Бегство из золотой клетки - 22

Прощание с Грузией

И мы снова в нашей квартире на окраине Тбилиси. Ольга опять сидит за уроками русского и грузинского языков, снова ходит в манеж ездить на лошади и поет за пианино с Лейлой. У меня перебои с сердцем, я набрала вес (со всеми этими угощениями!), и мне тяжко от ожидания, в котором я не вижу пока что никаких надежд. Согласиться на предложение, чтобы Оля училась в Англии, но «возвращалась домой в СССР» на каникулы, где я должна буду ее ждать — да еще в Москве, - я не могу.

В день, когда мне стукнуло шестьдесят, я печально сидела дома, кляня себя за опрометчивое «возвращение на родину». Праздновать мне не хотелось, но позвонили грузинские друзья и позвали к себе в гости. Что может быть лучше грузинской компании в день рождения в хмурый вечер?

Там стол всегда накрыт. Хозяева - брат и сестра, оба в театральном деле (преподаватель и режиссер) — пригласили друзей: киноактрису с мужем и Олиных учителей грузинского языка, мужа и жену. Еда была как всегда изысканная, чудесная - овощи, мясо, подливки, закуски, салаты - все это сдобрено легким золотистым вином.

Потом начали петь под гитару, пианино — полились рекой нескончаемые мелодии меланхолических песен о любви, о расставании, о смерти, о тоске, о прекрасных глазах... Вечные темы, вечная красота. Грузинские напевы печальны, меланхолия разлита в старинных мелодиях, журчащих одна за другой, как ручей. Ольга тоже аккомпанировала на пианино и пела вместе с ними так красиво, так вдохновенно. Никогда не забуду этого дня рождения, этого неожиданного подарка от друзей. Все забывается тут, ни о чем не хочешь думать. Мы друзья, правда? А об остальном можно забыть часа на два. И что еще может быть важнее в жизни, чем такие песни, такие вечера?

Я ничего не говорила нашим друзьям о том, что произошло в Москве. Не говорила им о своем письме Горбачеву. Зачем делать их «соучастниками»? Они только станут волноваться и беспокоиться. Пусть еще будут такие прекрасные вечера, как сегодняшний, когда можно просто наслаждаться каждой минутой. Пока у меня еще есть эти минуты... Неизбежность — хотя еще неопределенная — уже висит в воздухе. Они этого не знают.

Каким-то чудом мне удалось в эти дни позвонить в Англию и США и провести два крайне важных разговора. Я даже спросила телефонистку, почему так легко получить международный разговор. Телефоны в Тбилиси отвратительные, дозвониться на соседнюю улицу часто невозможно. «А от нас очень редко звонят в капстраны, — ответила весело телефонистка - особенно в Америку!»

Директор Олиной школы в Англии подтвердил, что ее примут снова без всяких условий, в любой момент. «Она — наша!—сказал он (как когда-то говорили о ней в католической школе Стюарт в Принстоне). - Пришлите мне бумагу с просьбой о ее принятии после возвращения, а остальное мы сделаем». Это было просто чудо. Я позвонила к нему домой, и его реакция была искренней и немедленной. «Пусть приезжает не позже 16 апреля — это начало нового триместра». Так, значит, нужно будет собрать ее и устроить так, чтобы она не пропустила эту дату.

Олин дядюшка, сенатор Сэм Хайакава не удивился, услышав мой голос. Это была удача, что я застала его дома. Я быстро объяснила ему, что нам не удалось пройти к консулу, но что у меня просрочен американский паспорт и я должна буду получить новый. И что я прилагаю все усилия, чтобы выехать. А Оля возвращается в школу в Англии — это уже ей разрешено. Он был очень рад новостям и сказал, что немедленно свяжется с Госдепартаментом и передаст им, чтобы консул постарался увидеть меня в Москве. «Ах, Сэм! — сказала я.— Подумайте только, как я влипла!» Он засмеялся своим мягким смехом и ответил: «Ничего. Все будет хорошо».

Я положила трубку и подумала, что это было просто невероятно. В Москве мы не смогли пройти к консулу, а из Тбилиси я запросто звоню домой к сенатору от штата Калифорния! Олины дядя и тетя Хайакава беспокоились, конечно, прежде всего об Олиной судьбе. И новость, что она вернется в школу в Англию. была встречена с восторгом. Я же решила, что надо сообщить им эту новость как можно скорее (и сделала это), так как тогда, возможно, новость попадет в газеты и советским властям уже очень трудно будет отказаться от своего слова.

Несмотря на эти два утешительных события, физически я чувствовала себя отвратительно из-за перенапряжения, волнения, а главное — от чувства глубочайшего недовольства собой. Как это я попала во всю эту кутерьму!.. Давление у меня повысилось, сердце трепыхалось и сбивалось с ритма, да и прибавленный вес только мешал мне —трудно было даже пойти прогуляться по улицам города. Никаких диет, никакого «движения за здоровье и здоровую пищу» здесь не было. Мясо, масло, кофе, вино, сахар, соль — все это поглощалось в неограниченных количествах. Выделяться, жить как-то иначе, чем все живут, никогда не было принято в СССР. Живешь, как все, стараешься не отличаться. От всей этой обильной еды спасения не было. Мы старались с Олей ходить почаще на очень дорогой рынок, где была уйма свежих овощей и фруктов. Но все равно нас приглашали, нас кормили, соседи нам приносили еду домой. Не принять нельзя. Обидишь.

Несколько раз я попыталась позвонить в кабинет к Н., но там никогда никто не отвечал. Мидовские наши покровители ничего не могли мне сказать о решении по поводу моего выезда, да они и не решали этого вопроса. Я знала, что Н. известно больше, чем им, и эта зависимость от КГБ угнетала меня больше всего... Воскресали старые худшие времена, поднадзорная жизнь в Кремле — все, о чем я уже давно забыла. Ничего не изменилось — вот тот ужасный вывод, который я сделала для себя. Ничего. Только вывески, лозунги, имена. Как сказал вполне гениально Евтушенко:

Пришли другие времена.
Взошли иные имена.
Но в сущности-то ничего,
ничего не переменилось.

В этом мрачном настроении в середине марта мы стали снова собираться в Москву, чтобы там наконец выяснить все подробности о моем выезде, а также чтобы вовремя отправить Олю в Англию: к 16 апреля. Мне необходимо было встретиться с кем-то из консульства США, чтобы получить взамен истекшего новый американский паспорт. 14 марта я написала Горбачеву второе письмо, вложив туда также наши заявления в Верховный Совет об отказе от гражданства СССР, и отправила все это в Москву через ЦК Грузии — благо они не ведали, что было в письме...

Вскоре позвонил наш мидовский патрон и сказал, что «надо оформлять Ольгу к отъезду в Англию». Нам помогут это сделать мидовцы Грузии, сказал он. Обо мне ни слова.

Оформив все нужные для Оли бумаги (она ехала в Англию с советским паспортом, но я решила не спорить об этом), начав укладывать ее чемоданы, я вдруг почувствовала, что мне нехорошо. Дежурная докторша в поликлинике нашла у меня повышенное давление и дала мне таблетки. Я никогда таких не принимала, но приняла днем и к вечеру — все еще собирая чемоданы.

Потом я почувствовала, что мне плохо дышать, и отправилась рано в постель. В середине ночи я проснулась от боли в груди, не в состоянии дышать и испугалась не на шутку: болеть было некогда, нам нужно было быть в Москве, в гостинице «Советская», 20 марта —именно это число я назвала Олиной тетке Мардж, чтобы нас смогли разыскать консульские работники. Пришлось разбудить Олю. Она побежала к соседям вызывать «неотложку»: надо было говорить по-грузински, так как русских здесь не очень-то и слушают. Оли долго не было, так как сначала ей не открывали, а потом трудно было дозвониться... Я думала, что совсем задохнусь.

Наконец появилась Оля с соседкой, а через некоторое время и две толстые докторши. Они мне что-то дали, что не возымело никакого эффекта. Мне становилось все хуже, подкатывала дурнота, я боялась потерять сознание: тогда — все! Вызвали еще какую-то «скорую помощь», и появились наконец два молодых мальчика, молодые врачи. Эти быстро установили, что пульс уже не прощупывается, а давление упало к нулю. В эти моменты я думала, что вот оно. Рубеж. Как легко перешагнуть.

Мне быстро вкололи кофеин с чем-то еще, но результатов — никаких. Молодой врач смотрел на меня с ужасом, а мне как-то становилось все равно... Еще раз укол... Наконец-то можно передохнуть...

Я сидела на полу возле кровати, так как лечь на кровать я боялась: мне казалось, что там я немедленно умру. Умирать совсем не хотелось. Хотелось выкарабкаться. «У нас билеты на завтра...»—слабо сказала я.

Молодой врач улыбнулся моей глупости. Все сидели вокруг, перепуганные не на шутку. Как это легко — перешагнуть через порог... Я почти была там. Как это просто. Какой-то кофеин все изменил. Вульгарный материализм. И никаких высоких слов или эмоций.

Начав дышать нормально, я почувствовала, что не только «лететь завтра же», но даже ходить по комнате я сейчас не могу. Под утро меня отвезли в больницу, где нашли, что был серьезный сердечный спазм, но ничего более этого. На следующий день, проспав допоздна и придя в себя от всех лекарств, я с удивлением встретила перепуганных друзей, а особенно Олю. «Ты была вся синяя, — говорила она. — Ужас какой! Я думала, ты умираешь». Я думала то же самое в те минуты, но решила ее не пугать и не говорить ей этого. За друзьями последовали врачи, а потом — и местное начальство. Оказывается, уже доложили в Москву, а оттуда строго приказали: приезд отложить, держать в больнице. И вот мне уже предлагают «полное и серьезное обследование, недельки так на две-три»... Нет, что вы! Нам надо ехать,—трепыхаюсь я, но чувствую, что попала, как муха в паутину, из которой так легко не выбраться.

Мы уже пропустили 20 марта, день, когда я обещала быть в Москве для встречи с кем-нибудь из консульства США. Теперь я уже не знаю, когда мы попадем туда, врачи преувеличивают мои хвори, так как им велено меня тут держать. Министр иностранных дел Грузии звонит прямо главврачу больницы, передавая, что думают в Москве. Предмет их заботы— вовсе не мое здоровье: им надо, чтобы я не поехала в Москву!

Однако хороший друг передает мне по секрету, что он справлялся у своего друга, старшего кардиолога больницы, и тот сказал ему, что у меня нет ничего серьезного. Просто спазм. Это от нервного перенапряжения. Через день после этого обычно идут домой. Спасибо, друг! С друзьями тут не пропадешь.

Вдруг в палате раздается телефонный звонок от сына. Я не слышала его уже более года. Значит, доложили ему, что мамаша при смерти... Я вдруг страшно озлобляюсь от этой его близости к начальникам и спрашиваю: «Ты что, хоронить меня собрался? Еще не время». Он молчит. На этом наш разговор кончается. Я уже не верю ни единому его слову. Что он думает? Что его беспокоит? Теперь еще его напустят на меня, чтобы задержал с отъездом... Ну, нет. Один раз его уже использовали, чтобы затащить меня сюда, но больше не выйдет. Он и сам это понимает — и больше не звонит.

Зная хорошо, что означает государственное здравоохранение в СССР и как вас могут «залечить» и «долечить до конца», я уже думаю только о том, как бы мне выбраться из больницы. Лекарств дают невероятное количество, голова от них дурная и в желудке какая-то смесь всякой химии. Бесконечные консилиумы предлагают мне всякие исследования и опыты — надо-де обследовать все досконально. Я сопротивляюсь, но здесь у меня нет поддержки.. Я даю обещание, что по возвращении из Москвы приду сюда на обследование... Мне никто не верит. И у меня нет сил, чтобы их убедить.

Между тем в Тбилиси уже весна. На столике у меня фиалки, темно-фиолетовые букетики, которые продаются на улицах. Как любят цветы в Грузии! Всегда цветы в руках у девушек, у молодых людей, у взрослых, у пожилых. Я знаю, что на улицах сейчас весна, и мне так хочется вон отсюда, из больницы.

В воскресенье врачей нет, только дежурные. Я в халате выхожу в коридор погулять и озираюсь по сторонам. Народу мало. Сестер мало. Созревает безумный план... Погодите вы. Сердце у меня еще работает!

Улыбка может сдвинуть горы в этой стране. Я надеваю платье и пальто, беру свою сумку и выхожу в коридор как ни в чем не бывало. Я иду домой, и все полагают, что так надо. Главное — улыбаться, что я и делаю. Никто не задает вопросов, только улыбаются в ответ—все сестры, нянечки, пациенты в халатах. Ничего особенного. Человека отпустили домой.

• Назад
• Вперед