К югу от линии - 8
- Опубликовано: 01.04.2011, 07:28
- Просмотров: 200731
Содержание материала
КАЮТ- КОМПАНИЯ
По понедельникам на флоте завтракают селедкой и картошкой в мундире. В океане, где нет выходных и все дни похожи один на другой, как близнецы, сельдь — заметная веха. Почти что мера времени. Во всяком случае она дает повод побалагурить насчет того самого. Дескать, под такую закусь да еще с лучком и уксусом... Одним словом, любо дорого. Только где ж ее взять на тридцать пятые сутки плавания? Кто тайком пронес, так давно уж забыл, когда спустил стеклотару за борт в средиземноморскую лазурь.
На рассвете «Лермонтов» вошел в ореол циклона и вторично изменил курс. Он пробирался теперь вдоль самой кромки в зоне временного затишья. Видимость была минимальная, зато полоса воды, словно обрезанная молочной завесой, темнела тихая, тихая, как в каком-нибудь лесном озере, и ничего не отражала, потому что зеркальную глубину тоже скрадывала волокнистая дымка.
Через каждые две минуты тифон издавал простуженное гудение. Тревожный вскрик на низких тонах, угрожающий и жалобный одновременно. Казалось, что предупредительный сигнал, заставляющий встречные суда менять курс, безнадежно взывал совсем о другом. Словно оставшийся в одиночество последний на планете динозавр, молил о встрече, хоть и чуял, что ее не будет никогда.
И никто не откликнулся на одичалый призыв. Если и проходили мимо какие суда, то далеко, и потому не слышали зова. Их гудки тоже тонули в глухом киселе.
Вращался сегмент радара над ходовой рубкой, прощупывая исчезнувшее пространство. Не встречая препятствий, в зияющую за кривизной земли бесконечность утекали электромагнитные волны. Как вода в ненасытный песок. Потому ни единого светлого пятнышка не загорелось к бархатистом зрачке экрана.
Кают-компании, в каноническом значении понятия, на «Лермонтове» не существовало. Вместо непременного, освещенного традицией табльдота, в офицерском салоне, как и в расположенном под ним салоне команды, стояли
обычные столики на четверых. Концертного рояля из розового дерева, декоративных ваз, серебра, хрусталя и прочих анахронизмов, доживающих свой романтический век на судах старой постройки, тоже не было и в помине. Но несмотря на очевидный аскетизм, просторный и светлый салон, отделанный под ясень, выглядел вполне благопристойно: накрахмаленные скатерти, шелковые занавески, буфетчица Лариса в кружевном передничке — одним словом, обычная столовая в доме отдыха средней руки.
В смежном отсеке, где после чая забивают «морского», стояли мягкие кресла, телевизор, оживавший с приближением очередного порта, всеволновый приемник и шахматный столик, заваленный абсолютно не читанными журналами, о которых понятия не имеют на твердой земле.
Чтобы хоть на короткое время отвлечься и отдохнуть, из салона изъяли все приборы, даже барометр. Исключение сделали лишь для телефона, неприметно подвешенного в уголке. Противопожарные индикаторы и те скрыли под золоченым багетом вездесущей картины Шишкина, попавшей на борт усилиями первого помощника. (Иностранцам — стивидорам, агентам, шипчандлерам, которых иногда оставляли к столу, картина нравилась. На вопрос: «Много ли в России медведей?» — старпом всегда отвечал утвердительно и сулил привезти шкуру. В следующий раз.)
В море, где особую цену имеют такие общечеловеческие категории, как постоянство, за каждым закреплено свое нерушимое место. Казалось бы, неизменное чередование вахт и незыблемость распорядка должны были толкать к разнообразию, пробуждать жажду хоть каких-нибудь перемен. Ничуть не было. Даже на киносеансе, когда ставят кресла вдоль стен и затаскивают из коридора зеленые лавки, люди рассаживаются в одном и том же порядке, который стихийно сложился в первые дни рейса. А уж про кают-компанию и говорить нечего. Здесь место за столом определялось не личностью, а судовой ролью. Вместе с капитаном обедали стармех, старпом и первый помощник; начальник рации делил стол с штурманами; врач Аурика — с механиками и т. д. Собственно, всего было пять столов: офицеров на автоматизированных судах примерно столько же, сколько матросов. В отличие от военных кораблей, где за табльдотом священнодействует старший помощник, на торговых судах хозяином салона считается капитан. У него всякий раз просят разрешения войти или встать, из-за стола, когда окончена трапеза.
Кормили, разумеется, одинаково и «внизу» и «вверху», из одного камбуза. Вся разница в одном заключалась: Тоня, обслуживавшая команду, брала тарелки с плиты, а буфетчица Лариса снимала их с подъемника.
Но в понедельник утром, когда на всех морях наши ребята дегустируют одно и то же блюдо, подъемник не запускали. Бак с картошкой стоял в закутке у Тони, другой помог занести в Ларисин буфет пекарь Ося, и одинаковые чайники кипели на хромированных электроплитках.
К началу завтрака в кают-компании, собрались те, кому более или менее удалось поспать. За исключением первого помощника, который хотя и выспался, но зато последний узнал о событиях истекшей ночи и бегал теперь между капитанской каютой и радиостанцией. Поскольку все было в общем ясно и довольно обыденно — какой же рейс обходится без происшествий, — штурманы и механики лишь обменялись мнениями да поинтересовались друг у друга; нет ли каких дополнительных новостей?
— Все новости теперь только у радистов, — сказал электр Шимановский.
— No news — good news*,(* Отсутствие новостей — хорошая новость (англ.)) — заметил старпом Беляй, в одиночестве пребывавший за командирским столом.
— А все потому, что традиции перестали, блюсти, — достаточно громко, чтобы слышали за соседними столами, бросил Мирошниченко. — Ишь, обрадовались, что домой идем! Понаписали, мол, буду тогда-то, встречай тогда-то, и миллион поцелуев. А какое имели право? — резко как в каратэ, он рубанул ладонью о край стола. — Полагаю быть такого-то! Вот что может сообщить о себе моряк. И все, и точка. Сколько надо учить?
— К кому вы, собственно, обращаетесь? — поинтересовался щупленький с веснушчатым личиком пожилого лилипута Шимановский.
— Думаете, среди нас таких нет, Петр Казимирович? — Анатолий Яковлевич, хоть и находился не в духе, не забыл любовно огладить заметно выпнраощий живот. — Дрянная, однако, картошка.
— Чего ты хочешь? — засмеялся Эдуард Владимирович. — Она ж еще с Одессы. А видели, какая картошка в Балтиморе? — он поцеловал кончики пальцев. — О, мама миа! Уже молоденькая... А зелени сколько!
— Где ж посередь океана свежие овощи покупать? — прогудел непоседливый, мгновенно сметавший свою порцию, Дикун. — Теперь до самой Италии никаких витаминов. Все из холодильника. Валюту зато сэкономим, — огладив скатерть массивными натруженными ладонями, он вскочил, обвел остальных шалыми, до белизны выцветшими, голубыми глазами и кинулся к дверям.
— Куда это он? — безучастно поинтересовался Мирошниченко.
— Дикуна не знаете? — так же вяло бросил Шимановский и, заложив руки за голову, мечтательно вздохнул: — Да, не скоро теперь она будет, Италия...
— Почему же не скоро, Петр Казимирович? — возразил всегда оптимистичный Беляй. — Ну, задержимся на несколько суток. О чем речь?
— Не следует забывать, что это несколько суток не где-нибудь, а в Атлантике, — многозначительно произнес Мирошниченко. — Они свободно могут вырасти в хорошую пару недель.
— Типун тебе на язык, — кротко пожелал Эдуард Владимирович. — Сейчас главное к «Оймякону» дойти вовремя.
— Верно! — поддержал Шимановский. — Об остальном потом думать будем.
Толкнув двухстворчатую стеклянную дверь, забежал за своей порцией Шередко.
На второго радиста он не полагался и предпочитал завтракать у себя в рубке.
— Доброе утро, приятного аппетита, — произнес он скороговоркой установленную формулу. — Ого, селедочка! — радостно потер руки, словно и впрямь это был для него сюрприз.
Выглянув на голос, Лариса, хрупкая химическая блондинка, вынесла тарелку манной каши.
— Диета, будь она неладна, — махнул рукой Шередко. Размешав шарик масла, он накрыл все перевернутой тарелкой и положил сверху пару кусочков хлеба и сахар.
— Когда по телефону говорить будем, Михалыч? — поинтересовался Мирошниченко.
— Та далековато ще... Может, денька через два.
— В те разы уже давно говорили, — возразил Эдуард Владимирович, — и слышимость была превосходная.
— Мне до зарезу надо, — блаженно потянулся Мирошниченко.
— Не, — сморщив нос, отмахнулся радист. — Ничего не выйдет. Циклон, понимаешь, вражина, так и стоит, так и маячит. Не проходит сквозь него, хоть режь. Ну, я пийшов до хаты, бывайте здоровы!
— Погодите, Василь Михалыч, — остановил его Эдуард Владимирович. — У вас ничего нового? Как там «Оймякон»? У них все в порядке?
— Здоровы! Идут себе понемножку. Разговариваем с ними. Держим друг дружку в курсе. Тут еще один пароход появился... «Роберт Эйхе». С Кубы идет.
— Ну? Ну? — заинтересованно привстал Мирошниченко. — И что он?
Все взгляды устремились на Шередко. Даже невозмутимый Беляй явственно навострил уши.
— Та неизвестно пока... Побачимо, — радист решительно уклонился от объяснений. Вставив стакан в мельхиоровый подстаканник, налил чаю и отбыл к себе, на самый верх.
— Интересно! — почесал затылок Мирошниченко.
— Я же говорил, что не надо волноваться, Анатолий Яковлевич, — дружески пожурил старпом. — Как-нибудь все образуется, и вообще, чему быть, того не миновать. Пора, однако, и мне к станку... Приятного всем аппетита.
Столкнувшись в дверях с завитой, ослепительно красной от хны Аурикой Кодару, судовым врачом, он вежливо отступил в сторону и, страдальчески зажмурившись, схватился за лоб.
— Доброе утро, доктор, опять голова болит, — чуть переигрывая в интонациях, пожаловался оп.
— Это у вас от давления, — невозмутимо поставила излюбленный диагноз Аурика, как всегда, принимая все за чистую монету. — Зайдите ко мне, Вадим Васильевич, витаминчиков дам.
Сакраментальная фраза, как и ожидалось, была произнесена. Неизменно улыбчивый Эдуард Владимирович задышал, высунув язык, словно овчарка. Остальные просто потупились и стиснули челюсти, чтобы не расхохотаться. Первым не выдержал, как обычно, Мирошниченко и откровенно заржал, как только Беляй заковылял к трапу, согнувшись, как от животной колики.
— Спасибо, доктор, — подражая артисту Папанову, просипел напоследок старпом и зацокал по ступеням подковками.
— Как там наши? — поинтересовалась Аурика, зайдя, по обыкновению, в буфет проверить санитарное состояние. Пробу блюд она сняла еще в камбузе в семь тридцать.
— Все у них хорошо, — сообщила Лариса. — Василь Михалыч сказал.
— Молодцы! — белизна занавесок и платиновое сияние сковородок пробудили на вечно озабоченном лице судового врача удовлетворенную улыбку.