Бегство из золотой клетки - 14

Души человеческие

Потрясение, испытанное в результате такого отношения к нам моих сына и дочери, вызвало у меня желание поговорить с кем-то, кто был бы немного в стороне от здешнего образа жизни и партийной монотонности. Когда мне сказали, что Патриарх Грузии, которого мы уже видели служившим прекрасную литургию в соборе Сиони, очень внимательно относится к духовным нуждам всех обращающихся к нему, я написала ему письмо с просьбой о приеме. Ответ пришел незамедлительно, я пошла на аудиенцию, и с того дня меня принимали много раз.

Патриарх (или, как его называют в Грузии, Католикос) был небольшого роста, с живыми глазами и мягкими манерами пятидесятилетним человеком. Он был из крестьян высокогорной деревни Казбеги. Отец отдал его в монастырь, когда ему было восемнадцать лет. Черным монахом он и оставался всю жизнь, впоследствии окончив Духовную академию в Загорске. Его русский язык был настолько безупречен (грузины очень редко говорят без акцента), что ему предлагали не раз остаться служить «на севере», намекая, что карьера его продвигалась бы там быстрее и значительнее. Но он хотел служить Грузии.

Католикос-Патриарх Илия II( в миру Ираклий Георгиевич Гудушаури-Шиолашвили, род. 4 января 1933, Орджоникидзе, Северо-Кавказский край) — епископ Грузинской православной церкви и её предстоятель (с 1977) с титулом Святейший и Блаженнейший Католикос-Патриарх всея Грузии, Архиепископ Мцхетский и Тбилисский, митрополит Пицундский, Сухумский и Абхазский.

Патриаршество Илии IIявляется самым продолжительным в истории Грузинской православной церкви.

Здесь он считал своей миссией восстановление забытой церковной древней литургии, чтобы привлечь людей в церковь. Мы видели воочию, как тянулись и старики, и молодежь на эти долгочасовые стояния, когда прекрасное хоровое пение, пришедшее сюда в пятом веке из Греции, и расшитые золотом одежды епископов и дьяконов превращали литургию в незабываемое, глубоко проникающее в душу переживание.

Я впервые услышала звуки грузинской службы в древнем соборе Мцхета, где мы побывали с Олей вскоре после приезда. Наш шофер тоже зашел вместе с нами и стал вдруг серьезным, его лицо совершенно изменилось... Народу было мало, священник читал скороговоркой. Было очень холодно, молодой дьякон ежился. Вдруг я узнала слова «Господи, помилуй» на грузинском языке: Упало Шегвицкален — как мне их очень давно говорила моя бабушка Ольга Евгеньевна... Я не поверила своим ушам, так как это было единственным, что я знала из церковных слов по-грузински. Но вот здесь, в холодном громадном соборе, где смотрела на нас своими широко открытыми византийскими глазами Богородица, слова эти вдруг зазвучали у меня где-то внутри, в костях, в крови. Древняя, сильная вера предков настигла меня и заявляла о своей вечности...

Позже, в соборе Сиони, где происходило великолепное празднество в огнях бесчисленных свечей, в облаках ладана, плывших по воздуху, в изумительном, гармоничном пении, я совсем отрывалась от земли и забывала обо всем. Только здесь я могла найти силы для подкрепления, только здесь была поддержка, только здесь гармония и порядок мироздания еще существовали.

«Они и не знают, как им нужна церковь!—говорил Католикос.— Они все забыли, думают, что это скучно. Вот мы и даем им все это великолепие! Мы воскресили древнейшие, красивейшие обряды, полные смысла. Видите, как они бегут сюда, и молодые тоже!»

Патриаршья служба с торжественным входом Патриарха в церковь, с обрядом облачения, потом входа в Златые Ворота алтаря — все это вместе с необыкновенно мажорными, радостными песнопениями создавало настроение уверенности, какой-то торжествующей радости, я бы даже сказала — непобедимости. Мы все вставали много раз на колени, поднимались и часами стояли на каменном полу, охваченные вдруг слезами восторга, неземного счастья. Да, церковь сильна там, где страдают, а не там, где тонут среди богатства,—это было здесь так очевидно! И вера здесь была сильнее, чем все, что я уже видела на прибранном, упорядоченном, технически оснащенном Западе. Католикос стоял часами на подмостках среди всего этого великолепия, со светившимся лицом молился, часто в слезах, держа в одной руке зажженную свечу, а в другой — свой патриарший посох (жезл). В церкви можно было увидеть известных артистов, режиссеров театра и кино, художников, ученых. Старые церкви VI, VII веков повсюду восстанавливались усилиями патриарха, где-то далеко в горах были мужские и женские монастыри, а также семинария. У Грузинской церкви за плечами пятнадцать веков независимости, традиций и необычайной силы, которой она пользуется в народе. Даже крупные партийные работники не могут воспротивиться желанию бабушек и родителей крестить детей и закрывают глаза на это — совсем не так, как в Москве. Здесь же родной язык, молитва, церковная архитектура, иконопись, фрески — вся эта самобытность культуры, самость, которую никому нельзя отдавать в рабство. А для нас с Олей служба и литургия были забвением и отдохновением.

В своем кабинете Католикос выглядел очень скромно и застенчиво, одетый в черную рясу. Его черные с сильной проседью длинные волосы были собраны сзади на затылке. В нем был душевный мир, и он так хотел передать его всем другим. Но он хорошо понимал, как далеко я находилась сейчас от душевного мира.

«Люди здесь забыли, что такое любовь. Они думают, что любовь официально упразднена вместе с церковными праздниками — Рождеством, Пасхой. Мы должны снова учить их любви. Вы должны учить их любви! — говорил он, наставляя на меня указательный палец. — Вы должны писать своим детям только слова любви — они ведь забыли о ней совершенно! Не ругайте их никогда, не спорьте, только говорите, как любите их. Любовь победит... Я борюсь с моими прихожанами ежедневно, они ненавидят друг друга, грозятся убить противника и действительно убивают! Я говорю им, что даже мыслей о мщении нельзя иметь! Но это — традиция здесь. И меня мои старые враги и соперники грозятся убить. Мы живем среди всей этой ненависти, проникающей в нашу плоть и кровь. Но не бойтесь! Всегда приходите в церковь. Другие говорят мне, как это прекрасно, что вы и ваша дочь ходите на литургии!»

Он нередко приглашал нас с Ольгой после службы за стол, где сидел, уставившись одним глазом в телевизор — его единственное окно в мир светский и безбожный. На столе была вкуснейшая, но постная пища. Часто приходили и другие гости. Он покровительствовал художникам, расчищавшим старые фрески, восстанавливавшим древние монастыри. Он пригрел нас возле своего любящего сердца, старался внушить мне надежду на восстановление отношений с детьми. А когда Оля научилась болтать по-грузински, его восторгу не было конца.

Мы знали, что он путешествует за границу, в особенности — на Ближний Восток, где встречается с патриархами других Восточных православных церквей. «Боремся за мир!—говорил он, усмехаясь, об этих поездках.— А в Афганистане никак не можем войну закончить».

Афганистан был больной темой здесь, так как туда часто посылали молодых грузин и армян под предлогом их «хорошего знания горных условий». Молодые солдаты погибали в Афганистане или возвращались изувеченными; и это только прибавляло ненависти к «северу».

История Грузии полна кровопролитной борьбы с ее мусульманскими соседями — турками, иранцами. Раньше набегали Тамерлан и арабы, уничтожали все живое, но Грузия возрождалась, как Феникс из пепла. Вера и церковь были всегда ее опорой. Памятники былой храбрости стояли на каждом шагу. Памятник Победе 1945 года — действительно монументальная впечатляющая композиция, охватывающая целый склон горы с крылатой фигурой Победы наверху, каскадом фонтанов, сбегающих от нее вниз, и фигурой мальчика с виноградной лозой в руках, символизирующей вечное возрождение Жизни. Фантазия, красота, выдумка отличают здешних художников. Эти каскады воды на склоне горы и мальчика с лозой невозможно забыть. А наверху — могила Неизвестного Солдата. Грузия отдала Победе громадное количество жизней, и воевать в Афганистане —для нее полнейшая бессмыслица.

Мемориал Победы и памятник Неизвестному солдату в парке Ваке в Тбилиси... 1980-е годы...

Воевать, однако, Грузии приходилось в силу различных причин бесконечно и во все века. Когда мы проезжали через перевалы Кавказского хребта на машине, ездили смотреть далекие монастыри и церкви, перед нами расстилался пейзаж вековой неизменяемости и великой красоты. И вот среди этих гор, в этих лощинах по направлению к Манглиси, бились полчища врагов с грузинами: закройте глаза, и вы услышите храп коней, лязг мечей, вопли и стоны. Закройте глаза — и перед вашим взором потекут потоки крови, отрубленные головы, разрубленные мечами лошади. То, что Карл Густав Юнг называл «коллективным подсознательным», вставало здесь передо мной с неслыханной живостью, и я вдруг поняла как никогда этот страстный, жестокий, нежный, артистический народ, в чьей памяти смерть соединена с храбростью и борьбой, народ, для которого борьба, война всегда соединены были с защитой своей независимости — самой реальной защитой, а потому они для него священны.

«Нет людей более жестоких и в то же время более нежных, чем грузины,— сказала мне одна москвичка, давно уже живущая в Тбилиси.— Они могут быть такими даже одновременно! Я долго не могла привыкнуть к этой полярности, противоречивости. А потом, кажется, и сама стала такой же». Об этой противоречивости говорит и Пастернак в своих знаменитых «Волнах». Уж кому лучше знать, как не ему, покровителю и учителю стольких поэтов в этой стране! Впечатлительность, музыкальность, какой-то сверхутонченный артистизм соединяются в этой культуре с кровной местью, с неимоверной жестокостью к тому, кто обозначен как «враг».

Оперы, балеты, предания, фильмы — все о смерти и борьбе. Мать замуровывает своего сына живым в стену крепости («Сурамская крепость»), чтобы крепость служила защитой от врага! И церковь всегда освящает и благословляет самую жестокую борьбу.

Древние камни, древний язык, древняя литургия. За пять веков до принятия христианства Киевской Русью здесь уже был расцвет культуры. Разве они могут забыть это сегодня? Поэтому и само христианство здесь не мирное, а нацеленное на борьбу и победу. Даже обычное ежедневное приветствие означает в переводе не «здравствуйте», а «победа!». Темперамент здесь горячее, чем в западных рациональных религиях, их вера— не для медитаций и не для «подставления другой щеки» под удар: святых и чудотворцев просят о помощи и об уничтожении врага.

«Шепот» и «голоса» моих древних предков, живших здесь с незапамятных времен, большей частью бедных земледельцев, были поэтому не всегда успокоительными. Я как будто слышала их среди этих покрытых весною маками холмов, возле серебристой реки с форелью, в этих долинах с виноградниками. Национальные цвета Грузии — черный и темнокрасный, цвет тяжелого красного вина,— всегда говорят о крови и смерти. Среди своих предков здесь я не могла найти ни рафинированных артистов, ни интеллигентных книжников, а только любовь к земле, к почве, к растениям. Звуки тяжелой работы и войны, стоны убийств и смерти заглушали мне прекрасные напевы лирических строк о любви, созданных дворянскими поэтами, современниками Пушкина и Лермонтова. И моя грузинская бабушка — молодая крестьянка, пришедшая жить в маленький городок с мужем-пьяницей, прожившая в нищете и побоях так, что выжил только один ребенок из многих, так и не научившаяся читать и писать, но работавшая всю жизнь прачкой, — вдруг встала предо мной как символ силы и веры.

Виссарион (Бесо) Джугашвили был уважаемым ремесленником в городе и считался завидным женихом. Говорят Бесо был умным, гордым и всегда угрюмым. Он говорил на четырех языках (грузинском, русском, турецком и армянском) и наизусть цитировал «Витязя в тигровой шкуре».

Ведь она не колебалась ни минуты перед тем как сказать своему сыну, ставшему главой государства, с чисто материнской бестактностью и безапелляционностью: «А жаль все-таки, что ты не стал священником!» То, чем он стал, ее не интересовало. Но он не стал служить Богу, как она этого хотела. Сын был восхищен ее непреклонностью, но вспоминал также: «Как она меня била! Ай-ай-ай, как она меня била!» И в этом, повидимому, был для него знак ее любви.

Екатерина Георгиевна Геладзе была дочерью крепостного крестьянина. Кеке, именно так звучит ее имя в Грузии, была выдана замуж в 17 лет за сапожника Виссариона Джугашвили.

Я помню бабушку Екатерину с тех пор, как еще восьмилетней девочкой видела ее всего один раз. Я не понимала по-грузински, и это, наверное, было обидно для нее. Но она гладила меня по лицу своей костлявой, бледной рукой и протягивала конфеты на тарелочке, а потом утирала той же рукой слезы со своих щек. Я была тогда напугана ее строгой, бедной внешностью, а теперь хотела найти хоть какую-нибудь частицу ее жизни — что-то на память... В Грузии было много скромных дальних родственников с ее стороны, все они никогда ничего себе не требовали и старались жить незаметно. Инженер, винодел, дирижер оркестра, учитель — они были грузинами и никогда не стремились к Москве. Я знала лишь троюродную сестру отца—старуху Евфимию, как-то приехавшую в Москву повидать отца, который узнал ее после нескольких десятилетий. Сейчас я никого не могла разыскать, чтобы расспросить их о бабушке. Партия и правительство дали мне шофера, но не захотели помочь найти родственников. Может быть, они все исчезли? Может быть, могли бы рассказать мне что-либо о преследовании их после хрущевской речи? Я не знаю ничего о них, кроме того факта, что они существовали, так как они были детьми этой Евфимии. Музей в Гори хранил фотографию бабушки, ее старые очки, больше ничего... Все остальное мне надо было добывать в глубинах «коллективного подсознательного», в фантазиях, в той церкви, куда она всегда ходила, и в очень немногих рассказах очевидцев.

Хотя ее и поместили во «дворец», последние годы ее жизни были обозначены отрезанностью от родичей и друзей: к ней никого не пускали. Кто знает, была ли мирной ее кончина? Отец приехал повидать ее незадолго до ее смерти, и тут-то она ему и выдала свое последнее материнское слово. Кто узнает, чем прогневали старуху партийные и чекистские стражи? По какой причине она приготовила сыну столь полное презрение к его земной славе? Ничто не могло изменить ее, она была, как эти горы, как эта сухая земля и скалы.

И никто не сказал лучше, чем Ахматова:
Это рысьи глаза твои, Азия,
Что-то высмотрели во мне,
Что-то выдразнили подспудное,
И рожденное тишиной,
И томительное, и трудное,
Как полдневный термезский зной.
Словно вся прапамять в сознание
Раскаленной лавой текла,
Словно я свои же рыдания
Из чужих ладоней пила.

Но здесь же, в той же самой Грузии, живы были тени всех Аллилуевых, от немки-бабушки до полуцыгана-дедушки, которые принесли на эти солнечные берега тени своих предков из разных концов земли. Если дедушка Аллилуев был известным «бунтарем» и наградил своих детей стремлением к правде и совершенству, то от бабушки шли артистизм, хороший вкус, умение петь, танцевать и актерствовать, а также непреодолимое стремление к порядку, организованности и самодисциплине. Со стороны Аллилуевых мы не слышали никогда о неудовлетворенных амбициях, о жажде власти, да и о кровавых битвах тоже. Все они наслаждались в Грузии ее глубокой любовью и мастерством в искусстве, знали пряную южную кухню, любили солнце и тепло, а потому и в поздние годы каникулы и отпуск всегда соединялись у них со стремлением к Черному морю.

Мария Маргарита Айхгольц из местечка Вольфсольден в Вюртемберге отправилась в 1816 году на Кавказ со своими двумя внебрачными детьми. Кто знает, что за тайна скрывалась в этом? Чьи это были дети? Какие душевные качества были скрыты в той короткой записи, обнаруженной немецким историком Карлом Штумпфом и сообщенной им затем моему старому покойному другу Клаусу Менарту? Доктор Менарт десять лет звал меня посетить деревушку Вольфсольден, а я собиралась, собиралась, и, пока собиралась, дорогой доктор Менарт умер. Он родился в Москве в самом начале века в семье «русских немцев», и отец его основал большое шоколадное дело в Москве (ныне это фабрика «Красный Октябрь»), В 1914 году семья уехала в Германию, потом, после пришествия нацистов, Клаус Менарт, политический журналист и историк, переехал в Америку. Мы встретились в 1967 году, когда он захотел проверить, существует ли на деле эта «немецкая линия» в нашей семье. Он признался позже, что не очень поверил в это, прочтя мои «Двадцать писем». Однако, когда по его инициативе Карл Штумпф разыскал запись о Марии Маргарите Айхгольц, доктор Клаус Менарт сделался моим верным другом навсегда. Я бесконечно жалею теперь, что не побывала в Германии и не попыталась с его помощью раскопать и эти наши корни. Немецкий язык всегда жил в семьях моих двоюродных братьев Аллилуевых, и нет нужды забывать старую культуру и музыку старой, классической Германии.

В Грузии, немецкие переселенцы были счастливы при царях, но подверглись высылке после второй мировой войны. Я пыталась разыскать что-нибудь о них в Тбилиси, но мне сказали, что «их хорошие кирпичные дома все еще стоят, но никого не осталось». Однако они все когда-то жили здесь, в этих солнечных краях, возделывали виноград и делали хорошее белое вино. Все их души тоже скрывались где-то здесь в горах неподалеку, шептали что-то в листве деревьев, шелестели в высоких травах долин. Все они стали частью Грузии — гостеприимной страны, всегда открытой пришельцам с востока и с запада.

Меня переполняли эти звуки и голоса, не слышимые другими, эти видения, которые почему-то не встретили меня в Москве, где я родилась и прожила сорок лет. Здесь же я чувствовала себя наконец на Родине, где воздух, горы, реки—все твои, и ты унесешь их с собой, вместе с этими шепотами и голосами, куда бы ты ни пошла отсюда... Древние камни, древние молитвы, древняя красота лиц, песен, танцев. Как хорошо, что мы прикоснулись к этому источнику — мы, интернационалисты и космополиты. К крошечному народу в два миллиона душ, давшему нам столько вдохновения, красоты, слез, печали и свою незабываемость. И это было правдой не только для меня, но—что крайне удивительно—и для моей дочери-калифорнийки.

• Назад
• Вперед