К югу от линии - 25

СУХОГРУЗ «ОЙМЯКОН»

Береговые станции, обслуживающие квадрат, где находился «Оймякон», послали сигнал безопасности. Вслед за троекратно повторенной группой «ТТТ» в эфир полетело штормовое предупреждение, переданное, как обычно, на международных частотах бедствия. Синоптическая служба предсказывала волнение восемь баллов. Расхождения с последним прогнозом получились весомыми, можно даже сказать, роковыми.
—   Хоть на балл больше, — грустно пошутил Богданов, прочитав сводку, — зато на дна часа скорее. Плевать, все равно перед смертью не надышишься.  Выдюжим!
Радист не оценил юмора и не проникся оптимизмом. Он слишком хорошо знал море, чтобы не видеть различия между волной в семь и восемь баллов.    С восьми-балльной  волной,  да  еще  усиленной  ветром,  сухогрузу не совладать. Даже на буксире у  «Роберта Эйхе».  Все диаграммы  буксировки,  заранее  рассчитанные  для  различных вариантов,  можно  было  спокойно    отправить  в утилизатор. Равно как и стальной трос, подогнанный  в мехмастерских под длину ожидаемой штормовой волны. В    течение считанных часов, оставшихся до подхода «Лермонтова», Олегу Петровичу предстояло решить беспощадную дилемму: либо пересадить экипаж на чужое судно, либо все же попытаться спасти «Оймякон». Оцепить последствия буксировки не представляло труда. Направление  ветра и  волн в море  обычно  совпадает.  Поэтому, если буксировщик возьмет насупротив, его неизбежно собьет носом под ветер, и легко догадаться, что произойдет с ведомым пароходом, когда лопнет, не выдержав  динамических  усилий, трос. Это  один  вариант, самый очевидный.  Но  можно  пойти  и  по  волне,  чтобы поскорее  выскочить  из опасной  зоны. В этом  случае судно, как бы подгоняемое сзади, начнет рыскать, вилять кормой,  обнажая руль и винты. Кое-какие шансы тут, конечно, есть, хотя настоящий моряк на многое пойдет, только бы не видеть бешеного вращения лопастей, взлетевших в непривычную воздушную стихию.
Впрочем, своего винта не увидишь. Только каждой кровинкой ощутишь истерический взвой двигателей и мгновенный удар о воду, неистовую и плотную, словно клокочущая лава. Такого и злейшему врагу не пожелаешь.
Мысленно поставив крест на буксировке в откровенно штормовых условиях, Богданов прикинул вероятность разойтись с циклоном.
«Если Дугин поспеет до шторма, такое может и выгореть, — решил он, — по крайней мере удастся хоть чуть-чуть увильнуть в сторону. Конечно, тогда на Дугина ляжет ответственность за оба судна. А он с грузом и потому сам выгребает против волны с трудом. Тут любой поостережется, тем более, что риск неоправданно велик, а шансы на удачу сомнительны. Как ни верти, а на чужую шею свои грехи не навесишь».
Критически взвесив все за и против, Олег Петрович вынужден был расстаться и с этой идеей. Даже могучий «Эйхе», так счастливо, так своевременно подвернувшийся под руку, оказывался теперь практически ненужным. Непогода его опередила, а людей, если не найдется иного выхода, мог снять «Лермонтов». Собственно, ради этого Дугин и шел в опасный район, ломая сроки, подвергая риску дорогостоящий груз. Можно ли было требовать от него большего? Прежде чем принять окончательное решение, Богданов решился опробовать на повышенных оборотах гребной вал. Этот последний резерв он приберег на крайний случай.
Винт «Оймякон» повредил, скорее всего, во Флоридском проливе, когда среди ночи натолкнулся на притопленный баркас. Унесенная ураганом от берегов Южной Америки пустая посудина несколько суток крутилась в Саргассовом море, пока не попала в один из рукавов Гольфстрима. С той минуты путь баркаса был предопределен. То ненадолго выплывая, то уходя в глубину, он устремился к северу вдоль одной из самых оживленных трасс судоходства. Так уж случилось, что течение вынесло его наверх прямо под киль сухогруза «Оймякон». Вины Олега Петровича в том не было. Да и с вахтенных спрашивать не приходилось, потому что радар никаких препятствий по курсу не показал. Вообще поломка лопастей, принимающих на себя многолетнее давление водной толщи, происходит довольно часто. Случись такое в спокойных условиях, капитану Богданову стало бы лишь досадно, не более. Без особой нервотрепки и спешки «Оймякон» дошел бы до Генуи или Триеста и сменил винт. Но лопасть отлетела именно теперь, когда береговые станции передали штормовое предупреждение. Жизнь, особенно морская, любит преподносить сюрпризы. После многих дней относительного покоя она, словно пробудившись от спячки, принимается восстанавливать равновесие, наверстывать упущенное, нагнетать ситуацию.
Сразу же после столкновения Олег Петрович приказал обследовать винт, когда водолаз доложил, что повреждений не обнаружено, думать забыл о пустячном, как казалось тогда, происшествии. Попусту опасаться того, что в бронзе могли образоваться микроскопические трещины, было не в его правилах. Все равно в морских условиях дефектов не разглядишь. Дни проходили за днями, винт работал исправно, и никаких оснований для тревоги не возникало. И вдруг, как запруду прорвало: сюрприз за сюрпризом. Сначала лопасть, потом шторм и, наконец, Дугин. Меньше всего хотелось Олегу Петровичу быть хоть чем-нибудь обязанным этому человеку. Твердо веря в принцип, что победителей не судят, капитан «Оймякона» еще лелеял надежду дойти до Ильичевска своим ходом. А уж тогда пусть выносят заключения о его работе, обследуют вал, дейдвуты, копаются в журнале, где, между прочим, инцидент с лопастью  изложен подробно и  объективно. Но не только  такими, весьма  резонными  соображениями  объяснялось промедление капитана, которого в пароходстве считали,  быть может, излишне самоуверенным, но безусловно смелым. Беда, если это можно назвать бедой, заключалась в том, что Богданову всегда и во всем везло. Он не зпал поражений  и  психологически  не  был  к   ним  подготовлен. Растерявшись на первых порах, когда случилась поломка, он не сразу сумел собраться, и дальнейшие осложнения только усугубили его  растерянность.  Казалось, еще немного и он окончательно надломится, утратит инициативу, авторитет, навсегда потеряет лицо. Но вышло иначе. Штормовое    предупреждение,  сводившее на нет любую возможность буксировки, пробудило  в Богданове холодную расчетливую ярость. Стиснув зубы, он поклялся, что все вытерпит, но выйдет победителем. События последних дней он воспринял чуть ли не как заговор, направленный против него лично. Даже капризы стихий странным образом слились в его сознании с интригами реальных и мнимых врагов.
Пользуясь тем, что океан  впервые за четверо суток утих, Олег Петрович спустил аквалангиста. Словно разведчика заслал во вражеские тылы. Он ощутил истинное удовлетворение,  когда матрос в  гидрокостюме и ластах решительно бросился спиной вперед в удивительно спокойную воду. В глазах Олега Петровича это было равносильно   ответному   действию     на   враждебные     происки. Борьба началась. Погода, как нельзя более, благоприятствовала осмотру. Невозмутимая поверхность, пронизанная косыми лучами, отсвечивала нежной зеленью. Казалось, «Оймякон» парит в невесомости, потому что дрейф был незаметен, а облака на горизонте неразличимо сливались с собственным отражением. Только по ним и можно было догадаться, что наступившая тишина не только обманчива, но и  является верным предвестником  бури. Оставляя зенит чистым, эти  неяркие,  пыльно-розоватые облака сплошной цепью окаймляли горизонт, отдаленно напоминая руины сказочных замков. Олегу Петровичу, который откровенно презирал всяческую романтику , подобное сравнение едва ли пришло бы на ум. Но составители лоций, к счастью, не чурались образного языка, и поэтому поколения мореплавателей руководствовались безошибочным признаком: если во второй половине дня облака похожи на развалины замков, следует ждать сильного ветра. В эпохи, когда не было ни радио, ни синоптических оповещений, это служило серьезным указанием. Ныне ж только лишний раз подсказало капитану Богданову, что время на исходе, попусту царапнуло душу.
Когда у спущенного с борта лоцманского трапа всплыл черный с желтыми баллонами за спиной разведчик, Богданов непроизвольно зажмурился и по итальянскому обычаю изобразил пальцами рожки. Если бы кто знал, как чертовски хотелось ему немножко удачи! Должен же обозначиться хоть какой-нибудь поворот к лучшему! Обязательно должен, а уж потом пружина раскрутится и дело пойдет.
Стараясь не смотреть на матросов, окруживших неловко переступающего мокрыми ластами пловца, Олег Петрович пытался предугадать результаты. Краем глаза видел, как упал пояс со свинцовыми бляшками и засверкали лужи, натекшие с гидрокостюма, который спал и съежился, словно змеиная кожа. Казалось, что матрос валяет дурака, нарочно медлит, растираясь полотенцем, массируя багровый овал, оставленный присосавшейся маской. Едва достало выдержки дождаться.
Капитан болезненно ощущал, как утекают секунды, но не позволил себе ни единого лишнего жеста. Демонстрировал легендарную богдановскую выдержку.
—   Ну как?  — небрежно поинтересовался  он, когда аквалангист поднялся, наконец, в рубку. —  Не замерз?
—  Так вода теплая, Олег Петрович, как парное молоко. Зря на меня хламиду надели, все равно что не купался. Только зажарился.
—  Тебя не на пляж посылали, — напомнил Богданов, судорожно пряча за спиной рожки. — Как винт?
Богданов непроизвольно закрыл глаза. Палуба под ним зашаталась.
—  Нормально.
—  Все обследовал? — спросил, с трудом ворочая языком. — Трещин нет?
—  Вроде не видно, — пожал плечами матрос.
—  Не видно или действительно нет? Тогда тоже говорил, что винт в полном порядке.
— Так разве увидишь на глаз? — пожал плечами матрос.
— Оно-то верно, конечно, — протянул капитан. — Как следует все осмотрел?
—  А то как же, Олег Петрович, не сомневайтесь, я пальцами ощупал. Нигде ни заковыринки. Скол у лопасти чистый, только острый очень, оттого, может, и бьет.
—  Так и следовало доложить с самого  начала, — Богданов окончательно обмяк, и головокружение усилилось. — Замерз, бедняга? — пробормотал он, вцепляясь в  подруливающий  штурвал,   —   скажи  буфетчице,  чтоб дала стакан водки, и сам возле нее погрейся, — он уже не соображал, что несет. До крови прикусив губу, попытался собраться с мыслями. Невзирая на дурноту, понимал, что от того, как поведет себя  в этот, быть может переломный, момент жизни, будет зависеть то дальнейшее, о чем сейчас лучше не думать. Теперь все глаза устремлены на него, и, если он окажется на высоте, многое простится. Прежде чем начать, захотелось опрокинуть стопку коньяку, но Олег Петрович знал, что именно это для него невозможно, потому что ни одна мелочь не останется незамеченной в такую минуту.    Вспомнилась чья-то глупая фраза:  «Ставка больше, чем жизнь». Или не фраза — заглавие? В общем, какая разница! Главное, что очень похоже. Сейчас единым духом можно отыграть все потери последних дней. Не оттого ли и оттягивал он до последнего, что заранее задумал эту эффектную ставку, которая и в самом деле значит больше, чем жизнь.
Копечно, все обстояло значительно сложнее. Ни проклятую вибрацию, ни шторм предупредить было нельзя. Глупый случай закручивал пружину часов, дурацкое невезение нагнетало обстановку. Но вера, что самого худшего не произойдет, и в ту самую минуту, когда ухнет последний козырь, обозначится просвет, такая вера была. Она-то и побеждала теперь, творя невозможное. Все остальное— фуфло, жалкие сантименты, рассчитанные на доверчивых юнцов. «Ставка больше, чем жизнь»... Ладно же! Бред собачий. Ничего в мире нет, кроме жизни. Она одна и дает счастливые билетики тому, кто до конца верит в себя. Правильно говорят англичане, что счастлив тот, у кого всегда есть лишние пятнадцать минут.
Олег Петрович быстро обрел присущую ему самоуверенность и даже налился румянцем, словно впрямь принял чарку.

— Машине аврал! — прочистив горло, негромко скомандовал он. — Залить ахтерпик!
Он давно замыслил поиграть с дифферентом. Меняя разницу в углублении кормы и носа, надеялся поймать положение, когда вибрация окажется минимальной. Сейчас, на спокойной воде, создалась особенно подходящая обстановка для эксперимента.
В обычных условиях наилучшим считался небольшой, в два процента дифферент на корму, когда судно не только обладает высокой скоростью и мореходностью, но и хорошо слушается руля. «Оймякону» же, по всей видимости, придется еще больше заглубиться кормой, набрав воды в задний балластный отсек, чтобы компенсировать асимметрию винта. По крайней мере Терпигоров высказался именно так, и Олег Петрович это крепко запомнил.

• Назад
• Вперед