных перемен, хотя Горбачев и начал замену старой, консервативной гвардии людьми, более близкими ему по возрасту и по образу мышления. Питомец Московского университета, он представлял собою новый слой в самой партии, где стародавние методы работы уже не могли удовлетворить никого.

Из нашего далека мы не могли еще предвидеть, как он отнесется к нашим проблемам, и, как все в СССР, жили слухами. Печать сообщала очень мало о новом лидере, и, помимо его немедленно же начавшейся борьбы с алкоголизмом да еще совершенно поразившего здесь всех избрания Эдуарда Шеварднадзе на пост министра иностранных дел СССР, о Горбачеве пока мало что было известно. Запрет пить вино на свадьбах— еще одна новая идея с «севера» — не встретил энтузиазма в винодельческой республике, где каждый крестьянский двор производит свое вино. Что же касается назначения Шеварднадзе, то вскоре глубокомысленно решили, что «поскольку выбрали на высокий пост грузина, это будет хорошо для Грузии». Новый партийный секретарь, заменивший Шеварднадзе, был проще, мягче, традиционнее и всех устраивал.

Горбачев пришел к власти в марте 1985 года. Летом он уже начал снимать старых консерваторов с их постов и назначать своих, более молодых и либеральных людей. Затем пришло назначение Шеварднадзе на пост министра иностранных дел. Поскольку Грузия располагала большим количеством высокообразованных дипломатов на низших должностях, сперва все удивились, почему выбор пал на совершенно не подготовленного к дипломатическому поприщу бывшего главу грузинского КГБ, даже плохо говорившего по-русски. Но потом поняли, что именно это и верноподданность партии заслужили ему высокий пост. И перестали удивляться.

Мы провели лето на традиционных курортах Черного моря. Я бывала здесь в детстве, и мне так хотелось, чтобы Ольга тоже отведала этих красот. Черное море необыкновенно притягательно, а районы старых курортов необычайно разрослись, — я ничего не узнавала здесь! В доме отдыха мы встречались с партийными работниками и их женами, что было весьма скучно. Но Олю тут же окружала молодежь, многие говорили по-английски и она была, как рыба в воде, в своей роли «посланника из свободного мира». Именно так ее молодежь здесь и воспринимала. С ее «светской жизнью», общением все обстояло как нельзя лучше, но вот перспективы ее образования были неутешительны. Хотя она неплохо болтала по-русски и по-грузински, этого было недостаточно для освоения обширной советской школьной программы. Теперь ей не хотели разрешить занятия дома, а садиться за парту в школе было бы невероятно трудно для нее. Я все более понимала, что не смогу «снова войти в коллектив» под контролем партийной организации; одна мысль об этом лишала меня сна. На меня по-прежнему смотрели как на странную птицу, залетевшую сюда по ошибке, — разглядывали с любопытством и неизменно заводили разговор о том, «какой великий человек был ваш отец». От этой темы невозможно было увернуться. Это была какая-то болезнь, все были одержимы бесконечными рассуждениями на эту тему. Мне же было бесконечно трудно вообще что-либо отвечать им, я сердилась и нервничала, а они не понимали — почему...

В декабре 1985 года я написала первое письмо Горбачеву, где объясняла, что мы приехали сюда с целью «соединиться с семьей», но поскольку этого нам добиться не удалось, то и не было никаких дальнейших причин для нас оставаться здесь. Я просила разрешить нам выезд из СССР. Поскольку мы были теперь советскими гражданами (хотя и с двойным гражданством), нам следовало получить таковое разрешение у правительства.

Никакого ответа не последовало. Это типично для советской жизни. Никто не напишет вам, что ваше письмо получено и рассматривается, — секретарши этим не занимаются. Вы просто должны сидеть и ждать, надеяться на лучшее и молить Бога, чтобы помог.

От Катерины больше не было писем. На все мои письма к ней на ее вулканостанцию в городе Ключи на Камчатке она не ответила ни слова. Мой сын ни разу не звонил и не писал с тех пор, как мы уехали из Москвы. Писали мне только мои племянники да двоюродные братья.

16-летняя Екатерина Жданова и 22-летний Иосиф Аллилуев, внуки Иосифа Сталина, дают интервью в своей московской квартире 11 марта.  Они заявили, что их нисколько не беспокоит сообщение о бегстве на Запад их матери, Светланы Сталиной (фамилию Сталина на Аллилуева сменила в сентябре 1957 года), единственной дочери Сталина, и что она лишь ненадолго отдохнет в Швейцарии, прежде чем вернуться в Москву.

На лето мы пригласили к нам мою двоюродную сестру, актрису на пенсии. Она быстро нашла общий язык с Олей, они играли на пианино, пели, отплясывали чарльстон и вообще веселились. Поскольку все остальные родственники отнеслись к нам дружелюбно, я определенно решила, что с моими детьми была проведена «специальная работа», что им вбивали в голову ложь и клевету на меня, потому они так и переменились. Это было что-то поистине чудовищное, я никак не могла смириться и принять этот факт, хотя Патриарх, с которым я много разговаривала об этом, постоянно уверял меня, что «любовь победит», что я «должна быть терпеливой и ждать». Я не понимала этого «наказания», в особенности от моей Кати, всегда бывшей такой славной девочкой, горячо любившей меня.

Ответа из секретариата Горбачева не поступало. Не было ответа также и от Громыко, с которым я просила встречи, чтобы обсудить ряд вопросов, связанных с судьбой моего брата Василия. Просто — никакого ответа вообще. Можете думать все, что вам угодно!

Это опять же заставляло вспомнить нашу жизнь на Западе, где серьезно и уважительно относятся ко всем, пишущим в правительство. В цивилизованном обществе не ответить на письмо просителя — просто неслыханная грубость. Я еще раз почувствовала, как оторвалась я от советского образа жизни, в котором просуществовала более сорока лет...

В первые дни в Москве произошел один эпизод, показавший, насколько я успела позабыть советские правила жизни. Мое «переключение» в иную жизнь было полным и искренним. В Москве же я то и дело из-за этого попадала впросак. Вместе с моим двоюродным братом, молодым доктором с бородкой и в очках, немного походившим на молодого Чехова, мы сидели как-то в ресторане гостиницы «Советская» и ели борщ. Это была наша первая встреча по приезде в СССР. Мы смеялись, чувствовали себя легко. Вдруг я обратила внимание на какие-то цифры, помещенные на бархатном занавесе, скрывавшем от глаз эстраду. «1917—1984,— прочла я вслух и спросила: — Что это такое? Чей-то юбилей?»

Брат недоверчиво посмотрел на меня и начал давиться от смеха, прикрывая рот рукой. «Ты что? — выдавил он наконец из себя. — Совсем, как видно, оторвалась? — Он давился от смеха и оглядывался по сторонам — не слышит ли нас кто-нибудь. — Цифру 1917 совсем позабыла?» И только тогда меня осенило, что это были за даты. Даты праздника Октябрьской революции, ежегодно справляемого в СССР. Праздника, который я не отмечала вот уже восемнадцать лет... И совершенно забыла о нем, поскольку он не жил в моем сознании.

Праздники, давно позабытые, и правила ежедневной жизни вспоминались с трудом. Отсутствие ответов от правительства воспринималось как полное отсутствие культуры общения с людьми. Как важно, оказывается; иметь хорошие манеры! Быть вежливым с незнакомыми, уступать дорогу, поблагодарить или извиниться на улице. А американского обычая беспрестанно улыбаться так недоставало именно здесь, в обществе, где все предельно серьезны и не думают о том, чтобы доставить удовольствие другому человеку, просто дружелюбно взглянув на него и улыбнувшись...

В последовавшие вслед за декабрем месяцы никаких ответов так и не поступило. Еще в ноябре 1985 года я послала множество рождественских поздравлений в Англию и в США* в надежде, что придут ответы,— нам вдруг стало так недоставать праздника Рождества...

* В том числе и открытку Терри Уайту. Через несколько месяцев от него пришло краткое письмо, очень дружеское и с самыми наилучшими пожеланиями.

В нашей квартире в Тбилиси мы поставили елку и пригласили Олиных друзей прийти 25 декабря. Ничего особенного, обыкновенное угощение. Но им так хотелось провести день «по-американски». Несколько писем и рождественских открыток уже пришло к нам — главным образом из Англии, — и наши гости с интересом рассматривали их. Мы рассказывали, как все ходят друг к другу в гости с подарками для всех членов семьи, для всех друзей... Наши столь традиционные американские праздники в Принстоне, которые Оля так хорошо помнила и любила, стали вдруг необыкновенно дороги: День Благодарения, Пасха, Рождество, День Независимости, День Труда. Мы жили иной жизнью, я жила иной жизнью, и хотя здесь мои старые друзья полагали, что я очень скоро позабуду о ней, этого совсем не происходило. Скорее наоборот...

Проходили месяцы, а ответа не было. Я понимала, что новый лидер очень занят и ему не до нас. Но что-то подсказывало мне, что наши просьбы просто не были переданы ему... Такое тоже часто случается в СССР, если какой-либо высокопоставленный бюрократ решает, что следует и чего не следует передавать высшему начальству. Иногда даже этот бюрократ может вам ответить на ваш запрос — такое также случалось в моем советском опыте. Но наши просьбы уже стали документом, поскольку они были выражены на бумаге и отправлены «наверх». Рано или поздно — может быть, через весьма долгое время — какой-то ответ должен был прийти.

Во всяком случае, для того чтобы проверить самим, что случилось с нашим письмом, мы отправились морозным февралем 1986 года в Москву. Мы ехали медленно, поездом, наслаждаясь старомодным мягким и теплым купе. Я хотела, чтобы Ольга знала, что это такое — путешествие поездом, долгий путь в два дня и две ночи. Мы как бы перешли вдруг в девятнадцатый век — и что-то было успокоительное для меня в этой давно позабытой старомодности.

Все соседи ехали со множеством еды, обменивались фруктами, угощали нас вином и даже жареной курицей. «Вот так вот путешествовали и наши бабушки»,—говорила я Ольге, не знавшей до той поры ничего, кроме скоростных самолетов с едой на маленьком подносике и с закоченевшими ногами в слишком коротких для нее креслах. Здесь же мы комфортабельно спали на чистых простынях. Днем я неотрывно смотрела в окно на расстилавшийся зимний пейзаж и ловила себя на том, каким сентиментальным оказалось для меня это путешествие: по той же железной дороге, что всегда вела на юг, к Черному морю, и обратно на север — в течение всех лет детства, юности, в течение почти что всех сорока лет моей жизни в СССР...

Удивительно, что вдруг вызывает к жизни забытое детство. Не Кремль, где я жила столько лет. Я даже не стала посещать его на этот раз. Не Москва и ее улицы, а вот этот путь через Ростов, Харьков, Орел, Курск, Тулу. Я ничего не знала: чем нас встретит Москва, что нам скажут, какие придется вести разговоры или бои... Но поездка эта как-то разбередила мне сердце; старомодные спальные вагоны были все такими же, как и тогда, в детстве. И я понимала, что конфликт будет назревать и расти в моем сердце — теперь, когда мы уже официально попросили о выезде... Не так-то это просто, уважаемые читатели, когда вы ездили по той же самой дороге поездом каждое лето вашего детства...

(Светлана уехала в Грузию. Ее встретили с пониманием. По указанию из Москвы ей были созданы все условия. Аллилуева поселилась в двухкомнатной квартире улучшенного типа, ей было установлено денежное содержание, специальное обеспечение и право вызова автомобиля (в гараже Совмина Грузинской ССР постоянно дежурила машина «Волга» для ее обслуживания). В Грузии Аллилуева встретила свое 60-летие, которое было отмечено в помещении музея Сталина в Гори. Ее дочь ходила в школу, занималась конным спортом. Преподаватели на дому бесплатно обучали Ольгу русскому и грузинскому языкам. Но и в Грузии Аллилуева имела много столкновений с властями и с бывшими друзьями. Работники музея в Гори постоянно выслушивали ее повелительные распоряжения и требования особого внимания к ее персоне.)

• Назад
• Вперед