Тверская слава Российского флота - 24

Последний день Корнилова и первое бомбардирование Севастополя

Вечером 4 октября я читал Владимиру Алексеевичу извлечение из ежедневных заметок, сделанное вследствие записки князя Меншикова от 2 октября для представления государю императору. Он приказал мне дать другой оттенок тем местам рассказа, которые выказывали степень влияния его на ход дел в Севастополе, и опустить то, что могло более или менее компрометировать некоторые распоряжения других лиц. После меня вошёл к нему капитан-лейтенант Попов с докладом по артиллерийской части, и, отпуская его поздно вечером, Корнилов сказал: «Завтра будет жаркий день, англичане употребят все средства, чтобы произвести полный эффект, я опасаюсь за большую потерю от непривычки; впрочем, наши молодцы скоро устроятся - без урока же сделать ничего нельзя, а жаль, многие из нас завтра слягут». Попов напомнил ему приказание государя, чтобы он берёгся, но Владимир Алексеевич возразил: «Не время теперь думать о безопасности; если завтра меня где-нибудь не увидят, то что обо мне подумают?»

В шесть с половиной часов утра 5 октября раздались первые выстрелы французских осадных батарей; наши отвечали им дружно, и вся окрестность огласилась громом орудий. Ни минуты не медля, Владимир Алексеевич поскакал на 4-й бастион; его приближённые едва могли поспевать за ним. Когда мы взошли на банкет левого фаса бастиона, канонада была уже в полном разгаре; воздух сгустился, сквозь дым солнце казалось бледным месяцем, и Севастополь был опоясан двумя огненными линиями: одну составляли наши укрепления, другая посылала нам смерть.

На 4-м бастионе французские ядра и бомбы встречались с английскими, и через него же летели русские бомбы с двух батарей, расположенных за бараками. Разговаривая с комендорами и указывая им, куда целить, Корнилов переходил от орудия к орудию по всему бастиону и по бульварной кремальерной линии до батареи в виде грибка, висевшей над пересыпкою. Спокойно и строго было выражение его лица, лёгкая улыбка едва заметно играла на устах,  глаза - эти удивительные, умные и проницательные глаза - светились ярче обыкновенного, щёки пылали; высоко держал он голову, сухощавый и несколько согнутый стан его выпрямился: он весь как будто сделался выше ростом... Я никогда не видал человека прекраснее его в эти минуты...

На 5-м бастионе мы нашли Павла Степановича Нахимова, который распоряжался на батареях, как на корабле; здесь, как и там, он был в сюртуке с эполетами, отличавшем его от других во время осады. Разговаривая с Павлом Степановичем, Корнилов взошёл на банкет у исходящего угла бастиона, и оттуда они долго следили за повреждениями, наносимыми врагам нашей артиллерией; ядра свистели около, обдавая нас землёю и кровью убитых; бомбы лопались вокруг, поражая прислугу орудий. Видя опасность, которой подвергался Владимир Алексеевич, капитан-лейтенант Ильинский подошёл к нему с просьбой оставить бастион; адмирал, сойдя с банкета, наблюдал в это время, верно ли комендоры прицеливают свои орудия, и когда Ильинский, убеждая его, сказал, что присутствием на бастионе он доказывает своё недоверие к подчинённым, и просил его уехать, ручаясь исполнить свой долг, Корнилов возразил: «А зачем же вы хотите лишить меня исполнить свой долг? Мой долг - видеть всех» - и взошёл на площадку над оборонительной казармой бастиона, где была батарея, стрелявшая через банкет. Она имела уже значительные повреждения; из 39 человек прислуги выбыло 19, но вакантные места замещались матросами 33-го флотского экипажа...

Было 9 часов. Флаг-офицер Лихачёв напомнил Владимиру Алексеевичу о необходимости вывести транспорты «Дунай», «Буг» и «Сухум-Кале» из Южной бухты, куда попало множество английских бомб, я получил приказание немедленно распорядиться этим. Флаг-офицер барон Криднер, которого Владимир Алексеевич послал с 5-го бастиона передать дистанционным начальникам, чтобы они были готовы отразить штурм, возвратился с Малахова кургана и донёс, что у нас везде благополучно и что Истомин просит его не приезжать на курган; но как адмирал он всё-таки изъявил намерение ехать на левый фланг, то капитан-лейтенант Попов, желая выиграть время, предложил ему посмотреть канонаду с террасы над крышею дома. Там Корнилов приказал Попову поспешить принять меры к безостановочному снабжению батарей зарядами и снарядами и присовокупил: «Я боюсь, что никаких средств недостанет для такой канонады»...

38-й флотский экипаж стоял за морским госпиталем. Владимир Алексеевич приказал перевести и московские батальоны за 1-й флигель Лазаревских казарм, чтобы укрыть людей от неприятельских снарядов. Когда мы миновали доковый мост и стали подниматься по западной покатости Малахова кургана, 44-й флотский экипаж приветствовал Корнилова громогласными криками. «Будем кричать «ура» тогда, когда собьём английские батареи, а теперь покамест только эти замолчали», - сказал адмирал, указывая на французские батареи, которых наши укрепления принудили уже умолкнуть.

Владимир Алексеевич взъехал на Малахов курган от Корабельной слободки и сошёл с лошади на кремальерной батарее. Три английские батареи действовали в тот день по кургану: в 24 амбразуры, с английским флагом - на горе между Лабора-торною балкою и доковым оврагом; другая, по той же горе, возле шоссейной дороги, и пятиглазая, то есть в 5 амбразур, - на скате холма у верховья Килен-балки. Огонь их был очень силён, и к приезду Владимира Алексеевича орудия на верхней площадке башни были оставлены прислугою, но Истомин с успехом отстреливался из своих земляных батарей. Осмотрев нижний этаж башни, Корнилов нашёл удобным перевязывать там раненых и приказал послать за доктором на ближайший перевязочный пункт; он хотел взойти на верхнюю площадку башни, но Истомин решительно воспротивился этому и убедил адмирала, доложив, что там никого нет; Владимир Иванович приказал прекратить огонь с башни, потому что вред, наносимый врагам малокалиберными орудиями её, не стоил потери в людях, неизбежной при пальбе через банкет с высокой и приметной площадки.

Владимир Алексеевич оставался некоторое время у башни; тут я снова стал просить его возвратиться домой. «Постойте, мы поедем ещё к тем полкам, - сказал адмирал, указывая на Ушакову балку, где стояли Бутырский и Бородинский полки, - а потом госпитальною дорогою - домой». Он промедлил ещё несколько минут, и в половине 12-го часа произнёс: «Ну теперь пойдём», но не успел дойти трёх шагов до бруствера кремальерной батареи, за которым стояли лошади, как ядро раздробило его левую ногу у самого живота. Кровь брызнула на мою грудь; я подхватил его голову, другие офицеры помогли поднять его на руки, и мы положили нашего адмирала за бруствером, между орудиями. «Отстаивайте же Севастополь», - сказал он нам и скоро потерял память, не испустив ни одного стона. Пришли два медика, за которыми я посылал в Корабельную слободку, и принялись за перевязку, качая головами. Тогда, уступая необходимости, я поехал сообщить о нашей потере генералу Моллеру и Нахимову, дабы в случае штурма они не ожидали распоряжений Владимира Алексеевича, и, завернув по дороге в госпиталь, послал к нему опытного врача, носилки и прочее...

В половине 4-го часа пополудни мы с горестью узнали о кончине Владимира Алексеевича.

Погребение Корнилова

В 5 с четвертью часов вечера 6 октября в Михайловском соборе раздались печальные звуки панихиды по Владимиру Алексеевичу. Канонада гремела вокруг, но в церкви не произнесено суетного слова во время служения, по окончании которого присутствующие простились с усопшим начальником, как дети прощаются с любимым отцом, безвременно похищенным смертью. Погребальное шествие тронулось по Екатерининской улице, мимо Петропавловской церкви. Множество офицеров с  непокрытыми головами шли безмолвно за гробом, уносившим столько блестящих надежд; каждый искал чести нести прах адмирала, совершившего многое в короткое время, адмирала, от которого Черноморский флот справедливо ожидал ещё большего в будущем, - но те, которым посчастливилось поднять драгоценную ношу, неохотно уступали своё место. Картина была мрачная: среди тяжёлого грохота пушек, треска разрывавшихся бомб и свиста ядер неслышно двигались два батальона и четыре полевых орудия; темнота ночи, быстро сменившая сумерки, освещалась пламенем факелов и огненными полётами бомб; горе написано было на всех лицах.

Мы приближались к знакомому всем склепу, где покоился тот, на кого почти четверть века с благоговением взирали подчинённые, чья память живёт в сердцах черноморских моряков, чьё имя записано в летописях русского флота. У склепа, в котором погребены потом ещё два адмирала, равно уважаемые черноморцами, равно любимые всеми, и где навеки соединены теперь незабвенный учитель и три героя-ученика, чувства присутствовавших не могли выражаться слезами: какое-то оцепенение изобразилось на лицах, каждый как бы боялся мысли о будущем, и корабли, скрестив реи, приспустив свои флаги и вымпелы, сумрачно глядели на разверзшуюся могилу, готовую поглотить и их самих, и всё окружающее, всё - даже самое имя Черноморского флота!

Владимирский собор. Херсонес, Севастополь

Завещание Владимира Алексеевича Корнилова, найденное в шкатулке, ключ от которой он просил передать жене, вспомнив о ключе и шкатулке в последние минуты своей жизни.

МОЯ ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ

Полагал бы семейству нашему, пока дочери малы и лучшее для них воспитание есть домашнее, под наблюдением и в правилах и в примере такой редкой и заботливой матери, жить в сельце Ивановском. Там могли бы несколько устроиться дела, и отклонится недостаток, предстоящий при всякой городской жизни.

Всё моё движимое и недвижимое должно поступить в полное распоряжение моей супруги, с которой мы в продолжение 17 лет жили в любви, дружбе и, могу сказать, в примерном согласии.

Детям завещаю: мальчикам - избрав один раз службу государю, не менять её, а приложить все усилия сделать её полезною обществу, не ограничиваясь уставом, а занимаясь с любовью, изучая всеми своими способностями то, что для полезнейших действий пригодно. Лучший пример для них в отношении последнего - их дед и дядя, и смогу смело сказать - отец. Дочкам следовать во всём матери.

Мои бумаги все собраны, равно как бумаги и всё то, что относится к благодетелю моему Михаилу Петровичу Лазареву, к семейству которого желал бы, чтоб дети мои сохранили особую дружбу и старались быть ему при всяком случае полезными. Извлечение из бумаг этих - особенно последних - может быть полезным.

Затем, благословляя жену и детей, я со спокойствием готов кончить, как жил - для блага моей родины, которую Бог не оставит и которая, конечно, по окончании неправедно начатой с нею войны станет ещё выше в судьбах наций.

В. Корнилов. Севастополь, у сентября 1854

ВЫСОЧАЙШИЙ РЕСКРИПТ на имя вдовы генерал-адъютанта, вице-адмирала Корнилова

Елисавета Васильевна! Славная смерть вашего мужа лишила наш флот одного из отличнейших адмиралов, а меня одного из любимейших сотрудников, которому я предназначал продолжать полезные труды Михаила Петровича Лазарева. Глубоко сочувствуя скорби всего флота и вашей горести, я не могу более почтить памяти покойного, как повторив с уважением последние слова его. Он говорил: «Я счастлив, что умираю за отечество». Россия не забудет этих слов, и детям вашим переходит имя, почтенное в истории русского флота.

Пребываю к вам навсегда благосклонным.

На подлинном собственною Его Императорского Величества рукою написано:

НИКОЛАЙ, Гатчина, 14 октября 1854

• Назад
• Вперед