К югу от линии - 18

А когда наступил отлив, стало так беспокойно и тошно, что хоть руки на себя накладывай. Даже слезы подступали, когда о доме думал, о жене. За те дни, что простояли в Ильичевске,    Загораш виделся    с ней    только дважды,    но   так   размяк сердцем,    так   умилился, что поклялся себе хранить ей, такой беззащитной и чистой, нерушимую верность. И вот, на тебе! На одиннадцатый день плавания... А ведь стоит только начать — и пошло, поехало. Неловко повернувшись, когда высвобождал руку из-под ее, почему-то враз отяжелевшей головы, он и ощутил тогда легкую боль в пояснице, воистину спасительную боль... Мучительно застонал, но, как подобает мужчине — сквозь стиснутые зубы, скупо цедя слова, в ответ на Тонино беспокойство, он поспешно оделся и позорно бежал, что-то такое лопоча про люмбаго, ишиас и прострел, от которых страдали даже лихие флибустьеры Морган и Кидд.
Закрывшись в каюте, долго стоял под теплым душем, смывая с себя навязчивый запах духов, липкий пот, и хотелось думать, душевную накипь. Два дня после этого избегал показаться ей на глаза, пропадая без особой надобности в машине. Потом, как это бывало не раз, смятение, чувств улеглось и собственное раскаяние показалось наивным, почти смешным. Зато память о чутких округлых линиях и удивительно гладкой разгоряченной коже начала жечь руки.
Так с той ночи и повелось.
Счастье еще, что Тоня не проявляла особой склонности к разговорам. Хоть удавись, он был не в силах выдавить из себя ни одной мало-мальски подобающей фразы. Только усиленно гладил ее по голове, внутренне отчуждаясь, словно кошку какую-нибудь. Вот и теперь, приблизив к глазам циферблат, не смог сдержать нетерпеливого вздоха. И тут выяснилось, что Тоня вовсе не спит, как это ему казалось, а тоже смотрит в подволок, на котором играют отсветы, о чем-то усиленно думает.
—  А ведь ты меня ни капельки не любишь, — совершенно спокойно, без всякого осуждения сказала она, — тебе просто женщина нужна.
—   Ну, Тонь, ты что?  —  Загорашу захотелось вдруг стать нежным и искренним, но он по-прежнему не находил подходящих слов. — Ты же знаешь, — легонько касаясь ее губами, лепетал он, — ты сама знаешь, что это, не так... И вообще...
—  Что не так? — спросила она.
Его охватило раздражение. Чего она в самом деле от него хочет?
—  А все не так, — он едва сдержал готовую сорваться с языка грубость, но заметил, что она плачет. — Ты чего, Тонь? — Загораш вновь осыпал ее быстрыми поцелуями. Он окончательно запутался и  не понимал, что с ним происходит. Ощутив теплоту и горечь ее совершенно неожиданных слез, прижался к ее плечу и жарко зашептал, что полюбил с той самой минуты, как только увидел, а сейчас уж вовсе не может без нее жить, и вообще она самая прекрасная девушка в мире...    Кажется, он и сам поверил своим клятвам.  Во  всяком случае  беспокойное ощущение, толкавшее поскорее уйти, исчезло. Он уже не тяготился ни собственной немотой, ни этой, переставшей волновать близостью.  Вместе с тем краешком сознания понимал, что делает глупость за глупостью и скоро начнет жалеть и о словах, и о поступках. Особенно о словах.
—   Все крайне сложно, запутанно, — он вдруг, как от внезапного испуга, смешался и замолк.
—   Понимаю,  —  после долгого молчания произнесла Тоня, и  Загорашу  почудилось,  что  голос  ее  оттаял,  во всяком случае утратил присущую резкость. — Думаешь, у меня не сложно? Для меня каждый рейс, как каторга, денечки считаю, все страдаю, как там без меня мой сыночек, сиротинка моя?
—  Почему ж на берегу не устроишься? Ведь и вправду не женское это дело, днем и ночью находиться среди голодных мужиков. Не для тебя это, Тонь, ты нежная, ранимая и вообще...
—  Была такой, — она покачала головой, не отрываясь от подушки. — Теперь не такая...   А что до берега, Андрюша, то  кому я нужна без специальности? Сто двадцать, ну сто сорок — красная мне цепа. Разве что в официантки пойти, так я уж лучше    на пароходе останусь. Я, Андрюша, чужие страны видеть хочу, людей... Но это так, романтика. А романтика теперь чуть ли не бранное слово у моряков. Конечно же, я бы осталась на берегу, свети мне хоть какой огонек, а так — нет, лучше не надо. И еще я хочу, чтоб мой сыночек    ни в чем не нуждался, чтоб у него все-все было, как у самых счастливых детей, у которых и мамочка и папочка есть.
—  Ты была замужем? — он впервые прямо спросил ее об этом.
—  Я и теперь замужем, — невесело вздохнула она. — Только что толку?

—   То есть как это что? — Загорашу опять стало неловко. Осторожно, чтоб она никак не смогла почувствовать, он отодвинулся на самый край. Он ни о чем еще не жалел, но ему уже был странен сентиментальный порыв, толкнувший его чуть ли не на признание    в любви. Не только Тоню, но и себя самого он видел сейчас как бы со стороны. Себя не понимал, а эта не такая уж и красивая женщина была ему и вовсе чужой.
—  И где же он теперь, этот твой муж?
—  Штурманом на  «Тридцать лет комсомола». Собирался прийти в Одессу аккурат вместе с нами: десятого или одиннадцатого. Да вот, запаздываем мы из-за «Оймякона», наверное, опять не свидимся.
—  Так значит у тебя муж...  —  протянул Загораш, почему-то приободрясь. —  Так сказать семья — ячейка общества.
—  Семья, — она утрированно воспроизвела пренебрежительную интонацию.  — Ячейка... Только одно и связывает, что развестись  никак не  можем, — она засмеялась и, подперев щеку кулачком, повернулась к Загорашу. — Больно заняты оба, не до того...  Видел такую ячейку?
—  Да, ничего не скажешь, — вздохнул он, ощущая на себе ее невидимый в полутьме взгляд. — Не просто у тебя получилось.
—  А у кого просто?
—  Я в том смысле, что неблагополучно.
—   Так и я в том же смысле. Разве у моряков может быть нормальная семья?.. У тебя, например? Ты любишь свою жену?
—   Ну, люблю, — с усилием выдавил он, презирая себя за то, что не может оборвать этот никому ненужный разговор.  Обсуждать свои  отношения с Лерой  —  здесь, сейчас — было равносильно предательству. — И она меня тоже любит, — закончил с вызовом.
—   Врешь, Андрюшенька. Не любишь ты ее, иначе б не лежал тут со мной, как какой-нибудь... И говорить-то не хочется! Да разве такая бывает любовь? — она вновь рассмеялась тем хриплым вульгарным смехом, который всегда  настораживает,  а  то и вовсе    отталкивает мужчин. — Где она, эта самая любовь? Так, одни  только сказки для детей дошкольного возраста... Чего молчишь? Может, не нравится?
—   Нет, почему?.. Просто не в том дело... , — В чем же?
—  А в том, моя хорошая, что в отношении меня ты, видимо, права. Сукин сын я, Тоня, и все такое... Но ведь и другие есть, не такие, как... я, — он запнулся,    собираясь сказать «мы», но вовремя поправился, — и то, что у нас, моряков, с семейной жизнью    не всегда ладится, тоже, конечно, верно. Никакого секрета тут нет. Не всем дано обуздать себя, Тоня, и ждать, по-настоящему, как о том пишут в романах, тоже  умеет далеко  не каждый. Люди есть люди, и это надо понимать... Да и природа тоже жестоко мстит, ой, как жестоко. Знавал я хороших ребят, которые умели держать себя в узде. Настоящие парни. Во всех смыслах. Стокилограммовую штангу по утрам выжимали... Только не помогла им она, эта самая штанга. Возвращались настоящие парни к женам после пятимесячного рейса и... одним словом, ничего не могли. Атрофировалось у них, вот какая штука. У кого проходило потом, а у кого и оставалось. Только все равно куда ни кинь, всюду клин. Короче говоря, душевная травма. Как ты думаешь, легко им было в новый рейс идти? В какой-нибудь треклятый чартр, когда  каждый раз не знаешь, куда тебя зашлют и насколько?
—  Жалко, — тихо сказала она и мягко придвинулась к нему. — Даже очень... Конечно, им было трудно.
—  Сама можешь догадаться, о чем они думали после вахты, — Загораш, сам того не желая, разволновался. — Конечно, так случается далеко не со всеми, но тяжело, Тоня, всем. И женщинам нашим   тоже не позавидуешь. Оттого и зарплата такая идет. У простого матроса на круг девятьсот в месяц набегает. Если хочешь знать, больше, чем у министра. Как полагаешь, задаром это или же нет? Очевидно, не задаром, а за наш героический труд, за лишения всяческие, за отказ, за терпение.
—  Я понимаю.
—  Конечно, понимаешь, потому что сама в этой шкуре побывала. Только одного понимания тут мало. Надо еще и верить. Во что верить? А во все хорошее. В настоящую любовь, например. Потому что настоящая любовь существует. Правда!  Я знаю  людей, простые  моряцкие семьи. Знаю, где она есть, несмотря ни на что, любовь. Знаешь, как хорошо бывает в такой семье? Как легко на душе.
—   Греешься у чужого огня?
—   Может, так, а может, и нет, — он начал одеваться. — Иногда мне кажется, что я просто учусь,
—  Чему, интересно?

— Любить, если хочешь... Настоящая любовь, она ведь тоже просто так никому, наверное, не дается. Постепенно приходит, как всякий другой опыт.
— Уходишь?
— Пора мне.
— И у меня чему-нибудь научился?
— Возможно, — Загораш наклонился, ища ее раскрытые губы. — Даже наверняка... Что же это? — он резко выпрямился и прислушался.
Привычная вибрация, пронизывающая весь пароход вместе с плавающими на нем людьми и неодушевленными вещами, внезапно изменила свою тональность. Чуткое ухо стармеха, приученное даже во сне ловить биение судового пульса, ухватило это в то самое мгновение, когда всюду погас свет и пропали волнистые тени на подволоке. Было ощутимо слышно, как машина сбросила нагрузку и явственно изменился стук движущихся частей. Черпая энергию, запасенную в маховике, еще вовсю продолжал вращаться гребной вал и ходили поршни и взлетали коромысла над клапанами, но животворящее начало уже покинуло теплоход. Лишенный тока, он превратился в железный короб, который по инерции еще продолжал рассекать волны. Это продолжалось какой-то миг, потому что тут же сработали реле, включился аварийный движок и потухшие было лампы вновь налились голубовато-белым дневным сиянием.
Загораш осторожно выглянул в коридор и, никого не увидев, бросился к трапу, ведущему в машину. Пока он грохотал по окованным дюралевой полосой ступенькам, автоматика запустила главный генератор, и силовые установки возобновили свои возвратно-поступательные такты.

• Назад
• Вперед