Бегство из золотой клетки - 11

Дела семейные

В то же самое время мы общались с семьей сколько могли. В квартире сына меня встретила моя старая мебель. Так странно было видеть эти кресла, диван-кровать, письменный стол, книжные полки с моими книгами — они глядели на меня в упор, как из какой-то сюрреалистической картины... Все это собиралось по крохам в 50 — 60-е годы: венгерские кресла для гостиной, чехословацкая спальня, белые крашеные полки для книг, сделанные плотником на заказ... В Москве никто особенно не печется о таких вещах, а я так и не научилась за годы жизни на Западе «болеть» за собственность и недвижимость. Но видеть все снова было так странно. Никаких сентиментальных ощущений, скорее какая-то онемелость, отчужденность.

Пришел мой внук, и наконец я смогла разглядеть этого приятного пятнадцатилетнего высокого подростка. Он походил на отца Елены, своей матери. Ничего общего с моим сыном я не нашла в нем, он был как-то странно «не мой внук»—очень холоден, смущен, не знал куда девать руки, куда смотреть. Ольга преподнесла ему кроссовки и сумку «Адидас», купленные ею в Афинах, — он не проявил никаких эмоций. Ее шокировало это, ведь это была ее собственная идея, она сама выбирала... В Америке дети всегда бросаются на любой подарок и горячо благодарят, здесь же принято не выражать чувств. Общение между ними не получалось, хотя Илья знал английский, а Ольга понимала немного по-французски. Пришел снова Гриша и как-то сгладил всю натянутость обстановки своей веселостью и добродушием; мы бы все без него заледенели.

Внук Светланы Иосифовны Илья Вознесенский (Аллилуев)

Опять были закуски к водке и питье оной. Казалось, как только в этом доме садились за стол, так начинали пить. Сын сказал, что у него повышенное давление и гастрит. «Так что же ты не соблюдаешь диету?» — спросила я молодого врача. «Тебе творожок надо есть!» — сказала я, глядя на его хозяйку. «А мы творожок не любим!»—сказала она, немного кривляясь. Сын промолчал. Очевидно, она решает, что они должны есть и пить.

Мы ездили к ним на дачу в Жуковку — это была та самая дача, где я жила в 1966 году, перед отъездом в Индию. Нахлынули воспоминания тех дней о больном Браджеш Сингхе. Боже, как это было давно! Тогда сюда приезжали к нам послы Тикки Кауль и Мурад Галеб с женой. Ося и Катя были еще подростками, такими легкими, послушными, на зависть всем матерям... Елена тоже приезжала в гости.

«Где такую невестушку-то откопали?»—спросила я Гришу, улучив минуту, когда мы были одни. «Не говори! — замотал головой Гриша.— Когда Елена ушла, забрав ребенка, и он начал пить с горя, кто-то был необходим ему как нянька — вот она и появилась... Мы все говорили ему —только не женись! Но он сделал, как хотел. Она, конечно, теперь заправляет всем, сильная баба. Не в моем вкусе!» — сознался Гриша.

Невестушка тем временем громко и раскатисто хохотала, подливая водки и накладыпая маринованных грибов, картошки, селедки — всех тех яств, которыми славится русская выпивка. Ольга сидела, вперившись в телевизор, — слава Богу, это ее занимало. Мне захотелось сказать нечто приятное Люде, и я сказала довольно опрометчиво: «Знаете что, Люда, если хотите — называйте меня мамой». Она ответила, вдруг взглянув на меня острым взглядом недобрых глаз, фразой, которую мне не забыть: «Ну, это мы еще посмотрим!»

«Была бы честь предложена», — заметила я. Традиционно ей следовало меня именно так и называть. Отказ означал: «Мы и без тебя просуществуем». В этом у меня не было никаких сомнений. Гриша в изумлении вертел головой.

Для компании Оле был привезен некий мальчик, якобы говоривший по-английски, но Ольга утверждала потом, что он «ничего не понимал». Илью мы видели всего дважды, потом было невозможно заполучить его в гости. Хотя он жил с матерью очень близко от нашей гостиницы и я звонила ей с просьбой, чтобы мальчик зашел к нам, этого так и не случилось.

Еще более удивительным для меня было то, что и мой сын на просьбу зайти ко мне в гостиницу поговорить, посидеть вместе так и не удосужился этого сделать. Он все отговаривался, что «Люда не может», а когда я прямо попросила его зайти одного, придумал всякие причины, чтобы не приходить.

Мы были в Москве уже месяц. Повидали за это время всех моих кузенов Аллилуевых, — и тут было действительное радушие к нам обеим. Мамины племянники, с которыми я почти что росла вместе, мало изменились. Теперь в возрасте от 50-ти до 58 лет они были все так же хороши собой — все высокие, стройные, худощавые, белозубые, с карими веселыми глазами — просто загляденье, — и выглядели куда моложе своего возраста. Они женаты, с детьми, с хорошей работой, их жизнь идет хорошо— после ужасающих лет, когда родители умирали, погибали в тюрьме; они знали годы нищеты, общественного остракизма, все на свете... Теперь они наконец довольны жизнью, к Ольге они были внимательны и теплы, и она это сразу же заметила. Мне так странно, что и у них дети, — для меня они все еще «мальчики».

Один из них повел меня на Новодевичье кладбище. Возле могил мамы, бабушки и дедушки Аллилуевых, Павлуши и Жени Аллилуевых, Анны и Федора Аллилуевых прибавилась маленькая могила Василия Сталина — моего племянника, младшего сына Василия, умершего в двадцать лет от укола героина. Моя няня тоже похоронена здесь, и мы все соглашаемся, что необходимо перевезти сюда и Василия из его казанского изгнания...

Бывшая могила Василия Сталина...

Похоронили Василия Сталина как Джугашвили, он согласился на предложение КГБ и сменил фамилию 9 января 1962 года. В 2002-м его останки перезахоронены в Москве на Троекуровском кладбище, а перед этим прокуратура России посмертно сняла с него все предъявленные обвинения.

Все эти мрачные дела, смерти, память о маме и посещение Новодевичьего кладбища повергли меня в такую тоску, что, казалось, я и сама прикоснулась к могильным камням и заглядывала в могилы... Чтобы отделаться от всех этих мыслей, мы с Олей пошли проведать моих племянников, приходящихся ей кузенами. Они были моложе и веселее, и это хоть немного отвлекло нас от неприятных посещений школ.

Гуля, дочь брата Якова, вышла замуж за араба — инженера из Алжира, и у них был сын, мальчик двенадцати лет, с врожденным поражением слуха. Отец его; часто бывавший во Франции по делам, хотел повезти его туда к хорошим докторам, но мальчику не разрешали выезд из СССР. Не разрешали такового и самой Гуле, теперь уже сорокалетней специалистке по алжирской литературе, хотя ее муж не раз предлагал взять на себя все ее пребывание за рубежом. Наряду с просьбой о перезахоронении Василия я хотела попросить Громыко и об этом, но мне не удалось попасть к нему. Гуля стала с возрастом еще больше похожа на брата Яшу, особенно глазами, ртом и манерами. Ну почему не дать ей поехать повидать родственников? Опять эти идиотские запреты, думала я. Ничего не изменилось с тех пор, как я уехала... Гуля и Оля понравились друг другу и как-то объяснялись наполовину по-французски, который Гуля прекрасно знала как переводчица, наполовину знаками. Хотя бы здесь, как и среди всех Аллилуевых, Оля смогла почувствовать, что она — в кругу семьи. Оле было так занятно видеть всех этих родичей, весьма близких ей по крови, но выросших в совершенно ином обществе.

Мой племянник Александр, старший сын Василия, за семнадцать лет, что я не видела его, проделал головокружительный взлет: я нашла этого тихого, боязливого мальчика теперь режиссером-постановщиком театра Советской Армии—и не могла поверить перемене к лучшему, произошедшей в нем! Всегда не успевавший в школе, болезненный и хрупкий, живший последнее время с сильно пьющей матерью и начинавшей пить сестрой, Александр ничем не проявлял тогда своих талантов. Но за прошедшие годы он окончил театральное училище и «нашел себя». Мы пошли посмотреть его спектакль—очень изящную романтическую «Даму с камелиями», и я все не могла поверить... Это ли Саша? Это ли наш Саша, выбегающий из-за кулис и быстро раскланивающийся перед публикой после спектакля, всегда имевшего успех?

Александр Васильевич Бурдонский (14 октября 1941, Куйбышев, РСФСР, СССР — 23 мая 2017, Москва, Россия) — советский и российский режиссёр-постановщик Центрального академического театра Российской армии. Народный артист Российской Федерации (1996).

Внук Иосифа Сталина, старший сын Василия Сталина.

Затем Александр показал нам свою небольшую квартирку, чистую, убранную с огромным вкусом, очень просто. Он совсем не пьет и чрезвычайно чистоплотен. Так хорошо говорит, много читает — нет, не может быть! Он похож на Василия, когда тот был совсем молодым и еще не пьющим; нервное, впечатлительное «аллилуевское» лицо с мягкими карими глазами, как у них всех... Саша, Саша, какой ты стал! Спокойный, тихий, внимательный — ничего от взрослого—самолюбивого и агрессивного— Василия. Александр очень внимательно и тепло встретил Ольгу, и, хотя он не говорил по-английски, они сумели подружиться. Он водил нас в театры, мы видели песни и пляски цыган в единственном в мире Государственном цыганском театре. Мы встречались с Аллилуевыми, с Гулей и с Александром, и постепенно Ольга получила хоть небольшое представление о своей обширной семье. От Кати, моей дочери и, соответственно, ее сестры, мы не получили пока ни слова, хотя мне сказали, что «ей было сообщено о вашем приезде». Она живет на Камчатке, изучает вулканы, работает для Академии наук.

Однако ни сын, ни внук не желают зайти к нам в гостиницу. Я никак не могу понять этой перемены в сыне. Не он ли плакал в телефон, когда я жила в Англии? Спрашивал: «Неужели я тебя больше не увижу?!» Ну вот, я здесь. Так почему же ты не зайдешь ко мне — поговорить, посидеть?.. Уму непостижимо. Он попросил денег, я дала ему, что имела. Потом он пожелал пойти в долларовый магазин — я спросила: «Что тебе там нужно? Вы с Людой не похожи на нуждающихся. Хорошая квартира, зимняя дача с поварихой, все готовое. Я лучше дам денег Наде или Саше, они так обтрепались». Он рассердился и начал кричать в телефон. «Ну, я не для того сюда ехала, чтобы слушать твой крик»,—сказала я.

Эта перемена в характере, в самой натуре — признак глубоко зашедшего саморазрушения. Я наблюдала это и в своем брате. Процесс саморазрушения захватывает дух и ум. Личность теряет свои качества, таланты, свою привлекательность. Потрясающий творческий взлет, который произошел с моим племянником Александром, и настолько же невероятный упадок всех лучших сил, увиденный в сыне—за то же время,— меня совершенно потрясли. Поэтому, когда старые друзья говорили мне: «А ты совсем не изменилась», — я считала, что и слава Богу! Хоть что-то должно остаться неизменным в этом круговращении.

Не застала я в живых Александра Александровича Вишневского и Люсю Каплера, Татьяну Тэсс и Фаину Раневскую. За то время, что мы были в СССР, скончались Федор Федорович Волькенштейн и Сергей Аполлинариевич Герасимов, два больших старых друга. Каким-то могильным духом веяло от Москвы, и у меня было такое чувство, что мы попали на кладбище.

Но на родное пепелище
Рыдать и плакать не приду;
Могил я милых не найду
На перепаханном кладбище.

Так написал поэт Вячеслав Иванов, не желавший вновь посетить родину, которая представлялась ему так же неузнаваемо разрушенной, как «перепаханное кладбище». Какой жуткий образ!.. У меня неотвязно кружились в голове эти строки, пока мы были в Москве, а неузнаваемые улицы когда-то родного города воспринимались как перепаханное, развороченное, выпотрошенное кладбище. Зачем мы приехали сюда, Боже, Боже! Какое идиотство, какая опрометчивость, какие новые цепи я надеваю на себя опять—разве мы сможем так жить? Бедная, бедная моя Оля! Ведь ее запихнут не сегодня-завтра в эту показательную школу, где завуч так похожа на тюремщицу. Она уже звонила и спрашивала, почему Оля не приходит. А разве мы договаривались, чтобы она приходила туда?! Но здесь, в Москве, дела делаются не так, как вам это сказали, а так, как сказали «наверху». Ты можешь и не знать, что там сказали, а узнаешь только окольным путем. Я понимала, что нас «окружили», лишили самостоятельности, теперь заставят жить в этой роскошной квартире бывшего члена Политбюро, а Оля будет ходить каждый день в эту школу рядом...

Я спрашивала совета у Гриши, но он-то полагал, что все прекрасно, что дела идут просто замечательно. «Не волнуйся, береги сердце!—говорит он, глотая успокоительные таблетки. — Хочешь валидольцу?» И я тоже беру прохладный мятный валидол в рот. Надо же что-то придумать. Куда-нибудь уехать из Москвы? Сослаться, например, на то, что, мол, «в Москве нас преследуют иностранные корреспонденты» — что было святой правдой. Даже гнались за нами в машине по Садовой, с телекамерой. Но куда уехать? В Ленинград — то же самое. Ленинград был горячо любимым городом мамы, и я любила когда-то уезжать туда и бродить по городу... Но там будет все то же самое.

И вдруг — среди ночного бдения — возник образ страны, где я никогда не жила, но где родились, жили, женились, любили почти все мои предки. Еще в Греции, в Афинах, когда нас возили по городу, показывая достопримечательности, вдруг возник образ Грузии — может быть, из-за схожести синего, теплого моря с таким же Черным. А может, из-за похожести лиц вокруг с темными глазами и черными кудрями. Может быть, из-за той церкви Святого Георгия на горе посреди Афин, куда мы вошли, и вдруг я увидела там большой образ Георгия Победоносца, покровителя Грузии... Так вдруг неожиданно близка стала мне тогда Греция—я никогда раньше не думала о таком сходстве. Конечно, Христианство, Византия, такие же точно каменные церкви, церковная музыка... Танцы, песни, южная пища, южный темперамент...

Я не спала ночь, вдруг вспомнив, как привиделась мне далекая и малознакомая Грузия тогда, в Афинах. Может быть, не напрасно привиделась? Как сказал Лермонтов:

Быть может, за стеной Кавказа
Сокроюеь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.

• Назад
• Вперед