Бегство из золотой клетки - 25

Последние дни

В последние несколько дней мы натыкались еще на всякие препятствия, но это уже были мелочи: все основные вопросы были решены. С трудом удалось передать мои фотографии даме из консульства —теперь ее не пропускали к нам в комнату. Пришлось встретить ее автомобиль на улице и проехать с ней несколько кругов по городу, чтобы поговорить. Зачем ставить эти препятствия? Просто чтобы сделать людям пакость, подергать за нервы.

МИД заявил, что «наша принципиальная позиция состоит в том, что мы не признаем вашего паспорта США». Таким образом я не могу получить визу на выезд. Как же мне получить билет? Сесть в самолет? Отправить мой багаж?

Приходится опять звонить даме из консульства. Она помогает мне получить билет компании «Свисс Эйр» на Цюрих, а потом на Чикаго. Я не могу лететь через Лондон, потому что у меня на руках собачка... В Великобританию не позволяют ввозить животных. Мне приятно снова, как и в 1967 году, воспользоваться швейцарской компанией для моего рокового перелета — опять этот шутник-драматург связывает все узлы вместе... Все идет как по его плану. Опять «Свисс Эйр». Мне удается получить телефон директора этой компании в Москве, и я разговариваю с ним по телефону. Он понимает, как сложно путешествовать с собачкой, «я сам всегда летаю с моим шпицем». Компания «Свисс Эйр» сообщает мне, что я буду держать собачку на коленях, но нести ее должна в картонке. Картонку мне фирма предоставит.

Мне только не хватает, ко всему прочему, беспокоиться о том, как везти собачку! Но Ольга оставляет ее мне и, конечно, «я должна». У меня нет сил спорить с ней. Я соглашаюсь на все —от слабости, от усталости, от желания поскорее выехать, даже если для этого надо будет лететь со змеями в сумке.

Ольга едет с Володей и Светой к ветеринару, чтобы нашей Маке выдали все удостоверения на выезд. Мака путешествует вполне легально, у нее бумаги на трех языках: на грузинском, на русском и на английском— в консульстве США «оформили» ее выезд из СССР и въезд в Америку. Я же все еще пытаюсь выяснить у нашего мидовского покровителя, как мне быть без визы. На что он, уже совершенно теряя всякое терпение, рычит, что «мы об этом позаботимся».

Я уеду на следующий же день после выезда Ольги. Это решено.

В Банке внешней торговли, где я была год тому назад, когда сюда перевели наши деньги из Англии, я встречаю все ту же женщину, которая и тогда занималась мною. Она дружелюбно расспрашивает и качает головой: «Мне жаль, что у вас все так сложилось. Дети теперь вырастают и отворачиваются от родителей. Помощи от них не жди. Такие времена». Она говорит искренне и приветливо.

Это — тоже новый тип советской работающей женщины. Она хорошо одета, причесана, быстро и деловито отдает распоряжения своим подчиненным, в то же время вполне миловидна и женственна. «Мы работаем с банками Англии все время, — говорит она мне. — Вот с Америкой пока что нет никаких отношений. А вы уверены, что к вам там будут хорошо относиться? »

«Все будет хорошо», — говорю я, совсем не уверенная в этом. Я знаю, что в Америке плохая пресса может вас уничтожить, а у меня, по-видимому, была очень плохая пресса за время нашего отсутствия. Мы делаем перевод денег на счет Олиной школы в Эссексе, и в наш прежний банк в Кембридже. Это не вызывает у сотрудницы банка ни удивления, ни возражений. Хорошо видеть эту современную деловую женщину без предрассудков, мне бесконечно приятна ее симпатия. Она жмет мне руку на прощание и желает всего доброго. Ни ужимок, ни напутствий, ни глупых патриотических лозунгов. Спасибо вам, дорогая.

Мы с Олей тем временем проводили последние дни в обществе моих двоюродных братьев Аллилуевых. Гриша больше не появлялся. И я не говорила ему о наших сборах. По всей вероятности, он не одобрил бы нашего отъезда. Не говорила я об этом и тем старым друзьям, для которых это было бы только новым шоком.

Один из них, однако, держался совсем иного мнения. Мы учились в школе в одном классе с восьми лет и с тех пор были друзьями. Потом он пережил трагедию, которая постигла многих: его родители, работники большого издательства, были арестованы. Он остался на руках у тетки. В школе его перевели в другой класс. Потом началась война. Мы встретились только в последнем, десятом классе. Он стал неузнаваем внешне, но был все такой же приветливый, начитанный, глубоко интеллигентный молодой человек. В нем никогда не было никаких негативных чувств по отношению ко мне из-за того, что произошло с его семьей. В Москве мои друзья как-то отделяли меня от политики: не я ее делала.

Прошли годы, и мы вновь встретились, когда нам обоим было уже за тридцать. У него была семья и двое детей, у меня двое детей, и я жила одна. Он приходил и рассказывал о своих детях. Он пришел повидать меня перед моим отъездом в Индию в декабре 1966 года. На прощание взял у меня книги об Индии для своей дочери. Мы всегда говорили о многом, как очень верящие друг другу друзья. Когда мы только приехали сюда год тому назад, он пришел в гостиницу. Сейчас он хотел знать, как шли наши дела.

Ему я говорила все. Он был единственный, кто сказал: «Ты всегда была умницей. Я не знаю, как бы ты смогла жить здесь, после того как ты уже привыкла жить там... Я очень рад за тебя, что разрешили». Мне так было хорошо от его теплой похвалы. Я-то знала, что поступаю правильно, но другим здесь это было неясно.

«Моя Катя вышла замуж за шведа, - сказал он. — Она теперь хороший переводчик с английского и шведского. Возьми ее адрес и пиши ей — она ведь тоже Катя, как и твоя».

Я взяла адрес и переписываюсь с Катей, «которая не моя», вот уже два года. Как это хорошо и по-братски. Сколько у меня братьев! Все дружбы, по существу, это братства.

Ему было теперь шестьдесят, как и мне. А тогда, мальчиком, он был рыжий и веснушчатый, как я, и мы выглядели близнецами.

Катя его начала с увлечения Индией двадцать лет тому назад. Потом хорошо выучила английский и шведский, и сейчас она великолепно преуспевает в незнакомом ей мире Западной Европы — работает агентом по путешествиям. Новое поколение! Наше поколение жило взаперти. Катин отец никогда не был за границей. Он был невыездной с точки зрения КГБ, так как его родители были когда-то арестованы... Ничего, ничего не изменилось. Только когда поставят это советское гестапо на свое место— или упразднят его совсем, — тогда можно будет говорить о перестройке всей советской жизни. Только тогда мы в нее поверим, мы, которые выросли среди всевозможных обещаний и почти что за решеткой. Моего друга не так-то легко одурачить обещаниями открытости. Он прошел такую школу жизни, что верит только делам, а не словам.

Мы расцеловались по-братски, как всегда, и я долго смотрела ему вслед, пока он уходил по длинному гостиничному коридору—высокий, худой, седоголовый. Его одобрение дорогого стоило.

Написала прощальные письма нескольким друзьям в Грузии и в Москве... Идти встречаться не хотелось, начнут уговаривать не уезжать... Не понимают, не знают они, что, раз отведав жизни в совершенно другом мире, уже не можешь притворяться слепым и незнающим. Их жизнь здесь казалась мне теперь такой беспросветной, такой узкой, как в темнице.

...Большая компания старых друзей Юрия Андреевича Жданова в прошедшем ноябре пригласила меня на обед. Я их знала всех с той поры, когда была второй раз замужем. Как и сам Юрий Андреевич, это были высокоинтеллигентные люди — инженеры, философы, музыканты, театроведы, физики, дипломаты, служившие искренне и верно своей стране. Не из привилегированной верхушки, а из серьезно работающих людей. Из тех, кто зарабатывает на жизнь, а не делает карьеру в советском обществе, во многом основанном на высоких протекциях. Им была непонятна моя жизнь, моя добровольная «эмиграция», пожалуй, понятно было только мое возвращение. И они все приветствовали таковое и ожидали от меня ликования, новых планов в работе. Какой работе?  Разве мои книги напечатают в СССР? Некоторые из хорошо образованных партийцев прочли мои «Двадцать писем к другу» и даже говорили, что они бы разрешили их напечатать, издать в СССР. Они даже спорили со мной тогда, старались понять, почему я крестилась и верю в Бога... Это было для них только интеллектуальным обсуждением, дискуссией. Я провела вечер в их компании и вышла в совершенном изнеможении от невидимых барьеров, стоявших между нами: их надо было каждую минуту, с каждой фразой преодолевать. Советская лояльная интеллигенция. Почему не было барьеров между мной и моим другом-одноклассником? Между старым русским интеллигентом Федором Федоровичем Волькенштейном и его кругом и мной? Я прошагала всю свою жизнь под «иного барабанщика», чем эти преуспевающие советские интеллигенты. Но моя дочь Катя и мой сын Иосиф теперь в их числе: поэтому и пролег барьер между нами. В этом все дело. Никаких тайн. Моя мама не сделалась инженером текстильной промышленности, как стали ее подруги— Мария Каганович, Екатерина Ворошилова, Мария Андреева. Не судьба была и мне преуспевать на советском поприще. «Аленушка, попомни братца. Не возвращайся. Никогда».

Неожиданно позвонил по телефону отец Ольги. Он сказал, что его одолевают репортеры, которым уже как-то стало известно об Олином возвращении в школу в Англии. Он предупреждал, что там, в аэропорту, ее встретит толпа с телекамерами. Он был теперь необычайно внимателен к ее нуждам — и это было приятно. Лучше поздно, чем никогда. Мне было известно, что миссис Райт умерла прошлой весной, и я полагала, что теперь Вэс мог жить так, как ему хотелось, без ее постоянного деспотического нажима. Теперь он, по-видимому, чувствовал себя более свободным в проявлениях заботы о дочери — и даже перед публикой. Последнее было важно для него, так как все в Америке делается перед публикой, и «образ», создаваемый для публики, значит немало и в делах бизнеса. Не создашь своего хорошего образа — не будет хорошего бизнеса. Это я тоже усвоила за годы в Штатах.

Светлана Аллилуева и Уильям Уэсли Питерс (William Wesley Peters) (отец Ольги Питерс), Скоттсдейл, Аризона, США

Значит, и моей Оле придется постараться перед телекамерами. Это у нее получится прекрасно! Она прирожденная актриса и любит публику. Это в ней — американское, калифорнийское...

После этого звонка внезапно начали раздаваться телефонные запросы от многих иностранных корреспондентов, аккредитованных в Москве. «Наверное, агентство «Новости» оповестило их о нашем отъезде», — подумала я. Закрытое для прессы советское общество не прочь воспользоваться прессой мира — когда это ему нужно. Это, конечно, «прогресс». Теперь — при Горбачеве — интервьюируют прохожих на улицах, совсем как в Лос-Анджелесе или Нью-Йорке.

Я подтвердила, что Оля уезжает в Англию, а я в США, но не сказала—когда. Мне достаточно было всех этих столпотворений. А для них всех Ольга теперь была любопытнее всего: как перенесла все это приключение «наша американская девочка»?..

Я позвонила старому знакомому в Висконсине, в том самом Спринг-Грине, где я была замужем шестнадцать лет тому назад, где так полюбила позже бывать Ольга. Он еще в предыдущие годы предлагал мне снимать в тех краях на лето небольшой домик возле старой, развалившейся фермы. Я сказала, что возвращаюсь в США, и спросила, можно ли будет снять этот дом на лето, хотя бы на первые месяцы. Он даже не очень удивился: мы давно хотели почаще бывать в Висконсине и, может быть, даже переехать туда насовсем. Такая идея была очень сильна перед тем, как мы выбрали поездку в Англию... Он заверил, что меня встретят в аэропорту Чикаго и что мы с Ольгой сможем провести лето на ферме. «А потом вы сами разберетесь, что вам более подходит», —рассудил он со своей спокойной практичностью. Когда-то, во времена, когда мы с Вэсом владели маленькой фермой в Висконсине, этот человек безуспешно пытался помочь нам в нашем фермерстве. Мой муж и пасынок отвергли тогда его хорошие, не авантюрные, деловые предложения, и в результате мы прогорели со своими сельскохозяйственными начинаниями... Но он остался моим хорошим другом и продолжал предлагать, чтобы мы с Олей переезжали жить в эти края.

Ну вот, кажется, и наступили подходящие обстоятельства для такой попытки. К тому же в финансовом отношении я уже не могла позволить себе ни Принстона, ни Калифорнии. Здесь, на Среднем Западе США, да еще и в районе, где мы давно знали многих, было наилучшее место для нас, чтобы жить просто и попробовать залечить раны, нанесенные последними годами. После разговора с ним я вдруг почувствовала, что почти никаких трудностей более не остается.

«Как раз начнется весна,—сказал он. — Ведь вы никогда еще не видели весны в этих краях?» Ах. вот он о чем думает! Как это прекрасно, что люди думают о природе, живут ею из года в год... Он был не фермером, а бизнесменом, менеджером и даже архитектором по планированию ландшафтов. Его отец был здесь фермером когда-то. И его восьмидесятилетняя мать, овдовев, стала теперь главой большой семьи. Все они — здоровые, крупной кости люди, очень радушные и всегда хорошо относившиеся к Вэсу, к его первой семье, а потом и ко мне. «Покупайте землю! Покупайте землю!» — вечно советовал он мне, когда я еще была в состоянии что-либо покупать. Но мои принстонские банкиры и советчики смотрели на Висконсин как на «глухую провинцию сыроварения», где нам делать совершенно нечего... Как повернулось все! Как изменились ценности! Как нужно нам сейчас было именно это — забвение и покой на природе!

• Назад
• Вперед