Заря над Литвой - 7

Когда делегация возвратилась, раздались призывы идти к тюрьме и требовать освобождения политических заключенных. Полные энтузиазма, мы шагали сплочен­ными рядами, как на знаменитой демонстрации летом 1936 года. Пели революционные песни, несколько раз повторили переделанную на литовский лад популярную тогда песню «Белая армия, черный барон» с широко известным припевом:

Так пусть же Красная

Сжимает властно

Свой штык мозолистой рукой,

И все должны мы неудержимо

Идти в последний, смертный бой.

Отчетливо помню, с каким особым подъемом шагал в рядах демонстрантов маститый поэт Людас Гира. Он был какой-то помолодевший, счастливый.

С Аллеи Свободы вышли на улицу Мицкевича. Вот и тюрьма, в которой годами томились борцы за свобо­ду, за дело рабочих. Воодушевление демонстрантов на­растает. Мы стучим в железные ворота.

—  Свободу политическим заключенным!

—  Да здравствует свободная   демократическая тру­довая Литва!

—  Да здравствует дружба с Советским Союзом!

И вдруг — цокот копыт. Сзади, со стороны Аллеи Свободы, скачет отряд конной полиции. Всадники топ­чут людей, избивают дубинками. Толпа дрогнула. Кто-то пытается вылохмать штакетины из забора, кто-то просит не делать этого, чтобы не спровоцировать кровопролитие.

Мы с Гузявичюсом свернули налево, в боковую ули­цу, забежали во двор, перескочили через несколько за­боров и оказались снова на улице Мицкевича, но уже позади полиции, и беспрепятственно прошли на Аллею Свободы. Так же поступили и все остальные. Полицей­ские задержали лишь несколько десятков не успевших отступить демонстрантов и случайных прохожих.

По дороге в редакцию мы обсуждали события этого дня. Демонстрация была довольно внушительной, осо­бенно примечательно непосредственное участие в ней многих представителей интеллигенции. А я все думал, каковы будут последствия моей речи перед дворцом президента, гневных слов, брошенных в лицо Сметоне.

Интересную деталь рассказал мне впоследствии пи­сатель А. Грицюс, как представитель прессы находив­шийся во время манифестации в президентском дворце. Оказывается, Сметона был необычайно взбешен. Уходя с балкона во время моей речи, он весь дрожал от яро­сти и крикнул, обращаясь к министрам:

— Вы будете не  министры, если не приведете в по­рядок этого Палецкиса!

Очевидно, не без помощи Лямбергаса охранка хоро­шо знала, где меня искать. Только-только мы с Гузяви­чюсом вернулись в редакцию, как явились чиновники охранки и арестовали меня.

Насколько помню, меня на машине привезли в де­партамент безопасности, с которым я познакомился впервые полтора года назад. В тот раз меня арестовали за речь, произнесенную в театре, когда начался ан­тракт,— шла опера «Самсон и Далила». Это было во времена польского ультиматума, и я от имени литовской общественности выступил против этого ультиматума, а также против фашистского режима.

Если не ошибаюсь, в первый вечер тот же Лямбергас или еще кто-то из начальства предложил мне пере­ночевать на кушетке в одном из кабинетов департамен­та, но я отказался. Тогда меня отвели в подвальную камеру. Здесь на нарах сидел незнакомый мне человек с бородкой. Назвавшись скульптором Лукошюсом, он рассказал, что недавно вернулся из Италии. Чувствовал себя скульптор очень несчастным и уверял, что очутил­ся в этом подвале по недоразумению: зашел в какую-то лавчонку на улице Мицкевича и не успел выйти, как полицейские схватили его.

—  Я абсолютно не вмешиваюсь в политику, ничего в ней не смыслю и боюсь ее. Я нейтрал, самый настоя­щий нейтрал, — упорно твердил он на отчетливом жемайтийском диалекте, доказывая свою непричастность к политике.

Я пытался объяснить бедному скульптору, что в на­ше время трудно оставаться вне политики, быть «нейтра­лом». Как ни избегай ее, все равно раньше или позже она возьмет тебя за шиворот. И плохо придется тому, кто не сумеет сориентироваться, принять правильное решение, понять, на чьей стороне правда, а на чьей ложь и несправедливость. Такие «нейтралы» нередко ока­зываются на стороне кривды и вынуждены бороться за дело обанкротившейся реакции.

Однако на все мои убеждения Лукошюс отвечал одно: он-де нейтрал, самый настоящий, до мозга костей нейтрал.

—  Я всего лишь скульптор, — говорил он, — и мне безразлично, кого лепить.

Эта дискуссия со скульптором-«нейтралом» навсегда осталась в моей памяти. Она очень характерна, потому что такой позиции «нейтралов» старались придержи­ваться многие литовские интеллигенты. Впоследствии часть их докатилась до положения гитлеровских при­служников, некоторые даже совершали жесточайшие преступления. Большинство же честных интеллигентов сделало правильные выводы и активно помогало строить новую Литву.

Очевидно, охранники и сами убедились, что Луко­шюс совершенно случайно оказался на улице Мицкеви­ча: вскоре его выпустили.

На другое утро меня почему-то перевели из камеры в дежурку, куда поминутно доставляли все новых аре­стованных. Со многими из тех, кого я здесь увидел, мне довелось впоследствии отбывать неволю, с некоторыми я был связан общей работой. Но пока они весьма подо­зрительно косились на меня, не зная, с кем имеют дело.

Когда я пытался потихоньку разузнать, что происходит за стенами охранки, арестованные отмалчивались, явно не доверяя мне.

Вскоре меня водворили в прежнюю камеру. Там, кроме Лукошюса, оказался еще один молодой человек. Познакомились. Это был Ц. Глезерис. Когда я назвал свою фамилию, Глезерис рассказал, что была попытка устроить перед зданием охранки демонстрацию с требо-ванием освободить меня. Позже Глезерис сообщил своим товарищам, находившимся в других камерах, что его поместили вместе со мной, так как было неизвест­но, где я.

Уж не помню, кто допрашивал меня о демонстрации против Сметоны. Следователи все допытывались, действовал ли я самостоятельно или меня кто-то направлял. Я заявил, что действовал абсолютно самостоятельно, исходя из своего убеждения, что фашистский режим ги­белен для литовского народа и должен быть свергнут. Следователи старались внушить мне, что после того как литовское правительство заключило договор с Совет­ским Союзом, только троцкисты могут быть недовольны положением. Газеты называли троцкистами всех, кто был арестован в эти дни, так как охранка стремилась всячески скомпрометировать их и доказать, что против настоящих коммунистов репрессии не применяются.

Те же вопросы задавал мне и начальник департамен­та безопасности Повилайтис, к которому меня привели, очевидно, не столько для допроса, сколько для того, чтобы переубедить. Повилайтис старался доказать, что я, так же как и в тот раз, когда выступил в театре, действовал неразумно и запальчиво.

Интересно, что о моем участии в вечерней демонстра­ции возле посольства и у здания тюрьмы охранники не знали. Какой-то чиновник, у которого при мне спро­сил об этом следователь, ответил, что мое участие в демонстрации не установлено.

Видимо, Лямбергас не сообщил об этом, хотя, несом­ненно, знал. Наверно, здесь проявились остатки его «революционности». Служа в охранке, Лямбергас иног­да не сообщал об обстоятельствах, отягчающих вину подследственного. О дальнейшей судьбе Лямбергаса мне известно лишь то, что после войны он очутился в Германии, где и умер.

• Назад
• Вперед