Бегство из золотой клетки - 3

Но через неделю меня встретили у железной калитки с улыбками и провели в посольство. Там пригласили на чашку чая с поверенным в делах, и опять все вокруг улыбались. Мне вдруг стало почти что дурно. Я сидела с чашкой чая в руках, слушала дружелюбные речи, означавшие разрешение, и у меня было чувство внезапной потери веса, как будто я падала куда-то в бездонное пространство... А мне тем временем уже советовали: куда лететь, когда лететь и — чем скорее, тем лучше...

«Ни в коем случае не летите из Хитроу, а лучше сначала летите в Швецию или Грецию, там вас встретят наши и пересадят на аэрофлотовский самолет». Я сидела, слушала — и падала, падала в пропасть, в пустоту, где не было ничего. О чем сейчас говорить? Надо выяснить нечто очень важное...

26 апреля 1967 года. Аллилуева в Нью-Йорке.
По прибытии в Нью-Йорк в апреле 1967 года она дала пресс-конференцию, в которой осуждала наследие своего отца и деятельность советского правительства.
Но главный тезис ее несколько путаного выступления состоял в том, что в репрессиях виноват не один лишь Сталин, к ним приложило руку и все его окружение, а также сама партия.
Именно благодаря всем им и происходило варварское раскулачивание, строительство ГУЛАГа, расстрелы невиновных и уничтожение цвета нации. В СССР поступок дочери Сталина сначала пытались замалчивать, но позже были вынуждены были дать краткий негативный комментарий.

«Надеюсь, в Москве все еще существуют английские школы? Это очень важно для моей дочери»,—собралась я наконец с мыслями. «Ах вам все там скажут, там скажут», — пропел радостно поверенный в делах, весь сиявший и в нетерпении оттого, что я не вылетаю в Москву завтра же.

«Но мне необходимо как-то уладить все это с дочерью, — пробовала возразить я, все еще воображая себя в совершенно иных взаимоотношениях, свойственных иному обществу. — Ведь она еще ничего не знает»,— произнесла я, как будто разговаривая сама с собой и понимая, что это звучит преступно.

С трудом я выговорила задержку почти на месяц, до конца октября. Ольга будет тогда дома, на осенних каникулах, и мы смогли бы поехать с ней на неделю в Грецию — что, кстати, мы давно собирались сделать. «Ну, вот и чудесно! — обрадовался поверенный в делах. — А там — к нам, в посольство. Отдохнете немного, а потом — на самолет, в Москву!» Он был почти в восторге.

(С энтузиазмом была встречена советскими властями, ей незамедлительно восстановили советское гражданство.)

Я отправилась домой, в Кембридж, как в тумане. По дороге, сначала в метро, потом в поезде, я думала только о том, как я скажу все это Ольге? Мне казалось тогда, что как только она войдет в большой круг семьи, которого ей всегда так недоставало, все образуется. Я уверяла себя в самом наилучшем исходе. До возвращения Ольги домой оставался ровно месяц. Надо обо всем подумать. Что мы возьмем с собой? Очень немного, только самое необходимое. Остальные бумаги и письма надо уничтожить... А квартира? А мебель? Боже мой. Боже мой. Повернуть назад уже невозможно.

Сталин с дочерью Светланой, 1935.

Через месяц мы с Ольгой ехали автобусом, как обычно, из ее школы в Эссексе домой на каникулы. Она уже знала, что мы полетим в Грецию через два дня, — мы давно планировали такую поездку вместе, весной или осенью, как сейчас. Мы много знали о Греции от наших друзей в Милуоки, и мне казалось, что я найду там большое сходство с Черноморьем, столь дорогим мне по воспоминаниям детства. Да, но теперь она увидит гораздо более серьезные сборы — как я все это ей объясню?.. Мы прожили в Англии уже два года, недавно купили маленькую квартиру и, казалось, только что, наконец, устроились и наслаждались нашим новым жильем и независимостью от домовладельцев.

Волнуясь и не дожидаясь удобного момента, я решила, что надо ей прямо так и сказать, что мы поедем из Греции в Москву, чтобы, наконец, встретиться со всей семьей. Когда наш двухэтажный автобус трясся и вихлял на узких улочках маленьких английских деревень по пути в Кембридж, я так и сказала ей. Она оторопела, но не возражала.

«А потом я вернусь в школу?»—сразу же спросила она о самом важном для нее. «Да»,— заставила я себя сказать, не в силах сейчас спорить с ней, но зная, что вскоре придется открыть ей всю правду. Но лучше позже, потом... Если я все скажу ей сейчас, она не даст нам уехать. Она все остановит. В свои тринадцать лет она уже стала такой сильной. Но ей там понравится среди семьи... Я чувствовала себя противно, как будто обокрала кого-то; следовало бы все сейчас же отменить, послать ко всем чертям... Но этого я не могла уже сделать.

Лана Патерс («Я больше не хочу быть Светланой»... говорит она) с дочерью Ольгой - внучкой Иосифа Сталина.

В последующие дни она стала подозревать нечто большее, стала расспрашивать, но я уклонялась от ответов. Когда уже было заказано такси, чтобы рано утром ехать в аэропорт Хитроу, я не спала всю ночь и готова была все отменить... Ей, может быть, очень трудно,—я понимала это рассудком. Но она уже расспрашивала с интересом о Греции — она все еще ребенок и быстро забывает. Она забудет все неприятное, она так еще молода... Двигатели уже заработали, машина готова была лететь — невозможно было остановить события...

Каким-то непонятным образом то, что хочешь скрыть, становится известным именно тем, кому не следует об этом знать. Вдруг — звонок от английского корреспондента. Говорит, что в западногерманской газете появилось сообщение о моем возвращении в СССР. Я сказала, что это неправда. Мне становилось не по себе от такого плохого начала.

В аэропорту я озиралась, не гонятся ли за нами с камерами, но до Афин мы долетели благополучно и спокойно. Там взяли такси и с помощью греческого разговорника объяснились с шофером. Узнав, что мы едем в советское посольство, он заулыбался и закивал головой. Ольга сидела с мрачным лицом.

Светлана Аллилуева принципиально не разговаривала с Ольгой по-русски. Она хотела, чтобы её дочка выросла стопроцентной американкой.

• Назад
• Вперед