Заря над Литвой - 9

На следующее утро мы умылись, перекусили, разде­лив по-братски у кого что нашлось, в том числе и снедь, принесенную тетей Зузаной. Она пришла проводить нас к принесла еще мешочек с припасами. Это было мое последнее свидание с милой тетушкой — больше мы не встретились, а в годы немецкой оккупации она умерла.

Снова гонят нас через город, снова мы на вокзале. Поезд мчит по рельсам в Кретингу. Здесь нас выводят и пересаживают в грузовик. Полтора десятка километ­ров по трудной осенней дороге — и вот перед нами обнесенный колючей проволокой забор. Это Димитрава. Машина едет по аллеям среди высоких деревьев. Про­езжая площадь, видим поодаль чем-то занятого челове­ка. Он торжественно снимает черную лохматую папаху и низко кланяется—приветствует вновь прибывших то­варищей по заключению. Впоследствии я узнал, что это был активный подпольщик-коммунист Абромавичюс. Из-за папахи и церемонного приветствия я мысленно назвал его «Кавказским пленником».

Начинается новый период нашей жизни: мы уже не граждане, а «отданные» — так нас здесь официально называют, и так мы сами должны называть себя, раз­говаривая с любым надзирателем-полицейским, каждый из которых — начальник «отданных».

Лагерная жизнь началась с переодевания. Нас по­вели в чердачное помещение огромного барака. Там пришлось надеть брюки и куртки коричневого цвета, обуть ботинки на деревянной подошве. Сдав свою одеж­ду, мы направились на новое место жительства. Это был второй этаж барака с длинными рядами двухэтаж­ных нар. Мне указали нары в середине помещения, а на верхних расположился молодой парень из ионовцев.

—  Привет новому пополнению каменотесов!—при­ветствовали нас лагерные старожилы, проводившие уборку барака.

Но едва успели мы осмотреться, как нас уже напра­вили на работу: дробление и обработка камня. В этой части Жемайтии на полях было особенно много валу­нов. Их свозили в лагерь, а заключенные дробили их в щебень или отесывали, делая облицовочные и могиль­ные плиты.

Приближаясь к месту работы, мы уже издали услы­шали многообразный стук молотков, а вскоре увидели длинные ряды сидевших на камнях заключенных, сту­чавших молотками по камню.

—  Палецкис!  Палецкис!  Сюда!  Сюда! — услышал я знакомый голос.

Это звал меня Владас Нюнка. А неподалеку сидел на камне и махал мне рукой другой знакомый Ш. Майминас. Оказывается, они уже знали о моем прибытии в лагерь и подготовили для меня рабочее место. Это был довольно большой камень с положенным на него мешком, набитым соломой, для сидения. Тут же лежали молоток и обрезки резиновых покрышек, в которые об­вертывали ноги, чтобы не повредить их осколками кам­ня. Поблизости лежал и валун, который мне предстояло дробить.

Осваивая нехитрую технологию дробления камня, я рассказывал о последних событиях в Каунасе. Известия о демонстрациях у советского посольства и тюрьмы, а также о выступлении против Сметоны дошли до лаге­ря в виде неясных слухов. Поэтому у всех было боль­шое желание узнать все подробнее. Но рассказывать приходилось урывками, ибо разговоры во время рабо­ты были запрещены. Только когда удалялся от нас полицейский, наблюдавший за работой, я мог втихомол­ку кое-что рассказывать.

Работа вначале у меня не очень клеилась. Когда-то я был плотником и умел обращаться с топором. Л пер­вые удары молотка по камню были неудачными. Сна­чала осколком я поранил палец. Пришлось обвязывать платком, останавливать кровотечение. Потом при силь­ном ударе молотка сломалась рукоять. По дороге в ин­струментальную, куда мы с Нюнкой пошли сменить молоток, смогли свободнее поговорить о делах, связанных с деятельностью Народного фронта, о семьях и то­варищах.

—  Не узнать теперь лагерного начальства, — гово­рил  он. — Заключение договора с Советским Союзом отразилось так, что все стали либералами. Даже самые отъявленные держиморды  теперь намного    вежливее. Интересно, надолго ли это?

Во время перерыва я отведал первый лагерный обед, который состоял из котелка супа и хлеба.

После обеда к нам, дробильщикам камня, подошел пожилой человек в форме полицейского офицера. Его сопровождал надзиратель.

—  Начальник лагеря идет...— шепнул мне Нюшка. Начальник приблизился ко мне и спросил:

—  Это вы журналист Палецкис?

—  Да, тот самый,—ответил я.

Не сказав ничего больше, начальник ушел.

—  Говорят, он уже недолго будет здесь начальни­ком, — сказал Нюнка.

И действительно, вскоре появился новый начальник лагеря — Добродзеюнас.

Несколько дней я работал в камнедробилке. Затем меня, Нюнку и Салпейтериса направили на другую ра­боту— заготовку дров. Мы распиливали бревна, коло­ли, и дрова складывали в штабеля. Эта новая профес­сия была легче, тем более, что работали отдельно и надсмотрщики редко к нам наведывались. Мы имели возможность вдоволь наговориться, обсудить самые различные проблемы.

За двенадцать часов работы можно было нагово­риться всласть, но все же день казался очень долгим, и с нетерпением все ждали вечера.

Л вечера были не только отдыхом. Все заключенные на втором этаже барака были политические, в большин­стве— коммунисты, комсомольцы или близкие к ним участники демонстраций и забастовок. Были тут и руко­водящие партийные товарищи, не раз судимые за не­легальную политическую деятельность. Хотя никаких новых обвинений им нельзя было предъявить, однако в напряженные моменты их арестовывали и в админи­стративном порядке изолировали в концлагерях.

Наряду с рабочими и крестьянами здесь были интел­лигенты, люди с высшим образованием. Хотя и усталые после работы, большинство использовали вечера для самообразования. Вокруг Владаса Банайтиса всегда бы­ло людно. Неутомимый пропагандист идей марксизма-ленинизма, он использовал каждую свободную минуту для политических бесед. Многие изучали иностранные языки, в том числе В. Нюнка, постоянно зубривший английские слова. Мне часто приходилось рассказывать о своих впечатлениях из поездок в Советский Союз.

Мужчин в «политическом бараке» было около ста. Небольшой коридор отделял нас от другого барака, в котором находились 20 женщин, главным образом де­вушек, тоже политических.

В первое время общение между мужским и женским отделениями было довольно оживленным. Мы встреча­лись в коридоре, беседовали, а часто и распевали ре­волюционные и советские песни. Из мужчин как знатоки песен и хорошие певцы особенно отличались М. Шумаускас и С. Атамукас, а из женщин — Соня Глезерите. Много песен тогда я изучил, в том числе такие особенно захватывающие, как «Орленок» и «Там вдали, за рекой».

Правда, пели мы вполголоса, чтобы не слишком при­влекать внимание полицейских. Лагерные старожилы говорили, что раньше такие спевки были невозможны, и гадали, долго ли будет продолжаться полоса такого «либерализма» в фашистском концлагере.

Но после вечера опять наступало утро, которое начи­налось с поверки. Она проводилась на дворе, где нас выстраивали и делали перекличку. Затем заставляли маршировать, а то и бегать, что было нелегко на дере­вянных подошвах, особенно в мороз и гололедицу. Та­кая утренняя и вечерняя поверки кончались пением го­сударственного гимна. Этот способ внедрения «патрио­тических чувств» мы могли оценить только как издева­тельство.

Самым приятным было для нас воскресенье. Мы не только были свободны от работы, но и получали газеты, письма, посылки. Друзья старались присылать поболь­ше съестного, зная, что посланное пойдет на коллектив­ное распределение, чтобы улучшить питание всех поли­тических заключенных. Мы буквально набрасывались на газеты, их читали не только индивидуально, но и кол­лективно. Новостей было много. Из освобожденных областей Западной Белоруссии и Западной Украины поступали сведения о подготовке к выборам депутатов в Верховный Совет СССР и в Верховные Советы респуб­лик. Было о чем поговорить после прочтения газет и писем. Меня особенно интересовал вопрос о передаче Литве Вильнюса. Все казалось, что это должно прине­сти коренные перемены и во всей жизни нашей страны.

По воскресеньям происходили встречи с родными. Несколько раз приезжала моя жена Геновайте. Она привозила посылки от «Народной помощи», преемницы МОПРа, рассказывала о семье, которую теперь ей од­ной приходилось содержать. Жена получала небольшой оклад, поступив на работу техническим секретарем ли­товско-советского общества. Очень чутко отнеслись к моей семье некоторые прогрессивные деятели, коллек­тивно оказывая ей материальную и моральную под­держку.

«Либеральные» порядки продолжались в лагере не­долго. Вскоре случилось вот что.

На первом этаже барака помещались уголовники. Хотя общение у нас происходило главным образом между политическими заключенными, но мы не чужда­лись и уголовников, среди которых были и случайные люди, попавшие в лагерь за какое-нибудь мелкое пре­ступление или пьяный дебош. Беседовали мы с ними, встречаясь на работе. Иногда заходили и к ним в ба­рак. Как-то в воскресенье я вместе с несколькими то­варищами зашел на первый этаж побеседовать со зна­комыми из уголовников, которые интересовались поли­тикой. Общение между политическими и уголовниками запрещалось, но теперь на это мы не обращали вни­мания. Вдруг открывается дверь и врывается группа полицейских во главе с Добродзеюнасом. Начальник лагеря, подняв над головой «банан», как тогда называ­ли   резиновую  дубинку,   завопил:

—  Это что за безобразие! Кто вам разрешил здесь собираться?

Увидев меня, он подскочил и, размахивая «бана­ном», закричал:

—  И вы здесь? Марш наверх немедленно! В карцер посажу!

Правда, на сей раз все обошлось одними криками и угрозами, но всякие поблажки кончились. Затихли и песни. Если мы и встречались в нашем клубе, как назвали коридорчик, то говорили осторожно и следили, не поднимается ли кто-нибудь из надзирателей.

Самое тяжелое время для меня была ночь. Я воро­чался, маялся без сна, ночи казались бесконечно длин­ными. Вероятно, в какие-то моменты я засыпал, но это как бы не замечалось.

Еще в первые дни пребывания в лагере я письмен­но обратился к министру внутренних дел. Раскритико­вав политическое положение в Литве, я писал:

«...ни перед народом, ни перед государством я не совершал преступления. Наказание меня может быть оценено только «как расправа режима тайной диктатуры таутининков со своими политическими врагами... Только названному режиму полезно изолировать меня от поли­тической деятельности, ибо я не могу спокойно смотреть на зловредное влияние и своеволие остатков этого ре­жима».

Дальше я выразил протест против клеветнической статьи в правительственном официозе «Летувос Айдас» по отношению ко мне и, заканчивая письмо, заявил, что «став пленником существующего режима, я еще больше убедился в своей правоте».

• Назад
• Вперед