Полынь-трава горькая...

Полынь-трава горькая...

Как судно назовешь, так оно и поплывет...

Раздел создан на основании книги Григория Медведева «Чернобыльская тетрадь» и других материалах...

Полынь обыкновенная, чернобы́льник, чернобы́ль (лат. Artemísiavulgáris) —

вид многолетних травянистых растений рода Полынь (Artemisia) семейства Астровые (Asteraceae).

Так что же, на самом деле, произошло в апреле далёкого 1986 года на территории бывшей Украинской ССР?

Андрей Дмитриевич Сахаров (21 мая 1921, Москва — 14 декабря 1989, Москва) — советский физик-теоретик, академик АН СССР, общественный деятель, диссидент и правозащитник.

Один из создателей первой советской водородной бомбы. Народный депутат СССР, автор проекта конституции Союза Советских Республик Европы и Азии. Лауреат Нобелевской премии мира за 1975 год.

«Чернобыльская тетрадь» Г. У. Медведева— компетентный и бесстрашно-правди­вый рассказ о происшедшей более трех лет назад трагедии, которая продолжает вол­новать миллионы людей. Быть может, впервые мы имеем такое полное свидетельство из первых рук, свободное от умолчаний и ведомственной «дипломатии». Автор — специалист-атомщик, работавший одно время на Чернобыльской АЭС и хорошо ее знающий, лично знакомый со всеми основными участниками событий. По служебному положению он присутствовал на многих ответственных совещаниях по атомному строительству. Сразу после аварии Медведев был командирован в Чернобыль и имел возможность многое узнать по свежим следам, увидеть своими глазами. Он приводит много технических подробностей, необходимых для понимания механизма воз­никновения аварии, раскрывает тайны бюрократических отношений, рассказывает о научных и конструкторских просчетах, о пагубном начальственном, командном нажиме, о принесших огромный вред нарушениях гласности до аварии и в чрезвы­чайной ситуации после нее. Центральное место в повести — хроникальное опи­сание событий в Чернобыле в трагические дни апреля и мая 1986 года. Автор по­казывает поведение и роль многочисленных участников драмы, живых, реальныхлюдей с их недостатками и достоинствами, сомнениями, слабостью, заблуждения­ми и героизмом рядом с выходящим из-под контроля атомным чудовищем. Об этом нельзя читать без глубочайшего волнения. Мы знали о подвиге пожарников. Автор рассказывает о героизме электриков, турбинистов, операторов и других работни­ков станции, предотвративших дальнейшее увеличение масштабов аварии.

Все, что касается чернобыльской катастрофы, ее причин и последствий, должно стать достоянием гласности. Нужна полная, неприкрытая правда. Люди должны иметь возможность сами составить мнение о том, что столь прямо касается жизни и здоровья каждого из нас и наших потомков, иметь право на участие в принятии ключевых ре­шений, определяющих судьбу страны и планеты. Должна ли вообще развиваться ядерная энергетика? Если да, то допустимо ли строительство расположенных на поверхно­сти земли реакторов (даже значительно более безопасных, чем чернобыльский) или все они должны быть загнаны под землю? Это все вопросы, решение которых не мо­жет быть передоверено только специалистам, тем более ведомствам с их узко техниче­ским, предвзятым и часто не бескорыстным подходом, с их круговой порукой и взаимосвязанностью (то же относится и ко многим другим важнейшим вопросам эко­логического, экономического и социального характера). Лично я убежден, что ядерная энергетика необходима человечеству и должна развиваться, но только в условиях практически полной безопасности, что реально требует размещения реакторов под зем­лей. Нужен международный закон, запрещающий наземное расположение реакторов. Медлить нельзя.

Академик А. САХАРОВ.

Григорий Устинович Медведев (13 декабря 1933, Одесса, УССР, CCCP — 27 июня 2016, Московская область, Россия) — российский писатель и публицист, известный книгами на тему ядерной энергетики. На Кольском полуострое занимался ремонтом атомных подводных лодок. Затем работал на исследовательской реакторной установке ВК-50. Участвовал в проектировании и строительстве Чернобыльской АЭС.

От автора

Боль, угрызения совести, испытанные мною, когда я узнал о чернобыльском взрыве, были особенными. Ведь я в течение десяти лет до Чернобыля писал и публиковал повести и рассказы на атомную тему, предостерегая людей о возможности ядерной катастрофы. Повести «Экспертиза» и «Энергоблок» прямо об этом.

Фимиам, десятилетиями воскуряемый официальной наукой и атомными ведомствами «абсолютной безопасности» мирного атома, заглушал своим «благовонием» все мои предостережения.

Теперь я обязан был написать о Чернобыле, насколько это было в моих силах, наиболее правдиво (ведь я не был ночью 26 апреля у места взрыва), собрать материал, документы, свидетельства очевидцев и участников событий и, опираясь на свой опыт атомного энергетика и литератора, средствами документального и художественного исследования воссоздать картину Чернобыльской ядерной трагедии.

«Гибель экипажа «Challenger» («Чэлленджера») и авария на Чернобыльской атомной станции усилили тревогу, жестоко напомнили, что люди еще только осваиваются с теми фантастическими могучими силами, которые сами же вызвали к жизни, еще только учатся ставить их на службу прогрессу», – сказал Михаил Сергеевич Горбачев в своем выступлении по Центральному телевидению 18 августа 1986 года.

Такая предельно трезвая оценка мирному атому дана впервые за тридцать пять лет развития атомной энергетики в СССР. Бесспорно, что в этих словах ощущается веяние времени, ветер очищающей правды и перестройки, охвативший могучим дыханием всю нашу страну.

И все же, чтобы извлечь уроки из прошлого, следует вспомнить, что долгих три с половиной десятилетия наши ученые неоднократно в печати, по радио и телевидению сообщали широким кругам общественности нечто совсем противоположное. Мирный атом преподносился широким кругам общественности как чуть ли не панацея от всех бед, как верх подлинной безопасности, экологической чистоты и надежности. Дело доходило почти до телячьего восторга, когда речь шла о безопасности атомных электростанций.

«АЭС – самые „чистые“, самые безопасные из существующих станций.АЭС — это дневные звезды!—восклицал в 1980 году в журнале «Огонек» академик М. А. Стырикович.— Мы усеем ими всю нашу землю. Совершенно безопасны!»

Михаил Адольфович Стырикович (3 ноября [16 ноября] 1902, Санкт-Петербург — 27 октября 1995, Москва) — советский учёный-теплоэнергетик, академик Академии наук СССР. Герой Социалистического Труда.

Землю усеяли...

– Иногда, правда, приходится слышать опасения, что на АЭС может произойти взрыв… Это просто физически невозможно… Ядерное горючее на АЭС не может быть взорвано никакими силами – ни земными, ни небесными… Думаю, что создание серийных „земных звезд“ станет реальностью…»

«Земные звезды» действительно стали суровой реальностью, грозно противостоящей живой природе и человеку.

«Атомные реакторы – это обычные топки, а операторы, ими управляющие, – это кочегары…» – популярно разъяснял широкому читателю заместитель председателя Государственного комитета по использованию атомной энергии СССР Н. М. Синёв, тем самым ставя атомный реактор рядом с обычным паровым котлом, атомных же операторов – на одну доску с кочегарами, шурующими уголь в топке.

Николай Михайлович Синёв (1906 — 1991) — советский инженер-конструктор. Лауреат Ленинской премии.

Это была во всех отношениях удобная позиция. Во-первых, успокаивалось общественное мнение, во-вторых, оплату труда на АЭС можно было приравнять к оплате на тепловых станциях, а в ряде случаев сделать ее даже ниже. Раз безопасно и просто, можно платить меньше. И к началу восьмидесятых годов оплата труда на блочных тепловых станциях превысила оплату труда операторов на АЭС.

Но продолжим бодро оптимистические свидетельства о полной безопасности атомных электростанций.

«Отходы атомной энергетики, потенциально весьма опасные, – настолько компактны, что их можно хранить в местах, изолированных от внешней среды», – писал 25 июня 1984 года в «Правде» директор Физико-энергетического института О. Д. Казачковский.

Олег Дмитриевич Казачковский (3 ноября 1915, Екатеринослав — 10 января 2014, Обнинск, Калужская область) — советский и российский физик, организатор науки, мемуарист. Участник Великой Отечественной войны, офицер разведки артиллерийского полка. Заслуженный деятель науки и техники РСФСР. Лауреат Ленинской премии (1960, за научные исследования по физике ядерных реакторов на быстрых нейтронах). Директор Научно-исследовательского института атомных реакторов (Димитровград) в 1964—1973 годах, директор Физико-энергетического института (Обнинск) в 1973—1987 годах. Почётный гражданин города Обнинска (2005).

Заметим, что, когда грохнул чернобыльский взрыв, таких мест, куда можно было бы выгрузить отработавшее ядерное топливо, не оказалось. За минувшие десятилетия не было сооружено хранилище отработавшего ядерного топлива (сокращенно ХОЯТ), и его пришлось строить рядом с аварийным блоком в условиях жестких радиационных полей, переоблучая строителей и монтажников.

«Мы живем в атомной эре. АЭС оказались удобными и надежными в эксплуатации. Атомные реакторы готовятся принять на себя теплофикацию городов и населенных пунктов…» – писал О. Д. Казачковский в том же номере «Правды», забыв сказать, что атомные теплоцентрали будут возводиться вблизи крупных городов.

Месяцем позже академик А. Е. Шейдлин заявил в «Литературной газете»:

«С большим удовлетворением воспринято сообщение о замечательном достижении – вводе в действие четвертого энергоблока мощностью миллион киловатт на Чернобыльской атомной электростанции имени В. И. Ленина».

Александр Ефимович Шейндлин (22 августа [4 сентября] 1916, Самара, Российская империя — 13 января 2017, Жуковка, Одинцовский район, Московская область, Российская Федерация) — советский и российский физик, академик Российской академии наук (1974), почётный директор Объединённого института высоких температур РАН. Доктор технических наук (1954), профессор (1955). Почётный доктор МЭИ (2010).

Герой Социалистического Труда (1986); Лауреат Ленинской премии (1959), Государственной премии СССР (1976), премии имени И. И. Ползунова Академии наук СССР (1963) и Международной энергетической премии «Глобальная энергия» (2004).

Не екнуло ли сердце у академика, когда он писал эти строки? Ведь именно четвертому энергоблоку суждено было прогреметь ядерным громом среди ясного неба гарантированной безопасности АЭС.

В другом своем выступлении, на замечание корреспондента о том, что расширенное строительство АЭС может встревожить население, академик ответил: «Тут много от эмоций. Атомные электростанции нашей страны совершенно безопасны для населения окрестных районов. Никакого повода для беспокойства просто не существует».

Особенно большую лепту в пропаганду безопасности АЭС внес Председатель Государственного комитета по использованию атомной энергии СССР А. М. Петросьянц.

Андраник Мелконович Петросьянц (8 мая 1906 года, Владикавказ, Российская империя — 2 октября 2005 года, Москва, Российская Федерация) — советский учёный и государственный деятель, председатель Государственного комитета Совета Министров СССР (1962—1965), Государственного комитета СССР по использованию атомной энергии (1978—1986). Герой Социалистического Труда (1962), генерал-майор инженерно-танковой службы (1945).

«Нельзя не признать, – писал он за четырнадцать лет до чернобыльского взрыва, – что у атомной энергетики блестящее будущее… Атомная энергетика имеет определенные преимущества по сравнению с классической. АЭС полностью независимы от источников сырья (урановых рудников) благодаря компактности ядерного горючего и продолжительности его использования. АЭС весьма перспективны в отношении использования мощных энергоблоков… – И делал такой успокаивающий вывод: – АЭС как производители энергии являются чистыми источниками энергии, не увеличивающими загрязненность окружающей среды».

Рассматривая далее вопрос о масштабах развития атомной энергетики и ее месте за пределами двухтысячного года, А. Петросьянц задумывается прежде всего о том, хватит ли запасов урановой руды, и полностью снимает вопрос о безопасности столь широкой сети АЭС в самых густонаселенных районах Европейской части СССР. «Вопрос наиболее рационального использования чудесного свойства ядерного горючего – главный вопрос ядерной энергетики…» – подчеркивал он в той же книге. И при этом не безопасность АЭС, а рациональное использование ядерного горючего прежде всего беспокоило его. Далее автор продолжает: «Все еще бытующий некоторый скептицизм и недоверие к атомным электростанциям вызваны преувеличенной боязнью радиационной опасности для обслуживающего персонала станции и, главное, для населения, проживающего в районе ее расположения…

Эксплуатация АЭС в СССР и за рубежом, в том числе в США, Англии, Франции, в Канаде, Италии, Японии, ГДР и ФРГ, показывает полную безопасность их работы при соблюдении установленных режимов и необходимых правил. Более того, можно поспорить, какие электростанции более вредны для организма человека и окружающей среды – атомные или работающие на угле…»

Тут А. Петросьянц почему-то умолчал, что тепловые электростанции могут работать не только на угле и нефти (кстати эти загрязнения носят локальный характер и отнюдь не смертельны), но и на газообразном топливе, которое добывается в СССР в огромных количествах и, как известно, транспортируется и в Западную Европу. Перевод же тепловых станций Европейской части нашей страны на газообразное топливо полностью мог бы исключить проблему загрязнения среды обитания золой и серным ангидридом. Однако А. Петросьянц и эту проблему поставил с ног на голову, посвятив целую главу своей книги вопросу загрязнения окружающей среды от тепловых станций, работающих на угле, и умолчав о, конечно же, известных ему фактах загрязнения среды обитания радиоактивными выбросами от АЭС. Сделано это отнюдь не случайно, а для того, чтобы подвести читателя к оптимистическому выводу: «Приведенные выше данные о благоприятной радиационной обстановке в районах расположения Нововоронежской и Белоярской атомных станций типичны для всех АЭС Советского Союза. Такая же благоприятная радиационная обстановка характерна и для атомных электростанций других стран…» – заключает он, проявляя корпоративную солидарность с зарубежными атомными фирмами.

А между тем А. Петросьянц не мог не знать, что весь период эксплуатации, начиная с 1964 года, первый двухконтурный блок Белоярской АЭС постоянно выходил из строя: «козлили» топливные урановые сборки, ремонт которых проводился в условиях сильного переоблучения эксплуатационного персонала. Длилась эта радиоактивная история почти без перерыва пятнадцать лет. Уместно сказать, что на втором, уже одноконтурном, блоке той же станции в 1977 году расплавили пятьдесят процентов топливных сборок атомного реактора. Ремонт продолжался около года. Персонал Белоярской АЭС довольно быстро переоблучили, и пришлось на грязные ремонтные работы командировать людей с других атомных электростанций. Не мог не знать он и о том, что в городе Мелекессе Ульяновской области высокоактивные отходы закачиваются в глубинные скважины под землю, что английские атомные реакторы в Windscale (Виндскейле), Winfrith (Уинфрите) и в Downey (Доунри) сбрасывают радиоактивные воды в Ирландское море с пятидесятых годов по настоящее время. Перечень подобных фактов можно было бы продолжить, но…

Не делая преждевременных выводов, скажу только, что именно А. Петросьянц на пресс-конференции в Москве 6 мая 1986 года, комментируя чернобыльскую трагедию, произнес поразившие многих слова: «Наука требует жертв». Этого забывать нельзя. Но продолжим свидетельства.

Естественно, что на пути развития новой отрасли были и препятствия. Соратник И. В. Курчатова Ю. В. Сивинцев приводит в своей книге «И. В. Курчатов и ядерная энергетика» интересные воспоминания о периоде внедрения в сознание общественности идей «мирного атома» и о трудностях, с которыми пришлось столкнуться на этом пути.

Юрий Васильевич Сивинцев (1926 - 2013) по окончании физического факультета МГУ с 1948 года работал в Курчатовском институте.  С 1952 года – начальник отдела радиационной безопасности, с 1960 года  начальник лаборатории радиометрии и дозиметрии, с 1993 года –  главный научный сотрудник института.

«Противники развития ядерной энергетики за рубежом и в нашей стране иногда одерживают „успехи“ в борьбе с новым. Наиболее известным из них является запрет на пуск атомной станции в Австрии, принятый недавно после шумной антиатомной кампании. Эту АЭС западные журналисты уже успели окрестить „мавзолеем стоимостью в один миллиард долларов“. (Тут уместно сказать, что Ю. Сивинцев опустил одну деталь: население Австрии добровольно оплатило стоимость АЭС, внеся деньги в казну, после чего правительство, расплатившись с фирмачами, законсервировало станцию. – Г. М.)

Развитие ядерной энергетики в нашей стране тоже проходило не без преодоления трудностей, – продолжает Ю. В. Сивинцев. – В конце пятидесятых годов сторонники традиционной энергетики подготовили и почти провели в жизнь решение ЦК КПСС и Совмина СССР о приостановке строительства Нововоронежской АЭС и сооружении вместо нее обычной ТЭЦ. Главная аргументация – неэкономичность АЭС в те времена. Курчатов, узнав об этом, отложил все дела, поехал в Кремль, добился созыва нового совещания руководящих работников и в острой дискуссии с маловерами добился подтверждения прежних решений о строительстве АЭС. Один из секретарей ЦК КПСС спросил его тогда: „А что мы будем иметь?“ Курчатов ответил:„Ничего! Лет тридцать это будет дорогостоящий эксперимент“. И все-таки добился своего. Недаром многие из нас называли Игоря Васильевича „атомным реактором“, „человеком-танком“ и даже „бомбой“… ( Что интересно... все эти же слова (которые произносил Ю. В. Сивинцев) приписывают в другом издании - В.С. Емельянову - Из воспоминаний члена-корреспондента Академии наук СССР В. С. Емельянова, заместителя директора Научно-исследовательского института энергетической технологии. (admin))

Емельянов Василий Семенович (1901—1988) инженер-металлург, руководитель Государственного комитета по использованию атомной энергии. Член-корреспондент Академии наук СССР. Герой Социалистического Труда (1953), лауреат Сталинской премии (1942, 1951).

Пора сказать, что приведенные выше оптимистические прогнозы и заверения ученых мужей никогда не разделяли эксплуатационники атомных электростанций, то есть те, кто имел дело с мирным атомом непосредственно, ежедневно, на своем рабочем месте, а не в уютной тиши кабинетов и лабораторий. В те годы информация об авариях и неполадках на АЭС всячески процеживалась на министерском сите осторожности, гласности предавалось лишь то, что в верхах считалось нужным опубликовывать. Хорошо помню этапное событие тех лет – аварию на американской АЭС Three Mile Island (Три-Майл-Айленд) 28 марта 1979 года, нанесшую первый серьезный удар по атомной энергетике и развеявшую иллюзию безопасности АЭС у многих. Но не у всех.

Авария на Три-Майл-Айленде произошла в результате частичного расплавления реактора блока 2 (TMI-2) на реке Саскуэханна в городке Лондондерри, штат Пенсильвания, недалеко от столицы Пенсильвании Гаррисберга. А вария началась в 4 утра28 марта 1979 г., в результате чего в окружающую среду вышли радиоактивные газы и радиоактивный йод. Это самая страшная авария в истории коммерческих атомных электростанций США. По семибалльной Международной шкале ядерных событий этому случаю присвоен пятый уровень — авария с более широкими последствиями.

В то время я работал начальником отдела в объединении «Союзатомэнерго» Минэнерго СССР и помню реакцию свою и моих коллег на это печальное событие.

Проработав до этого много лет на монтаже, ремонте и эксплуатации АЭС и доподлинно зная степень надежности их, которую можно сформулировать коротко: «на лезвии», «на волоске от аварии или катастрофы», мы говорили тогда: «Вот оно то, что должно было рано или поздно произойти… Такое может случиться и у нас…»

Но ни я, ни те, кто работал раньше на эксплуатации атомных станций, полной информации об этой аварии не имели. Подробная информация о событиях в Пенсильвании была дана в «Информационном листке» для служебного пользования, распространенном среди начальников главных управлений и их заместителей. Спрашивается, зачем было наводить секрет на известную всему миру аварию? Ведь своевременный учет отрицательного опыта – есть гарантия неповторения подобного в будущем. Но… в то время так было заведено: отрицательная информация – только для высшего руководства, а в нижние этажи – урезанные сведения. Однако даже эта урезанная информация давала повод для грустных размышлений о коварстве радиации, если она, не дай бог, вырвется наружу, о необходимости просвещения широких кругов общественности в этих вопросах. Но в те годы организовать подобное обучение было просто невозможно. Такой шаг противоречил бы официальной установке о полной безопасности АЭС.

Тогда я решил действовать в одиночку и написал четыре повести о жизни и работе людей на атомных станциях. Повести назывались: «Операторы», «Экспертиза», «Энергоблок» и «Ядерный загар». Однако в ответ на мое предложение напечатать эти вещи в редакциях мне ответили: «Не может такого быть! Академики пишут везде, что на советских АЭС все безопасно. Академик Кириллин даже садовый участок собирается брать возле атомной станции, а вы тут понаписали всякое… На Западе это может быть, у нас – нет!»

Главный редактор одного толстого журнала, похвалив повести, даже сказал мне тогда: «Если бы это было у „них“, тогда напечатали бы».

Все же одну из повестей – «Операторы» – удалось опубликовать в 1981 году. И я рад, что люди, прочитав ее, думаю, поняли, что атомная энергетика – дело сложное и в высочайшей степени ответственное.

Однако эпоха шагала своим чередом, и не будем торопить события. Ведь произошло все, что должно было произойти. В ученых кругах продолжала царить безмятежность. Трезвые голоса о возможной опасности АЭС для окружающей среды воспринимались как покушение на авторитет науки…

В 1974 году на общем годичном собрании Академии наук СССР академик А. П. Александров, в частности, сказал: «Нас обвиняют, что атомная энергетика опасна и чревата радиоактивным загрязнением окружающей среды… А как же, товарищи, если случится ядерная война? Какое загрязнение тогда будет?»

Анатолий Петрович Александров (31 января (13 февраля) 1903, Тараща, Киевская губерния — 3 февраля 1994, Москва) — советский физик, академик АН СССР (1953; член-корреспондент 1943), доктор физико-математических наук (1941), педагог, профессор. Трижды Герой Социалистического Труда (1954, 1960, 1973). Президент Академии наук СССР в 1975—1986 гг. Член ЦК КПСС (1966—1989).

Лауреат Ленинской премии (1959), Государственной премии СССР (1984) и четырёх Сталинских премий (1942, 1949, 1951, 1953). Член КПСС с 1961 года.

Удивительная логика! Не правда ли?

Через десять лет, на партактиве Минэнерго СССР (за год до Чернобыля) тот же А. П. Александров с грустью заметил: «Нас еще, товарищи, бог милует, что не произошла у нас Пенсильвания. Да, да…»

Заметная эволюция в сознании Президента Академии наук СССР. Конечно, десять лет – срок немалый. И в предчувствии беды А. П. Александрову не откажешь. Ведь за это время в атомной энергетике произошло многое: случались серьезные неполадки и аварии, мощности невиданно выросли, ажиотаж престижности был раздут непомерно, а вот ответственность атомщиков, можно сказать, и поубавилась. А откуда ей было взяться, этой повышенной ответственности, коли на АЭС, оказывается, все так просто и безопасно?..

В те же, примерно, годы начал меняться и кадровый корпус эксплуатационников АЭС при резко возросшем дефиците атомных операторов. Если раньше туда шли работать в основном энтузиасты атомной энергетики, глубоко полюбившие это дело, то теперь хлынул народ и случайный. Конечно, в первую очередь привлекали не столь уж большие деньги, а престижность. Все вроде уже есть у человека, заработал на другом поприще, вот только еще не атомщик. Сколько ведь лет говорилось: безопасно! Стало быть, вперед! Прочь с дороги, специалисты! Уступай место у руководящего атомного пирога своякам и кумовьям! И потеснили таки специалистов… Впрочем, к этому еще вернемся. А теперь подробно о Пенсильвании, предтече Чернобыля. Привожу выдержку из американского журнала «Nuclear News» («Нуклер Ньюс») от 6 апреля 1979 года:

«…28 марта 1979 года рано утром произошла крупная авария реакторного блока № 2 мощностью 880 МВт (электрических) на АЭС Three Mile Island (Три-Майл-Айленд), расположенной в двадцати километрах от города Гаррисберг (штат Пенсильвания) и принадлежавшей компании «Metropolitan Edison» („Метрополитен Эдисон“)».

Правительство США тотчас же приступило к разбору всех обстоятельств аварии. 29 марта руководители комиссии по регулированию в ядерной энергетике (НРК) были приглашены в подкомитет палаты представителей Конгресса по проблемам энергетики и охраны окружающей среды для участия в рассмотрении причин аварии и разработке мероприятий по ликвидации ее последствий и предотвращению подобных случаев в будущем. Одновременно было отдано распоряжение о тщательной проверке исправности восьми реакторных блоков на АЭС Oconee (Окони), Crystal River (Кристал Ривер), Rancho Seco (Ранчо Секо), Arkansas Nuclear One (Арканзас-Уан) и Davis–Besse (Дэвис-Бесс). Оборудование для этих блоков, как и для блоков АЭС Три-Майл Айленд, было изготовлено компанией «Babcock & Wilcox» («Бэбкок энд Уилкокс»). В настоящее время (то есть на апрель 1979 года) из восьми блоков (почти одинаковых по конструкции) работают только пять, остальные находятся в планово-предупредительном ремонте.

Блок № 2 на АЭС Три-Майл-Айленд, как оказалось, не был оснащен дополнительной системой обеспечения безопасности, хотя подобные системы на некоторых блоках этой АЭС имеются.

НРК потребовала проверить все оборудование и режимы работы на всех без исключения реакторных блоках, изготовленных компанией «Бэбкок энд Уилкокс». Сотрудник НРК, несущий ответственность за выдачу лицензий на строительство и эксплуатацию ядерных установок, заявил 4 апреля на пресс-конференции, что на всех АЭС страны будут незамедлительно приняты все необходимые меры по обеспечению безопасности.

Авария имела большой общественно-политический резонанс. Она вызвала сильную тревогу не только в Пенсильвании, но и во многих других штатах. Губернатор штата Калифорния поставил вопрос о том, чтобы АЭС Ранчо Секо мощностью 913 МВт (эл.), находящаяся близ города Сакраменто, была остановлена до тех пор, пока не будут окончательно выяснены все причины аварии на АЭС Три-Майл-Айленд и приняты меры по предотвращению возможности подобных происшествий.

Антиядерный протест после аварии на Три-Майл-Айленде, Гаррисберг, 1979 г.

Официальная позиция Министерства энергетики США заключалась в том, чтобы успокоить общественное мнение. Через два дня после аварии министр энергетики Schlesinger (Шлесинджер) заявил, что за все время эксплуатации промышленных ядерных реакторов это случилось впервые и к событиям на АЭС Три-Майл-Айленд нужно отнестись объективно, без излишних эмоций и скороспелых выводов. Он подчеркнул, что осуществление программы развития ядерной энергетики будет продолжено в целях скорейшего достижения Соединенными Штатами энергетической независимости.

По словам Шлесинджера, радиоактивное заражение местности вокруг АЭС «крайне ограниченно» по величине и масштабам, и у населения нет никаких оснований для беспокойства. А между тем, только за 31 марта и 1 апреля из 200 тысяч человек, проживающих в радиусе 35 километров от станции, около 80 тысяч покинули свои дома. Люди отказывались верить представителям компании «Metropolitan Edison» («Метрополитен Эдисон»), пытавшимся убедить их, что ничего страшного не произошло. По распоряжению губернатора штата, был составлен план срочной эвакуации всего населения округа. В районе местонахождения АЭС было закрыто семь школ. Губернатор приказал эвакуировать всех беременных женщин и детей дошкольного возраста, проживающих в радиусе 8 километров от станции, и рекомендовал не выходить на улицу населению, проживающему в радиусе 16 километров. Эти действия были предприняты по указанию представителя НРК Joseph M. Hendrie (Дж. Хендри) после того, как была обнаружена утечка радиоактивных газов в атмосферу. Наиболее критическая ситуация сложилась 30–31 марта и 1 апреля, когда в корпусе реактора образовался огромный пузырь водорода, что грозило взрывом оболочки реактора. В таком случае вся окружающая местность подверглась бы сильнейшему радиоактивному заражению.

Схема NRC (НРК) базовой конфигурации конечного состояния TMI-2.

1- Входной патрубок 2B; 2-Входной патрубок 1А; 3-Полость; 4-рыхлые обломки серцевины; 5- корка; 6- расплавленный материал; 7- обломки наполнения опустились вниз; 8- возможный регион, обедненный ураном; 9- направляющая регулировкой аппарата; 10- отверстие в перегородке; 11- покрытие из предварительно расплавленного материала на внутренних поверхностях перепускной зоны; 12-повреждение верхней сетки.

В Гаррисберге было срочно создано отделение Американского общества по страхованию от ядерной катастрофы, которое уже к 3 апреля выплатило 200 тысяч долларов страхового возмещения.

1 апреля электростанцию посетил президент Картер. Он обратился к населению с просьбой «спокойно и точно» соблюдать все правила эвакуации, если в этом возникнет необходимость.

Выступая 5 апреля с речью, посвященной проблемам энергетики, президент подробно остановился на таких альтернативных методах, как использование солнечной энергии, переработка битуминозных сланцев, газификация угля и т. п., но совершенно не упомянул об ядерной энергии, будь то расщепление атомного ядра или управляемый термоядерный синтез.

Многие сенаторы заявляют, что авария может повлечь за собой «мучительную переоценку» отношения к ядерной энергетике, однако, по их словам, страна вынуждена будет и далее производить электроэнергию на АЭС, так как иного выхода для США не существует. Двойственная позиция сенаторов в этом вопросе наглядно свидетельствует о том затруднительном положении, в котором очутилось правительство США после аварии.

ОПИСАНИЕ АВАРИИ

«Первые признаки аварии были обнаружены в 4 часа утра, когда по неизвестным причинам прекратилась подача питательной воды основными насосами в парогенератор. Все три аварийных насоса, предусмотренных специально для бесперебойной подачи питательной воды, уже две недели находились в ремонте, что было грубейшим нарушением правил эксплуатации АЭС.

В результате парогенератор остался без питательной воды и не мог отводить от первого контура тепло, вырабатываемое реактором. Автоматически отключилась турбина из-за нарушения параметров пара. В первом контуре реакторного блока резко возросли температура и давление воды. Через предохранительный клапан компенсатора объема, смесь перегретой воды с паром начала сбрасываться в специальный резервуар (барбатёр). Однако после того, как давление воды в первом контуре снизилось до нормального уровня (160 ат), клапан не сел на место, вследствие чего давление в барбатёре также повысилось сверх допустимого. Аварийная мембрана на барбатёре разрушилась, и около 370 кубометров горячей радиоактивной воды вылилось на пол бетонной защитной оболочки реактора (в центральный зал).

Автоматически включились дренажные насосы, которые начали перекачивать скопившуюся воду в цистерны, находящиеся во вспомогательном здании АЭС. Персонал должен был немедленно отключить дренажные насосы, чтобы вся радиоактивная вода осталась внутри защитной оболочки, однако этого сделано не было.

Во вспомогательном здании АЭС имелось три цистерны, но вся радиоактивная вода поступила только в одну из них. Цистерна переполнилась, и вода залила пол слоем в несколько дюймов. Вода начала испаряться, и радиоактивные газы вместе с паром проникли в атмосферу через вентиляционную трубу вспомогательного здания, что явилось одной из главных причин последующего радиоактивного заражения местности.

Рабочие атомной электростанции в Три-Майл-Айленде стоят возле центра для посетителей рано утром 30 марта 1979 года, на заднем плане видны две градирни атомной станции. Официальные лица на месте объявили «чрезвычайную ситуацию на месте» поздно утром в пятницу.

В момент открытия предохранительного клапана сработала система аварийной защиты реактора со сбросом стержней-поглотителей, в результате чего цепная реакция прекратилась и реактор был практически остановлен. Процесс деления ядер урана в топливных стержнях прекратился, однако продолжался ядерный распад осколков с выделением тепла в количестве около 10 процентов от номинальной электрической мощности, или примерно 250 МВт тепловых.

Поскольку предохранительный клапан оставался открытым, давление охлаждающей воды в корпусе реактора быстро падало, а вода интенсивно испарялась. Уровень воды в корпусе реактора снижался, а температура быстро возрастала. По-видимому, это привело к образованию пароводяной смеси, в результате чего произошел срыв главных циркуляционных насосов и они остановились.

Как только давление упало до 11,2 ат, автоматически сработала система аварийного расхолаживания активной зоны, и топливные сборки начали охлаждаться. Это произошло через две минуты после начала аварии. (Здесь ситуация похожа на чернобыльскую за 20 секунд до взрыва. Но в Чернобыле система аварийного охлаждения активной зоны была отключена персоналом заблаговременно. – Г. М.)

По невыясненным до сих пор причинам оператор выключил два насоса, приводивших в действие систему аварийного расхолаживания, через 4,5 минуты после начала аварии. Очевидно, он полагал, что вся верхняя часть активной зоны находится под водой. Вероятно, оператор неправильно отсчитал по манометру давление воды внутри первого контура и решил, что в аварийном расхолаживании активной зоны нет необходимости. Между тем вода по-прежнему испарялась из реактора. Предохранительный клапан, по-видимому, заклинило, а операторам не удалось закрыть его с помощью дистанционного управления. Поскольку клапан расположен в верхней части компенсатора объема, находящегося под защитной оболочкой, его вручную практически невозможно ни закрыть, ни открыть.

Клапан оставался открытым так долго, что уровень воды в реакторе упал, и одна треть активной зоны оказалась без охлаждения.

По мнению специалистов, незадолго до включения системы аварийного расхолаживания либо вскоре после ее включения по меньшей мере двадцать тысяч топливных стержней из общего количества тридцать шесть тысяч (177 топливных сборок по 208 стержней в каждой) оказались без охлаждения. Защитные циркониевые оболочки топливных стержней начали трескаться и крошиться. Из поврежденных тепловыделяющих элементов начали выходить высокоактивные продукты деления. Вода первого контура стала еще более радиоактивной.

Схера реактора № 2 АЭС Three Mile Island (Три-Майл-Айленд)

Когда обнажились верхние части топливных стержней, температура внутри корпуса реактора превысила 400 градусов и указатели на пульте управления зашкалили. ЭВМ, следившая за температурой в активной зоне, начала выдавать сплошные вопросительные знаки и выдавала их в течение последующих одиннадцати часов…

Через 11 минут после начала аварии оператор снова включил систему аварийного расхолаживания активной зоны, которую прежде по ошибке выключил.

В последующие 50 минут падение давления в реакторе приостановилось, однако температура продолжала расти. Насосы, нагнетавшие воду для аварийного расхолаживания активной зоны, начали сильно вибрировать, и оператор выключил все четыре насоса – два из них через 1 час 15 минут, другие два через 1 час 40 минут после начала аварии. Видимо, он опасался, что насосы будут повреждены.

В 17 часов 30 минут был, наконец, снова пущен главный насос подачи питательной воды, который отключился в самом начале аварии. Возобновилась циркуляция воды в активной зоне. Вода снова покрыла верхние части топливных стержней, которые находились без охлаждения и разрушались в течение почти одиннадцати часов.

В ночь с 28 на 29 марта в верхней части корпуса реактора начал образовываться газовый пузырь. Активная зона разогрелась до такой степени, что из-за химических свойств циркониевой оболочки стержней произошло расщепление молекул воды на водород и кислород. Пузырь объемом около 30 метров кубических, состоявший главным образом из водорода и радиоактивных газов – криптона, аргона, ксенона и других, сильно препятствовал циркуляции охлаждающей воды, поскольку давление в реакторе значительно возросло. Но главная опасность заключалась в том, что смесь водорода и кислорода могла в любой момент взорваться. (То, что произошло в Чернобыле. – Г. М.) Сила взрыва была бы эквивалентна взрыву трех тонн тринитротолуола, что привело бы к неминуемому разрушению корпуса реактора. В другом случае смесь водорода и кислорода могла проникнуть из реактора наружу и скопилась бы под куполом защитной оболочки. Если бы она взорвалась там, все радиоактивные продукты деления попали бы в атмосферу (что произошло в Чернобыле. – Г. М.). Уровень радиации внутри защитной оболочки достиг к тому времени 30000 бэр/час, что в 600 раз превышало смертельную дозу. Кроме того, если бы пузырь продолжал увеличиваться, он постепенно вытеснил бы из корпуса реактора всю охлаждающую воду, и тогда температура поднялась бы настолько, что расплавился бы уран (что произошло в Чернобыле. – Г. М.).

В ночь на 30 марта объем пузыря уменьшился на 20 процентов, а 2 апреля составлял всего лишь 1,4 метра кубических. Чтобы окончательно ликвидировать пузырь и устранить опасность взрыва, техники применили метод так называемой дегазации воды. Охлаждающая вода, циркулировавшая в первом контуре, впрыскивалась в компенсатор объема (к тому времени предохранительный клапан неизвестно почему оказался закрытым). При этом из воды выделялся растворенный в ней водород. Затем охлаждающая вода снова поступала в реактор и там поглощала очередную порцию водорода из газового пузыря. По мере того как кислород растворялся в воде, объем пузыря становился все меньше. За пределами защитной оболочки находилось специально доставленное на АЭС устройство – так называемый рекомбинатор для превращения водорода и кислорода в воду.

С восстановлением подачи питательной воды в парогенератор и возобновлением циркуляции теплоносителя (охлаждающей воды) в первом контуре начался нормальный отвод тепла от активной зоны.

Как отмечалось ранее, под защитной оболочкой создалась очень высокая радиоактивность с долгоживущими изотопами, и дальнейшая эксплуатация блока экономически была бы неоправданна. По предварительным данным, ликвидация последствий аварии обойдется в сорок миллионов долларов (в Чернобыле – восемь миллиардов рублей. – Г. М.). Реактор остановлен на длительный срок. Для выяснения причин аварии создана комиссия.

Представители общественности обвиняют компанию „Метрополитен Эдисон“ в том, что она торопилась ввести энергоблок № 2 в эксплуатацию 30 декабря, за 25 часов до наступления нового года, чтобы выиграть на этом 40 миллионов долларов за счет налоговых обложений, хотя незадолго до этого, в конце 1978 года, уже отмечались неполадки в работе механических устройств и блок приходилось несколько раз останавливать на этапе испытаний. Однако федеральные инспекторы все же разрешили его промышленную эксплуатацию. В январе 1979 года только что пущенный блок был остановлен на две недели, так как обнаружились утечки в трубопроводах и насосах.

Даже после того, как произошла авария, продолжались грубые нарушения правил безопасности со стороны компании „Метрополитен Эдисон“. Так, в пятницу 30 марта, на третий день аварии, в реку Сакуахана были сброшены 52000 метров кубических радиоактивной воды. Компания сделала это, не заручившись предварительно разрешением Комиссии по регулированию в ядерной энергетике, якобы для того, чтобы освободить емкости для более радиоактивной воды, откачиваемой дренажными насосами из оболочки реактора…»

...1 апреля электростанцию посетил президент Картер. Он обра­тился к населению с просьбой «спокойно и точно» соблюдать все правила эвакуации, если в этом возникнет необходимость.

Выступая 5 апреля с речью, посвященной проблемам энергетики, президент Картер подробно остановился на таких альтернативных методах, как использование солнечной энергии, переработка битуми­нозных сланцев, газификация угля и т. п., но совершенно не упомя­нул о ядерной энергии, будь то расщепление атомного ядра или уп­равляемый термоядерный синтез.

Президент Джимми Картер посетил Три-Майл-Айленд после аварии в 1979 году.

Многие сенаторы заявляют, что авария может повлечь за собой «мучительную переоценку» отношения к ядерной энергетике, однако, по их словам, страна вынуждена будет и далее производить элект­роэнергию на АЭС, так как иного выхода для США не существует. Двойственная позиция сенаторов в этом вопросе наглядно свидетель­ствует о том затруднительном положении, в котором очутилось пра­вительство США после аварии...»

Теперь, ознакомившись с подробностями катастрофы в Пенсильвании и предваряя Чернобыль, следует окинуть беглым взором минувшее 35-летие с начала пятидесятых годов. Проследить, так ли случайны были Пенсильвания и Чернобыль, случались ли за минувшие тридцать пять лет аварии на АЭС в США и СССР, которые могли бы послужить уроком и предостеречь людей от облегченного подхода к сложнейшей проблеме современности – развитию атомной энергетики?

Действительно, так ли благополучно работали атомные электростанции в обеих странах за минувшие годы? Оказывается, не совсем. Заглянем в историю развития атомной энергетики и увидим, что аварии на ядерных реакторах начались фактически сразу же после их появления.

В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ АМЕРИКИ

1951 год. Детройт. Авария исследовательского реактора. Перегрев расщепляемого материала в результате превышения допустимой температуры. Загрязнение воздуха радиоактивными газами.

24 июня 1959 года. Расплав части топливных элементов в результате выхода из строя системы охлаждения на экспериментальном энергетическом реакторе в Санта-Сюзана, штат Калифорния.

3 января 1961 года. Взрыв пара на экспериментальном реакторе около Айдахо-Фолс, штат Айдахо. Погибло трое.

Воссоздание первоначального взрыва показывает, как сильно взорвалось здание.

5 октября 1966 года. Частичное расплавление активной зоны в результате выхода из строя системы охлаждения на реакторе «Энрико Ферми» неподалеку от Детройта.

Фотография верхней части реактора «Ферми-1» была сделана в 1961 году. В 1966 году на Ферми прошло частичное расплавление активной зоны...

19 ноября 1971 года. Почти 200 тысяч литров загрязненной радиоактивными веществами воды из переполненного хранилища отходов реактора в Монтжелло, штат Миннесота, вытекло в реку Миссисипи.

28 марта 1979 года. Расплавление активной зоны из-за потери охлаждения реактора на АЭС Три-Майл- Айленд. Выброс радиоактивных газов в атмосферу и жидких радиоактивных отходов в реку Сакуахана. Эвакуация населения из зоны бедствия.

7 августа 1979 года. Около 1000 человек получили дозу облучения в шесть раз выше нормы в результате выброса высокообогащенного урана с завода по производству ядерного топлива возле города Эрвинга, штат Теннеси.

25 января 1982 года. В результате разрыва трубы парогенератора на реакторе Джина, близ Рочестера, произошел выброс радиоактивного пара в атмосферу.

30 января 1982 года. Чрезвычайное положение введено на атомной электростанции близ города Онтарио, штат Нью-Йорк. В результате аварии в системе охлаждения реактора произошла утечка радиоактивных веществ в атмосферу.

28 февраля 1985 года. На АЭС Самер-Плант преждевременно достигнута критичность, то есть имел место неуправляемый разгон.

19 мая 1985 года. На АЭС Индиан-Пойнт-2 близ Нью-Йорка, принадлежащей компании «Консолидэйтед Эдисон», произошла утечка радиоактивной воды. Авария возникла из-за неисправности в клапане и привела к утечке нескольких сотен галлонов, в том числе за пределы АЭС.

1986 год. Уэбберс Фолс. Взрыв резервуара с радиоактивным газом на заводе обогащения урана. Один человек погиб. Восемь ранено…

В СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ

29 сентября 1957 года. Авария на реакторе близ Челябинска. Произошел самопроизвольный ядерный разгон отходов топлива с сильным выбросом радиоактивности. Радиацией заражена обширная территория. Загрязненную зону огородили колючей проволокой, окольцевали дренажным каналом. Население эвакуировали, грунт срыли, скот уничтожили и все обваловали в курганы.

7 мая 1966 года. Разгон на мгновенных нейтронах на АЭС с кипящим ядерным реактором в городе Мелекессе. Облучились дозиметрист и начальник смены АЭС. Реактор погасили, сбросив в него два мешка с борной кислотой.

1964–1979 годы. На протяжении 15 лет неоднократное разрушение (пережог) топливных сборок активной зоны на первом блоке Белоярской АЭС. Ремонты активной зоны сопровождались переоблучением эксплуатационного персонала.

7 января 1974 года. Взрыв железобетонного газгольдера выдержки радиоактивных газов на первом блоке Ленинградской АЭС. Жертв не было.

6 февраля 1974 года. Разрыв промежуточного контура на первом блоке Ленинградской АЭС в результате вскипания воды с последующими гидроударами. Погибли трое. Высокоактивные воды с пульпой фильтропорошка сброшены во внешнюю среду.

Октябрь 1975 года. На первом блоке Ленинградской АЭС частичное разрушение активной зоны («локальный козел»). Реактор был остановлен и через сутки продут аварийным расходом азота в атмосферу через вентиляционную трубу. Во внешнюю среду выброшено около полутора миллионов кюри высокоактивных радионуклидов.

1977 год. Расплавление половины топливных сборок активной зоны на втором блоке Белоярской АЭС. Ремонт с переоблучением персонала длился около года.

31 декабря 1978 года. Сгорел второй блок Белоярской АЭС. Пожар возник от падения плиты перекрытия машзала на маслобак турбины. Выгорел весь контрольный кабель. Реактор оказался без контроля. При организации подачи аварийной охлаждающей воды в реактор переоблучилось восемь человек.

Рухнувшая крыша машзала...

Сентябрь 1982 года. Разрушение центральной топливной сборки на первом блоке Чернобыльской АЭС из-за ошибочных действий эксплуатационного персонала. Выброс радиоактивности на промзону и город Припять, а также переоблучение ремонтного персонала во время ликвидации «малого козла».

Октябрь 1982 года. Взрыв генератора на первом блоке Армянской АЭС. Пожар в кабельном хозяйстве. Потеря энергоснабжения собственных нужд. Оперативный персонал организовал подачу охлаждающей воды в реактор. Для оказания помощи с Кольской и других АЭС прибыли группы технологов и ремонтников.

27 июня 1985 года.Авария на первом блоке Балаковской АЭС. В период пусконаладочных работ вырвало предохранительный клапан и трехсотградусный пар стал поступать в помещение, где работали люди. Погибли 14 человек. Авария произошла в результате необычайной спешки и нервозности из-за ошибочных действий малоопытного оперативного персонала.

Все аварии на АЭС в СССР не были преданы гласности, за исключением аварий на первых блоках Армянской и Чернобыльской атомных станций в 1982 году, о которых вскользь было упомянуто в передовой «Правды» уже после избрания Генеральным секретарем ЦК КПСС Ю. В. Андропова.

Кроме того, косвенное упоминание об аварии на первом блоке Ленинградской АЭС имело место в марте 1976 года на партактиве Минэнерго СССР, на котором выступил Председатель Совета Министров СССР А. Н. Косыгин. Он, в частности, сказал тогда, что правительства Швеции и Финляндии сделали Правительству СССР запрос относительно повышения радиоактивности над их странами. Косыгин сказал также, что ЦК КПСС и Совет Министров СССР обращают внимание энергетиков на особую важность соблюдения ядерной безопасности и качества АЭС в СССР.

Положение, когда аварии на атомных станциях скрывались от общественности, стало нормой при министре энергетики и электрификации СССР П. С. Непорожнем. Но аварии скрывались не только от общественности и правительства, но и от работников АЭС страны, что особенно опасно, ибо отсутствие гласности негативного опыта всегда чревато непредсказуемым. Порождает беспечность и легкомыслие.

Пётр Степанович Непорожний (30 июня (13 июля) 1910,  Полтавская губерния, Российская империя — 9 июля 1999, Москва, Российская Федерация) — министр энергетики и электрификации СССР с 1962 по 1985 год, крупнейший энергетик страны, доктор технических наук, профессор кафедры «Гидроэнергетика» Московского энергетического института (МЭИ), член-корреспондент Академии наук СССР (1979; c 1991 — Российской академии наук).

Естественно, что преемник П. С. Непорожнего на посту министра – А. И. Майорец, человек в энергетических, особенно в атомных, вопросах недостаточно компетентный, – продолжил традиции умолчания. Уже через полгода после своего вступления в должность им был подписан приказ Минэнерго СССР от 19 мая 1985 года № 391-ДСП, где в пункте 64-1 предписывалось:

«Не подлежат открытому опубликованию в печати, в передачах по радио и телевидению – сведения о неблагоприятных результатах экологического воздействия на обслуживающий персонал и население, а также на окружающую среду энергетических объектов (воздействие электромагнитных полей, облучение, загрязнение атмосферы, водоемов и земли)».

Анатолий Иванович Майорец (9 июля 1929, Хмельницкая область, УССР, СССР — 29 мая 2016, Москва, Российская Федерация) — советский государственный деятель, министр электротехнической промышленности СССР (1980—1985), министр энергетики и электрификации СССР (1985—1989).

Сомнительную нравственную позицию заложил товарищ Майорец в основу своей деятельности уже в первые месяцы работы в новом министерстве.

Вот в такой обстановке тщательно продуманной «безаварийности» товарищ Петросьянц и писал свои многочисленные книги и, не опасаясь быть разоблаченным, пропагандировал полную безопасность АЭС…

А. И. Майорец действовал тут в рамках давно отлаженной системы. Обезопасив себя пресловутым «приказом», он принялся управлять атомной энергетикой…

Но ведь управлять таким хозяйством, как Минэнерго СССР, пронизавшим своей разветвленной энергоснабжающей сетью фактически весь организм экономики СССР, необходимо компетентно, мудро и осторожно, то есть нравственно, памятуя о потенциальной опасности ядерной энергетики. Ибо еще Сократ сказал: «Каждый мудр в том, что хорошо знает».

Как же мог управлять ядерной энергетикой человек, который совершенно не знал этого сложного и опасного дела? Конечно, не боги горшки обжигают. Но ведь здесь не просто горшки, а ядерные реакторы, которые при случае сами могут здорово обжечь…

Но тем не менее А. И. Майорец, засучив рукава, взялся за это неизвестное ему дело и с легкой руки заместителя Председателя Совета Министров СССР Б. Е. Щербины, выдвинувшего его на этот пост, стал «обжигать ядерные горшки».

Борис Евдокимович Щерби́на (5 октября 1919, Дебальцево, Донецкая область — 22 августа 1990, Москва, РСФСР, СССР) — советский государственный и партийный деятель. Заместитель председателя Совета Министров СССР (1984—89 гг.). Герой Социалистического Труда. Один из создателей нефтегазового комплекса в Западной Сибири. Руководил ликвидацией последствий аварии на Чернобыльской АЭС (1986) и землетрясения в Армянской ССР (1988).

Став министром, А. И. Майорец первым делом ликвидировал в Минэнерго СССР Главниипроект – главк, ведавший в министерстве энергетики проектированием и научно-исследовательскими работами, пустив этот важный сектор инженерной и научной деятельности на самотек.

Далее, за счет сокращения ремонтов оборудования электростанций повысил коэффициент использования установленной мощности, резко снизив резерв наличных мощностей на электростанциях страны.

Частота в энергосистеме стала более стабильной, однако резко увеличился риск крупной аварии…

Заместитель Председателя Совета Министров СССР Б. Е. Щербина с трибуны расширенной Коллегии Минэнерго СССР в марте 1986 года (за месяц до Чернобыля) счел возможным отметить это достижение. Сам Щербина возглавлял тогда топливно-энергетическое направление в правительстве. Его похвала деятельности Майорца понятна.

Тут надо коротко сказать о Б. Е. Щербине как о человеке. Опытный администратор, беспощадно требовательный, автоматически перенесший в энергетику методы управления из газовой промышленности, где он долгое время был министром, жесткий и недостаточно компетентный в вопросах энергетики, особенно атомной, вот кто стал в правительстве во главе топливно-энергетического направления. Но хватка у этого невысокого щуплого человека была поистине мертвая. Кроме того, он обладал поистине удивительной способностью навязывать строителям АЭС свои сроки пуска энергоблоков, что не мешало ему, спустя время, обвинять их же за срыв «принятых обязательств».

При этом навязывание сроков пуска Щербина проводил без учета необходимого технологического времени на возведение атомных электростанций, монтаж оборудования и пусконаладочные работы.

Помню, 20 февраля 1986 года на совещании в Кремле директоров АЭС и начальников атомных строек сложился своеобразный регламент. Не более двух минут говорил отчитывающийся директор или начальник стройки и как минимум – тридцать пять – сорок минут прерывавший их Б. Е. Щербина.

Наиболее интересным было выступление начальника управления строительства Запорожской АЭС Р. Г. Хеноха, который набрался мужества и густым басом (бас на таком совещании расценивался как бестактность) заявил, что 3-й блок Запорожской АЭС будет пущен в лучшем случае не ранее августа 1986 года (реальный пуск состоялся 30 декабря 1986 года) из-за поздней поставки оборудования и неготовности вычислительного комплекса, к монтажу которого только приступили.

– Видали, какой герой! – возмутился Щербина. – Он назначает свои собственные сроки! – И повысил голос до крика: – Кто дал вам право, товарищ Хенох, устанавливать свои сроки взамен правительственных?!

– Сроки диктует технология производства работ, – упрямился начальник стройки.

– Бросьте! – прервал его Щербина. – Не заводите рака за камень! Правительственный срок – май 1986 года. Извольте пускать в мае!

– Но только в конце мая завершат поставку специальной арматуры, – парировал Хенох.

– Поставляйте раньше, – поучал Щербина. И обратился к сидевшему рядом Майорцу: – Заметьте, Анатолий Иванович, ваши начальники строек прикрываются отсутствием оборудования и срывают сроки…

– Мы это пресечем, Борис Евдокимович, – пообещал Майорец.

– Непонятно, как без оборудования можно строить и пускать атомную станцию… Ведь оборудование поставляю не я, а промышленность через заказчика… – пробурчал Хенох и, огорченный, сел.

Уже после совещания, в фойе Кремлевского дворца, он сказал мне:

– В этом вся наша национальная трагедия. Лжем сами и учим лгать подчиненных. Ложь даже с благородной целью – все равно ложь. И до добра это не доведет…

Подчеркнем, что сказано это было за два месяца до Чернобыльской катастрофы.

В апреле же 1983 года я написал статью о ползучем планировании в атомном энергетическом строительстве и предложил ее в одну из центральных газет. (Ползучее планирование – это когда после срыва одного срока ввода объекта неоднократно назначается новый срок без организационных выводов в отношении работников, проваливших правительственное задание. Сползание по времени вправо идет зачастую много лет с колоссальным превышением сметной стоимости строительства.) Статья принята не была.

Приведу краткую выдержку из этой неопубликованной статьи.

«В чем же причины нереальности планирования в атомостроительной отрасли и стойких, десятилетиями продолжающихся срывов? Их три:

1. Некомпетентность работников, осуществляющих планирование вводов энергомощностей и управление атомостроительной отраслью.

2. Нереальность и как следствие ползучесть планирования, вызванные некомпетентностью оценок.

3. Неготовность машиностроительных министерств к производству в должном количестве и надлежащего качества оборудования для атомных станций.

Разберемся по порядку.

Атомное строительство, как и эксплуатация АЭС, бесспорно требуют глубокой компетентности. Как говорил 2 ноября 1982 года на Сессии Генеральной Ассамблеи ООН тогдашний министр иностранных дел СССР А. А. Громыко, крупная авария на АЭС с разгерметизацией корпуса реактора равносильна по некоторым последствиям действию от взрыва мегатонной атомной бомбы.

Отсюда ясно, что управлять строительством и эксплуатацией АЭС должны подлинно знающие работники. И если в отношении эксплуатации АЭС это очевидно (хотя и тут мы имеем массу нарушений, приведших к Чернобылю), то в вопросах строительства атомных станций на первый взгляд кажется, что атомная компетентность тут вроде бы ни к чему. Мол, строительная часть, бери больше, кидай дальше, клади бетон, куда как проще… Но это только кажущаяся простота. (Ею были обмануты и Щербина, и Майорец, с такой легкостью ринувшийся в воду, не зная броду.)

Задача возведения атомного энергоблока с первого же куба бетона, уложенного в его основание, осложняется будущей радиоактивностью объекта, и более того – необходимостью своевременного ввода в строй действующих радиоактивных объектов, каковыми являются атомные станции.

Иными словами, компетентность имеет непосредственное отношение как к качеству и реальности плана, так и к безопасности атомных станций. Очевидные истины, но, к сожалению, о них приходится говорить. Ведь многие руководящие должности в атомной отрасли заняты не по праву…»

Так центральный аппарат Минэнерго СССР, включая министра и ряд его заместителей, в канун Чернобыля были некомпетентны в атомной специфике. Атомным направлением в энергетическом строительстве руководил 60-летний заместитель министра А. Н. Семенов, три года назад (в другой версии – четыре года назад (admin))только поставленный на это сложное дело, будучи по образованию и многолетнему опыту работы строителем гидростанций. Только в январе 1987 года он был отстранен от руководства ходом строительства атомных станций по итогам 1986 года за срыв ввода энергомощностей.

Александр Николаевич Семёнов (26 октября 1926г – 20 июня 2018г)— советский государственный и хозяйственный деятель.

Не лучшим образом обстояло дело и в руководстве эксплуатацией действующих атомных электростанций, которое в канун катастрофы осуществляло Всесоюзное промышленное объединение по атомной энергетике (сокращенно – ВПО Союзатомэнерго). Начальником его был Г. А. Веретенников, на эксплуатации АЭС никогда не работавший. Атомной технологии он не знал и после 15-летней работы в Госплане СССР решил пойти на живое дело (по итогам Чернобыля в июле 1986 года он был исключен из партии и снят с работы)…

Бывший начальник Союзатомэнерго, Геннадий Анатольевич Веретенников.

Уже после Чернобыльской аварии Б. Е. Щербина с трибуны расширенной Коллегии Минэнерго СССР в июле 1986 года заявил, обращаясь к сидящим в зале энергетикам:

– Вы все эти годы шли к Чернобылю!

Если это так, то следует добавить, что Щербина и Майорец ускорили шествие к взрыву…

Здесь я считаю необходимым прерваться, чтобы познакомить читателя с выдержкой из любопытной статьи Ф. Олдса «О двух подходах к ядерной энергетике», опубликованной в журнале «Power Engineering»  («Павер Энжиниринг») еще в октябре 1979 года.

«…В то время как страны – члены Организации экономического сотрудничества и развития (СЭСР) сталкиваются с многочисленными затруднениями в ходе реализации своих ядерных программ, страны – члены СЭВ приступили к выполнению совместного плана, который предусматривает увеличение установленной мощности АЭС к 1990 году на 150000 МВт (это более чем одна треть современной мощности всех АЭС на земном шаре). В Советском Союзе намечено ввести 113 000 МВт.

На 30-й юбилейной Сессии СЭВ в июне 1979 года была разработана совместная программа. Похоже, что за этой решимостью осуществить планы развития атомной энергетики скрываются определенные опасения, вызванные возможной нехваткой нефти в будущем. СССР поставляет нефть странам Восточной Европы и, кроме того, экспортирует ее на Запад в количестве 130 тысяч тонн в сутки. (Тут надо добавить, что по состоянию на 1986 год СССР перекачивает на Запад 336 миллионов тонн условного топлива в год – нефть плюс газ. – Г. М.) Однако в 1978 году объем добычи нефти в СССР не достиг планового уровня. Видимо, это не произойдет в 1979 году. Согласно прогнозам, план добычи нефти едва ли будет выполнен и в 1980 году. Все говорит о том, что освоение гигантских нефтяных месторождений Сибири сопряжено с немалыми трудностями.

Председатель Совета Министров СССР А. Н. Косыгин в своем выступлении на юбилейной Сессии СЭВ отметил, что развитие ядерной энергетики представляет собой ключ к решению энергетической проблемы.

Поступают сведения о том, что между СССР и ФРГ ведутся переговоры об экспорте в СССР оборудования и технологии. Вероятно, это должно будет способствовать скорейшему решению ядерной программы стран СЭВ. (Переговоры были прерваны из-за неприемлемых встречных условий западногерманской стороны. – Г. М.)

В начале 1979 года Румыния заключила с Канадой лицензионное соглашение на сумму 20 миллионов долларов о строительстве четырех ядерных реакторов типа КАНДУ единичной мощностью 600 МВт. Сообщается, что Куба намерена построить одну или несколько АЭС по советскому проекту. Специалисты полагают, что в этом проекте не предусмотрены такие обязательные на Западе элементы конструкции, как защитная оболочка реактора и дополнительная система охлаждения активной зоны. (Тут Ф. Олдс явно ошибся. На кубинских АЭС, строящихся по советским проектам, предусмотрены и защитные оболочки, и дополнительные системы охлаждения активной зоны. – Г. М.)

Академия наук СССР – этого, впрочем, следовало ожидать, – заверяет широкую общественность, что советские ядерные реакторы являются абсолютно надежными и что последствия аварии на АЭС Три-Майл-Айленд чрезмерно драматизированы в зарубежной печати. Выдающийся советский ученый-атомщик А. П. Александров, президент Академии наук СССР и директор Института атомной энергии имени И. В. Курчатова недавно дал интервью лондонскому корреспонденту газеты „Вашингтон Стар“. По его словам, неудача в освоении ядерной энергии может иметь тяжелые последствия для всего человечества.

А. П. Александров сожалеет о том, что США использовали случай на АЭС Три-Майл-Айленд в качестве предлога для замедления темпов дальнейшего развития ядерной энергетики. Он убежден, что мировые запасы нефти и газа иссякнут через 30–50 лет, поэтому необходимо строить АЭС во всех частях света, иначе неизбежно возникнут военные конфликты из-за обладания остатками минерального топлива. Он считает, что эти вооруженные столкновения произойдут только между капиталистическими странами, так как СССР будет к тому времени в изобилии обеспечен энергией атома.

Организации СЭСР и СЭВ – действуют в противоположных направлениях.

В промышленно развитых странах мира созданы две организации СЭСР и СЭВ, располагающие огромными запасами нефти. Любопытно, что они по-разному относятся к проблеме будущего обеспечения энергоресурсами.

СЭВ делает основной упор на развитие атомной энергетики и не придает большого значения перспективам использования солнечной энергии и другим вариантам постепенного перехода к альтернативным источникам энергоснабжения. Так, ГДР рассчитывает в будущем удовлетворять свои потребности в энергии за счет этих источников не более чем на 20 процентов. Вопросам защиты окружающей среды отводится видное место, однако на первом плане – увеличение производительности оборудования и повышение уровня жизни населения.

Страны, входящие в СЭСР, разработали целый ряд собственных программ развития ядерной энергетики. Франция и Япония добились в этом отношении большего, чем все остальные. США и ФРГ пока занимают выжидательную позицию, Канада по многим причинам колеблется, а прочие государства не особенно спешат с выполнением своих программ.

На протяжении многих лет США лидировали среди стран – членов СЭСР и в области практического использования ядерной энергии, и по объему ассигнований на научно-исследовательские и опытно-конструкторские работы. Но затем это положение довольно быстро изменилось, и теперь развитие ядерной энергетики рассматривается в США не как приоритетная задача государственной важности, а всего лишь как крайнее средство решения энергетической проблемы. Главное внимание при обсуждении любого законопроекта, относящегося к энергетике, уделяется защите окружающей среды. Таким образом, ведущие страны – члены СЭСР и СЭВ занимают диаметрально противоположные позиции по отношению к развитию ядерной энергетики…»

Позиции, конечно, не диаметрально противоположные, особенно в вопросах, касающихся повышения безопасности АЭС. Ф. Олдс здесь допускает неточность. Обе стороны уделяют максимум внимания этому вопросу. Есть и бесспорные различия в оценках проблемы развития ядерной энергетики.

– чрезмерная критика их, явное завышение опасности атомных станций в США;

– полное отсутствие в течение трех с половиной десятилетий критики и явно занижаемая опасность АЭС для персонала и окружающей среды в СССР.

Удивителен также явно выраженный конформизм советской общественности, безоглядно верившей заверениям академиков и других некомпетентных деятелей.

Не потому ли громом среди ясного неба свалился на нас и так многих перепахал Чернобыль?

Перепахал, да не всех. К сожалению, конформизм и легковерие продолжаются. Что ж, верить легче, чем подвергать трезвому сомнению. Поначалу меньше хлопот…

На состоявшейся 4 ноября 1986 года в Бухаресте 41-й Сессии СЭВ, то есть через семь лет после опубликования статьи Ф. Олдса «О двух подходах к ядерной энергетике», вновь прозвучало уверенное слово участников Сессии о необходимости ускоренного развития атомной энергетики.

Председатель Совета Министров СССР Н. И. Рыжков в докладе на этой сессии, в частности, сказал: «Трагедия в Чернобыле не только не перечеркнула перспективы ядерной энергетики в сотрудничестве, но, напротив, поставив в центр внимания вопросы обеспечения большей безопасности, укрепляет ее значение как единственного источника, гарантирующего надежное энергообеспечение на будущее… Социалистические страны еще более активно включаются в международное сотрудничество в этой области, исходя из предложений, внесенных нами в МАГАТЭ. Кроме того, мы будем строить атомные станции теплоснабжения, экономя ценное и дефицитное органическое топливо – газ и мазут».

Здесь следует подчеркнуть, что атомные станции теплоснабжения будут возводиться в пригородной черте крупных городов, и безопасности этих станций необходимо уделять особое внимание.

Энергичная постановка вопроса по развитию атомной энергетики как в СССР, так и в странах СЭВ заставляет еще более пристально постигнуть чернобыльский урок, что возможно только в случае предельно правдивого анализа причин, существа и последствий пережитой всеми нами, всем человечеством катастрофы на ядерной станции в Белорусско-Украинском Полесье. Попробуем это сделать, проследив день за днем, час за часом, как развивались события в предаварийные и аварийные дни и ночи.

Чернобыльская АЭС... пока все спокойно...

Чернобыльская АЭС имени В. И. Ленина расположена на территории бывшей Украининской ССР неподалёку от границы с Белоруссией, в 4 км от города Припять, в 15 км от города Чернобыль и в 160 км от города Киева.

Ко времени аварии на ЧАЭС действовали четыре энергоблока на базе реакторов РБМК-1000 (реактор большой мощности канального типа) с электрической мощностью 1000 МВт (тепловая мощность — 3200 МВт) каждый. Ещё два аналогичных энергоблока находились в процессе строительства.

Г.У. Медведев продолжает...

25 апреля 1986 года

В канун катастрофы я работал заместителем начальника главного производственного управления Минэнерго СССР по строительству атомных электростанций.

18 апреля 1986 года я выехал на строящуюся Крымскую АЭС для инспекции хода строительно-монтажных работ.

25 апреля 1986 года, в 16 часов 50 минут вечера (за 8,5 часов до взрыва) на самолете Ил-86 я вылетел из Симферополя в Москву. Не припомню каких-либо предчувствий или беспокойства по поводу чего-либо. При взлете и посадке, правда, сильно чадило керосином. Это раздражало. В полете же воздух был идеально чистым. И только слегка беспокоило непрерывное тарахтение плохо отрегулированного лифта, возившего вверх – вниз стюардесс и стюардов с прохладительными напитками. В их действиях было много сутолоки, и, казалось, они делали лишнюю работу.

Летели над Украиной, утопающей в цветущих садах. Пройдет каких-нибудь 7–8 часов, и наступит для этой земли, житницы нашей родины, новая эра, эра беды и ядерной грязи.

А пока я смотрел через иллюминатор на землю. В синеватой дымке внизу проплыл Харьков. Помню, пожалел, что Киев остался в стороне. Ведь там, в 130 километрах от столицы Украины, в семидесятые годы я работал заместителем главного инженера на первом энергоблоке Чернобыльской АЭС, жил в городе Припяти на улице Ленина, в первом микрорайоне, наиболее подвергшемся радиоактивному заражению после взрыва.

Чернобыльская АЭС расположена в восточной части большого региона, именуемого Белорусско-Украинским Полесьем, на берегу реки Припять, впадающей в Днепр. Места в основном равнинные, с относительно плоским рельефом, с очень небольшим уклоном поверхности в сторону реки и ее притоков.

Фотография территории вокруг Чернобыльской АЭС, выполненная с помощью аппаратуры станции «Мир», 27 апреля 1997 года

Общая длина Припяти до впадения в Днепр – 748 километров, ширина около трехсот метров, скорость течения полтора метра в секунду, средний многолетний расход воды 400 кубометров в секунду. Площадь водосбора у створа атомной станции – 106 тысяч квадратных километров. Именно с этой площади радиоактивность будет уходить в грунт, а также смываться дождями и талыми водами в реки…

Хороша река Припять! Вода в ней коричневатая, видимо, потому, что вытекает из торфяных полесских болот, густо насыщена жирными кислотами, течение мощное, быстрое. Во время купания сильно сносит. Тело и руки непривычно стягивает, при потирании рукой кожа поскрипывает. Много поплавал я в этой воде и погреб на академических лодках. Обычно после работы приходил к эллингу, что на берегу старицы, выносил скиф-одиночку и часа два скользил по водной глади древней, как сама Русь, реки. Берега тихие, песчаные, поросшие молодым сосняком, вдали железнодорожный мост, по которому в восемь вечера громыхал пассажирский поезд «Хмельницкий – Москва».

И ощущение первозданной тишины и чистоты. Перестанешь грести, черпнешь рукой коричневатой воды, и ладонь сразу стянет от жирных болотных кислот, которые впоследствии, после взрыва реактора и радиоактивного выброса, станут хорошими коагулянтами – носителями радиоактивных частиц и осколков деления…

Первые два блока ЧАЭС... дальше, левее, будут пристроены третий и четвертый блоки...

1 Реакторный зал; 2 Машинный зал; 3 Административно-бытовой корпус; 4 Столовая; 5 Компрессорная станция; 6 Азотно-кислородная станция; 7 Хранение жидких отходов; 8 Дизельная электростанция; 9 Вспомогательный корпус с механическими мастерскими и химводоочисткой; 10 Автохозяйство; 11 Пуско-резервная котельная; 12 Искусственное водохранилище; 13 Водоподводящий канал с насосной станцией; 14 Напорный бассейн с водозаборными сооружениями; 15 Механо -сборочная; 16 Вентиляционная труба; 17 Эстакада

Но вернемся к характеристике местности, на которой расположена Чернобыльская АЭС. Это немаловажно.

Водоносный горизонт, который используется для хозяйственного водоснабжения рассматриваемого региона, залегает на глубине 10–15 метров относительно уровня реки Припять и отделен от четвертичных отложений почти непроницаемыми глинистыми мергелями. Это означало, что радиоактивность, достигнув этой глубины, будет разноситься грунтовыми водами по горизонтали…

В районе Белорусско-Украинского Полесья плотность населения в целом небольшая. До начала строительства Чернобыльской атомной станции она составляла примерно 70 человек на один квадратный километр. В канун катастрофы в 30-километровой зоне вокруг атомной станции проживало уже около ста десяти тысяч человек, из которых почти половина – в городе Припяти, расположенном к западу от 3-километровой санитарной зоны АЭС, и тринадцать тысяч – в районном центре Чернобыле, в восемнадцати километрах к юго-востоку от атомной станции.

Я часто вспоминал этот славный городок атомных энергетиков. Он при мне строился почти с нуля. Когда я уезжал на работу в Москву, было уже заселено три микрорайона. Городок уютный, удобный для жизни и очень чистый. Часто можно было слышать от приезжих: «Какая прелесть Припять!» Сюда стремились и приезжали на постоянное место жительства многие отставники. Порою с большим трудом, через правительственные учреждения и даже суд, добивались права жить в этом райском уголке, сочетающем в себе прекрасную природу и удачные градостроительные находки.

Совсем недавно, 25 марта 1986 года, я приезжал в Припять с проверкой хода работ на строящемся 5-м энергоблоке Чернобыльской АЭС. Все та же свежесть чистого пьянящего воздуха, все те же тишина и уют, теперь уже не поселка, а города с пятидесятитысячным населением…

Киев и Чернобыльская АЭС остались северо-западнее трассы полета. Воспоминания отошли, и реальностью стал огромный салон авиалайнера. Два прохода, три ряда полупустых кресел. Почему-то ощущение, что находишься в большущем амбаре. И если крикнуть, то аукнется. Рядом со мной постоянный грохот и тарахтенье снующего туда-сюда лифта. Создается впечатление, что я лечу не в самолете, а еду в огромном пустопорожнем тарантасе по голубой булыжной дороге. И в багажнике гремят бидоны от молока…

Домой из аэропорта «Внуково» добрался к девяти вечера. За пять часов до взрыва…

В этот же день, 25 апреля 1986 года, на Чернобыльской АЭС готовились к останову 4-го энергоблока на планово-предупредительный ремонт.

Во время остановки блока на ремонт по утвержденной главным инженером Н. М. Фоминым программе предполагалось провести испытания (с отключенными защитами реактора) в режиме полного обесточивания оборудования АЭС с использованием при этом механической энергии выбега ротора генератора (вращение по инерции) для выработки электроэнергии.

Николай Максимович Фомин (р. 1937, Донецкая область, Украина) — главный инженер Чернобыльской АЭС (1981—1986).

(Фомин как главный инженер утвердил эксперимент по «определению характеристик генератора при выбеге ротора турбины», в ходе которого произошла авария на станции. Непосредственными разработчиками эксперимента были заместитель главного инженера по эксплуатации Анатолий Дятлов и представитель «Донтехэнерго» Геннадий Метленко.)

Кстати, проведение подобного опыта предлагалось многим атомным электростанциям, но из-за рискованности эксперимента все отказывались. Руководство Чернобыльской АЭС согласилось…

В чем суть эксперимента и зачем он понадобился?

Дело в том, что в случае полного обесточивания оборудования атомной станции, что может произойти в процессе работы, останавливаются все механизмы, в том числе и насосы, прокачивающие охлаждающую воду через активную зону атомного реактора. В результате происходит расплавление активной зоны, что равносильно предельной ядерной аварии.

Использование любых возможных источников электроэнергии в таких случаях и предусматривает эксперимент с выбегом ротора турбогенератора. Ведь пока вращается ротор генератора, вырабатывается электроэнергия. Ее можно и должно использовать в критических случаях.

Подобные испытания, но только с включенными в работу защитами реактора, проводились и раньше на других атомных станциях. И все проходило успешно. Мне также приходилось принимать в них участие.

Обычно программы таких работ готовятся заранее, согласовываются с главным конструктором реактора, генеральным проектировщиком электростанции, Госатом-энергонадзором. Программа обязательно предусматривает в этих случаях резервное электроснабжение ответственных потребителей на время проведения эксперимента. Ибо обесточивание собственных нужд электростанций при выполнении испытаний только подразумевается, а не происходит на самом деле.

В таких случаях обязательно подключается электропитание собственных нужд от энергосистемы через рабочий и пуско-резервный трансформаторы, а также автономное энергоснабжение от двух резервных дизель-генераторов…

Блочный щит управления Чернобыльской АЭС

Для обеспечения ядерной безопасности в период проведения испытаний должна находиться в работе аварийная защита реактора (аварийное введение поглощающих стержней в активную зону), срабатывающая по превышению проектных уставок, а также система аварийной подачи охлаждающей воды в активную зону.

При надлежащем порядке выполнения работ и принятии дополнительных мер безопасности такие испытания на работающей АЭС не запрещались.

Тут же следует подчеркнуть, что испытания с выбегом ротора генератора следует проводить только после срабатывания аварийной защиты реактора (сокращенно АЗ), то есть с момента нажатия кнопки АЗ. Реактор перед этим должен находиться в стабильном, управляемом режиме, имея регламентный оперативный запас реактивности.

Программа, утвержденная главным инженером Чернобыльской АЭС Н. М. Фоминым, не соответствовала ни одному из перечисленных требований…

Несколько необходимых пояснений для широкого читателя.

Очень упрощенно активная зона реактора РБМК* представляет собой цилиндр диаметром около четырнадцати метров и высотой семь метров. Внутри этот цилиндр плотно заполнен графитовыми колоннами, в каждой из которых имеется трубчатый канал. В эти-то каналы и загружается ядерное топливо. С торцевой стороны цилиндр активной зоны равномерно пронизан сквозными отверстиями (трубами), в которых перемещаются стержни регулирования, поглощающие нейтроны. Если все стержни внизу (то есть в пределах активной зоны), реактор заглушен. По мере извлечения стержней начинается цепная реакция деления ядер, и мощность реактора растет. Чем выше извлечены стержни, тем больше мощность реактора.

 *РБМК — реактор большой мощности канальный.

Структура реактора РБМК. 1 Верхняя биологическая защита; 2 Пароводяные отводы от технологических каналов; 3 Верхняя металлическая плита (схема "Е"); 4 Активная зона; 5 Система подачи воды в реактор (схемы "ОР" и "С").

Когда реактор загружен свежим топливом, его запас реактивности (упрощенно – способность к росту нейтронной мощности) превышает способность поглощающих стержней к заглушению цепной реакции. В этом случае извлекается часть топливных кассет и на их место вставляются неподвижные поглощающие стержни (их называют дополнительными поглотителями – ДП) как бы на помощь подвижным стержням. По мере выгорания урана эти дополнительные поглотители извлекаются и на их место устанавливается ядерное топливо.

Однако остается непреложным правило: по мере выгорания топлива число погруженных в активную зону поглощающих стержней не должно быть менее двадцати восьми-тридцати штук (после Чернобыльской аварии это число увеличено до семидесяти двух), поскольку в любой момент может возникнуть ситуация, когда способность топлива к росту мощности окажется большей, чем поглощающая способность стержней регулирования.

Эти двадцать восемь-тридцать стержней, находящихся в зоне высокой эффективности, и составляют оперативный запас реактивности. Иными словами, на всех этапах эксплуатации реактора его способность к разгону не должна превышать способности поглощающих стержней заглушить цепную реакцию…

Короткая справка о самой станции. 4-й энергоблок Чернобыльской АЭС был введен в эксплуатацию в декабре 1983 года. К моменту остановки блока на планово-предупредительный ремонт, которая была запланирована на 25 апреля 1986 года, активная зона атомного реактора содержала 1659 топливных сборок (около двухсот тонн двуокиси урана), один дополнительный поглотитель, загруженный в технологический канал, и один незагруженный технологический канал. Основная часть тепловыделяющих сборок (75 процентов) представляла собой кассеты первой загрузки с глубиной выгорания, близкой к максимальным значениям, что свидетельствует о максимальном количестве долгоживущих радионуклидов в активной зоне…

Схема реакторного блока

1 Реактор; 2 Тракты технологических каналов; 3 Пароводяные коммуникации; 4 Барабан-сепаратор; 5 Паровые коллекторы; 6 Опускные трубопроводы; 7 Главные циркуляционные насрсы (ГЦН); 8 Раздаточные групповые коллукторы; 9 Водяные коммуникации; 10 Система контроля герметичности оболочек тепловыделяющих элементов (КГО ТВЭЛ); 11 Верхняя биологическая защита; 12 Боковая биологическая защита; 13 Нижняя биологическая защита; 14 Бассейн выдержки; 15 Разгрузочно-загрузочная машина (РЗМ); 16 Мостовой кран

Испытания, намеченные на 25 апреля 1986 года, ранее уже проводились на этой станции. Тогда было выяснено, что напряжение на шинах генератора падает намного раньше, чем расходуется механическая энергия ротора генератора при выбеге. В планируемых испытаниях предусматривалось использование специального регулятора магнитного поля генератора, который должен был устранить этот недостаток.

Возникает вопрос, почему предыдущие испытания обошлись без ЧП? Ответ простой: реактор находился в стабильном, управляемом состоянии, весь комплекс защиты оставался в работе.

Скан первой страницы предыдущей попытки программы испытаний на выбег в 1985 году.

Но вернемся к рабочей программе испытаний турбогенератора № 8 Чернобыльской АЭС.

Программа, утвержденная главным инженером Чернобыльской АЭС Н. М. Фоминым, не соответствовала ни одному из перечислен­ных требований.

Раздел о мерах безопасности был составлен чисто формально, до­полнительных мер предусмотрено не было, больше того — програм­мой предписывалось отключение САОР (системы аварийного ох­лаждения реактора), а это означало, что в течение всего периода испы­таний — около четырех часов — безопасность реактора будет сущест­венно снижена. Кроме того, как это будет видно из дальнейшего, работники АЭС допускали отклонения и от самой программы, созда­вая дополнительные условия для аварийной ситуации.

Качество программы, как я уже говорил, оказалось низким, предусмотренный в ней раздел по мерам безопасности был составлен чисто формально. В нем указывалось лишь то, что в процессе испытаний все переключения на оборудовании делаются с разрешения начальника смены блока, а в случае возникновения аварийной ситуации персонал должен действовать в соответствии с местными инструкциями. Перед началом же испытаний руководитель электрической части эксперимента инженер-электрик Геннадий Петрович Метленко, не являющийся работником АЭС и специалистом по реакторным установкам, проводит инструктаж дежурной вахты.

Помимо того, что в программе по существу не были предусмотрены дополнительные меры безопасности, ею предписывалось отключение системы аварийного охлаждения реактора (сокращенно САОР). Это означало, что в течение всего намеченного периода испытаний, то есть около четырех часов, безопасность реактора окажется существенно сниженной.

В силу того, что безопасности этих испытаний в программе не было уделено должного внимания, персонал к испытаниям готов не был, не знал о возможной опасности.

Кроме того, как это будет видно из дальнейшего, персонал АЭС допускал отклонения и от выполнения самой программы, создавая тем самым дополнительные условия для возникновения аварийной ситуации.

Операторы не представляли также в полной мере, что реактор РБМК, обладает серией положительных эффектов реактивности, которые в некоторых случаях срабатывают одновременно, приводя к так называемому «положительному останову», то есть к взрыву. Этот мгновенный мощностной эффект и сыграл свою роковую роль…

Но вернемся к самой программе испытаний. Попытаемся понять, почему она оказалась несогласованной с вышестоящими организациями, несущими, как и руководство атомной станции, ответственность за ядерную безопасность не только самой АЭС, но и государства.

В январе 1986 года эта программа была направлена директором АЭС В. П. Брюхановым Генеральному проектировщику в институт Гидропроект и в Госатомэнергонадзор. Однако ответа не последовало.

Ни дирекцию Чернобыльской АЭС, ни эксплуатационное объединение Союзатомэнерго не обеспокоило подобное развитие ситуации. Не обеспокоило это и Гидропроект, и Госатомэнергонадзор.

Тут же вроде можно позволить себе далеко идущие выводы: безответственность, халатность в указанных государственных учреждениях достигла такой степени, что все они сочли возможным отмолчаться, не применив никаких санкций, хотя и Генеральный проектировщик, и Генеральный заказчик (ВПО Союзатомэнерго), и Госатомэнергонадзор наделены такими правами. Более того – это их прямая обязанность. Но в этих организациях есть конкретные ответственные люди. Кто же они? Соответствуют ли возложенной на них ответственности?

Разберем по порядку.

В Гидропроекте – генпроектанте Чернобыльской АЭС за безопасность атомных станций отвечал В. С. Конвиз. Что это за человек? Опытный проектировщик гидростанций, кандидат технических наук по гидротехническим сооружениям. Он же долгие годы (с 1972 по 1982) руководитель сектора проектирования АЭС, с 1983 года – ответственный за безопасность АЭС. Взявшись в семидесятые годы за проектирование атомных станций, Конвиз едва ли имел понятие о том, что такое атомный реактор, ядерную физику изучал по учебнику средней школы и привлек к работе по атомному проектированию специалистов гидротехников.

Фото отсутствует

Конвиз, Владимир Семенович ( 1928 Место рождения: г. Москва, Россия.) Советский специалист по гидро- и атомной энергетике. В 1956–1967 гг. – начальник отделения в Особом конструкторском бюро, в 1967–1980 гг. – заместитель начальника и главного инженера, в 1980–1987 гг. – заместитель главного инженера Института "Гидропроект". С 1987 г. работал в Московском отделении института "Атомэнергопроект", где активно участвовал в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС в качестве главного инженера проекта ликвидации аварии.

Тут, пожалуй, все ясно. Такой человек не мог предвидеть возможности катастрофы, заложенной в программе, да и в самом реакторе.

– Но почему же он взялся не за свое дело? – воскликнет недоумевающий читатель.

– Потому что престижно, денежно, удобно, – отвечу я. – А зачем за это дело взялись Майорец, Щербина? Этот вопрос и перечень имен можно продолжить…

В ВПО Союзатомэнерго – объединении Министерства энергетики и электрификации СССР, эксплуатирующем АЭС и фактически отвечающем за все действия эксплуатационного персонала, руководителем был Г. А. Веретенников, человек, никогда не работавший на эксплуатации атомных станций. С 1970 по 1982 годы он работал в Госплане СССР вначале главным специалистом, а затем начальником подотдела в Отделе энергетики и электрификации. Занимался вопросами планирования поставок оборудования для атомных станций. Дело поставок по разным причинам шло плохо. Из года в год недопоставлялось до 50 процентов запланированного оборудования.

Веретенников часто болел, у него была, как говорили, слабая голова, спазмировали сосуды мозга. Но внутренняя установка на занятие высокой должности была в нем, видимо, сильно развита. В 1982 году, включив все свои связи, он занял освободившуюся совмещенную должность заместителя министра – начальника объединения Союзатомэнерго. Она оказалась ему не по силам даже чисто физически. Снова начались спазмы сосудов мозга, обмороки, длительные лежания в кремлевской больнице.

Один из старых работников Главатомэнерго Ю. А. Измайлов шутил по этому поводу:

– У нас при Веретенникове отыскать атомщика в главке, понимающего толк в реакторах и ядерной физике, почти невозможно. Зато невероятно раздулись бухгалтерия, отдел снабжения и плановый отдел…

В 1984 году должность-приставку «замминистра» сократили, и Веретенников стал просто начальником объединения Союзатомэнерго. Удар этот был для него похлеще Чернобыльского взрыва. У него участились обмороки, и он вновь лег в больницу.

Начальник производственного отдела Союзатомэнерго Е. С. Иванов оправдывал незадолго до Чернобыля участившиеся аварийные ситуации на атомных станциях:

– Ни одна АЭС не выполняет до конца технологический регламент. Да это и невозможно. Практика эксплуатации постоянно вносит свои коррективы…

Только ядерная катастрофа в Чернобыле решила судьбу Веретенникова. Его исключили из партии и освободили от должности начальника Союзатомэнерго. Приходится сожалеть, что наших бюрократов можно извлекать из мягких начальственных кресел лишь с помощью взрывов…

В Госатомэнергонадзоре собрался довольно грамотный и опытный народ во главе с председателем Комитета Е. В. Куловым, опытным физиком-ядерщиком, долгое время до того работавшим на атомных реакторах Минсредмаша. Но как ни странно, и Кулов оставил без внимания сырую программу испытаний из Чернобыля. Почему, спрашивается? Ведь Положением о Госатомэнергонадзоре, утвержденным Постановлением Совета Министров СССР от 4 мая 1984 года № 409, предусматривалось, что главными задачами Комитета являются: -Государственный надзор за соблюдением всеми министерствами, ведомствами, предприятиями, организациями, учреждениями и должностными лицами установленных правил, норм и инструкций по ядерной и технической безопасности при проектировании, сооружении и эксплуатации объектов атомной энергетики.

Комитету дано также право, в частности, в пункте «ж»: применять ответственные меры, вплоть до приостановки работы объектов атомной энергетики, при несоблюдении правил и норм безопасности, обнаружении дефектов оборудования, недостаточной компетентности персонала, а также в других случаях, когда создается угроза эксплуатации этих объектов…

Помнится, на одном из совещаний в 1984 году Е. В. Кулов, только назначенный тогда председателем Госатомэнергонадзора, так разъяснил собравшимся атомным энергетикам свои функции:

– Не думайте, что я буду за вас работать. Образно говоря, я милиционер. Мое дело: запрещать, отменять неправильные ваши действия…

К сожалению, и как «милиционер» Е. В. Кулов в случае с Чернобылем не сработал…

Что же помешало ему приостановить работы на четвертом энергоблоке Чернобыльской АЭС? Ведь программа испытаний не выдерживала критики…

А Гидропроекту и Союзатомэнерго что помешало?

Никто не вмешался, будто сговорились. В чем же тут дело? А дело тут в заговоре умолчания. В отсутствии гласности отрицательного опыта. Нет гласности – нет уроков. Ведь об авариях на АЭС последние 35 лет никто друг друга не оповещал, никто не требовал учитывать опыт этих аварий в своей работе. Стало быть, аварий не было. Все безопасно, все надежно… Но не зря ведь Абуталиб сказал: «Кто выстрелит по Прошлому из пистолета, по тому Будущее выстрелит из пушки». Я бы перефразировал специально для атомных энергетиков: «по тому Будущее ударит взрывом атомного реактора… Ядерной катастрофой…»

Тут необходимо добавить еще одну деталь, которая не нашла отражения ни в одном из технических отчетов о происшедшем. Вот эта деталь: режим с выбегом ротора генератора, используемый в одной из подсистем быстродействующей системы аварийного охлаждения реактора (САОР), планировался заранее и не только нашел отражение в программе испытаний, но и был подготовлен технически. За две недели до эксперимента на панели блочного щита управления четвертого энергоблока была врезана кнопка «МПА» (максимальной проектной аварии), сигнал от нажатия которой задействовали лишь во вторичные электроцепи, но без контрольно-измерительных приборов и насосной части. То есть сигнал от этой кнопки был чисто имитационный и проходил «мимо» всех основных уставок и блокировок атомного реактора. Это была серьезная ошибка.

Молэ Василий Иванович...

Подробно о кнопке «МПА» и ее работе в то время описал в своих воспоминаниях участник тех событий – Молэ Василий Иванович ... 

Поскольку началом максимальной проектной аварии считается разрыв всасывающего или напорного коллектора диаметром 800 миллиметров в прочно-плотном боксе, то уставками на срабатывание аварийной защиты (АЗ) и системы САОР являлись:

– снижение давления на всасывающей линии главных циркуляционных насосов,

– снижение перепада «нижние водяные коммуникации – барабаны-сепараторы»,

– повышение давления в прочно-плотном боксе.

Еще раз поясним широкому читателю: при достижении этих уставок в нормальном случае срабатывает аварийная защита (АЗ). Все 211 штук поглощающих стержней падают вниз, врубается охлаждающая вода от емкостей САОР, включаются аварийные насосы техводоснабжения и разворачиваются дизель-генераторы надежного электропитания. Включаются также насосы аварийной подачи воды из бассейна-барбатера в реактор. То есть средств защиты более чем достаточно, если они задействованы и сработают в нужный момент…

Схема движения различных сред в реакторе РБМК...

Так вот – все эти защиты и надо было завести на кнопку «МПА». Но они, к великому сожалению, были выведены из работы из опасения теплового удара по реактору, то есть поступления холодной воды в горячий реактор. Эта хилая мысль, видимо, загипнотизировала и руководство АЭС (Брюханов, Фомин, Дятлов), и вышестоящие организации в Москве. Таким образом была нарушена святая святых атомной технологии. Ведь если максимальная проектная авария была предусмотрена проектом, значит, она могла произойти в любой момент. И кто же давал в таком случае право лишать реактор всех предусмотренных проектом и правилами ядерной безопасности защит? Никто не давал. Сами себе разрешили…

Но спрашивается, почему безответственность Госатомэнергонадзора, Гидропроекта и Союзатомэнерго не насторожила директора Чернобыльской АЭС Брюханова и главного инженера Фомина? Ведь по несогласованной программе работать нельзя. Кто же такие Брюханов и Фомин? Что это за люди, что за специалисты?

Познакомился я с Виктором Петровичем Брюхановым зимой 1971 года, приехав на площадку строительства АЭС, в поселок Припять, прямо из московской клиники, где лечился по поводу лучевой болезни. Чувствовал я себя еще плохо, но ходить мог и решил, что, работая, приду в норму быстрее.

Бывший директор ЧАЭС Брюханов:- «В день взрыва в Припяти была моя беременная дочь...»

Дав подписку, что покидаю клинику по собственному желанию, я сел в поезд и утром уже был в Киеве. Оттуда на такси за два часа домчал до Припяти. В дороге несколько раз мутило сознание, тошнота, головокружение. Но тянуло к работе, назначение на которую получил незадолго до болезни.

Лечился я в той самой шестой клинике Москвы, куда через пятнадцать лет привезут смертельно облученных пожарных и людей эксплуатационного персонала, пострадавших при ядерной катастрофе четвертого энергоблока…

А тогда, в начале семидесятых, на месте будущей АЭС еще ничего не было. Рыли котлован под главный корпус. Вокруг – редкий молодой сосняк, как нигде в другом месте, пьянящий воздух. Эх, знать бы заранее, где не стоит начинать рыть котлованы!

Еще при подъезде к Припяти обратил внимание на песчаную холмистую местность, поросшую низкорослым лесом, частые проплешины чистого желтого песка на фоне темно-зеленого мха. Снега нет. В иных местах, пригретая солнцем, зеленела трава. Тишина и первозданность.

– Бросовые земли, – сказал таксист, – но древние. Здесь, в Чернобыле, князь Святослав невесту себе выбирал. Норовистая, говорят, была невеста… Более тысячи лет этому маленькому городку. А ведь выстоял, не умер…

Окрестности Припяти...

Зимний день в поселке Припять был солнечный и теплый. Так здесь часто бывало и потом. Вроде зима, а все время весной пахнет. Таксист остановился возле длинного деревянного барака, в котором временно расположились дирекция строящейся АЭС и управление строительством.

Я вошел в барак. Пол прогибался и скрипел под ногами. Вот и кабинет директора – комнатенка площадью около шести квадратных метров. Такой же кабинет у главного инженера М. П. Алексеева, будущего зампреда Госатомэнергонадзора. По итогам Чернобыльской катастрофы ему будет объявлен строгий выговор с занесением в учетную карточку. А пока…

Когда я вошел, Брюханов встал, невысокий, сильно кудрявый, темноволосый, с морщинистым загорелым лицом. Смущенно улыбаясь, пожал мне руку. Во всем облике его чувствовалось, что человек он мягкий, покладистый.

Позднее это первое впечатление подтвердилось, но открылись в нем еще некоторые другие стороны, в частности внутреннее упорство при недостатке знания людей, что заставляло его тянуться к многоопытным в житейском смысле, но порою не всегда чистоплотным работникам. Ведь тогда Брюханов был совсем молодой – тридцати шести лет от роду. По профессии и опыту работы он турбинист. С отличием окончил энергетический институт. Выдвинулся на Славянской ГРЭС (угольной станции), где хорошо проявил себя на пуске блока. Домой не уходил сутками, оперативно и грамотно решал вопросы. И вообще, я позже узнал, трудясь с ним бок о бок несколько лет, что инженер он хороший, сметливый, работоспособный, но вот беда – не атомщик. А это, оказывается, в конечном счете, как показал Чернобыль, самое главное. На атомной станции надо быть прежде всего профессионалом-атомщиком…

Курирующий Славянскую ГРЭС замминистра из Минэнерго Украины заметил Брюханова и выдвинул его кандидатуру директором на Чернобыль…

С общей образованностью, имею в виду широту кругозора, начитанность, гуманитарную культуру, у Брюханова было слабовато. Этим в какой-то мере объяснял я позже его стремление окружать себя сомнительными знатоками жизни…

А тогда, в 1971 году, я представился, и он обрадованно произнес:

– А, Медведев! Мы ждем вас. Скорее приступайте к работе.

Брюханов вышел из кабинета и позвал главного инженера.

Вошел Михаил Петрович Алексеев, успевший поработать здесь уже несколько месяцев. Приехал он в Припять с Белоярской АЭС, где работал заместителем главного инженера по третьему строящемуся блоку, который числился пока только на бумаге. Опыта атомной эксплуатации Алексеев не имел и до Белоярки 20 лет трудился на тепловых станциях. И как вскоре выяснилось, рвался в Москву, куда месяца через три после начала моей работы на Чернобыльской АЭС и уехал. О понесенном им наказании по итогам Чернобыля я уже рассказал ранее. Его начальник по московской работе, председатель Госатомэнергонадзора Е. В. Кулов понес более суровую кару. Его сняли с работы и исключили из партии. Такое же наказание до суда понес Брюханов…

Но это случилось через пятнадцать лет. А в течение этих пятнадцати лет произошли важные события, главным образом в кадровой политике на АЭС. Эту политику проводил и Брюханов. Она-то и привела, на мой взгляд, к 26 апреля 1986 года…

С первых же месяцев работы на Чернобыльской атомной станции (до нее я много лет работал начальником смены АЭС на другой станции) я приступил к формированию персонала цехов и служб. Предлагал Брюханову кандидатуры с многолетним стажем работы на атомных станциях. Как правило, Брюханов прямо не отказывал, но и на работу не принимал, исподволь предлагая или даже проводя на эти должности работников тепловых станций. Говорил при этом, что, по его мнению, на АЭС должны работать опытные станционники, хорошо знающие мощные турбинные системы, распредустройства и линии выдачи мощности.

С большим трудом, через голову Брюханова, заручившись поддержкой Главатомэнерго, мне удалось укомплектовать реакторный и спецхимический цеха нужными специалистами. Брюханов комплектовал турбинистов и электриков. Примерно в конце 1972 года на Чернобыльскую АЭС пришли работать Н. М. Фомин и Т. Г. Плохий. Первого Брюханов предложил на должность начальника электроцеха, второго – на должность заместителя начальника турбинного цеха. Оба эти человека прямые кандидатуры Брюханова, а Фомин, электрик по опыту работы и образованию, был выдвинут на Чернобыльскую атомную станцию с Запорожской ГРЭС (тепловая станция), до которой работал в Полтавских энергосетях. Называю эти две фамилии, ибо с ними через пятнадцать лет будут связаны две крупнейшие аварии в Балаково и Чернобыле…

Как заместитель главного инженера по эксплуатации я беседовал с Фоминым и предупредил его, что атомная станция предприятие радиоактивное и чрезвычайно сложное. Крепко ли он подумал, оставив электроцех Запорожской ГРЭС?

Николай Максимович Фомин (р. 1937, Донецкая область, Украина) — главный инженер Чернобыльской АЭС (1981—1986).

Об аварии на ЧАЭС Фомин узнал лишь в 4 часа утра 26 апреля 1986 г., когда в реакторном помещении уже начался пожар, и принял участие в ликвидации последствий аварии.

Фомин был арестован одновременно с директором станции Брюхановым, а судебные заседания по их делу продолжались около года. Сначала суд должен был состояться 24 марта 1987 г., но был отложен из-за попыток самоубийства Фомина. Он разбил очки и осколком стекла изрезал себе вены.

У Фомина красивая белозубая улыбка. Похоже, он знает это и улыбается почти непрерывно к месту и не к месту. Хитро улыбаясь, он ответил, что АЭС предприятие престижное, суперсовременное и что не боги горшки обжигают…

У него был довольно приятный напористый баритон, перемежавшийся в минуты волнения альтовыми нотками. Квадратная угловатая фигура, наркотический блеск темных глаз. В работе четок, исполнителен, требователен, импульсивен, честолюбив, злопамятен. Походка и движения резкие. Чувствовалось, что внутренне он всегда сжат как пружина и готов для прыжка… Останавливаюсь на нем так подробно потому, что ему предстояло стать своеобразным атомным Геростратом, личностью в некотором роде исторической, с именем которой начиная с 26 апреля 1986 года будет связываться одна из страшнейших ядерных катастроф на АЭС…

Тарас Григорьевич Плохий, напротив, вял, обстоятелен, типичный флегматик, манера речи растянутая, нудная, но дотошен, упорен, работящ. О нем по первому впечатлению можно было бы сказать: тюха, размазня, если бы не его методичность и упорство в работе. К тому же многое скрадывала его близость к Брюханову (вместе работали на Славянской ГРЭС). В отсвете этой дружбы он казался многим более значительным и энергичным…

После моего отъезда из Припяти на работу в Москву Брюханов стал активно продвигать Плохия и Фомина в руководящий эшелон Чернобыльской АЭС. Впереди шел Плохий. Он стал со временем заместителем главного инженера по эксплуатации, затем главным инженером. В этой должности он долго не задержался и по предложению Брюханова был выдвинут главным инженером на строящуюся Балаковскую АЭС, станцию с водо-водяным реактором, проекта которого он не знал, а в итоге, в июне 1985 года во время пусконаладочных работ, из-за халатности и разгильдяйства, допущенных эксплуатационным персоналом под его руководством, и грубого нарушения технологического регламента произошла авария, при которой живьем сварились четырнадцать человек. Трупы из кольцевых помещений вокруг шахты реактора вытаскивали к аварийному шлюзу и складывали к ногам бледного как смерть некомпетентного главного инженера…

Тарас Григорьевич Плохий...

А тем временем на Чернобыльской АЭС Брюханов продолжал двигать по службе Фомина. Тот прошел семимильными шагами должности заместителя главного инженера по монтажу и эксплуатации и вскоре заменил Плохия на посту главного инженера. Тут следует отметить, что Минэнерго СССР не поддерживало кандидатуру Фомина. На эту должность предлагали В. К. Бронникова, опытного реакторщика. Но Бронникова не утвердили в Киеве, называя его обыкновенным технарем. Мол-де, Фомин – жесткий, требовательный руководитель. Хотим его. И Москва уступила. Кандидатуру Фомина согласовали с отделом ЦК КПСС, и дело было решено. Цена этой уступки известна…

Тут бы надо было остановиться, осмотреться, задуматься над балаковским опытом, усилить бдительность и осторожность, но…

В конце 1985 года Фомин попадает в автокатастрофу и ломает себе позвоночник. Длительный паралич, крушение надежд. Но могучий организм справился с недугом, Фомин выздоровел и вышел на работу 25 марта 1986 года, за месяц до Чернобыльского взрыва. Я был в Припяти как раз в это время с инспекцией строящегося 5-го энергоблока, на котором дела шли неважно, ход работ сдерживался нехваткой проектной документации и технологического оборудования. Видел Фомина на совещании, которое мы собрали специально по 5-му энергоблоку. Он здорово сдал. Во всем облике его была какая-то заторможенность и печать перенесенных страданий. Автокатастрофа не прошла бесследно.

– Может, тебе лучше отдохнуть еще парочку месяцев, подлечиться? – спросил я его. – Травма-то серьезная.

– Да нет… Все нормально, – резко и как-то, мне показалось, деланно засмеялся он, при этом глаза у него, как и пятнадцать лет назад, имели выражение лихорадочное, злое, напряженное. – Работа не ждет…

И все же я считал, что Фомин нездоров, что это опасно не только для него лично, но и для атомной станции, для четырех ядерных энергоблоков, оперативное руководство которыми он осуществлял. Обеспокоенный, я решил поделиться своими опасениями с Брюхановым, но он тоже стал успокаивать меня: «Я думаю, ничего страшного. Он поправился. В работе скорее дойдет до нормы…»

Такая уверенность меня смутила, но я не стал настаивать. В конце концов, мое ли это дело? Человек, может, и вправду чувствует себя неплохо. К тому же теперь я занимался вопросами строительства АЭС. Эксплуатационные дела по нынешней должности меня не касались, и потому решать вопрос о снятии или временной замене Фомина я не мог. Ведь выписали его на работу врачи, опытные специалисты, знали, что делали… И все же, сомнение в моей душе было, и я не мог еще раз не обратить внимание Брюханова на, как мне казалось, факт нездоровья Фомина. Потом мы разговорились. Брюханов пожаловался, что на Чернобыльской АЭС много течей, не держит арматура, текут дренажи и воздушники. Общий расход течей почти постоянно составляет 50 кубометров радиоактивной воды в час. Еле успевают перерабатывать ее на выпарных установках. Много радиоактивной грязи. Сказал, что ощущает уже сильную усталость и хотел бы уйти куда-нибудь на другую работу…

Он недавно только вернулся из Москвы, с XXVII съезда КПСС, на котором был делегатом.

Но что же происходило на четвертом энергоблоке Чернобыльской АЭС 25 апреля, пока я находился еще на Крымской станции, а потом летел на Ил-86 в Москву?

Реакторный зал 4-го энергоблока ЧАЭС ...

В 1 час 00 минут ночи 25 апреля 1986 года оперативный персонал приступил к снижению мощности реактора № 4, работавшего на номинальных параметрах, то есть на 3000 МВт тепловых.

Снижение мощности производилось по распоряжению заместителя главного инженера по эксплуатации второй очереди атомной станции А. С. Дятлова, готовившего четвертый блок к выполнению утвержденной Фоминым программы.

В 13 часов 05 минут того же дня турбогенератор № 7 был отключен от сети при тепловой мощности реактора 1600 МВт тепловых. Электропитание собственных нужд блока (четыре главных циркуляционных насоса, два питательных электронасоса и др.) было переведено на шины оставшегося в работе турбогенератора № 8, с которым и предстояло проводить задуманные Фоминым испытания.

Турбогенератор Чернобыйльской АЭС

В 14 часов 00 минут в соответствии с программой эксперимента от контура многократной принудительной циркуляции, охлаждающего активную зону, была отключена система аварийного охлаждения реактора (САОР). Это была одна из грубейших и роковых ошибок Фомина. Вместе с тем нужно подчеркнуть, что сделано это было сознательно, чтобы исключить возможный тепловой удар при поступлении холодной воды из емкостей САОР в горячий реактор.

Ведь когда начнется разгон на мгновенных нейтронах, сорвут подачу воды главные циркуляционные насосы, и реактор останется без охлаждающей воды, 350 кубометров аварийной воды из емкостей САОР, возможно, спасли бы положение, погасив паровой эффект реактивности, самый весомый из всех. Кто знает, какой был бы итог. Но… Что не сделает некомпетентный в ядерных вопросах человек с острой внутренней установкой на лидерство, с желанием выделиться в престижном деле и доказать, что атомный реактор это не трансформатор и без охлаждения может работать…

Трудно сейчас предположить, какие тайные замыслы освещали сознание Фомина в те роковые часы, но отключить систему аварийного охлаждения реактора, которая в критические секунды, быть может, спасла бы от взрыва, резко снизив паросодержание в активной зоне, мог только человек, совершенно не понимающий нейтронно-физических процессов в атомном реакторе или, по меньшей мере, крайне самонадеянный.

Но тем не менее, это было сделано, и сделано, как мы уже знаем, сознательно. Видимо, гипнозу самонадеянности, идущей вразрез с законами ядерной физики, поддались и заместитель главного инженера по эксплуатации А. С. Дятлов, и весь персонал службы управления четвертого энергоблока. В противном случае хотя бы кто-нибудь один должен был в момент отключения САОР опомниться и крикнуть:

– Отставить! Что творите, братцы! Гляньте вокруг. Рядом, рукой подать, древние города: Чернобыль, Киев, Чернигов, плодороднейшие земли нашей страны, цветущие сады Украины и Белоруссии… В Припятском родильном доме регистрируются новые жизни! В чистый мир они должны прийти, в чистый! Опомнитесь!

Анатолий Степанович Дятлов (3 марта 1931, Восточно-Сибирский край, РСФСР, СССР — 13 декабря 1995, Киев, Украина) — заместитель главного инженера по эксплуатации 2-й очереди Чернобыльской АЭС на момент катастрофы. В 1987 году был признан одним из виновных в аварии на ЧАЭС и приговорён к десяти годам заключения. Ответственность за произошедшее отрицал до своей смерти. Утверждал, что авария произошла из-за несоответствия реактора РБМК требованиям ядерной безопасности. Основными виновниками катастрофы называл руководителя программы разработки реактора Анатолия Александрова и главного конструктора Николая Доллежаля.

Но никто не опомнился, никто не крикнул. САОР была спокойненько отключена, задвижки на линии подачи воды в реактор заранее обесточены и закрыты на замок, чтобы в случае надобности не открыть их даже вручную. А то ведь сдуру и открыть могут, и 350 кубометров холодной воды ударит по раскаленному реактору… Но ведь в случае максимальной проектной аварии в активную зону все равно пойдет холодная вода. Здесь из двух зол нужно выбирать меньшее. Лучше подать холодную воду в горячий реактор, нежели оставить раскаленную активную зону без воды. Ведь снявши голову, по волосам не плачут. Вода САОР поступает как раз тогда, когда ей надо поступить, и тепловой удар тут несоизмерим со взрывом…

Психологически вопрос очень сложный. Ну, конечно же, конформизм операторов, отвыкших самостоятельно думать, халатность и разгильдяйство, которые проникли, утвердились в службе управления АЭС и стали нормой. Еще – неуважение к атомному реактору, который воспринимался эксплуатационниками чуть ли не как тульский самовар, может, чуть сложнее. Забвение золотого правила работников взрывоопасных производств: «Помни! Неверные действия – взрыв!» Был тут и электротехнический крен в мышлении, ведь главный инженер – электрик, к тому же после тяжелой спинномозговой травмы, последствия которой для психики не остались бесследными. Бесспорен и недосмотр психиатрической службы медсанчасти Чернобыльской АЭС, которая должна зорко следить за психическим состоянием атомных операторов, а также руководства АЭС, и вовремя отстранять их от работы в случае необходимости…

И тут снова надо напомнить, что система аварийного охлаждения реактора (САОР) была выведена из работы сознательно, чтобы избежать теплового удара по реактору при нажатии кнопки «МПА». Стало быть, Дятлов и операторы были уверены, что реактор не подведет. Самонадеянность? Да. Именно здесь начинаешь думать, что эксплуатационники не представляли до конца физики реактора, не предвидели крайнего развития ситуации. Думаю, что сравнительно успешная работа Чернобыльской АЭС в течение десяти лет также способствовала размагничиванию людей. И даже тревожный сигнал – частичное расплавление активной зоны на первом энергоблоке этой станции в сентябре 1982 года – не послужил должным уроком. И не мог послужить. Ведь долгие годы аварии на атомных станциях скрывались, хотя эксплуатационники разных АЭС друг от друга отчасти узнавали о них. Но не придавали должного значения, «Раз уж начальство помалкивает – нам сам бог велел». Более того – аварии воспринимались уже как неизбежные, хоть и неприятные спутники атомной технологии.

Десятилетиями ковалась уверенность атомных операторов, которая со временем превратилась в самонадеянность и возможность полного попрания законов ядерной физики и требований технологического регламента, иначе…

Однако начало эксперимента откладывалось. По требованию диспетчера Киевэнерго в 14 часов 00 минут 25 апреля 1986 года вывод блока из работы был задержан.

В нарушение технологического регламента эксплуатация четвертого энергоблока в это время продолжалась с отключенной системой аварийного охлаждения реактора (САОР), хотя формально повод для такой работы был: наличие кнопки «МПА» и преступное при этом блокирование защит из-за опасения при ее нажатии заброса холодной воды в горячий реактор…

В 23 часа 10 минут (начальником смены четвертого энергоблока в это время был Юрий Трегуб) снижение мощности было продолжено.

В 24 часа 00 минут Юрий Трегуб сдал смену Александру Акимову, а его старший инженер управления реактором (сокращенно СИУР) сдал смену старшему инженеру управления реактором Леониду Топтунову…

Александр Фёдорович Акимов (6 мая 1953, Новосибирск, СССР — 11 мая 1986, Москва, СССР) — один из работников Чернобыльской АЭС, начальник ночной смены, который работал на энергоблоке № 4 в ночь аварии 26 апреля 1986 года.

Леонид Фёдорович Топтунов (16 августа 1960, Николаевка, СССР — 14 мая 1986, Москва, СССР) — один из работников Чернобыльской АЭС, старший инженер управления реактором энергоблока № 4 в ночь аварии 26 апреля 1986 года.

Тут возникает вопрос: а если бы эксперимент проводился в смену Трегуба, произошел бы взрыв реактора? Думаю, что нет. Реактор находился в стабильном, управляемом состоянии, оперативный запас реактивности был более 28 поглощающих стержней, уровень мощности – 1700 МВт тепловых. Но завершение опыта взрывом могло произойти и в этой вахте, если бы при отключении системы локального автоматического регулирования (сокращенно ЛАР) старший инженер управления реактором (СИУР) смены Трегуба допустил бы ту же ошибку, что и Топтунов, а допустив ее, стал бы подниматься из «йодной ямы»…

Юрий Трегуб (слева). БЩУ 3-го энергоблока. 15 апреля 1982 г. Фото Владимира Репика

Трудно сказать, что бы случилось, но хочется надеяться, что СИУР смены Юрия Трегуба сработал бы профессиональнее Леонида Топтунова и проявил бы большее упорство в отстаивании своей правоты. Так что человеческий фактор налицо…

Но события развивались так, как их запрограммировала «Судьба». И кажущаяся отсрочка, которую дал нам диспетчер Киевэнерго, сдвинув испытания с 14 часов 25 апреля на 1 час 23 минуты 26 апреля, оказалась на самом деле лишь прямым путем к взрыву…

В соответствии с программой испытаний выбег ротора генератора с нагрузкой собственных нужд предполагалось произвести при мощности 700—1000 МВт тепловых. Тут необходимо подчеркнуть, что такой выбег следовало производить в момент глушения реактора, ибо при максимальной проектной аварии аварийная защита реактора (АЗ) по пяти аварийным уставкам падает вниз и глушит аппарат. Но был выбран другой, катастрофически опасный путь – производить выбег ротора генератора при работающем реакторе. Почему был выбран такой опасный режим, остается загадкой. Можно только предположить, что Фомин желал чистого опыта…

Дальше произошло вот что. Надо пояснить, что поглощающими стержнями можно управлять всеми сразу или по частям, группами. В ряде режимов эксплуатации реактора возникает необходимость переключать или отключать управление локальными группами. При от­ключении одной из таких локальных систем, что предусмотрено рег­ламентом эксплуатации атомного реактора на малой мощности, СИУР Леонид Топтунов не смог достаточно быстро устранить появившийся разбаланс в системе регулирования (в ее измерительной части). В ре­зультате этого мощность реактора упала до величины ниже 30 МВт тепловых. Началось отравление реактора продуктами распада. Это было начало конца...

Тут пора познакомиться с заместителем главного инженера по эксплуатации второй очереди Чернобыльской АЭС Анатолием Степа­новичем Дятловым.

Анатолий Степа­нович Дятлов... После взрыва считал реактор заглушенным, отдавал приказы обеспечить его охлаждение. По словам Дятлова, ближе к середине ночи он убедился в разрушении реактора после обнаружения на территории станции реакторного графита.

Худощавый, с гладко зачесанной, серой от седины шевелюрой и уклончивыми, глубоко запавшими тусклыми глазами, Дятлов появил­ся на атомной станции в середине 1973 года. До этого заведовал физлабораторией на одном из предприятий Дальнего Востока, зани­мался небольшими корабельными атомными установками. На АЭС ни­когда не работал. Тепловых схем станции и уран-графитовых реакто­ров не знал. «Как будете работать? —спросил я его.— Объект для вас новый». «Выучим,— сказал он как-то натужно,— задвижки там, трубо­проводы... Это проще, чем физика реактора...» Казалось, он с трудом выдавливал слова, разделяя их долгими паузами. Характер в нем ощущался тяжелый, а в нашем деле это немаловажно.

Я сказал Брюханову, что принимать Дятлова на должность на­чальника реакторного цеха нельзя. Управлять операторами ему бу­дет трудно не только в силу характера (искусством общения он яв­но не владел), но и по опыту предшествующей работы: чистый фи­зик, атомной технологии не знает. Через день вышел приказ о на­значении Дятлова заместителем начальника реакторного цеха. Брю­ханов прислушался к моему мнению, назначил Дятлова на должность пониже, однако направление — реакторный цех — осталось. После мо­его отъезда из Чернобыля Брюханов двинул Дятлова в начальники реакторного цеха, а затем сделал заместителем главного инженера по эксплуатации второй очереди атомной станции.

Приведу характеристики, данные Дятлову его подчиненными, проработавшими с ним бок о бок много лет.

Давлетбаев Разим Ильгамович, заместитель началь­ника турбинного цеха четвертого блока: «Дятлов—человек непро­стой, тяжелый характер, персонал по мелочам не дергал, копил заме­чания (злопамятен) и потом отчитывал сразу за несколько проступков или ошибок. Упрямый, нудный, не держит слова...»

Разим Давлетбаев — заместитель начальника турбинного цеха № 2, род. 15 февраля 1950 г. в д. Тат. Кандыз ТАССР, в 1975 г. окончил МЭИ, Указом Президента России № 971 от 21.06.1996 г. «за мужество и самоотверженность, проявленные при ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС» награждён Орденом Мужества, умер 15 марта 2017 г. от острого лейкоза.

Смагин Виктор Григорьевич, начальник смены четвер­того блока: «Дятлов — человек тяжелый, замедленный. Подчиненным обычно говорил: «Я сразу не наказываю. Я обдумываю проступок под­чиненного не менее суток и, когда уже не остается в душе осадка, принимаю решение...» Костяк физиков-управленцев собрал с Дальне­го Востока, где сам работал начальником физлаборатории. Орлов, Ситников (оба погибли) тоже оттуда. И многие другие друзья-товарищи по прежней работе. Общая тенденция на Чернобыльской АЭС до взрыва — дрючить оперативный персонал смен, щадить и поощрять дневной (неоперативный) персонал цехов. Обычно больше аварий было в турбинном зале, меньше — в реакторном отделении. Отсюда размагниченное отношение к реактору. Мол, надежный, безопас­ный...»

Так вот, способен ли был Дятлов к мгновенной, единственно пра­вильной оценке ситуации в момент ее перехода в аварию? Думаю, нет. Более того, в нем, видимо, не были в достаточной степени раз­виты необходимая осторожность и чувство опасности, столь нужные руководителю атомных операторов. Зато неуважения к операторам и технологическому регламенту хоть отбавляй...

Именно эти качества развернулись в Дятлове в полную силу, ко­гда при отключении системы локального автоматического регулиро­вания старший инженер управления реактором Леонид Топтунов не сумел удержать реактор на мощности 1500 МВт и провалил её до 30 МВт тепловых.

При такой малой мощности начинается интенсивное отравление реактора продуктами распада (ксенон, йод). Восстановить парамет­ры становится очень трудно или даже невозможно. Стало ясно: экс­перимент с выбегом ротора срывается. Это сразу поняли все атомные операторы, в том числе Леонид Топтунов и начальник смены блока Александр Акимов. Понял это и заместитель главного инженера по эксплуатации Анатолий Дятлов. Ситуация создалась довольно-таки драматическая. Обычно замедленный Дятлов забегал вокруг панелей пульта операторов. Сиплый тихий голос его обрел гневное металли­ческое звучание: «Японские караси! Не умеете! Бездарно провали­лись! Срываете эксперимент!»

Блочный щит управления Чернобыльской АЭС.

Его можно было понять. Реактор отравляется, надо или немед­ленно поднимать мощность, или ждать сутки, пока он разотравится... Вот и надо было ждать. Ах, Дятлов, Дятлов... Не учел ты, как быстро идет отравление. Остановись, безумный... Может, и минет человече­ство чернобыльская катастрофа...

Но он не желал останавливаться. Метал громы, носился по поме­щению блочного щита управления и терял драгоценные минуты.

Старший инженер управления реактором Леонид Топтунов и начальник смены блока Акимов задумались, и было над чем. Па­дение мощности до столь низких значений произошло с уровня 1500 МВт, то есть с пятидесятипроцентной величины. Оперативный запас реактивности при этом составлял двадцать восемь стержней (то есть двадцать восемь стержней были погружены в активную зо­ну). Восстановление параметров еще было возможно... Время шло, реактор отравлялся. Топтунову было ясно, что подняться до преж­него уровня мощности ему вряд ли удастся, а если и удастся, то с резким уменьшением числа погруженных в зону стержней, что требовало немедленной остановки реактора. Стало быть... Топтунов принял единственно правильное решение. «Я подниматься не бу­ду!»— твердо сказал Топтунов. Акимов поддержал его. Оба изложи­ли свои опасения Дятлову. «Что ты брешешь, японский карась! — на­кинулся Дятлов на Топтунова,—После падения с восьмидесяти процентов по регламенту разрешается подъем через сутки, а ты упал с пятидесяти процентов! Регламент не запрещает. А не будете под­ниматься, Трегуб поднимется...» Это была уже психическая атака: Трегуб — начальник смены блока, сдавший смену Акимову и остав­шийся посмотреть, как идут испытания, был рядом. Неизвестно, правда, согласился ли бы он поднимать мощность. Но Дятлов рассчи­тал правильно: Леонид Топтунов испугался окрика, изменил профес­сиональному чутью. Молод, конечно, всего двадцать шесть лет от ро­ду, неопытен. Эх, Топтунов, Топтунов...

Но он уже прикидывал: «Оперативный запас реактивности два­дцать восемь стержней... Чтобы компенсировать отравление, придет­ся подвыдернуть еще пять — семь стержней из группы запаса... Мо­жет, проскочу... Ослушаюсь — уволят...» (Топтунов рассказал об этом в припятской медсанчасти незадолго до отправки в Москву.)

ТВЭЛ (тепловыделяющий элемент)

1- тепловыделяющая сборка; 2 - направляющие хвостовики; 3 - несущий стержень; 4 - тепловыделяющий элемент (ТВЭЛ); 5- дистанционирующая решетка; 6- подвеска

Леонид Топтунов начал подъем мощности, тем самым подписав смертный приговор себе и многим своим товарищам. Под этим сим­волическим приговором четко видны также подписи Дятлова и Фомина. Разборчиво видна подпись Брюханова и многих других более высокопоставленных товарищей...

И все же справедливости ради надо сказать, что смертный при­говор был предопределен в некоторой степени и самой конструкцией РБМК. Нужно было только обеспечить стечение обстоятельств, при которых возможен взрыв. И это было сделано...

Но мы забегаем вперед. Было, было еще время одуматься. Но Топтунов продолжал поднимать мощность реактора. Только к 1 часу 00 минутам 26 апреля 1986 года ее удалось стабилизировать на уровне 200 МВт тепловых. Отравление реактора продуктами распада продолжалось, дальше поднимать мощность было нельзя из-за малого оперативного запаса реактивности — он к тому моменту был гораздо ниже регламентного. (По отчету СССР в МАГАТЭ, запас реактивности составлял шесть — восемь стержней, по заявлению умирающего Топтунова, который смотрел распечатку машины «Ска­ла» за семь минут до взрыва,— восемнадцать стержней. Тут нет про­тиворечия. Отчет составлялся по материалам, доставленным с ава­рийного блока, и что-то могло быть утеряно.)

Для реактора типа РБМК, как я уже говорил, запас реактивности — тридцать стержней. Реактор стал малоуправляемым из-за того, что Топтунов, выходя из «йодной ямы», извлек несколько стержней из группы неприкосновенного запаса. То есть способность реактора к разгону превышала теперь способность имеющихся защит заглу­шить аппарат. И все же испытания решено было продолжить. Слиш­ком прочна была внутренняя установка на успех. Надежда, что не подведет и на этот раз выручит реактор. Основным мотивом в по­ведении персонала было стремление быстрее закончить испытания: «Еще поднажмем, и дело сделано. Веселей, парни!..»

До взрыва оставалось двадцать четыре минуты...

Подытожим грубейшие нарушения, как заложенные в програм­му, так и допущенные в процессе подготовки и проведения экспе­римента:

стремясь выйти из «йодной ямы», значительно снизили опе­ративный запас реактивности, сделав аварийную защиту реактора неэффективной;

ошибочно отключили систему ААР (локальное автоматиче­ское регулирование), что привело к недопустимому провалу мощ­ности;

подключили к реактору все восемь главных циркуляционных насосов (ГЦН) с аварийным превышением расходов, что сделало температу­ру теплоносителя близкой к температуре насыщения;

намереваясь при необходимости повторить эксперимент с обесточиванием, заблокировали защиту реактора по многим пара­метрам (по сигналу остановки при отключении двух турбин, по уров­ню воды и давлению пара в барабанах-сепараторах, по тепловым пара­метрам);

отключили также систему защиты от максимальной проект­ной аварии (стремясь избежать ложного срабатывания САОР во время проведения испытаний);

наконец, заблокировали оба аварийных дизель-генератора, а также рабочий и пускорезервный трансформаторы, отключив блок от источников аварийного электропитания и от энергосистемы. Стре­мясь провести «чистый опыт», фактически завершили цепь предпо­сылок для предельной ядерной катастрофы.

Все перечисленное обретало еще более зловещую окраску на фо­не ряда неблагоприятных нейтронно-физических коэффициентов ре­актора типа РБМК и порочной конструкции поглощающих стержней системы управления защитой.

Конструкция поглощающего стержня РР (ручное регулирование)

Дело в том, что при высоте активной зоны, равной семи метрам, поглощающая часть стержня имела длину пять метров, а ниже и вы­ше находились метровой длины полые участки. Нижний же концевик поглощающего стержня, уходящий при полном погружении ниже активной зоны, заполнен графитом. При такой конструкции стержнирегулирования входят в активную зону реактора вначале нижним графитовым концевиком, затем в зону попадает пустотелый метро­вый участок и только после этого — поглощающая часть. Всего на чернобыльском четвертом энергоблоке двести одиннадцать поглощающих стержней. По данным отчета СССР МАГАТЭ, двести пять стержней находились в крайнем верхнем положении; по сви­детельству Топтунова, вверху находились сто девяносто три стержня. Одновременное введение такого количества стержней в активную зо­ну дает в первый момент, положительный всплеск реактивности, по­скольку в зону вначале входят графитовые концевики (длина пять метров) и пустотелые участки метровой длины. Всплеск реактивно­сти при стабильном, управляемом реакторе не страшен, однако при совпадении неблагоприятных факторов эта добавка может оказаться роковой, ибо потянет за собой неуправляемый разгон.

Знали об этом операторы или находились в святом неведении? Думаю, что знали, во всяком случае обязаны были знать, СИУР Лео­нид Топтунов в особенности. Но он молодой специалист, знания не вошли еще в плоть и кровь...

А вот начальник смены блока Александр Акимов мог и не знать, потому что СИУРом никогда не работал. Реактор, конечно, изучал, сдавал экзамены на рабочее место, но всякие тонкости в конструкции поглощающего стержня могли пройти мимо сознания оператора, ибо впрямую не связывались с опасностью для жизни. А ведь именно в этой конструкции и притаились до времени смерть и ужас черно­быльской ядерной катастрофы.

1980-е годы, Припять. Александр Акимов (1953-86) (в центре) старший инженер управления реактором (СИУР) во время празднования Октябрьских праздников.

Думаю также, что вчерне конструкцию стержня представляли Брюханов, Фомин и Дятлов, не говоря уж о конструкторах-разработчиках реактора, однако не думали, что будущий взрыв спрятался в каких-то концевых участках поглощающих стержней, которые яв­ляются наиглавнейшей системой защиты ядерного реактора. Убило то, что должно было защитить, потому и не ждали отсюда смерти...

Но ведь конструировать реакторы надо так, чтобы они при непредвиденных разгонах самозатухали. Это правило — святая свя­тых конструирования ядерных управляемых устройств. И надо ска­зать, что водо-водяной реактор типа нововоронежского отвечает этим требованиям.

Тут необходимо еще одно короткое пояснение. Атомным реакто­ром возможно управлять только благодаря доле запаздывающих нейтронов, которая обозначается греческой буквой β (бета). По пра­вилам ядерной безопасности скорость увеличения мощности реакто­ра не должна превышать 0,0065 β  за 60 секунд. Если доля запаздываю­щих нейтронов — 0,5 β , начинается разгон на мгновенных нейтронах. Нарушения регламента и защит реактора, о которых я говорил выше, грозили высвобождением реактивности, равной по меньшей мере 5 β , что означало фатальный взрывной разгон.

Представляли всю эту цепочку Брюханов, Фомин, Дятлов, Аки­мов, Топтунов? Первые два наверняка не представляли. Трое других теоретически должны были знать, практически, думаю, нет. Акимов вплоть до самой смерти 11 мая 1986 года повторял, пока мог говорить, одну мучившую его мысль: «Я все делал правильно. Не понимаю, по­чему так произошло».

Все это говорит еще и о том, что противоаварийные тренировки на АЭС, теоретическая и практическая подготовка персонала велись в основном в пределах примитивного управленческого алгоритма. Как же докатились до такой размагниченности, до такой преступной халатности? Кто и когда заложил в программу нашей судьбы воз­можность ядерной катастрофы в украинском Полесье? И почему именно уран-графитовый реактор был выбран к установке в ста три­дцати километрах от Киева? Уже пятнадцать лет назад у многих возникали сомнения по этому поводу.

Как-то мы с Брюхановым поехали на «газике» в Киев по вызову тогдашнего министра энергетики Украинской ССР А. Н. Макухина. Сам Макухин по образованию и опыту работы теплоэнергетик. По дороге в Киев Брюханов сказал: «Не возражаешь, если выкроим часок-другой, прочтешь министру и его замам лекцию об атомной энер­гетике, о конструкции ядерного реактора? Постарайся популярнее, а то они, как и я, в атомных станциях не все понимают...»

Министр энергетики Украинской ССР Алексей Наумович Маку­хин держался очень начальственно.

Алексей Наумович Макухин (11 марта 1928, Шолохово, Криворожский округ — 17 июня 2000, Москва) — советский партийный и общественный деятель, министр энергетики и электрификации Украинской ССР. Кандидат в члены ЦК КПУ (1966—1986). Депутат Верховного Совета УССР 7—10-го созывов.

Говорил отрывисто. Я рассказал об устройстве чернобыльского реактора, о компоновке атомной станции и об особенностях АЭС данного типа. Помню, Макухин спросил: «На ваш взгляд, реактор выбран удачно или...? Я имею в ви­ду— рядом все же Киев...» Я ответил, что для Чернобыльской АЭС, на мой взгляд, больше подошел бы не уран-графитовый, а водо-водяной реактор нововоронежского типа. Двухконтурная станция чи­ще, меньше протяженность трубопроводных коммуникаций, меньше активность выбросов. Словом, безопасней. «Вы читали статью ака­демика Доллежаля в «Коммунисте»? Он не советует выдвигать реак­торы типа РБМК в европейскую часть страны, но вот что-то неотчетливо аргументирует...» — «Ну что я могу сказать... Доллежаль прав, вы­двигать не стоит. У этих реакторов большой сибирский опыт работы, они там зарекомендовали себя, если можно так выразиться, с гряз­ной стороны. Это серьезный аргумент...» «А почему Доллежаль не проявил настойчивость в отстаивании своей позиции?» — строго спросил Макухин. «Не знаю, Алексей Наумович,— я развел руками,— видимо, нашлись силы помощнее академика Доллежаля». «Какие у чернобыльского реактора проектные выбросы?» — уже озабоченно поинтересовался министр. «До четырех тысяч кюри в сутки».— «А у нововоронежского?» — «До ста кюри. Разница существенная».— «Но ведь академики... Применение этого реактора утверждено Совми­ном. Анатолий Петрович Александров хвалит этот реактор как наи­более безопасный и экономичный. Вы сгустили краски. Но ничего, освоим... Эксплуатационникам предстоит организовать дело так, что­бы наш первый украинский реактор был чище и безопасней новово­ронежского!»

В 1982 году А. Н. Макухин был переведен в центральный аппа­рат Минэнерго СССР на должность первого заместителя министра по эксплуатации электростанций и сетей. 14 августа 1986 года уже по итогам чернобыльской катастрофы решением Комитета партийного контроля при ЦК КПСС «за непринятие должных мер по повышению надежности эксплуатации Чернобыльской АЭС» первому заместите­лю министра энергетики и электрификации СССР А. Н. Макухину был объявлен строгий партийный выговор.

А ведь тогда, в 1972 году, еще можно было сменить тип черно­быльского реактора на водо-водяной и тем самым резко уменьшить вероятность того, что случилось в апреле 1986 года. И слово минист­ра энергетики УССР было бы здесь не последним.

Еще один характерный эпизод. В декабре 1979 года, уже работая в Москве, мы выехали с инспекционной поездкой на Чернобыльскую АЭС. На совещании атомостроителей выступил тогдашний первый секретарь Киевского обкома КПУ Владимир Михайлович Цибулько. Его обожженное лицо со следами келоидных рубцов (во время войны он был танкистом и горел в танке) густо покраснело, он смотрел в пространство перед собой и говорил тоном человека, не привык­шего к возражениям. Но в голосе проскакивали и отеческие нотки, нотки заботы и доброго напутствия: «Посмотрите, товарищи, какой прекрасный город Припять, глаз радуется! Вы говорите: четыре энер­гоблока. А я скажу так: мало! Я бы построил здесь восемь, двена­дцать, а то и все двадцать атомных энергоблоков!.. А что?! И город вымахнет до ста тысяч человек. Не город, а сказка... Вы имеете прекрасный обкатанный коллектив атомных строителей и монтажников. Чем открывать площадку на новом месте, давайте строить здесь...»

Площадка Чернобыльской атомной электростанции... 1986 год

Во время одной из пауз я вклинился и сказал, что чрезмерное скопление атомных активных зон весьма чревато, ибо снижает ядерную безопасность государства как в случае военного конфликта и на­падения на атомные станции, так и в случае предельной ядерной аварии... Реплика моя осталась незамеченной, зато предложение това­рища Цибулько было воспринято с энтузиазмом, как директивное ука­зание. Вскоре началось строительство третьей очереди Чернобыльской АЭС, приступили к проектированию четвертой...

Однако 26 апреля 1986 года было не за горами, и взрыв атомного реактора четвертого энергоблока одним махом вырубил из единой энергосистемы страны 4 миллиона киловатт и прекратил строитель­ство пятого энергоблока, ввод которого был реален в 1986 году.

Теперь представим, что мечта В. М. Цибулько сбылась. Если бы это случилось, то 26 апреля 1986 года все двенадцать энергоблоков были бы выбиты из энергосистемы на длительный срок, обезлюдел бы город со стотысячным населением и ущерб государству исчислялся бы не восемью, а как минимум двадцатью миллиардами рублей.

Следует также упомянуть, что энергоблок № 4, спроектированный Гидропроектом с расположением взрывоопасного прочноплотного бокса и бассейна-барбатера под атомным реактором, вызвал в свое время категорические возражения экспертной комиссии. Будучи председателем этой комиссии, я выступал против такой компоновки и предлагал убрать взрывоопасное устройство из-под реактора^*. Одна­ко мнение экспертизы было проигнорировано. Как показала жизнь, взрыв произошел и в самом реакторе и в прочноплотном боксе...

* Подробнее об этом см: Г. Медведев, «Экспертиза»

26 АПРЕЛЯ 1986 ГОДА

Вечером 25 апреля, вернувшись из командировки на Крымскую АЭС, я просмотрел свои записи, протоколы совещаний, в том числе конспект заседания бюро Крымского обкома КПСС, в работе которого принимал участие.

Крымская атомная электростанция — недостроенная атомная электростанция, расположенная вблизи города Щёлкино в Крыму на берегу солёного озера (которое планировалось использовать в качестве пруда-охладителя). Проект станции однотипен действующей Балаковской АЭС, недоведённым до проектной мощности Хмельницкой АЭС, Ростовской АЭС и АЭС Темелин. Крымская АЭС, будучи в высокой степени готовности, после распада СССР была заброшена из-за аварии на Чернобыльской АЭС (готовность первого энергоблока — 80 %, второго — 18 %).

Перед заседанием бюро обкома я беседовал с заведующим про­мышленным отделом обкома В. В. Курашиком и секретарем обкома по промышленности В. И. Пигаревым. Меня удивило тогда, что оба обес­покоены одним: не опрометчиво ли строительство атомной станции в Крыму, в курортной здравнице страны, неужели нет других мест в Советском Союзе? «Есть. Есть много бросовых и малозаселенных или вообще не заселенных земель, где можно было бы строить атом­ные станции».— «Так почему же?.. Кто принимает решение?» — «Ми­нистр энергетики, Госплан СССР. А проектирует распределение мощ­ностей по территории страны Электросетьпроект, сообразуясь с по­требностями в энергии в том или ином районе».— «Но ведь мы тянем на тысячи километров линии электропередач из Сибири в европей­скую часть страны, неужели...» — «Да, вы правы».— «Значит, в Кры­му можно не строить?»—«Можно». «И нужно...— Пигарев невесело улыбнулся.—Но будем строить,— уже деловито поправился секретарь обкома.— Об этом поговорим сегодня на бюро со всей принципиально­стью. Строители и дирекция работают вяло, срывают показатели. Та­кое положение терпеть дальше нельзя.— Пигарев просительно посмо­трел на меня.—Обрисуйте мне, как в действительности обстоят дела на стройке, чтобы я мог поубедительней выступить на бюро обкома».

Я проанализировал ситуацию. Секретарь выступил убедительно.

В ночь с 25 на 26 апреля 1986 года все будущие ответственные за ядерную катастрофу в Чернобыле спокойно спали. И министры А. И. Майорец и Е. П. Славский, и президент Академии наук СССР А. П. Александров, и председатель Госатомэнергонадзора Е. В. Кулов, и даже директор Чернобыльской АЭС В. П. Брюханов и главный ин­женер станции Н. М. Фомин. Спали Москва и вся ночная половина земного шара.

А тем временем в 24 часа 00 минут,то есть за час двадцать пять минут до взрыва, на блочном щите управления четвертым энер­гоблоком Чернобыльской атомной станции заступила на вахту смена Александра Акимова. Многие из заступивших на смену не доработа­ют до утра. Двое погибнут сразу...

Блочный щит управления (БЩУ) 3-го энергоблока... аналогичный четвертому...

Итак, в 1 час 00 минут 26 апреля 1986 года мощность атомного реактора четвертого энергоблока благодаря грубому нажиму замести­теля главного инженера А. С. Дятлова была стабилизирована на уров­не 200 МВт тепловых. Продолжалось отравление реактора продукта­ми распада. Дальнейший подъем мощности был невозможен, запас реактивности был значительно ниже регламентного и, как я уже го­ворил ранее, по словам СИУРа Топтунова, составлял восемнадцать стержней. Этот расчет дала ЭВМ «Скала» за семь минут до нажатия кнопки АЗ (аварийной защиты).

А. С. Дятлов

Реактор находился в неуправляемом состоянии и был взрывоопа­сен. Это означало, что нажатие кнопки АЗ в любое из оставшихся мгновений до катастрофы привело бы к неуправляемому фатальному разгону. Воздействовать на реактивность было нечем.

До взрыва оставалось еще семнадцать минут сорок секунд. Это очень большое время. Почти вечность. Сколько можно передумать за эти семнадцать минут сорок секунд, всю жизнь вспомнить, всю исто­рию человечества. Но, к сожалению, это было всего лишь время дви­жения к взрыву...

В 1 час 07минут к шести работавшим главным циркуляци­онным насосам (ГЦН) дополнительно было включено еще по одному насосу с таким расчетом, чтобы после окончания эксперимента в кон­туре циркуляции осталось четыре ГЦН для надежного охлаждения активной зоны.

ГЦН (главный циркуляционный насос)

1- бак насоса; 2 - вал; 3 - уплотнение вала; 4 - Гидростатический подшипник; 5 - рабочее колесо; 6 - направляющий аппарат; 7 - верхний радиально-упорный подшипник; 8 - всасывающий патрубок; 9 - нагнетающий патрубок; 10 - электродвигатель

Тут важно понять, что гидравлическое сопротивление активной зоны впрямую зависит от мощности реактора. А поскольку мощность реактора была мала, гидравлическое сопротивление активной зоны тоже было низкое. В работе же находились все восемь насосов, сум­марный расход воды через реактор возрос до 60 тысяч кубических метров в час при норме 45 тысяч, что является грубым нарушением регламента эксплуатации. При таком режиме насосы могут сорвать подачу, возможно возникновение вибрации трубопроводов контура вследствие кавитации (вскипание воды с сильными гидроударами).

Старший инженер управления реактором Л. Топтунов, начальник смены блока А. Акимов и старший инженер управления блоком Б. Столярчук пытались вручную поддерживать параметры реактора, однако в полной мере сделать это не смогли.

Борис Столярчук 2018 год...

Чтобы избежать останов­ки реактора в таких условиях, А. Акимов с согласия А. С. Дятлова приказал заблокировать сигналы аварийной защиты.

Спрашивается: можно ли в этой ситуации избежать катастрофы? Можно. Нужно только было категорически отказаться от проведения эксперимента, подключить к реактору систему аварийного охлажде­ния и зарезервировать электропитание на случай полного обесточи­вания. Вручную, ступенями приступить к снижению мощности реак­тора вплоть до его полной остановки, ни в коем случае не сбрасывая АЗ — аварийную защиту,— ибо это было бы равносильно взрыву...

Но этот шанс не был использован. Реактивность реактора про­должала медленно падать.

В1 час 22 минуты 30 секунд (за полторы минуты до взрыва) СИУР Леонид Топтунов по распечатке программы быстрой оценки запаса реактивности увидел, что он составлял величину, тре­бующую немедленной остановки реактора. То есть те самые восем­надцать стержней вместо необходимых двадцати восьми. Некоторое время он колебался. Ведь бывали случаи, когда вычислительная машина врала. Тем не менее Топтунов доложил обстановку Акимову и Дятлову.

Еще не поздно было прекратить эксперимент и осторожно, вруч­ную снизить мощность реактора, пока цела активная зона. Но этот шанс был упущен, и испытания начались. Все операторы, кроме Топтунова и Акимова, которых все же смутили данные вычислительной машины, были спокойны и уверены в своих действиях.

Леонид Федорович Топтунов и Александр Федорович Акимов

Спокоен был и Дятлов. Он прохаживался по помещению блочного щита управления и поторапливал ребят: «Еще две-три минуты, и все будет кончено. Веселей, парни!»

В 1 час 23 минуты 04 секунды старший инженер уп­равления турбиной Игорь Кершенбаум по команде Г. П. Метленко осциллограф включен!» закрыл стопорно-дроссельные клапаны вось­мой турбины, и начался выбег ротора генератора. Одновременно была нажата и кнопка МПА (максимальной проектной аварии). Таким об­разом, оба турбоагрегата — седьмой и восьмой — были отключены. Аварийная защита реактора была заблокирована, чтобы иметь воз­можность повторить испытания, если первая попытка окажется не­удачной. Тем самым было сделано еще одно отступление от програм­мы, но весь парадокс заключался в том, что если бы действия опера­торов были в данном случае правильными, а блокировка не выведена, то по отключении второй турбины сработала бы аварийная защита и взрыв настиг бы нас на полторы минуты раньше...

В этот же момент, то есть в 1 час 23 минуты 04 секунды, началось запаривание главных циркнасосов, отчего уменьшился расход воды через активную зону. В технологических каналах реактора вскипел теплоноситель. Процесс развивался вначале медленно. Кто знает, может быть, рост мощности и в дальнейшем оказался бы плавным, кто знает...

Старший инженер управления реактором Леонид Топтунов пер­вым забил тревогу. «Надо бросать аварийную защиту, Александр Фе­дорович, разгоняемся»,—сказал он Акимову. Акимов быстро посмотрел распечатку вычислительной машины. Процесс развивался медлен­но. Да, медленно... Акимов колебался. Был, правда, и другой сигнал: восемнадцать стержней вместо двадцати восьми,— но... Начальник смены блока испытывал сложные чувства. Ведь он не хотел подни­маться после падения мощности до 30 МВт. Не хотел... До ощущения тошноты, до слабости в ногах не хотел. Не сумел, правда, противостоять Дятлову. Характера не хватило. Скрепя сердце подчинился. А когда подчинился, пришла уверенность. Поднял мощность реактора из нерегламентного состояния и все это время ждал достаточно серьезной новой причины для нажатия кнопки аварийной защиты. Теперь, похоже, такое время настало. «Бросаю аварийную защиту!»— крикнул Акимов и протянул руку к красной кнопке.

В 1 час 23 минуты 40 секунд начальник смены блока Александр Акимов нажал кнопку аварийной защиты, по сигналу ко­торой в активную зону вошли все регулирующие стержни, находив­шиеся вверху, а также стержни собственно аварийной защиты. Но прежде всего в зону вошли те роковые концевые участки стержней, которые дают приращение реактивности в половину беты. И они во­шли в реактор как раз в тот момент, когда там началось обширное па­рообразование. Тот же эффект дал рост температуры активной зоны. Сошлись воедино три неблагоприятных для активной зоны фактора.

Эти проклятые 0,5β и были той последней каплей, которая пере­полнила чашу терпения реактора.

Вот тут-то Акимову и Топтунову надо было бы повременить, не нажимать кнопку, тут-то ой как пригодилась бы система аварий­ного охлаждения реактора, которая была отключена, закрыта на цепь и опломбирована, тут бы надо было им срочно заняться главными циркуляционными насосами, подать во всасывающую линию холод­ную воду, сбить кавитацию, прекратить запаривание и тем самым подать воду в реактор и уменьшить парообразование, а стало быть, высвобождение избыточной реактивности. Тут бы им обеспечить включение дизель-генераторов и рабочего трансформатора, чтобы по­дать электропитание на электродвигатели ответственных потребите­лей, но увы!.. Такая команда перед нажатием кнопки дана не была.

Была нажата кнопка, и начался разгон реактора на мгновенных нейтронах...

Стержни пошли вниз, однако почти сразу же остановились. Вслед за тем со стороны центрального зала донеслись удары. Леонид Топ­тунов растерянно топтался на месте. Начальник смены блока Александр Акимов, увидев, что стержни-поглотители прошли всего лишь два — два с половиной метра вместо положенных семи, рванулся к пульту оператора и обесточил муфты сервоприводов, чтобы стерж­ни упали в активную зону под действием собственной тяжести. Но этого не произошло. Видимо, каналы реактора деформировались, и стержни заклинило...

Потом реактор будет разрушен. Значительную часть топлива, реакторного графита и других внутриреакторных конструкций взры­вом выбросит наружу. Но на сельсинах-указателях положения стержней-поглотителей блочного щита управления четвертого блока, как на знаменитых часах в Хиросиме, стрелки навечно застынут в промежуточном положении, показывая глубину погружения два — два с половиной метра вместо положенных семи, и в таком положе­нии будут захоронены в укрытие...

Время — 1 час 23 минуты 40 секунд ...

В момент нажатия кнопки АЗ-5 (аварийная защита пятого рода) пугающе вспыхнула яркая подсветка шкал сельсинов-указателей. Даже у самых опытных и хладнокровных операторов в такие секун­ды сжимается сердце. В недрах активной зоны началось уже разру­шение реактора, но это еще не взрыв. До времени икс оставалось двадцать секунд...

На блочном щите управления четвертого энергоблока в это время находились, напомню, начальник смены блока Александр Акимов, старший инженер управления реактором Леонид Топтунов, замести­тель главного инженера по эксплуатации Анатолий Дятлов, старший инженер управления блоком Борис Столярчук, старший инже­нер управления турбиной Игорь Керщенбаум, заместитель на­чальника турбинного цеха блока № 4 Разим Давлетбаев, начальник лаборатории чернобыльского пусконаладочного предприятия Петр Паламарчук, начальник смены блока Юрий Трегуб, сдавший смену Акимову, старший инженер управления турбиной из предыдущей смены Сергей Газин, стажеры СИУРа из других смен Виктор Проску­ряков и Александр Кудрявцев, а также представитель Донтехэнерго Геннадий Метленко и два его помощника, находившиеся в соседних помещениях.

Александр Кудрявцев и Виктор Проскуряков

Что испытывали Акимов и Топтунов, операторы атомного техно­логического процесса, в момент, когда на полпути застряли погло­щающие стержни и раздались первые грозные удары со стороны центрального зала? Трудно сказать, потому что оба оператора погиб­ли мучительной смертью от радиации, не оставив на этот счет ника­ких свидетельств.

Но представить, что испытывали они, можно. Мне знакомо чувство, переживаемое операторами в первый момент аварии. Неодно­кратно бывал в их шкуре, когда работал на эксплуатации атомных станций. В первый миг — онемение, в груди все обрушивается лави­ной, обдает холодной волной невольного страха прежде всего оттого, что застигнут врасплох и вначале не знаешь, что делать, пока стрел­ки самописцев и показывающих приборов разбегаются в разные стороны, а твои глаза враздрай вслед за ними, когда неясна еще при­чина и закономерность аварийного режима, когда одновременно (опять же невольно) думается где-то в глубине, третьим планом, об ответственности и последствиях случившегося. Но уже в следующее мгновение наступает необычайная ясность головы и хладнокровие. Следствие — быстрые и точные действия по локализации аварии...

Топтунов, Дятлов, Акимов, Столярчук — в замешательстве. Кершенбаум, Метленко, Давлетбаев ничего не понимают в ядерной фи­зике, но тревога операторов передалась им тоже.

Поглощающие стержни остановились на полпути, не идут вниз да­же после того, как начальник смены блока Акимов обесточил муфты сервоприводов. Со стороны центрального зала слышны резкие уда­ры, пол дрожит. Но это еще не взрыв...

Время—1 час 23 минуты 40 секунд...  Покинем на эти оставшиеся до взрыва двадцать секунд блочный щит управления чет­вертого энергоблока Чернобыльской АЭС...

В этот самый момент в центральный зал четвертого энергоблока на отметку плюс пятьдесят (балкон в районе узла развески свежего топлива) вошел начальник смены реакторного цеха из вахты Аки­мова Валерий Иванович Перевозченко.

Перевозченко Валерий Иванович родился 6 мая 1947 года в городе Стародуб Брянской области. В 1970 году окончил Высшее военно-морское инженерное училище им. Дзержинского по специальности специальные энергетические установки. Трудовую деятельность на Чернобыльской АЭС начал 30 апреля 1981. Работал старшим инженером по эксплуатации, начальником смены реакторного цеха.

В ночь на 26 апреля 1986 года исполнял свои служебные обязанности начальника смены реакторного цеха. В первые минуты после взрыва на блоке бросился на розыск подчиненных Ходемчука В.И. и Шашенка В.М., связь с которыми пропала. Оценив разрушительные последствия взрыва, как опытный физик, понял, что реактора больше нет, что он превратился в ядерный вулкан, водой его не погасить и действия по запуску питательных насосов (ГЦН), подающих воду в реактор бесполезны, о чём доложил начальнику смены блока. Ценой собственной жизни Валерий Иванович постарался спасти подчиненный персонал, проявил мужество и стойкость.

Умер 13 июня 1986 от лучевой болезни в 6-й Московской клинической больнице (600 Рентген полученной дозы)

12 Декабря 2008 года награждён орденом «За мужество» ІІІ степени

Он посмотрел на перегрузоч­ную машину, застывшую у противоположной стены, на дверь, за ко­торой в небольшом помещении находились операторы центрального зала Кургуз и Генрих, на пол центрального зала, осмотрел бассейны выдержки топлива, битком набитые выгруженным отработавшим топливом, на пятачок реактора...

Анатолий Кургуз родился 12 июня 1957 года в селе Красновичи на Смоленщине. После школы парня призвали на срочную службу в Военно-морской флот. После демобилизации ему предложили устроиться на ЧАЭС. Анатолий Харлампиевич прошел дополнительное обучение и с 10 июня 1980 года был зачислен в штат станции. В 1986-м трудился старшим оператором на 4-м энергоблоке.

Пятачок — так называется круг пятнадцатиметрового диаметра, состоящий из двух тысяч кубиков. Эти кубики в совокупности пред­ставляют собой верхнюю биологическую защиту реактора. Каждый из таких кубиков весом триста пятьдесят килограммов насаживается в виде шапки на головку технологического канала, в котором находится топливная кассета. Вокруг пятачка — нержавеющий пол, образован­ный коробами биозащиты, под ними — помещения пароводяных тру­бопроводов от реактора к барабанам-сепараторам.

«Пятачок» реактора РБМК...

И вдруг Перевозченко вздрогнул. Начались сильные и частые гидроудары, и трехсотпятидесятикилограммовые кубики — у них еще есть проектное название «сборка одиннадцать» — стали подпры­гивать и опускаться на головки каналов, будто тысяча семьсот человек стали подбрасывать вверх свои шапки. Вся поверхность пятачка ожи­ла, заходила ходуном в дикой пляске. Вздрагивали и прогибались ко­роба биозащиты вокруг реактора. Это означало, что хлопки гремучей смеси уже происходили под ними...

Обдирая руки и больно ударяясь об углы поручней, Перевозчен­ко бросился по крутой, почти вертикальной винтовой лестнице вниз, на отметку плюс десять, в переходной коридор, соединяющий поме­щения главных циркуляционных насосов. Фактически он провалился, чуть притормаживая себя на лету, в яму глубиной сорок метров.

Четвертый энергоблок Чернобыльской АЭС

С гулко бьющимся сердцем, с паническим чувством, сознавая, что происходит что-то ужасное, непоправимое, на слабеющих от не­вольного страха ногах он побежал влево, к выходу на деаэраторную этажерку, где за спасительным поворотом в двадцати метрах от две­ри начинался стометровый коридор, посредине которого был вход в помещение блочного щита управления четвертого энергоблока. Он спешил туда, чтобы доложить Акимову о происходящем в цент­ральном зале.

В то мгновение, когда Перевозченко выскочил в соединительный коридор, в дальнем конце помещения главных циркнасосов находил­ся машинист Валерий Ходемчук. Он следил за поведением насосов. Насосы сильно трясло, и Ходемчук собирался сообщить об этом Аки­мову, но тут грохнул взрыв.

Валерий Ильич Ходемчук (24 марта 1951 — 26 апреля 1986) — работник ЧАЭС, старший оператор главных циркуляционных насосов реакторного цеха № 2. Выполнял свои трудовые обязанности в ночную смену на Чернобыльской АЭС в ночь с 25 на 26 апреля 1986 года. Первая жертва аварии на ЧАЭС.

На отметке плюс двадцать четыре, в помещении, расположенном под питательным узлом реактора, дежурил с приборами наладчик из чернобыльского пусконаладочного предприятия Владимир Шате­нок. Он снимал показания приборов в режиме выбега и поддерживал телефонную связь с блочным щитом управления и с вычислительным комплексом «Скала».

Владимир Николаевич Шашенок (21 апреля 1951 — 26 апреля 1986) — инженер-наладчик системы автоматики. Выполнял свои трудовые обязанности в ночную смену на Чернобыльской АЭС в ночь с 25 на 26 апреля 1986 года. Жертва аварии на ЧАЭС.

Что же происходило в реакторе? Чтобы это понять, надо вернуть­ся немного назад и проследить цепочку действий операторов.

В 1 час 23 минуты параметры реактора были наиболее близ­ки к стабильным. За минуту до этого старший инженер управления блоком Борис Столярчук резко снизил расход питательной воды на барабаны-сепараторы, что, естественно, повлекло увеличение тем­пературы воды на входе в реактор.

Барабан-сепаратор

1- корпус; 2 - патрубки паропроводов; 3 - дырчатый лист; 4 - коллектор питательной воды; 5- патрубки опускных труб; 6 - патрубки пароводяных коммуникаций; 7 - опора барабан-сепаратора

После того как был закрыт стопорно-регулирующий клапан и отключен турбогенератор № 8, начался выбег ротора. Из-за умень­шения расхода пара из барабанов-сепараторов его давление стало сла­бо расти, со скоростью 0,5 атмосферы в секунду. Суммарный расход через реактор начал падать из-за того, что все восемь главных цирку­ляционных насосов работали от выбегающего турбогенератора. Их тряску и наблюдал Валерий Ходемчук (не хватало энергии, мощность насосов падала пропорционально снижению оборотов генератора, соответственно падала и подача воды в реактор).

Повышение давления пара, с одной стороны, и снижение расхода воды через реактор, а также подачи питательной воды в барабаны-се­параторы — с другой, явились конкурирующими факторами, опреде­лившими паросодержание в активной зоне, а следовательно, мощ­ность реактора.

Напомню, паровой коэффициент реактивности (от 2 до 4 В) — наиболее весомый в уран-графитовых реакторах. Эффективность аварийной защиты оказалась существенно сниженной. В свою оче­редь суммарная положительная реактивность в активной зоне в ре­зультате резкого снижения расхода охлаждающей воды через реак­тор начала расти. То есть рост температуры вел, с одной стороны, к росту парообразования, с другой — к стремительному росту темпе­ратурного и парового эффектов. Это и послужило толчком к нажа­тию кнопки аварийной защиты. Но, об этом мы тоже говорили, с на­жатием кнопки АЗ была введена дополнительная реактивность 0,5β. Через три секунды после нажатия кнопки мощность реактора превы­сила 530 МВт, а период разгона стал намного меньше двадцати секунд.

С ростом мощности реактора гидравлическое сопротивление ак­тивной зоны резко возросло, расход воды еще более снизился, воз­никло интенсивное парообразование, кризис теплоотдачи, разруше­ние топливных ядерных кассет, бурное вскипание теплоносителя, в который попали уже частицы разрушенного топлива, резко повы­силось давление в технологических каналах, и они стали разру­шаться. С резким ростом давления в реакторе захлопнулись обрат­ные клапаны главных циркуляционных насосов и полностью прекра­тилась подача воды через активную зону. Парообразование усили­лось. Давление росло со скоростью 15 атмосфер в секунду.

Момент начала массового разрушения технологических каналов и наблюдал начальник смены реакторного цеха Перевозченко в 1 час 23 минуты 40 секунд.

Затем в последние двадцать секунд до взрыва, когда Перевоз­ченко стремглав летел с пятидесятиметровой высоты вниз, на отметку плюс десять, в активной зоне происходила бурная пароциркониезвая и другие химические и экзотермические реакции с образованием водорода и кислорода, то есть гремучей смеси.

В это время произошел мощный паровой выброс — сработали главные предохранительные клапаны реактора. Однако выброс длил­ся недолго, клапаны не способны были справиться с таким давлени­ем и расходом и разрушились.

В это же время огромным давлением оторвало нижние водяные и верхние пароводяные коммуникации (трубопроводы). Реактор сверху получил свободное сообщение с центральным залом и поме­щениями барабанов-сепараторов, а снизу — с прочноплотным боксом, который проектировщиками предусматривался для локализации пре­дельной ядерной аварии. Но той аварии, какая случилась, никто не предполагал, и потому прочноплотный бокс послужил в данном случае просто огромной емкостью, в которой стал скапливаться гре­мучий газ.

Первый взрыв (нижний, двойной) в 01.23.46. Фаза «А».

В 1 час 23 минуты 58 секунд концентрация водорода в гремучей смеси в разных помещениях блока достигла взрывоопас­ной, и, по свидетельству одних очевидцев, раздалось последовательно два, а по свидетельству других — три и более взрыва. По сути дела, реактор и здание четвертого энергоблока были разрушены серией мощных взрывов гремучей смеси.

Первый взрыв (нижний, двойной), в 01.23.47. Фаза «Б».

Взрывы раздались как раз в тот момент, когда машинист Ва­лерий Ходемчук находился в дальнем конце помещения главных циркуляционных насосов, а начальник смены реакторного цеха Перевозченко бежал по коридору деаэраторной этажерки в сторону блочного щита управления...

Второй взрыв (верхний) в 01.23.49.

Над четвертым энергоблоком взлетели горящие куски, искры, пламя. Это были раскаленные куски ядерного топлива и графита, которые частично упали на крышу машинного зала и вызвали ее за­горание, поскольку кровля имела битумное покрытие.

Рухнувшая крыша машинного зала...

Чтобы понять, сколько было выброшено взрывом радиоактивных веществ в атмосферу и на территорию станции, надо представить характеристику нейтронного поля за минуту двадцать восемь секунд до взрыва.

В 1 час 22 минуты 30 секунд на вычислительной систе­ме «Скала» была получена распечатка фактических полей энерговы­делений и положений всех поглощающих стержней регулирования. (Тут надо заметить, что машина считает в течение семи — десяти ми­нут, стало быть, она показала состояние аппарата примерно за десять минут до взрыва.) Нейтронное поле на момент расчета было по диа­метру активной зоны выпуклым, а по высоте в среднем — двугорбым с более высоким энерговыделением в верхней части активной зоны.

Таким образом, если верить машине, в верхней трети активной зоны образовался как бы приплюснутый шар области высокого энер­говыделения диаметром около семи метров и высотой до трех метров. Именно в этой части активной зоны (ее вес около пятидесяти тонн) и происходил прежде всего разгон на мгновенных нейтронах, именно здесь произошел кризис теплоотдачи, произошло разрушение, рас­плавление, а затем и испарение ядерного топлива. Именно эту часть активной зоны выбросило взрывом гремучей смеси в атмосферу на большую высоту и унесло ветром в северо-западном направлении, через Белоруссию и республики Прибалтики за пределы границ СССР.

Результат комиссии Госпроматомэнергонадзора 1991 года во главе с Н.А. Штейнбергом

То, что радиоактивное облако передвигалось на высоте от одного до одиннадцати километров, косвенно подтверждается свидетельст­вом техника аэродромного обслуживания аэропорта Шереметьево Антонова, который рассказал, что прибывавшие самолеты (известно, что современные реактивные лайнеры летают на высоте до тринадцати километров) подвергали дезактивации в течение недели после взрыва в Чернобыле...

Таким образом, около пятидесяти тонн ядерного топлива испари­лось и было выброшено взрывом в атмосферу в виде мелкодисперс­ных частичек двуокиси урана, высокорадиоактивных радионуклидов йода-131, плутония-239, нептуния-139, цезия-137, стронция-90 и мно­гих других радиоактивных изотопов с различными периодами полу­распада. Еще около семидесяти тонн топлива было выброшено с пе­риферийных участков активной зоны боковыми лучами взрыва в за­вал со строительными конструкциями, на крышу деаэраторной эта­жерки и машинного зала четвертого энергоблока, а также на околостанционную территорию.

Карта загрязнения Европы цезием-137...

Часть топлива оказалась заброшенной на оборудование, транс­форматоры подстанции, шинопроводы, крышу центрального зала третьего энергоблока, вентиляционную трубу АЭС.

Следует подчеркнуть, что активность выброшенного топлива до­стигала 15 — 20 тысяч рентген в час и вокруг аварийного энергоблока сразу же образовалось мощное радиационное поле, практически равное активности выброшенного топлива (активности ядерного взрыва). С удалением от завала активность спадала пропорциональ­но квадрату расстояния.

Тут же надо отметить, что испарившаяся часть топлива образо­вала мощный атмосферный резервуар высокорадиоактивных аэрозо­лей, особенно плотный и интенсивно излучающий в районе аварий­ного энергоблока да и всей АЭС.

Резервуар этот, быстро наполняясь, разрастался в радиальном направлении, а разносимый меняющимися ветром, обретал форму огромного зловещего радиоактивного цветка.

Примерно пятьдесят тонн ядерного топлива и около восьмисот тонн реакторного графита (всего загрузка графита составляет тыся­чу семьсот тонн) остались в шахте реактора, образовав воронку, на­поминающую кратер вулкана. (Оставшийся в реакторе графит в по­следующие дни полностью выгорел.) Частично ядерная труха через образовавшиеся дыры просыпалась вниз, в под реакторное простран­ство, на пол, ведь нижние водяные коммуникации были оторваны взрывом...

Четвертый энергоблок Чернобыльской АЭС после взрыва. Апрель 1986

Чтобы весомо оценить масштабы радиоактивного выброса, вспомним, что атомная бомба, сброшенная на Хиросиму, весила че­тыре с половиной тонны, то есть вес радиоактивных веществ, обра­зовавшихся при взрыве, составил четыре с половиной тонны.

Реактор же четвертого энергоблока Чернобыльской АЭС вы­швырнул в атмосферу пятьдесят тонн испарившегося топлива, со­здав колоссальный атмосферный резервуар долгоживущих радио­нуклидов (то есть десять хиросимских бомб без первичных факто­ров поражения плюс семьдесят тонн топлива и около семисот тонн радиоактивного реакторного графита, осевшего в районе аварийного энергоблока).

Подводя предварительные итоги, скажем, что активность в райо­не аварийного энергоблока составляла от 1000 до 15 тысяч рентген в час. Правда, были места в удалении и за укрытиями, где активность была значительно ниже.

Зампред Совета Министров СССР Б. Е. Щербина, председатель Госкомгидромета СССР Ю. А. Израэль и его заместитель Ю. С. Седунов на пресс-конференции 6 мая 1986 года в Москве заявили о том, что ра­диоактивность в районе аварийного энергоблока Чернобыльской АЭС составляет всего лишь 15 миллирентген в час, то есть 0,015 рентгена в час. Думаю, такая, мягко говоря, неточность непростительна.

Достаточно сказать, что только в городе Припяти радиоактив­ность на улицах весь день 26 апреля и несколько последующих дней составляла от 0,5 до 1 рентгена в час повсеместно, и своевременная правдивая информация и организационные меры уберегли бы десятки тысяч людей от переоблучения, но...

Но вернемся несколько назад.

Тут важны последовательность, количество и места взрывов гре­мучей смеси, разрушившей атомный реактор и здание четвертого энергоблока.

После разрушения технологических каналов и отрыва от них па­роводяных и водяных коммуникаций пар, насыщенный испарившимся топливом, вместе с продуктами радиолиза и пароциркониевой реак­ции (водород плюс кислород) поступил в центральный зал, в помеще­ния барабанов-сепараторов справа и слева, в подаппаратные помеще­ния прочноплотного бокса.

С обрывом нижних водяных коммуникаций, через которые в ак­тивную зону подавалась охлаждающая вода, атомный реактор был полностью обезвожен. К сожалению, как мы увидим позже, операто­ры не поняли этого или не захотели в это поверить, что вызвало це­лую цепь неправильных действий, переоблучения и смерти, которые можно было бы избежать.

Макет аварии на ЧАЭС (фото 1)

1) Белые конусы - это датчики, которые контролируют общую ситуацию внутри саркофага.

2) Флажки - датчики, установленные в местах скопления реакторного топлива; контролируют температуру и уровень излучения.

3) Маленькие фигурки людей - это места, где побывали люди после аварии (устанавливали датчики, фотографировали разрушения, производили замеры).

4) Реактор расположен на высоте 35 метров над землей, высота центрального зала - 71 метр. Представьте себе колоссальные габариты энергоблока.

5) Зеленые трубы большого диаметра (2 слева и 2 справа) - сепараторы. Разделяют воду и пар. Желтые штуки слева и справа - ГЦН, насосы для подачи воды. Многочисленные погнутые зеленые трубы - обеспечивают снабжение водой.

6) Маленькие отсеки в самом низу - это зона локализации аварий. Расположена НАД землей, это не подвал. Оранжевые лужи - застывшее топливо, которое когда-то прожгло толстое днище защиты реактора и вытекло на нижние уровни.

7) Машинный зал на макет не влез... (именно там расположен турбоагрегат).

Макет аварии на ЧАЭС (фото 2)

8) На стыке частей макета можно заметить выдвинутую полочку с компьютерами - это БЩУ, блок управления. Получается, что операторы БЩУ во время работы сидели спиной к реактору.

9) Черная цилиндрическая штука в центре макета - защита реактора. На ней лежит крышка реактора ("Е", "Елена"), ее вес - 450 т.! Взрывом ее подбросило аж до самой крыши центрального зала, а потом она рухнула обратно, навсегда застряв поперек жерла реактора. Если присмотреться повнимательнее, то над этой крышкой можно заметить какие-то изогнутые конструкции. Когда-то это были мостовой кран центрального зала и разгрузочно-загрузочная машина. Торчащая "арматура" из этой крышки - вырванные взрывом топливные каналы.

10) ~75% внутренних помещений завалены мусором или полностью разрушены, поэтому доступа туда нет. Совсем нет. В этих помещениях  навсегда замурованы самые разные клапаны, вентиляторы, коллекторы и т. д.

 Серая крыша над макетом - это не изначальная крыша реакторного зала. Это сам саркофаг. Такой вот он тонкий и ненадежный. А с внешней стороны эти бетонные конструкции кажутся такими массивными и долговечными...

Итак — взрывы... Как я уже говорил, они произошли вначале в технологических каналах реактора, когда непомерно возросшее дав­ление стало их разрушать. Та же участь постигла нижние и верхние коммуникации реактора. Ведь давление, как мы помним, росло почти со взрывной скоростью — 15 атмосфер в секунду — и очень быстро до­стигло 250—300 атмосфер. Рабочие конструкции технологических ка­налов и трубопроводных коммуникаций рассчитаны максимум на 150 атмосфер (оптимальное давление в каналах реактора — 83 атмо­сферы).

Разорвав каналы и попав в реакторное пространство, рассчитан­ное на давление 0,8 атмосферы, пар надул его, и прежде все­го произошел паровой взрыв металлоконструкций. Имеющийся паро­сбросный трубопровод из реакторного пространства рассчитан на разрушение только одного-двух технологических каналов, а тут раз­рушились все.

Приведу фрагмент записи из журнала, сделанной одним из по­жарных в 6-й клинике Москвы: «Во время взрыва находился возле диспетчерской, на посту дневального. Вдруг послышался сильный выброс пара. Мы этому не придали значения, потому что выбросы пара происходили неоднократно за мое время работы (имеется в виду сра­батывание предохранительных клапанов в процессе нормальной ра­боты АЭС. — Г. М.). Я собирался уходить отдыхать, и в это время — взрыв. Я бросился к окну, за взрывом мгновенно последовали следу­ющие взрывы...»

Итак — «...сильный выброс пара... взрыв... за взрывом мгновенно последовали следующие взрывы...».

Сколько же было взрывов? По свидетельству пожарного, как ми­нимум три. Или больше.

Где могли произойти взрывы? Шум от сильного выброса пара — это сработали предохранительные клапаны реактора, но тут же раз­рушились. Далее рвались трубопроводы пароводяных и водяных коммуникаций. Возможно, и трубопроводы контура циркуляции в проч­ноплотном боксе. Следовательно, водород с паром поступил прежде всего в помещения пароводяных коммуникаций, возникли первые мелкие удары гремучей смеси, которые наблюдал начальник смены реакторного цеха В. Перевозченко в 1 час 23 минуты 40 секунд.

Водород с паром поступил также в помещения барабан-сепара­торов справа и слева, в центральный зал, в прочноплотный бокс.

Всего 4,2 процента водорода в объеме помещения достаточно, чтобы началась взрывная реакция гидролиза, в результате которой об­разуется всего-навсего обыкновенная вода.

Итак, взрывы должны были прозвучать справа и слева в шахтах опускных трубопроводов прочноплотного бокса, справа и слева в по­мещениях барабан-сепараторов, в парораспределительном коридоре под самим реактором. В результате этой серии взрывов разрушило по­мещения барабан-сепараторов, сами барабан-сепараторы весом сто тридцать тонн каждый сдвинуло с мертвых опор и оторвало от трубо­проводов. Взрывы в шахтах опускных трубопроводов разрушили по­мещения главных циркуляционных насосов справа и слева. В одном из них нашел свою могилу Валерий Ходемчук.

Затем должен был последовать большой взрыв в центральном за­ле. Этим взрывом снесло железобетонный шатер, пятидесятитонный кран и двухсотпятидесятитонную перегрузочную машину вместе с мостовым краном, на котором она смонтирована.

Перегрузочная машина, она наезжает на квадратик с наиболее выгоревшим топливом, затягивает внутрь себя старую топливную кассету, а взамен устанавливает свежую кассету.

Взрыв в центральном зале был как бы запалом для атомного ре­актора, который был откупорен и в котором было полно водорода. Возможно, оба взрыва — в центральном зале и в реакторе — произош­ли одновременно. Во всяком случае произошел самый страшный, и по­следний, взрыв гремучей смеси в активной зоне, которая была разру­шена внутренними разрывами технологических каналов, частью рас­плавлена, частью доведена до газообразного состояния.

Этот последний взрыв, выбросивший огромное количество актив­ности и раскаленных кусков ядерного топлива, частью упавшего на крышу машинного зала и деаэраторной этажерки, и вызвал пожар кровли.

Вот продолжение записи пожарного из журнала 6-й клиники Мо­сквы: «Я увидел черный огненный шар, который взвился над крышей машинного отделения четвертого энергоблока...»

Или другая запись: «В центральном зале (отметка плюс 35,6 — пол, самого центрального зала не существовало.— Г. М.) просматрива­лось не то зарево, не то свечение. Но там кроме пятачка реактора го­реть нечему. Совместно решили, что это свечение исходит от реакто­ра...»

Эту картину пожарные наблюдали уже с крыши деаэраторной этажерки и с крыши блока спецхимии (отметка плюс семьдесят один метр), куда они взбирались, чтобы сверху оценить ситуацию.

Взрывом в реакторе подбросило и развернуло в воздухе плиту верхней биозащиты весом пятьсот тонн. В развернутом, слегка нак­лонном положении она вновь рухнула на аппарат, оставив приоткры­той активную зону справа и слева.

Примерное расположение рухнувшей верхней плиты биозащиты после взрывов...

Один из пожарных поднялся на отметку пола центрального зала (плюс 35,6) и заглянул в реактор. Из жерла «вулкана» исходило излучение около 30 тысяч рентген в час плюс мощное нейтронное излучение. Однако молодые пожарные хотя и догадывались, но до конца не представляли степени грозящей им радиационной опасно­сти. От топлива и графита, по которым они ходили длительное время на крыше машзала, тоже светило до 20 тысяч рентген в час.

Но оставим на время пожарных, которые вели себя поистине как герои. Они гасили видимое пламя и победили его. Но их сжигало, и многих сожгло, пламя невидимое, пламя нейтронного и гамма-излучений, которые водой не загасишь...

Их было немного, тех, кто видел взрывы и начало катастрофы со стороны, но на близком расстоянии.

Они тушили возгорание в первый час после взрыва и боролись с атомной стихией. Их было 28 бойцов, принявших на себя жар пламени и смертоносное дыхание реактора.

Шестеро из них скончались от острой лучевой болезни. Ценой своей жизни герои отвели беду и спасли тысячи человеческих жизней.

Свидетельства их очень важны.

В момент взрыва в управлении Гидроэлектромонтаж, которое рас­полагалось в трехстах метрах от четвертого энергоблока, дежурил сторож Даниил Терентьевич Мируженко, сорока шести лет от роду. Услышав первые взрывы, подбежал к окну. В это время раздался по­следний страшный взрыв, мощный удар, похожий на звук во время преодоления звукового барьера реактивным истребителем, яркая световая вспышка озарила помещение. Вздрогнули стены, задребезжали и во многих местах повылетали стекла, тряхнуло пол под ногами.

Это взорвался атомный реактор. В ночное небо взлетели столб пламени, искры, раскаленные куски чего-то. В огне взрыва кувыркались обломки бетонных и металлических конструкций.

«Що ж воно так бухае?»—в растерянности, со страхом и тревогой подумал сторож, ощутив подпрыгивающее сердце в груди и какую-то сразу сжатость и сухость во всем теле, будто он вмиг похудел.

Большой клубящийся черно-огненный шар стал подниматься в небеса, сносимый ветром. Потом сразу же за главным взрывом начался пожар кровли машинного зала и деаэраторной этажерки. Стало видно, как с крыши полился расплавленный битум. «Вжэ горыть... Бис его... Вжэ горыть...» — не успев опомниться от взрывов и ощутимых сотрясений пола под ногами, прошептал сторож.

Проехали к блоку первые пожарные расчеты от пождепо промплощадки, из окна дежурки которого пожарные видели картину начала катастрофы. Это были машины из караула лейтенанта Владимира Правика.

Владимир Павлович Правик (13 июня 1962, Чернобыль, Киевская область, УССР, СССР — 11 мая 1986, Москва, СССР) — советский пожарный, принимавший участие в тушении пожара после аварии на ЧАЭС, лейтенант внутренней службы, Герой Советского Союза (1986, посмертно).

Во время тушения получил высокую дозу радиации, был отправлен на лечение в Москву, где и скончался в 6-й клинической больнице 11 мая 1986 года. Похоронен на Митинском кладбище в Москве.

Жене и дочери Владимир Правик успел отправить из больницы единственное письмо...

Мируженко бросился к телефону и позвонил в управление строительства Чернобыльской АЭС, но никто не ответил. Часы показывали половину второго ночи. Дежурный отсутствовал или спал. Тогда сторож позвонил начальнику Гидроэлектромонтажа Ю. Н. Выпирайло, но того также не оказалось дома. Видимо, был на рыбалке. Мируженко стал дожидаться утра, рабочего места не покинул.

В это же время с противоположной стороны от атомной станции, ближе к городу Припяти и железнодорожной ветке Москва—Хмельницкий, на расстоянии четырехсот метров от четвертого энергоблока оператор бетоносмесительного узла комбината строительных конструкций Чернобыльской АЭС Ирина Петровна Цечельская, находясь на смене, также услышала взрывы — четыре удара, но осталась работать до утра. Ведь ее бетоносмесительный узел обеспечивал бетоном изготовление конструкций для строящегося пятого энергоблока, на котором в ночь с 25 на 26 апреля работало около двухсот семидесяти человек и от которого напрямую до четвертого блока было тысяча двести метров. Радиационный фон там составлял 1—2 рентгена в час, но воздух тут и всюду уже был густо насыщен коротко- и долгоживущими радионуклидами, графитовым пеплом, радиоактивность которых была очень высока и которыми дышали все эти люди.

Когда грохнули взрывы, вспоминает Цечельская, невольно подумалось: преодоление звукового барьера... Взрыв котла в ПРК (пускорезервной котельной)... А может, рвануло водород в ресиверах? На ум приходило уже известное из прошлого опыта. Но котельная мирно стояла на месте, там шел плановый ремонт оборудования (на улице теплынь)... Звука летящего самолета не было слышно, как это обычно бывает после звукового скачка. В ста метрах ближе к городу Припяти прогромыхал тяжелый товарный состав, и все стихло. Потом стал слышен плеск, треск и клекот бушующего пламени над крышей маш-зала четвертого блока. Это горели керамзит и битум кровли, подожженные ядерным запалом. «Потушат!»—уверенно решила Цечельская, продолжая работу.

На бетоносмесительном узле, где находилась оператор Цечельская, радиационный фон составлял 10—15 рентген в час.

Наиболее неблагоприятной была радиационная обстановка в северо-западном направлении от четвертого энергоблока, в сторону железнодорожной станции Янов, переходного путепровода через железную дорогу от города Припяти до автомобильного шоссе Чернобыль— Киев. Туда прошло радиоактивное облако после взрыва реактора. На пути облака лежала и база Гидроэлектромонтажа, из окна которой сторож Мируженко наблюдал взрывы и развитие событий на крыше машинного зала. Облако прошло над молодым сосновым лесом, отсекающим город от промплощадки, обильно посыпав его ядерным пеплом. И станет он к осени и навсегда уже рыжим лесом, смертельно опасным для всего живого. Радиационный фон снаружи, в районе базы Гидроэлектромонтажа, составлял около 30 рентген в час.

Кто еще мог видеть взрыв реактора четвертого энергоблока в ту роковую ночь 26 апреля 1986 года?

Рыбаки — они практически денно и нощно как бы сменяли друг друга у места впадения отводящего канала в пруд-охладитель, каждый рыбачил в свободное от вахты время. Вода после работающих турбин и теплообменного оборудования всегда теплая, и тут хорошо клюет. К тому же весна, нерест, клев и вовсе отменный.

Расстояние от места рыбалки до четвертого блока около двух километров. Радиационный фон достигал здесь полрентгена в час. Услышав взрывы и увидев пожар, многие остались рыбачить до утра, иные, ощутив непонятную тревогу, внезапную сухость в горле и жжение в глазах, вернулись в Припять. Пушечные удары при срабатывании предохранительных клапанов, похожие на взрывы, приучили людей не обращать на подобные шумы внимания, а пожар... Потушат. Велика невидаль!

В момент взрыва в двухстах сорока метрах от четвертого блока, как раз напротив машинного зала, сидели два рыбака на берегу подводящего канала и ловили мальков. Всякий серьезный рыбак о судаке мечтает. А без малька на судака лучше не ходить, пустое дело. А он весной особенно норовит поближе к блоку, аккурат к насосной станции, и гуляет здесь и кишит. Один из рыбаков — человек без определенных занятий по фамилии Пустовойт. Второй — командированный, наладчик из Харькова Протасов. Очень ему понравились здешние места, хмельной воздух, отличная рыбалка. Подумал даже: «Перебраться бы сюда на постоянное жительство! Если удастся, конечно. Столичная область, лимит на прописку, так просто не устроишься». Хорошо ловился малек, и настроение было хорошее.

Теплая звездная украинская ночь. И не поверишь, что апрель, больше на июль смахивает. Четвертый энергоблок, белоснежный красавец, перед глазами. И приятно удивляет душу вот это неожиданное сочетание великолепной, ослепляющей атомной мощи и нежных плещущихся рыбок в садке.

Они услышали вначале два глухих, словно подземных, взрыва внутри блока. Ощутимо тряхнуло почву, последовал мощный паровой взрыв, и только потом, с ослепляющим выбросом пламени, взрыв реактора с фейерверком из кусков раскаленного топлива и графита. В разные стороны летели, кувыркаясь в воздухе, куски железобетона и стальных балок.

Ядерным светом фигуры рыбаков выхватило из ночи, но они не догадывались об этом. Ну что-то там рвануло. Бочка с бензином, что ли... Оба продолжали ловить мальков, не подозревая, что сами они, как мальки, попали в мощные тенёта (cеть для ловли зверей) ядерной катастрофы. Ловили и ловили мальков, с любопытством наблюдая за разворотом событий. У них на глазах развернули свои пожарные расчеты Правик и Кибенок, люди бесстрашно взбирались на тридцатиметровую высоту и бросались в огонь.

Виктор Николаевич Кибено́к (17 февраля 1963 — 11 мая 1986) — советский пожарный, лейтенант внутренней службы, Герой Советского Союза (1986, посмертно).

Во время тушения получил высокую дозу облучения, был отправлен на лечение в Москву, где и скончался в 6-й клинической больнице 11 мая 1986 года. Похоронен на Митинском кладбище в Москве.

«Глянь! Видал? Один пожарник (пожарный... admin) аж на блок «В» залез! (Плюс семьдесят один метр над землей.— Г. М..). Каску снял! От дает! Герой! Жарко, видать». Рыбаки схватили по 400 рентген каждый, ближе к утру стало неудержимо тошнить, очень плохо стало обоим. Жаром, огнем будто обжигало внутри грудь, резало веки, голова дурная, как после дикой похмелюги. И рвота, непрерывная, изматывающая. За ночь они загорели до черноты, будто в Сочи месяц на солнце жарились. Это и есть ядерный загар. Но они об этом еще понятия не имели.

Заметили, тут уже рассвело, и ребята с крыши сползают вроде одурелые, и тоже выворачивает их. Будто легче при этом стало, вроде как за компанию. Так и добрели до медсанчасти, а потом и в московскую клинику попали...

Даже утром 26 апреля к месту рыбалки продолжали подъезжать все новые и новые рыбаки. Это говорит о многом: о беспечности и безграмотности людей, о давней привычке к аварийным ситуациям, которые многие годы, оставаясь вне гласности, сходили с рук. Но к рыбакам вернемся позднее, утром, когда солнышко поднимется в ядерные небеса...

Вот свидетельство еще одного очевидца — бывшего начальника отдела оборудования монтажного управления Южатомэнергомонтаж Г. Н. Петрова:

«Из Минска на своей машине я выехал в сторону города Припя­ти через Мозырь 25 апреля 1986 года. В Минске проводил сына в армию для прохождения службы в ГДР. Младший сын, студент, был в стройотряде на юге Белоруссии. К вечеру 26 апреля он тоже пытался пробраться в Припять, но уже стояли кордоны, и его не пу­стили.

К городу Припяти я подъезжал где-то около двух часов тридцати минут ночи с северо-запада, со стороны Шипеличей. Уже возле станции Янов увидел огонь над четвертым энергоблоком. Четко вид­на была освещенная пламенем вентиляционная труба с поперечными красными полосами. Хорошо помню, что пламя было выше трубы. То есть достигало высоты около ста семидесяти метров над землей. Я не стал заворачивать домой, а решил подъехать поближе к четвер­тому энергоблоку, чтобы лучше рассмотреть. Подъехал со стороны управления строительства и остановился метрах в ста от торца ава­рийного блока. Увидел в ближнем свете пожара, что здание полу­разрушено, нет центрального зала, сепараторных помещений, крас­новато поблескивают сдвинутые со своих мест барабан-сепараторы. Аж сердцу больно стало от такой картины. Потом рассмотрел завал и разрушенное ГэЦээНовское помещение. Возле блока стояли пожар­ные машины. Проехала к городу «скорая» с включенной мигалкой... (Прерывая рассказ Петрова, скажу, что в том месте, где он остано­вил машину, радиационный фон достигал 800—1500 рентген в час, главным образом от разбросанного взрывом графита, топлива и летя­щего радиоактивного облака.— Г. М.) Постоял с минуту, было гнету­щее ощущение непонятной тревоги, онемение, (глаза впитывали все и запоминали навсегда. А тревога все шла в душу, и появился неволь­ный страх. Ощущение невидимой близкой угрозы. Пахло как после сильного разряда молнии, еще терпким дымом, стало жечь глаза, су­шить горло. Душил кашель. А я еще, чтобы лучше рассмотреть, приопустил стекла. Была ведь теплая весенняя ночь. Я хорошо видел, что горит кровля машзала и деаэраторной этажерки, видел фигурки пожарников(-ных), мелькавшие в клубах пламени и дыма, протянутые вверх от пожарных машин вздрагивающие шланги. Один пожарник(-ый) взобрался аж на крышу блока «В», на отметку плюс семьдесят, види­мо, наблюдал за реактором и координировал действия товарищей на кровле машзала. Они находились на тридцать метров ниже его... Те­перь, спустя время, мне понятно, что он поднялся тогда на недося­гаемую высоту первый во всем человечестве. Даже в Хиросиме люди не были так близко от ядерного взрыва, бомба там взорвалась на вы­соте семьсот метров. А здесь — совсем рядом, вплотную к взрыву... Ведь под ним был кратер ядерного вулкана и 30 тысяч рентген в час... Но тогда я этого не знал. Я развернул машину и поехал к себе домой, в 5-й микрорайон города Припяти. Когда вошел в дом, мои спали. Было около трех часов ночи. Они проснулись и сказали, что слышали взрывы, но не знают, что это такое. Вскоре прибежала возбужденная соседка, муж которой уже был на блоке. Она сообщила нам об ава­рии и предложила распить бутылку водки для дезактивации орга­низма. Бутылку дружно, с шутками распили и легли спать...»

Тут уместно напомнить читателю, что на многих пресс-конфе­ренциях говорилось, что непосредственно перед взрывом реактор был надежно заглушен, стержни были введены в активную зону.

Однако, как уже говорилось, эффективность аварийной защиты из-за грубых нарушений технологического регламента была сведена практически к нулю. Поглощающие стержни после нажатия кнопки АЗ вошли, как было уже сказано, в активную зону всего на два с по­ловиной метра вместо положенных семи и не заглушили реакцию, а, наоборот, способствовали разгону на мгновенных нейтронах. Об этой грубейшей ошибке конструкторов аппарата, в конечном счете послужившей главной причиной ядерной катастрофы, не было сооб­щено ни на одной пресс-конференции.

Итак, активная зона разрушилась.

Вернемся на блочный щит управления четвертого энергоблока. 1 час 23 минуты 58 секунд. СИУР Леонид Топтунов и на­чальник смены блока Акимов находились возле левой реакторной части пульта операторов. Рядом с ними начальник смены блока из предыдущей вахты Трегуб и два молодых стажера, недавно только сдавшие экзамены на СИУРа. Они вышли в ночь, чтобы посмотреть, как будет работать их дружок Леня Топтунов, и подучиться. Это были Александр Кудрявцев и Виктор Проскуряков. После нажатия кнопки АЗ загорелись лампы подсветки шкал сельсинов, и создава­лось впечатление, что они раскалились докрасна. Акимов бросился к ключу обесточивания сервоприводов, нажал его, но стержни вниз не пошли и уже навечно застряли в промежуточном положе­нии.

«Ничего не понимаю!» — смятенно выкрикнул Акимов.

Топтунов тоже с выражением недоумения на побледневшем лице поочередно нажимал кнопки вызова расхода воды... Загорелось МТК (мнемотабло каналов) — расходы на нуле, что означало: реактор без воды, превышен запас до кризиса теплоотдачи...

Грохот со стороны центрального зала говорил о том, что произо­шел кризис теплоотдачи и каналы взрываются.

Схема энергоблока АЭС с реактором типа РБМК

1-Графитовый замедлитель; 2- Стержни управления и защиты; 3- Технологические каналы; 4- Пар; 5- Вода; 6- Барабан-сепаратор; 7- Сухой пар; 8- Турбина высокого давления; 9- Турбины низкого давления; 10- Электрогенератор; 11- Циркуляционные насосы; 12- Охладитель (конденсатор); 13- Вспомогательный водяной контур.

«Ничего не понимаю! Что за чертовщина?! Мы все правильно делали...» — снова выкрикивает Акимов.

К левой, реакторной, части пульта подошел высокий, бледный, с гладко зачесанной назад седой шевелюрой заместитель главного ин­женера Анатолий Дятлов. На лице стереотипное недоумение: «Все правильно делали... Не может быть... Мы все...»

У пульта «П» — в центральной части помещения БЩУ, откуда производилось управление питательно-деаэраторной установкой,— находился старший инженер управления блоком Борис Столярчук. Он производил переключения на деаэраторно-питательных линиях станции, регулировал подачу питательной воды в барабан-сепараторы. Он тоже был растерян и тоже убежден в полной правильности своих действий. Били по нервам резкие удары, доносившиеся из утробы здания блока, возникало желание что-то делать, чтобы пре­кратить этот угрожающий грохот. Но он не знал, что делать, ибо природу происходящего не понимал.

Пульт «П»...

У пульта «Т» управления турбоагрегатами (правая часть пульта операторов) находились старший инженер управления турбинами Игорь Кершенбаум и сдавший ему смену и оставшийся посмотреть, как все будет, Сергей Газин. Именно Игорь Кершенбаум производил все операции по отключению турбоагрегата № 8 и выводу турбогене­ратора в режим выбега ротора генератора.

Пульт «Т»... (справа)

Работу производил в соот­ветствии с утвержденной программой и по указанию начальника смены блока Акимова, действия свои считал правильными. Увидевсмятение Акимова, Топтунова и Дятлова, ощутил тревогу. Но у него было дело, волноваться особенно некогда. Он следил по тахометру вместе с Метленко за оборотами выбегающего ротора. Все как будто шло нормально. Тут же, у пульта управления турбинами, за старше­го находился заместитель начальника турбинного цеха четвертого блока Разим Ильгамович Давлетбаев...

Разим Ильгамович Давлетбаев — заместитель начальника турбинного цеха № 2, род. 15 февраля 1950 г. в д. Тат. Кандыз ТАССР, в 1975 г. окончил МЭИ, Указом Президента России № 971 от 21.06.1996 г. «за мужество и самоотверженность, проявленные при ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС» награждён Орденом Мужества, умер 15 марта 2017 г. от острого лейкоза.

А слева, у пульта управления реактором... на мнемотабло кана­лов видно: нет воды!

«Что за черт?! — с возмущением и одновременно смятением думал Акимов.— Ведь восемь главных циркуляционных насосов в работе! — И тут он глянул на амперметры нагрузки. Стрелки болтались у нулей. Сорвали!.. — рухнуло у него внутри, но только на мгнове­ние. Снова ощутил собранность.— Надо подавать воду...»

Пульт управления реактором...

В это время — страшные удары справа, слева, снизу и сразу сле­дом — сокрушительной силы взрыв всеохватный. Казалось, везде, всюду все рушится, ударная волна с белой, как молоко, пылью; с го­рячей влагой радиоактивного пара удушающим напором ворвалась в помещение блочного щита управления четвертого, теперь уже быв­шего, энергоблока. Как при землетрясении, волнами заходили стены и пол. С потолка посыпалось. Звон стекол в коридоре деаэраторной этажерки, погас свет, остались гореть только три аварийных све­тильника, что сидели на аккумуляторной батарее, треск и молниевые вспышки коротких замыканий — взрывом рвало все электрические связи, силовые и контрольные кабели...

Дятлов, перекрывая грохот и шум, истошным голосом отдал команду: «Расхолаживаться с аварийной скоростью!» Но это была скорее не команда, а вопль ужаса... Шипение пара, клекот льющейся откуда-то горячей воды. Рот, нос, глаза, уши забило мучнистой пылью, сухость во рту и полная атрофия сознания и воли. Молние­носный неожиданный удар лишил всех чувств — боли, страха, ощущения тяжкой вины и невосполнимого горя. Но все придет, хотя и не сразу. И первыми вернутся к этим людям бесстрашие и мужество отчаяния. Но долго еще, почти до самой смерти, у некоторых верхо­водить будет спасительная, убаюкивающая ложь, мифы и легенды, рожденные задним, уже полубезумным, умом.

Анатолий Сергеевич Дятлов (справа в пальто), заместитель главного инженера по эксплуатации энергоблоков №№ III и IV, и Вадим Владимирович Грищенко, заместитель начальника отдела реактора № II (в пиджаке с капюшоном, лицом в сторону) во время демонстрации.

«Это все!..— панически мелькнуло у Дятлова.— Рванула гремуч­ка... Где?.. Похоже, в аварийном баке СУЗ (системы управления за­щитой.— Г. М.)». Эта версия, родившаяся в потрясенном мозгу Анатолия Дятлова, еще долго потом гуляла в умах, тешила кровото­чащее сознание, парализованную, порой конвульсивно вздрагиваю­щую волю, дошла до Москвы, и вплоть до 29 апреля в нее верили, она была основой многих, порою гибельных для жизни действий. Но почему же? А потому что это был наиболее легкий подход. В нем и оправдание и спасение ддя виновных снизу доверху. Особенно для тех, кто чудом уцелел в радиоактивном чреве взрыва. Им нуж­ны были силы, а их давала хотя бы отчасти успокоенная совесть. Ведь впереди была вся ночь, непереносимая и все же побежденная ими ночь смерти...

«Что происходит?! Что это?!» — вскричал Александр Акимов, когда пылевой туман чуть рассеялся, грохот смолк и только шипение радиоактивного пара и шум льющейся воды остались главными не­громкими звуками издыхающего ядерного гиганта.

Рослый, могучий тридцатипятилетний парень с широким розово­щеким лицом, в очках, с темной волнистой шевелюрой, теперь по­крытой пудрой радиоактивной пыли, Александр Акимов метался, не зная, что предпринять: «Диверсия?! Не может быть!.. Все пра­вильно делали..»

Александр Акимов на своем рабочем месте...

СИУР Леонид Топтунов — молоденький, пухлый, румяный, усы щеточкой, всего три года после института — растерян, бледен, впечатление, будто ожидает удара, но не знает, с какой стороны он по­следует.

Леонид Топтунов... таким он и остался...

В помещение БЩУ вбежал задыхающийся Перевозченко.

—              Александр Федорович! —сбивчиво дыша, бледный, весь в пы­ли и ссадинах, крикнул он Акимову— Там...— Он вскинул руку вверх, в сторону центрального зала.— Там что-то страшное... Разва­ливается пятачок реактора... Плиты сборки одиннадцать прыгают, как живые... И эти... взрывы... Вы слышали? Что это?..

Валерий Иванович Перевозченко после окончания специального факультета ядерных энергетических установок Ленинградского Высшего Военно-морского инженерного училища им. Дзержинского в 1970 году как морской офицер служил на подводной атомной лодке, был ветераном атомного флота. Затем перевёлся работать на Чернобыльскую АЭС.

После взрыва В. И. Перевозченко определил для себя главную задачу — спасение всех своих подчиненных.

На блоке в этот миг стояла глухая, ватная тишина, нарушаемая только непривычным, поражающим до глубины души незнакомым шипением пара и звуком льющейся воды. В ушах звенело от этой тишины, которая наступила после вулканических, оглушающих уда­ров стихии. Остро стал ощущаться воздух. Будто запах озона, только очень резкий. Запершило в горле...

Старший инженер управления блоком Борис Столярчук, бледный, с каким-то ищущим, беспомощным выражением смотрел на Акимова и Дятлова.

—              Спокойно!—сказал Акимов.— Мы все делали правильно...— И к Перевозченко:—Сбегай, Валера, наверх, посмотри, что там...

В этот миг распахнулась дверь из машинного зала. Влетел закоп­ченный старший машинист турбины Вячеслав Бражник. «Пожар в машзале!»—пронзительно выкрикнул он, добавил еще что-то непонятное и выскочил назад, в огонь и бешеную радиацию.

Бражник Вячеслав Степанович родился 3 марта 1957 года в городе Атбасар, Казахской ССР. В 1979 году начал трудовую деятельность на Чернобыльской АЭС в должности электромонтёра электрического цеха. В октябре 1980 года был переведён на должность машиниста-обходчика турбинного оборудования. Характеризовался как человек большой ответственности и профессионал, качественно выполняющий свою работу.

Одним из первых принялся к локализации аварии на ЧАЭС, перекрыв маслопровод, где были разорваны дренажи. Этими действиями предотвратил распространение пожара.

Умер 14 мая 1986 года в 6-й Московской клинической больнице от лучевой болезни.

Вслед за ним в машзал бросились Разим Давлетбаев и руководи­тель группы чернобыльского пусконаладочного предприятия Петр Паламарчук. Он вышел в ночь для снятия вибрационных характери­стик восьмого генератора совместно с сотрудниками Харьковского турбинного завода. К открытой двери подскочили Акимов и Дятлов. Там был ужас. Что-то невообразимое. Горело в нескольких местах на двенадцатой и нулевой отметках, на желтом пластикате валялись рас­каленные графитовые блоки и куски топлива, вокруг них разгоралось новое коптящее пламя. Седьмую турбину завалило обломками кров­ли. От завала вверх поднимался сизый дым. Чад, черный пепел, хлопь­ями спадающий вниз, хлещущее из разбитой трубы горячее масло, проломленная кровля, покачивающаяся над пропастью машзала и вот-вот готовая рухнуть панель перекрытия. Из разбитого фланца питательного насоса мощная струя кипятка бьет в стену конденсатного бокса. От пролома кровли вниз опускается густой черный столб радиоактивной графитовой пыли, расширяется у двенадцатой отмет­ки и спускается вниз, накрывая людей и оборудование...

Акимов бросается к телефону: «Ноль два! Быстро!.. Да-да! Пожар в машзале!.. Кровля тоже!.. Да-да!.. Уже выехали?! Молодцы!.. Быст­ро!..»

Караул лейтенанта Правика уже разворачивал свои машины у стен машзала, уже началось...

Дятлов выскочил из БЩУ и, гремя бутсами, поскальзываясь с раз­дирающим душу скрежетом на битом стекле, вбежал в помещение ре­зервного пульта управления, что вплотную к лестнично-лифтовому блоку. Нажал кнопку АЗ-5 и ключ обесточивания сервоприводов. По­здно. Зачем? Реактор разрушен... Но Анатолий Степанович Дятлов считал иначе: реактор цел, взорвался бак СУЗ в центральном зале. Реактор цел... Реактор цел...

Стекла в помещении РПУ выбиты, с визгом проскальзывают под ногами, сильно пахнет озоном. Дятлов выглянул в окно, высунув го­лову наружу. Ночь. Гул и клекот бушующего наверху пожара. В красноватом отсвете огня виден страшный завал из строительных конст­рукций, балок, бетона и кирпича. На асфальте вокруг блока что-то валяется. Очень густо. Черным-черно... Но в сознание не шло, что это графит из реактора. Как и в машзале. Там тоже глаза видели раскаленные куски графита и топлива. Однако сознание не принимало страшный смысл увиденного.

Он вернулся в помещение блочного щита. В душе то вздымалась упругая до звона воля к действию, немедленному, чудотворному, спасающему действию, то обрушивалось все в пропасть безнадежно­сти и апатии. Дятлов вернулся в помещение блочного щита, прислу­шался. Петр Паламарчук тщетно пытался связаться с 604-м поме­щением, где находился с приборами его подчиненный Володя Шашенок. Связи не было. К этому времени Паламарчук успел уже обе­жать восьмой турбоагрегат, спустился на нуль, нашел харьковчан в передвижной лаборатории, смонтированной на машине «мерседес-бенц», и настоял, чтобы они срочно покинули блок. Правда, двое уже успели сходить к завалу около реактора и получили летальную дозу. Акимов успел обзвонить всех начальников служб и цехов, про­сил помощи. Срочно электриков. Пожар в машзале, нужно вытеснять водород из восьмого генератора, восстанавливать энергоснабжение ответственных потребителей...

Турбогенератор успел проработать всего 30 секунд, после чего от полученных нагрузок начал разрушаться — первыми "полетели" подшипники вала турбогенератора, установка разгерметизировалась, вследствие чего произошел выброс большого количества масла и водорода, начался пожар.

«Стоят гэцээны! — кричал он в трубку заместителю начальника электроцеха Александру Лелеченко.— Ни один насос запустить не могу! Реактор без воды! Быстро на помощь!..»

Нет связи с дозиметристом. Коммутатор отрубился. Работают только городские телефоны. Все нутром ощущают радиацию. Но сколько? Какой фон? Неизвестно... Приборов на БЩУ нет. Респира­торов «лепесток» тоже нет. Нет и йодистого калия. Сейчас бы неплохо глотнуть всем по таблетке. Мало ли что...

Со щитом дозиметрии связь не получается.

—              Иди, Петро,— просит Акимов Паламарчука,— заскочи к Коле Горбаченко, узнай, почему молчит...

—              Мне к Шашенку, к Шашенку надо,... Там что-то неладно... То­же молчит...

—              Бери Горбаченко и идите к Шашенку.

27 апреля Горбаченко Н.Ф. после ночной смены на ЧАЭС оказался в 6-й клинической больнице со значительными радиационными ожогами, а его семья: жена, сын и дочь были эвакуированы из г. Припять вместе со всеми жителями.

Акимов переключился на другое: надо доложить Брюханову, Фомину... Надо... Ох как много всего надо... Реактор без воды... Стержни СУЗ застряли на полпути... Сознание спутывалось, его ду­шил... да, его душил стыд... То горячая, то ледяная волна обжигала сердце, как только воспаленное сознание пыталось донести до него всю правду случившегося. Ах этот чертов шок... шок от сознания ве­личайшей ответственности. Вся тяжесть ее горой навалилась на него. Что-то надо делать. Все ждут от него... Рядом без дела толкаются стажеры СИУРа Проскуряков и Кудрявцев. Стержни застряли... Ко­нечно... А если вручную из центрального зала опустить вниз?.. Идея...

—              Проскуряков, Кудрявцев... — В тоне Акимова просительность, хотя имел полное право приказывать. Все, кто оказался в помещении БЩУ в момент аварии, попали в его непосредственное распоряжение. Но он просил: — Парни, надо быстренько в центральный зал... за рукояточки покрутите... надо опустить СУЗы вниз вручную. Что-то отсюда не идет...

Проскуряков и Кудрявцев пошли. Хорошие мои, пошли. Моло­дые, такие молодые и ни в чем не виноватые. Пошли к смерти.

Семья В.В. Проскурякова. 1983 г.

Виктор Васильевич Проскуряков родился в 1955 г. в Свободном, окончил школу № 192. Трудовую деятельность на Чернобыльской АЭС начал в 1982 году после окончания Томского политехнического института. За 4 года прошёл путь от начинающего специалиста до старшего инженера реактора.

Награжды: орден "Знак Почета" (СССР), орден "За мужність" ІІІ ступеня

В первые часы аварии на четвертом энергоблоке принял участие в ликвидации аварии, обследовании оборудования реакторного отделения, обеспечении мер по локализации аварии и предотвращению ее распространения.

Скончался 17 мая 1986 года от лучевой болезни в 6-й Московской клинической больнице.

Кудрявцев Александр Геннадиевич родился 11 декабря 1957 года в городе Кирове. В 1981 году окончил Ленинградский политехнический институт. Трудовую деятельность на Чернобыльской АЭС начал 15 апреля 1981 на правах молодого специалиста в должности оператора реакторного отделения реакторного цеха. С 7 июля 1981 г. работал инженером управления блоком, постоянно занимался повышением своего профессионального уровня, с ноября 1985 г. стажировался на должность старшего инженера управления реактором.

На ЧАЭС он практически вслепую обесточивал оборудование, разбирал электросхемы, тушил возгорания, искал и выносил пострадавших. Он работал даже тогда, когда, по мнению медиков, должен был уже погибнуть. Это произошло чуть позже. 14 мая 1986 года 28-летний оператор скончался в московской больнице от лучевой болезни. За свой подвиг он был посмертно награжден орденом «За мужество». Скончался 14 мая 1986 года от лучевой болезни в 6-й Московской клинической больнице.

Валерий Перевозченко, кажется, первый понял весь ужас слу­чившегося. Он видел начало катастрофы. Он уже верил в невосполнимость, в страшную правду разрушений. Он видел в центральном зале такое... После того, что он видел, реактор существовать не мо­жет. Его просто нет. А раз его нет, значит... Надо спасать людей. Ему подчиненных парней надо спасать. Он за их жизни головой в ответе. Так свою ответственность определил в эти минуты начальник смены реакторного цеха Валерий Иванович Перевозченко. И первое, что он сделал, пошел искать Валеру Ходемчука...

Валерий Ильич Ходемчук (24 марта 1951 — 26 апреля 1986) — работник ЧАЭС, старший оператор главных циркуляционных насосов реакторного цеха № 2. Выполнял свои трудовые обязанности в ночную смену на Чернобыльской АЭС в ночь с 25 на 26 апреля 1986 года.

На Чернобыльской АЭС начал свою трудовую деятельность 4 сентября 1973 года. Работал машинистом котлов, старшим машинистом котлов цеха тепловых и подземных коммуникаций, оператором 6 группы, старшим оператором 7 группы главного циркуляционного насоса 4-го энергоблока реакторного цеха.

В ночь на 26 апреля 1986 года Валерий Иванович стал первым, у кого остановилось сердце в момент страшного взрыва. Четвертый блок навсегда стал для него и могилой и памятью.

Полынь - трава горькая...

Горбаченко Николай Феодосьевич, дежурный дозиметрист Чернобыльской атомной электростанции, который с первых минут аварии приступил к дозиметрическим измерениям, помогал выносить обессиленных товарищей из аварийных помещений, на своих плечах вынес переоблученного, обожженного радиоактивным паром Владимира Шашенка, получил дозу облучения в 290 бэр и лучевую болезнь 2 степени. Награжден орденами Трудовой Славы 3 ст. (1986) и «За мужество» 3ст. (2006)

Свидетельствует Николай Феодосьевич Горбаченко, дежурный службы дозиметрии в смене Акимова:

«В момент и после взрыва я находился на щите дозиметрии. Тряхнуло несколько раз со страшной силой. Я подумал: все, крышка. Но смотрю, живой, стою на ногах. Со мной на щите дозиметрии был еще один товарищ, мой помощник Пшеничников, совсем молодой па­рень. Я открыл дверь в коридор деаэраторной этажерки, оттуда — клубы белой пыли и пара. Пахнет характерным запахом пара. Еще вспышки разрядов. Короткие замыкания. Панели четвертого блока на щите дозиметрии сразу погасли. Никаких показаний. Что творит­ся на блоке, какая радиационная обстановка — не знаю. На панелях третьего блока (у нас объединенный щит на очередь) сработала ава­рийная сигнализация. Все приборы пошли на зашкал. Я нажал тумб­лер БЩУ, но коммутатор обесточился. Связи с Акимовым нет. По городскому телефону доложил начальнику смены службы дозимет­рии Самойленко, который находился на щите первой очереди. Тот перезвонил руководству службы радиационной безопасности — Красножону и Каплуну. Попытался определить радиационную обста­новку у себя в помещении и в коридоре за дверью. Имелся только радиометр ДРГЗ на тысячу микрорентген в секунду. Показал зашкал. Был у меня еще один прибор со шкалой на 1000 рентген, но при вклю­чении он, как назло, сгорел.

Дозиметр ДРГЗ -02. Предназначен для измерения мощности экспозиционной дозы рентгеновского и гамма-излучения в лабораторных и производственных условиях.

Другого не было. Тогда я прошел на блочный щит управления и доложил Акимову ситуацию. Везде за­шкал на 1000 микрорентген в секунду. Стало быть, около 4 рентген в час. Если так, то работать можно около пяти часов. Конечно, из ус­ловий аварийной ситуации. Акимов сказал, чтобы я прошел по блоку и определил дозиметрическую обстановку. Я поднимался до плюс двадцать седьмой отметки по лестнично-лифтовому блоку, но дальше не пошел. Прибор всюду зашкаливал. Пришел Петя Паламарчук, и мы с ним пошли в 604-е помещение искать Володю Шашенка...»

А в это время в машзале, на отметке ноль, горело в нескольких местах. Проломило перекрытие, на пол и на оборудование упали рас­каленные куски топлива и графита, куском бетонного перекрытия разбило маслопровод, горело масло. Разбило также задвижку на на­поре питательного насоса, хлестал радиоактивный кипяток. В любой момент могли взорваться маслобак турбины и водород в генераторе. Надо было действовать.

Но оставим на некоторое время машзал, где эксплуатационники, не щадя жизни, проявляли чудеса героизма и не дали огню распро­страниться на другие блоки. Это был подвиг. Не меньший, чем тот, который совершили пожарные.

Тем временем стажеры СИУРа Проскуряков и Кудрявцев, вы­полняя распоряжение Акимова, выбежали в коридор деаэраторной этажерки и по привычке свернули направо, к лифту в блоке ВСРО, но увидели, что шахта разрушена, покореженный неведомой силой лифт валяется на обломках строительных конструкций. Тогда они вернулись назад, к лестнично-лифтовому блоку. Резко — как после грозы, но еще сильнее — пахло озоном. Расчихались. И еще какая-то сила ощущалась вокруг. Но они стали подниматься наверх...

Александр Кудрявцев и Виктор Проскуряков

За ними в коридор деаэраторной этажерки выскочил Перевозченко, предупредивший Акимова и Дятлова, что пошел искать под­чиненных, которые могли оказаться в завале. Перво-наперво он подбежал к выбитым окнам, выглянул наружу. Чрезмерно сильно пахло как бы свежестью, послегрозовым воздухом, но во много крат силь­нее. На дворе — ночь. В ближнем ночном небе красные отсветы го­рящей кровли машзала. Если нет ветра, воздух обычно не ощущает­ся. А здесь Перевозченко ощущал будто давление невидимых лучей, пронизывающих его насквозь. Его охватил идущий из глубины орга­низма какой-то нутряной панический страх. Но тревога за товарищей брала верх. Он посильнее высунул голову и посмотрел вправо. Понял, что реакторный блок разрушен. Там, где были стены помеще­ний главных циркуляционных насосов, в темноте виден завал из би­тых строительных конструкций, труб и оборудования. Выше?.. Он поднял голову. Помещений барабан-сепараторов тоже нет. Значит, взрыв в центральном зале. Там видны очаги пожаров. Их много... «Ах, нет защитных средств... Ничего нет...» — с досадой подумал он, вды­хая полной грудью воздух с радионуклидами. Легкие обжигало ог­нем. Первая подавленность прошла, Перевозченко ощутил в груди, в лице, во всем существе своем внутренний жар. Будто весь он заго­релся изнутри. Горит! Горит! «Что же мы сотворили?! Ребята гибнут... В центральном зале, где был взрыв,— операторы Кургуз и Генрих... В помещениях ГЦН — Валера Ходемчук... В киповском помещении под питательным узлом реактора — Володя Шашенок... Куда бежать, кого искать первым?..»

Валерий Перевозченко...

Прежде всего надо выяснить радиационную обстановку. Пере­возченко побежал, поскальзываясь на осколках стекол, к помещению щита РБ, к Горбаченко.

Дозиметрист был бледен, но собран.

—              Какой фон, Коля? — спросил Перевозченко. Лицо его уже го­рело бурым огнем.

—              Да вот... На диапазоне тысяча микрорентген в секунду за­шкал, панели четвертого блока погасли...— Горбаченко виновато улыбнулся.— Будем считать, что пять рентген в час. Но, похоже, мно­го больше...

—              Что ж вы даже приборами не разжились?

—              Да был вот прибор на тысячу рентген, но сгорел. Второй в каптерке закрыт. Ключ у Красножона. Только я смотрел, та кап­терка в завале. Не подступишься. Сейчас пойду с Паламарчуком Ша­шенка искать. Не откликается из шестьсот четвертого...

Перевозченко покинул щит дозиметрии и побежал к помещению главных циркнасосов, где оставался перед взрывом Валера Ходемчук. Это ближе всего.

В сторону щита дозиметрии бежал из БЩУ Петя Паламарчук, начальник лаборатории чернобыльского пусконаладочного предприя­тия. Напомню, он и его подчиненные обеспечивали снятие характе­ристик и параметров различных систем в режиме выбега ротора. Теперь было ясно, что в наиболее опасном месте — в монолитном реакторном блоке, где только что долбанула стихия,— в 604-м поме­щении безмолвствовал Шашенок. Что с ним? Помещение это ключе­вое. Туда сходились импульсные линии от главных технологических систем к датчикам. Если порвало мембраны... Трехсотградусный пар, перегретая вода. На звонки не отвечает. В трубке непрерывные гуд­ки. Стало быть, трубку сбило с аппарата. За пять минут до взрыва с ним была отличная связь.

Паламарчук и Горбаченко бежали к лестнично-лифтовому блоку. «Я за Ходемчуком!»—крикнул им Перевозченко, глядя, как они ныр­нули из коридора деаэраторной этажерки в монолитную часть разрушенного реакторного отделения. А ведь там всюду были разброса­ны топливо и реакторный графит.

Паламарчук с Горбаченко побежали по лестнице вверх, на два­дцать четвертую отметку. Перевозченко по недлинному коридору на десятой отметке — в сторону разрушенного помещения ГЦН...

Разрушенное помещение ГЦНов...

В это время молодые стажеры СИУРа Кудрявцев и Проскуряков приближались, продираясь сквозь завалы, к тридцать шестой отмет­ке, на которой находился реакторный зал. Наверху, усиленный эхом каньона лифтового блока, слышен был клекот пламени, крики по­жарников(ных), долетавшие с кровли машзала и откуда-то совсем близко, видимо, с пятачка реактора.

«Там тоже горит?..» — мелькнуло у парней.

На тридцать шестой отметке все было разрушено. Через завалы и нагромождения конструкций стажеры прошли в большое помеще­ние вентиляционного центра, отделенного от реакторного зала теперь разрушенной монолитной стеной. Было хорошо видно, что цент­ральный зал надуло взрывом, как хороший пузырь, а потом оторвало верхнюю часть, и стена осталась прогнутой, арматура торчит ради­альными рванинами. Кое-где бетон осыпался, и видна голая арматур­ная сетка. Ребята постояли немного, потрясенные, с трудом узнавая столь знакомые раньше помещения. Их распирала необычная и не­объяснимая для такого горя веселость, несмотря на то, что страшно жгло грудь при дыхании, ломило в висках, горели веки, будто туда капнули соляной кислотой.

Вдоль коридора прошли к входу в центральный зал. Коридор узкий, заваленный битыми конструкциями, стеклом. Над головой ночное небо в красных отблесках пожара, в воздухе дым, гарь, едкая и удушливая, и сверх всего этого ощущение присутствия еще какой-то иной силы в воздухе, пульсирующем, плотном, жгучем. Это мощ­ная ядерная радиация ионизировала воздух, и он воспринимался теперь как новая, пугающая, непригодная для жизни среда.

Без респираторов и защитной одежды они подошли к входу в ЦЗ и, минуя три распахнутые настежь двери, вошли в бывший реактор­ный зал, заваленный покореженной рухлядью, тлеющими обломка­ми. Они увидели пожарные шланги, свисающие в сторону реактора. Из стволов лилась вода. Но людей уже не было. Пожарники(ные) отступи­ли отсюда несколько минут назад, теряя сознание и последние силы.

Ценой своей жизни пожарные предотвратили радиационную катастрофу планетарного масштаба.

Не смотря на все усилия врачей шестеро пожарных: Николай Ващук(1), Василий Игнатенко(2), Виктор Кибенок(3), Владимир Правик (4), Николай Титенок(5), Владимир Тишура(6) умерли в столичных клиниках от острой лучевой болезни. 

Проскуряков и Кудрявцев оказались у ядра атомного взрыва. Но где же реактор?

Круглая плита верхней биологической защиты с торчащими во все стороны обрывками тонких нержавеющих трубок (система КЦТК) под некоторым углом лежала на шахте реактора. Бесформен­но свисала во все стороны арматура разрушенных стен. Значит, пли­ту подбросило взрывом, и она снова, наклонно уже, упала на реак­тор. Из жерла разрушенного реактора шел красный и голубой огонь с сильным подвывом. Видно, была хорошая тяга — сквозной проток воздуха. В лица стажеров ударил ядерный жар с активностью 30 ты­сяч рентген в час. Они невольно прикрыли лица руками, заслоняясь как бы от солнца. Было совершенно ясно, что никаких поглощающих стержней нет, унесло взрывом. Так что в активную зону опускать теперь нечего. Просто нечего...

Проскуряков и Кудрявцев, накрепко запоминая все, что увидели, пробыли возле реактора около минуты. Этого оказалось достаточно, чтобы получить смертельную дозу радиации (оба умерли в страшных муках в 6-й клинике Москвы).

Тем же путем с чувством глубокой подавленности и внутреннего панического чувства, сменившего ядерное возбуждение, вернулись они на десятую отметку, вошли в помещение БЩУ и доложили обстановку Акимову и Дятлову. Лица и руки у них были буро-коричневые (ядерный загар). Такого же цвета была кожа и под одеждой, что вы­яснилось уже в медсанчасти.

—              Центрального зала нет,— сказал Проскуряков.— Все снесло взрывом. Небо над головой. Из реактора огонь...

—              Вы, мужики, не разобрались...— растягивая слова, глухо про­изнес Дятлов.— Это что-то горело на полу, а вы подумали, реактор. Видимо, взрыв гремучей смеси в аварийном баке снес шатер. Неудиви­тельно: сто десять кубов — немало, так что... тут не только шатер, но и весь блок могло разнести... Надо спасать реактор. Он цел... Надо подавать воду в активную зону.

Так родилась легенда: реактор цел, взорвался бак ава­рийной воды СУЗ, надо подавать воду в реактор.

Легенда была доложена Брюханову и Фомину. И далее — в Моск­ву. Все это породило много ненужной, лишней, вредной работы, усу­губившей положение на атомной станции и увеличившей число смер­тей.

Генрих и Кургуз после осмотра центрального зала ждали Перевозченко, чтобы получить задание на всю смену. Примерно за четыре минуты до взрыва реактора Генрих сказал Кургузу, что устал и немного поспит. Вошел в небольшую соседнюю комнатку, примерно шесть квадратных метров, глухую, без окон. Там находился топчан. Он закрыл дверь и лег.

Кургуз сел за рабочий стол и учинил запись в оперативный жур­нал. Его отделяли от центрального зала три открытые двери. Когда взорвался атомный реактор, высокорадиоактивный пар с топливом хлынул в помещение, где сидел Кургуз. В этом кромешном огненном аду он бросился к двери. Закрыл ее. Крикнул Генриху: «Очень жжет! Очень жжет!» Генрих вскочил с топчана, бросился открывать свою дверь, но из-за двери пахнуло таким нестерпимым жаром, что он не стал больше пытаться, инстинктивно лег на пластикатовый пол, здесь было прохладней, и крикнул Кургузу: «Толя, ложись! Внизу хо­лоднее!»

Кургуз Анатолий Харлампиевич – старший оператор реакторного цеха Чернобыльской АЭС

Кургуз Анатолий Харлампиевич родился 12 июня 1957 года в селе Красновичи Унечского района Брянской области. Трудовую деятельность на Чернобыльской АЭС начал 10 июня 1980 оператором реакторного отделения 3-го блока реакторного цеха, с апреля 1983 работал старшим оператором центрального зала 3-го блока реакторного цеха, а с января 1986 был переведен на 4-й блок старшим оператором .

В ночь на 26 апреля 1986 года Анатолий Харлампиевич находился на своем рабочем месте (36 отметка центрального зала), именно в эпицентре взрыва, получил смертельную дозу радиационного облучения. Несмотря на страшные ожоги, помогал спасать людей из-под завалов.

Умер 12 мая 1986 г. от лучевой болезни в 6-й Московской клинической больнице.

Награжден орденом Ленина (СССР) и отличием президента Украины - Крест "За мужество"

Олег Иванович Генрих...

В ночь, когда прогремело два взрыва на Чернобыльской АЭС, оператор четвёртого блока Олег Генрих должен был находиться дома, рядом с женой и двумя дочками. Но вышло иначе.

В ночную смену Олег Иванович работал вместо коллеги, который уехал в Ленинград на свадьбу друга.

«Здесь хоть можно было дышать. Не жгло так легкие»,— вспо­минал потом Генрих.

Они подождали минуты три. Жар стал спадать (над головой ведь открылось небо). Потом вышли в коридор. У Кургуза сварило кожу на лице и руках. Она висела лоскутьями. На лице и руках сильно шла кровь.

Они пошли не к лестнично-лифтовому блоку, откуда вскоре при­дут стажеры Проскуряков и Кудрявцев, а в противоположную сторо­ну — к «чистой» лестнице и спустились на десятую отметку. Если бы они встретили стажеров, то наверняка завернули бы их назад и спас­ли им жизнь. Но они разминулись.

По пути к БЩУ на двенадцатой отметке к Генриху и Кургузу присоединились операторы газового контура Симеконов и Симонен­ко. Вместе направились на БЩУ-4. Кургузу было очень плохо. Он истекал кровью. Ему трудно было помогать. Кожа под одеждой тоже вздулась пузырями. Любое прикосновение причиняло пострадавшему нестерпимую боль. Откуда он еще брал силы идти своими ногами... Генриха обожгло меньше — спасла глухая комнатенка. Но оба схва­тили по 600 рентген... Они уже шли по коридору деаэраторной эта­жерки, когда из помещения БЩУ вышел Дятлов. Бросился к ним: «Немедленно в медсанчасть!»

До здравпункта, а он находился в административном корпусе первого блока, по коридору деаэраторной этажерки четыреста пять­десят метров.

«Сможешь дойти, Толя?» — спросили ребята Кургуза. «Не знаю... Нет, наверное... Все тело болит... Все болит...»

И правильно сделали, что не пошли. Здравпункт первой очереди оказался закрытым. В здравпункте второй очереди фельдшера тоже не было. Такая была самоуверенность у товарища Брюханова. Все безопасно. Концепция недавней эпохи в действии. Вызвали «скорую» к АБК второй очереди, спустились на нулевую отметку, вышибли чу­дом уцелевшее стекло и через окно вышли наружу...

Дятлов бегал на БЩУ третьего блока. Приказал Багдасарову глушить реактор. Вернувшись на БЩУ-4, отдал команду Акимову: «Еще раз обзвони дневной персонал цехов. Всех на аварийный блок! В первую голову электриков, Лелеченко. Надо отрубить водород с электролизерной на восьмой генератор. Это сделают только они. Действуй! Я пройдусь вокруг блока...» Дятлов покинул блочный щит управления.

Лелеченко Александр Григорьевич – заместитель начальника электрического цеха Чернобыльской АЭС, Киевская область

Лелеченко Александр Григорьевич родился 26 июля 1938 в селе Новореховка Лубенского района Полтавской области. В 1966 г. окончил электроэнергетический факультет Киевского политехнического института. На Чернобыльскую АЭС пришел 31 марта 1975 года на должность начальника смены электрического цеха. До этого времени работал старшим мастером Запорожской ГРЭС. С 1979 г. был назначен заместителем начальника электрического цеха по эксплуатации.

В первые часы аварии Александр Григорьевич был вызван на станцию. Единолично принял меры по отключению оборудования электролизной станции четвертого энергоблока. Организовал обеспечение электроснабжения оборудования систем безопасности и систем пожаротушения. Принял меры к обследованию электрооборудования аварийного блока и предотвращению распространения аварии на невредимые энергоблоки.

Именно он занимался откачиванием водорода из генераторов, чтобы предотвратить его утечку в машинный зал, на кровле которого был пожар. Электролизная с генераторами находилась в непосредственной близости от поврежденного реактора, поэтому Лелеченко с самого начала получил высокую дозу радиации.

С симптомами лучевой болезни электрика отправили в больницу в бессознательном состоянии. Там ему поставили капельницу, вскоре он пришел в себя. Почувствовав себя лучше, он бежал из больницы и вернулся на АЭС. Там его встретил Давлетбаев, который очень удивился его присутствию и посоветовал уехать в больницу, однако Лелеченко отказался это сделать и продолжил помогать.

В результате Лелеченко получил самую большую дозу облучения из всех, находившихся в ту ночь на станции. По различным оценкам, она составляла от 1000 до 2500 бэр при смертельной дозе в 600 бэр. Его состояние было настолько тяжелым, что его не повезли в Москву, как всех остальных, а переправили в Киев. Лелеченко умер первым из ликвидаторов, это произошло 7 мая 1986 года.

Награжден орденом Ленина (СССР), Присвоино звание Герой Украины и орден "Золотая Звезда",

Награжден отличием президента Украины - Крест "За мужество"

Давлетбаев несколько раз вбегал из машзала в помещение БЩУ, докладывал обстановку. Там полно разного народу. Дозиметрист Самойленко замерил Давлетбаева прибором: «От тебя, Разим, на всех диапазонах зашкал! Срочно переодевайся!» Как назло, комплект за­щитных средств машзала закрыт на замок. Послали богатыря Браж­ника взломать ломиком.

Акимов приказал СИУРу Столярчуку и машинисту Бусыгину включить аварийные питательные насосы, чтобы подать воду в реак­тор.

«Александр Федорович! — вскричал Давлетбаев.— Оборудование обесточено! Надо срочно электриков задействовать, распредустройства на нуле... Не знаю, как они будут делать. Порвало кабельные связи. Всюду молнии коротких замыканий. Ультрафиолетовое свече­ние на нуле возле питательных насосов. То ли тэвээска светит (кусок топлива.— Г. М.), то ли вольтова дуга короткого замыкания...» «Сей­час прибудет Лелеченко со своими орлами!..»

Давлетбаев снова нырнул в кромешный ад машинного зала. На нуле Тормозин забивал деревянные чопы в дырки на маслопроводе. Чтобы было ловчее, сел на трубопровод и получил аппликационный ожог ягодиц. Давлетбаев бросился к завалу седьмой турбины, но по­дойти было невозможно. Масло на пластикате. Очень скользко. Вклю­чили душирующее устройство. Турбину обволокло водяным туманом.

С пульта отключили маслонасос.

Возле седьмой машины телефонная будка, из которой машини­сты все время звонили на БЩУ. Против будки за окном — пятый трансформатор, на нем оказался кусок топлива, о котором не знали. Там получили смертельную дозу Перчук, Вершинин, Бражник, Но­вик...

Тем временем в помещении БЩУ без дела толкался руководитель неудавшегося электроэксперимента Геннадий Петрович Метленко. Его наконец заметил Акимов: «Будь другом, иди в машзал, помоги крутить задвижки. Все обесточено. Вручную каждую открывать или закрывать не менее четырех часов. Диаметры огромные...» Щуплень­кий, небольшого роста, с остроносым сухощавым лицом, представи­тель Донтехэнерго побежал в машинный зал.

Трагедия развернулась там на нулевой отметке. Упавшей фермой перебило маслопровод турбины. Горячее масло хлынуло наружу и загорелось от кусков раскаленного ядерного топлива. Машинист Вершинин погасил огонь и бросился помогать товарищам, чтобы пре­дотвратить взрыв маслобака.

Вершинин Юрий Анатольевич – машинист-обходчик парового оборудования турбинного цеха Чернобыльской АЭС

Вершинин Юрий Анатольевич родился 25 мая 1959 года в селе Косино Зуевского района Кировской области. В 1978 году окончил Славянский энергостроительный техникум. Трудовую деятельность на Чернобыльской АЭС начал в июле 1983 года. Работал в должности машиниста-обходчика турбинного оборудования 5 группы турбинного цеха.

В роковую ночь на 26 апреля 1986 года вместе с товарищами-турбинистами не щадя своей жизни, гасили очаги пожаров в машинном зале, не давая огню распространиться.

Умер 21 июля 1986 от лучевой болезни в 6-й Московской клинической больнице.

Награждён орденом "За мужество" ІІІ степени и орденом "Знак почета" (СССР)

Бражник, Перчук, Тормозин тушили очаги пожара в других местах. В пролом кровли упали высокоактив­ное топливо и реакторный графит... валялись повсюду. Гарь, радиа­ция, сильно ионизированный воздух, черный ядерный пепел от горя­щего графита и сгорающей наверху битумной кровли. Куском фермы перекрытия разбило фланец на одном из аварийных питательных насосов. Его надо было отключить от деаэраторов. Задвижки крутить вручную не менее четырех часов. Другой насос готовить к работе на реактор, тоже вручную крутить задвижки.

Перчук Константин Григорьевич – старший машинист турбинного оборудования турбинного цеха Чернобыльской АЭС

Перчук Константин Григорьевич родился 23 ноября 1952 года в городе Магадан. В 1975 году окончил Днепродзержинский техникум промышленного транспорта. Трудовую деятельность на Чернобыльской АЭС начал 13 мая 1980 дежурным слесарем, в июне 1983 года переведен машинистом паровой турбины турбинного цеха.

В трагическую ночь 26 апреля 1986 он сделал все возможное и невозможное, чтобы уменьшить разрушающее действие пожара в машинном зале. Ценой собственной жизни пытался отсечь один из насосов с перебитой трубой, чтобы остановить утечку воды из деаэраторов, что позволило уменьшить страшные последствия аварии для всей станции.

Умер 20 мая 1986 года от лучевой болезни в 6-й Московской клинической больнице.

Награждён орденом "За мужество" ІІІ степени

Радиационные поля на ну­левой отметке машзала — от 500 до 15 тысяч рентген в час. Метлен­ко отправили назад на блочный щит: «Обойдемся! Не мешай!..»

С электриками акимовской смены Давлетбаеву удалось заменить в генераторе водород азотом, чтобы избежать взрыва. Слили аварий­ное масло из маслобаков турбины в аварийные емкости снаружи энергоблока. Маслобаки залиты водой... Турбинисты в эту роковую ночь 26 апреля 1986 года совершили выдающийся подвиг. Если бы они не сделали то, что сделали, пожаром охватило бы весь машзал изнутри, рухнула бы кровля, огонь перекинулся бы на другие блоки, а это могло привести к разрушению всех четырех реакторов. Послед­ствия трудно вообразить...

Когда пожарные Телятникова, погасив огонь на кровле, в пятьутра появились внутри машзала, там все уже было сделано...

Леонид Петрович Телятников (25 января 1951, Введенка, Кустанайская область — 2 декабря 2004, Киев) — советский и украинский пожарный, генерал-майор внутренней службы, Герой Советского Союза.

Майор внутренней службы Л. П. Телятников вместе с другими пожарными (В. Игнатенко, В. Кибенком, В. Правиком и др.) принимал участие в тушении пожара в первые часы после аварии на Чернобыльской АЭС 26 апреля 1986 года. Во время тушения подразделение Телятникова пробыло на станции почти три часа, он получил высокую дозу облучения.

Был под­готовлен второй аварийный питательный насос и включен в работу на не существующий уже реактор. Акимов и Дятлов предполагали, что вода пошла в реактор, однако она туда не могла пойти по той простой причине, что все коммуникации низа были оторваны взрывом и вода от второго АПЭНа шла в подаппаратное помещение, куда просыпа­лось много разрушенного ядерного топлива. Смешиваясь с топливом, высокорадиоактивная вода уходила на низовые отметки деаэраторной этажерки, затапливая кабельные полуэтажи и распредустройства, приводя к коротким замыканиям и угрожая потерей энергоснаб­жения работающим еще энергоблокам. Ведь все энергоблоки Чернобыльской АЭС по деаэраторной этажерке, где проходят основные ка­бельные трассы, связаны между собой. К пяти утра — многократная рвота и очень плохое самочувствие у Давлетбаева, Бусыгина, Кор­неева, Бражника, Тормозина, Вершинина, Новика, Перчука. Отправ­лены в медсанчасть. Давлетбаев, Тормозин, Бусыгин и Корнеев вы­живут. Взяли по 350 рентген. Бражник, Перчук, Вершинин и Новик получили по тысяче и более рад. Мученической смертью умрут в Мо­скве...

Но вернемся к началу аварии. Пройдем с Валерием Ивановичем Перевозченко его путь к смерти. Он ведь искал Ходемчука, он хотел спасти всех своих подчиненных. Этот человек не знал страха. Мужество и долг вели его в ад кромешный. Тем временем Паламарчук и Горбаченко по лестнично-лифтовому блоку продвигались через за­валы к двадцать четвертой отметке, в 604-е киповское помещение, где замолчал Володя Шашенок. Что с ним?.. Хоть бы жив...

После серии грозных взрывов на блоке теперь было относитель­но тихо, только через проломы слышны клекот и шум пламени горя­щей кровли машзала, пронзительные выкрики людей, гасящих огонь, надсадное подвывание разрушенного атомного реактора, в котором горел графит. Все это как бы дальним фоном, а ближе — ручейковое журчание или дождевой шум льющейся откуда-то радиоактивной воды, вверху, внизу — не поймешь, какое-то усталое остаточное ши­пение радиоактивного пара и воздух... Воздух был загустевший, не­привычный. Сильно ионизированный газ, острый запах озона, жже­ние в горле и легких, надсадный кашель, резь в глазах.

26 апреля 1986 года. Первые фотографии, показывающие масштабы разрушения здания реактора.

Первым фотографом, увековечившим разрушенное взрывом здание реактора энергоблока №4, был не Игорь Костин, как принято считать (его фото сделано, вероятно, между 29 апреля и 2 мая), а заводской фотограф Анатолий Иванович Расказов, которому по прямому указанию директора станции Виктора Брюханова было поручено сделать несколько фотографий здания реактора с воздуха и с земли, чтобы по ним оценить масштабы повреждений.

Незадолго до полуночи того же дня сделанные фотографии были переданы в следственный комитет с грифом «конфиденциально». У самого автора первые симптомы лучевой болезни первой степени (тошнота и легкие лучевые ожоги, преимущественно головы) появились в первый же день ночью. Он умер в начале 2010 года.

Они бежали без респираторов, в полной темноте, освещая себе дорогу карманными фонариками, которые имел всегда при себе ка­ждый эксплуатационник. А Перевозченко по короткому переходно­му коридору на десятой отметке пробежал в сторону гэцээновского помещения, где остался Валера Ходемчук, и остановился, поражен­ный. Помещения не было. Вверху — небо, отсветы бушующего над машзалом пламени, а прямо перед ним — груды обломков, нагромо­ждение крошева строительных конструкций, изуродованного обору­дования и трубопроводов.

В завале было также очень много реакторного графита и топлива, от которых светило не менее 10 тысяч рентген в час. Перевозченко, ошеломленный, водил лучом фонаря по всей этой разрухе. Он напря­женно прислушивался, пытаясь уловить хотя бы слабый голос или стон человека. Надо найти, спасти Валеру. Обязательно спасти. А еще наверху Генрих, Кургуз... Там, где был взрыв... Он их тоже спасет... Обязательно... Это его люди, его подчиненные... Он не оставит их...

А время шло. Каждая секунда, каждая лишняя минута здесь ги­бельны. Тело начальника смены реакторного цеха всё поглощает и поглощает рентгены, все темнее становится ядерный загар в темноте ночи. И загорают не только лицо и руки, но и все тело под одеждой. Загорает... горит, горит... Жжет нутро...

«Валера-а! — изо всех сил закричал Перевозченко.— Валера-а! Откликнись! Я зде-есь!» Он рванул прямо к завалу, полез по обломкам, тщательно ища расщелины среди разрушенных конструкций, обжигая руки о куски топлива и графита, за которые нечаянно хва­тался в темноте. Напрягал слух, пытаясь уловить малейший стон или шорох, но тщетно. Но все равно искал, обдирая тело о торчащие крю­чья арматуры и острые сколы бетонных блоков, протиснулся в 304-е помещение, но в нем никого не было.

Валера дежурил в дальней стороне... Там был его пост...

И Перевозченко пробрался по завалу туда, в дальний конец, и искал там. Но все впустую.

«Валера-а! —кричал Перевозченко, вскинув руки к небу и потря­сая кулаками.— Валера-а, милый! — Слезы бессилия и горя лились по загоревшим от излучений до черноты, отекшим щекам.— Да что ж это такое?! Ходемчук! Откликнись!»

Но в ответ лицо Перевозченко озаряли только отсветы огня, бу­шующего в ночном небе над крышей машзала, и доносились пронзи­тельные, похожие на отчаянные крики израненных птиц голоса пожарников. Там тоже шла борьба со смертью, и там люди принима­ли в себя смерть.

Изнемогая от навалившейся ядерной усталости, Перевозченко полез по завалу назад, пробрался, шатаясь, к лестнично-лифтовому блоку и стал подниматься наверх, на тридцать шестую отметку, к центральному залу. Ведь там, в ядерном аду и огне, гибнут Кургуз и Генрих.

Он не знал, что Анатолий Кургуз и Олег Генрих, сильно облучен­ные и ошпаренные радиоактивным паром, уже спустились по услов­но чистой лестнице на десятую отметку и отправлены в медсанчасть.

Перевозченко повторил путь стажеров Кудрявцева и Проскуря­кова, вошел сначала в каморку операторов, их там не было, тогда он вошел в центральный зал и принял на себя дополнительный ядерный удар гудящего огнем реактора.

Опытный физик, Перевозченко понял, что реактора больше нет, что он превратился в гигантский ядерный вулкан, что водой его не загасить, ибо нижние коммуникации оторваны от реактора взры­вом, что Акимов, Топтунов и ребята в машзале, запускающие пита­тельные насосы, чтобы подавать в реактор воду, зря гибнут. Ведь воду сюда не подашь... Надо выводить всех людей с блока. Это са­мое правильное. Надо спасать людей.

Валера Перевозченко... однажды он, морской офицер, в полном обмундировании приехал на побывку в Стародуб. Его военная выправка, экипировка вызвала у всех восхищение. Самыми любопытными оказались местные ребята, которые, словно воробушки, слетелись дружной стайкой, облепили военного и не отпустили до тех пор, пока он не показал им морской кортик и бинокль.

Перевозченко спустился вниз, его непрерывно рвало, мутилось и мгновениями отключалось сознание, он падал, но приходил в себя, снова вставал и шел, шел.

Войдя в помещение БЩУ, он сказал Акимову:

—              Реактор разрушен, Саша... Надо уводить людей с блока...

—              Реактор цел! Мы подадим в него воду! — запальчиво возразил Акимов.— Мы все правильно делали... Иди в медсанчасть, Валера, тебе плохо... Ты перепутал, уверяю тебя... Это не реактор, это горят строения, конструкции. Их потушат...

В то самое время, когда Перевозченко искал захороненного в за­вале Ходемчука, Петр Паламарчук и дозиметрист Николай Горбаченко, с трудом преодолевая завалы и разломы на двадцать четвертой отметке реакторного блока, проникли наконец в киповское помеще­ние, где в момент взрыва находился Владимир Шашенок. Паламар­чук и Горбаченко нашли товарища в разломе 604-го помещения, при­давленного упавшей балкой, сильно обожженного паром и горячей водой. Потом в медсанчасти выяснилось, что у него перелом позво­ночника, сломаны ребра, а сейчас... надо было спасать.

Перед самым взрывом, когда давление в контуре росло со ско­ростью 15 атмосфер в секунду, в этом помещении разорвало трубы и датчики, оттуда пошли радиоактивные пар и перегретая вода, упа­ло что-то сверху, и Шашенок потерял сознание. Вся поверхностькожи получила глубокий тепловой и радиационный ожоги. Ребята освободили товарища из-под завала, Паламарчук, стараясь не причи­нить новых страданий, взвалил его на спину с помощью Горбаченко и, с трудом пробираясь через завалы бетона и труб, вынес на де­сятую отметку. Оттуда, чередуясь с Горбаченко, по коридору деаэраторной этажерки, примерно четыреста пятьдесят метров,— к здрав­пункту на АБК первого блока. Здравпункт оказался заколоченным на гвоздь. Вызвали «скорую». Через десять минут приехал фельдшер Саша Скачок, и Шашенка увезли в медсанчасть. Потом приехал на своей «скорой» педиатр Белоконь и дежурил здесь до утра, пока его самого не увезли в медсанчасть.

Та, роковая смена... Валерий Ходемчук, Николай Горбаченко, Владимир Шашенок...

Паламарчук и Горбаченко, вынося товарища, тоже сильно облу­чились и вскоре были отправлены в медсанчасть. Горбаченко до того успел еще обойти блок, замеряя гамма-фон, был в машзале, обошел блок снаружи. Но все было фактически впустую. Прибором со шка­лой измерений всего на 3,6 рентгена он не мог замерить бешеные радиационные поля и поэтому не смог должным образом предосте­речь товарищей.

В 2 часа 30 минут ночи на БЩУ-4 пришел директор АЭС Брюха­нов. Вид пудрено-серый, растерян, почти невменяем.

—              Что произошло? — сдавленным голосом спросил он Акимова.

На БЩУ-4 активность воздуха в это время составляла около 3 —5 рентген в час, а в местах прострела от завала и того больше.

70-е годы. В то время - директор Чернобыльской АЭС Виктор Петрович Брюханов (1935 г.р.) с женой Валентиной и сыном Олегом (1961 г.р.) во время сбора грибов.

Акимов доложил, что произошла тяжелая радиационная авария, но реактор, по его мнению, цел, что пожар в машзале в стадии ли­квидации, пожарники(ные) майора Телятникова тушат пожар на кровле, что готовится в работу второй аварийный питательный насос и ско­ро будет включен. Лелеченко и его люди должны только подать электропитание. Трансформатор отключился от блока по защите от коротких замыканий.

—              Вы говорите — тяжелая радиационная авария, но если реак­тор цел... Какая активность сейчас на блоке?

—              Имеющийся у Горбаченко радиометр показывает тысячу микрорентген в секунду...

—              Ну, это немного,— чуть успокаиваясь, сказал Брюханов.

—              Я тоже так думаю,— возбужденно подтвердил Акимов.

—              Могу я доложить в Москву, что реактор цел?

—              Да, можете,— уверенно ответил Акимов.

Брюханов ушел на АБК-1 в свой кабинет и оттуда в 3 часа ночи позвонил домой заведующему сектором атомной энергетики ЦК КПСС Владимиру Васильевичу Марьину...

К этому времени на аварийный блок прибыл начальник граж­данской обороны атомной станции Соловьев (фамилия изменена.— Г. М.). У него был радиометр со шкалой измерений на 250 рентген. Это уже было кое-что. Пройдя по деаэраторной этажерке, в машзал, к завалу, понял, что положение крайне тяжелое. На шкале 250 рентген радиометр показывал зашкал в разных местах блока и завала.

Соловьев доложил обстановку Брюханову.

—              У тебя неисправный прибор,— сказал Брюханов.— Таких по­лей быть не может. Ты понимаешь, что это такое? Разберись-ка со своим прибором или выбрось его на свалку...

—              Прибор исправный,— сказал Соловьев.

В 4 часа 30 минут утра на БЩУ прибыл главный инженер Фомин. Его долго разыскивали. Дома почему-то трубку не брал, жена бор­мотала что-то невнятное. Кто-то сказал, что он на рыбалке, потому и не подходил к телефону. Что-то знали люди...

—              Доложите обстановку!

Акимов доложил. Подробно перечислил последовательность технологических операций до взрыва.

—              Мы все делали правильно, Николай Максимович. Претензий к персоналу смены не имею. К моменту нажатия кнопки АЗ-5 запас реактивности составлял восемнадцать стержней СУЗ. Разрушения произвел взрыв стодесятикубового бака аварийной воды СУЗ в цен­тральном зале, на отметке плюс семьдесят один метр...

—              Реактор цел? — спросил Фомин красивым баском.

—              Реактор цел! — твердо ответил Акимов.

—              Непрерывно подавайте в аппарат воду!

—              Сейчас в работе аварийный питательный насос из деаэрато­ров на реактор.

Фомин удалился. Внутри он то метался, как затравленный зверь, то проваливался в бездонную пропасть, мысленно панически вскри­кивая: «Конец! Конец!» — то обретал вдруг железную уверенность: «Выстоим!»

Фомин как главный инженер утвердил эксперимент по «определению характеристик генератора при выбеге ротора турбины», в ходе которого произошла авария на станции. Непосредственными разработчиками эксперимента были заместитель главного инженера по эксплуатации Анатолий Дятлов и представитель «Донтехэнерго» Геннадий Метленко.

Но не выстоял. Этот человек сломался первым перед чудовищ­ной ответственностью, которая только сейчас обрела свою свинцо­вую тяжесть и расплющивала все его слабое, по сути, держав­шееся на гордыне и тщеславии существо...

Приказав в два ночи Акимову подавать воду в реактор, замести­тель главного инженера по эксплуатации Анатолий Дятлов покинул блочный щит управления и вышел в сопровождении дозиметриста наружу, спустившись по лестнично-лифтовому блоку. Весь асфальт вокруг был усыпан блоками реакторного графита, кусками конструк­ций, топлива. Воздух был густой и пульсирующий. Такой ощущалась ионизированная высокорадиоактивная плазма.

—              Активность? — спросил Дятлов дозиметриста.

—              Зашкал, Анатолий Степанович... Кха-кха! Ч-черт! Сушит глотку... На тысяче микрорентген в секунду зашкал...

—              Японские караси!.. Приборов у вас ни хрена нет! В бирюльки играете!..

—              Да кто думал, что будут такие поля?! — вдруг возмутился дозиметрист.— В каптерке есть один радиометр со шкалой на десять тысяч рентген, да закрыта. А ключ у Красножона. Да к каптерке, я смотрел, и не подобраться. Завалило ее. И светит дай бог. Без при­бора чувствую...

—              Индюки! Японские караси! Прибор в каптерке держат! Обал­дуи! Носом измеряй!

—              Да я и так уж измеряю, Анатолий Степанович...— сказал до­зиметрист.

—              Если бы только ты... Я ведь тоже измеряю, сукин ты сын. А ведь не должен. Это твоя работа... Усек?!

Они подошли вплотную к завалу. Он возвышался горой, поднима­ясь наклонно от самой земли аж до сепараторных помещений...

—              Ё-моё!—воскликнул Дятлов. — Что натворили! Крышка!

Дозиметрист щелкал туда-сюда переключателем диапазонов, бор­моча: «Зашкал... Зашкал...»

—              Выбрось ты его к едрене фене!.. Японские караси... Пошли в обход вокруг машзала...

Кругом на асфальте графит и куски топлива. В темноте не сов­сем различимо, но при желании понять можно. То и дело спотыка­ешься о графитовые блоки, футболишь ногами. Реальная активность до 15 тысяч рентген в час. Поэтому и зашкал на радиометре у дози­метриста.

В сознании не укладывается увиденное. Обогнули торец машзала. Вдоль бетонной стенки напорного бассейна девятнадцать пожарных машин. Слышен клекот и рев огня на кровле машзала. Пламя вы­сокое. Выше венттрубы.

Горит машзал ЧАЭС.... почти как в настоящей жизни... (фрагмент из фильма...)

Но странное дело! В сознании у заместителя главного инженера по эксплуатации четвертого энергоблока возникло и жило теперькак бы два образа, две мысли. Одна: «Реактор цел. Подавать воду». Вторая: «Графит на земле, топливо на земле. Откуда, спрашива­ется? Непонятно откуда. Активность бешеная. Нутром чую актив­ность».

— Все! — приказал Дятлов.— Откатываемся!

Они вернулись на БЩУ. Горбаченко прошел к себе, на щит до­зиметрии. Должен вот-вот подойти зам начальника службы РБ Красножон.

Общая экспозиционная доза, ими полученная, составила 400рад.

К пяти утра началась рвота. Смертельная слабость. Головная боль. Буро-коричневый цвет лица. Ядерный загар.

Горбаченко и Дятлов своим ходом ушли на АБК-1 и далее — «скорой» в медсанчасть.

Свидетельствует Альфа Федоровна Мартынова, жена заведую­щего сектором атомной энергетики ЦК КПСС В. В. Марьина:

«26 апреля 1986 года в три часа ночи раздался у нас дома меж­дугородный звонок. Из Чернобыля звонил Марьину Брюханов. За­кончив разговор, Марьин сказал мне: «На Чернобыле страшная ава­рия! Но реактор цел...» Он быстро оделся и вызвал машину. Перед уходом позвонил высшему руководству ЦК партии по инстанции. Прежде всего Фролышеву. Тот — Долгих. Долгих — Горбачеву и чле­нам Политбюро. После чего уехал в ЦК. В восемь утра позвонил до­мой и попросил меня собрать его в дорогу: мыло, зубной порошок, щетку, полотенце и т. д.».

В 4 часа 00 минут утра Брюханову из Москвы последовал при­каз: организуйте непрерывное охлаждение атомного реактора.

На щите дозиметрии второй очереди Николая Горбаченко сменил заместитель начальника службы радиационной безопасности АЭС Красножон. На вопросы операторов, сколько работать, отвечал сте­реотипно: на диапазоне 1000 микрорентген в секунду зашкал. Рабо­тать пять часов из расчета 25 бэр^*. (Это говорит о том, что зам на­чальника службы РБ АЭС также не смог определить подлинную интенсивность радиации.)

*Б э р — биологический эквивалент рентгена, 1 бэр рентгеновского излучения соответствут 1 раду поглощенной дозы.

Акимов и Топтунов по нескольку раз уже бегали наверх к ре­актору посмотреть, как действует подача воды от второго аварийно­го питательного насоса. Но огонь все гудел и гудел. Акимов и Топ­тунов уже были буро-коричневыми от ядерного загара, уже рвота выворачивала нутро, уже в медсанчасти Дятлов, Давлетбаев, люди из машзала, уже на подмену Акимову прислали начальника смены блока Владимира Алексеевича Бабичева, но... Акимов и Топтунов не уходили. Можно только склонить голову перед их мужеством и бес­страшием. Ведь они обрекли себя на верную смерть. И тем не менее все их действия вытекали из ложной первоначальной посылки: реак­тор цел! Никак не хотели поверить, что реактор разрушен, что вода в него не попадает, а, захватывая с собой ядерную труху, сливается на минусовые отметки, заливает кабельные трассы и высоковольт­ные распредустройства и создает угрозу обесточивания трех других работающих энергоблоков.

Что-то мешает воде поступать в реактор, догадывался Акимов. Где-то на линии трубопроводов закрыты задвижки... Они проникли с Топтуновым в помещение питательного узла на двадцать четвертой отметке реакторного отделения. Помещение было, полуразрушено взрывом. В дальнем конце пролом, видно небо, пол залит водой с ядерным топливом, активность до 5 тысяч рентген в час. Сколько может жить и работать человек в таких радиационных полях? Бесспорно, что недолго. Но здесь были сверхдопинговое состояние, необычай­ная внутренняя собранность, мобилизация всех сил от запоздалого сознания вины, ответственности и долга перед людьми. И силы от­куда-то брались сами собой. Они должны уже были умереть, но они работали!..

Сотрудники Чернобыльской электростанции заступают на новую смену. Александр Акимов — крайний слева

Леонид Топтунов...

А воздух здесь, как и везде вокруг и внутри четвертого энерго­блока, был плотным, пульсировал радиоактивным ионизированным газом, насыщенным всем спектром долгоживущих радионуклидов, которые извергал из себя разрушенный реактор.

Они вручную с большим трудом приоткрыли регулирующие кла­паны на двух нитках питательного трубопровода, а затем поднялись через завалы на двадцать седьмую отметку и в небольшом трубопро­водном помещении, в котором было почти по колено воды с топли­вом, подорвали (приоткрыли) по две задвижки трехсотки. Было еще по одной задвижке на левой и правой нитках трубопровода, но от­крыть их сил уже не хватило ни у Акимова и Топтунова, ни у помо­гавших им Нехаева, Орлова, Ускова...

Усков Аркадий Геннадиевич (слева), Орлов Вячеслав Алексеевич (справа)...

Усков Аркадий Геннадиевич. В момент аварии работал старшим инженером по эксплуатации реакторного цеха № 1 (РЦ-1), на первой очереди ЧАЭС. В настоящее время занимает должность советника главы Государственного агентства по управлению зоной отчуждения.

Орлов Вячеслав Алексеевич. В момент аварии работал заместителем начальника реакторного цеха № 1 по эксплуатации, на первой очереди ЧАЭС, затем – в регулирующих органах СССР и Украины. Сейчас находится на заслуженном отдыхе.

Ст. инженер-механик смены № 1 Александр А. Нехаев... (фото не утвердительно)

Из воспоминаний племянницы А.Нехаева... -

«…Он работал в ту ночь в одной связке с Акимовым и Топтуновым прямо напротив аварийного реактора. Акимов и Топтунов умерли (охлаждать водой реактор вызвались Владимир Чугунов, Вячеслав Орлов, Александр Нехаев и Аркадий Усков. — «СР»). Видимо, это было самое пекло.

Нет, никаких «видимо»! Это было самое пекло, и они об этом знали уже тогда. Нехаев сказал: «Кому-то надо было открывать задвижки». Именно так и сказал: кому-то. Обезличив себя. Лишив всякого права на привилегии. Как будто это был бой, и он был в этом бою солдат.

С радиационными ожогами конечностей и лучевой болезнью 3-й степени он был отправлен самолетом в Москву. Нехаев получил смертельную дозу радиации 600 бэр. При таком облучении человек умирает в 90% случаев даже при адекватном лечении. Он смог выжить, но последствия для его организма были очень тяжелыми. Инженер перенес 18 операций и потерял ногу. В 2011 году пришлось ампутировать и вторую.

Умер Александр Нехаев 24 декабря 2017 года.

Предварительно оценивая ситуацию и действия эксплуатацион­ного персонала после взрыва, можно сказать, что безусловный геро­изм и самоотверженность проявили турбинисты в машинном зале, пожарники(ные) на кровле и электрики во главе с заместителем началь­ника электроцеха Александром Григорьевичем Лелеченко. Эти люди предотвратили развитие катастрофы как внутри, так и снаружи ма­шинного зала и спасли таким образом всю станцию.

Александр Григорьевич Лелеченко, оберегая молодых электри­ков от лишних хождений в зону высокой радиации, сам трижды хо­дил в электролизерную, чтобы отключить подачу водорода к аварий­ным генераторам. Если учесть, что электролизерная находилась ря­дом с завалом, всюду обломки топлива и реакторного графита, ак­тивность достигала от 5 до 15 тысяч рентген в час, можно предста­вить, насколько высоконравственным и героическим был этот пяти­десятилетний человек, сознательно прикрывший собою молодые жизни. А потом по колено в высокоактивной воде изучал состояние распредустройств, пытаясь подать напряжение на питательные насосы...

Александр Григорьевич Лелеченко ( 26 июля 1938 — 7 мая 1986) — ликвидатор аварии на Чернобыльской АЭС, работник станции, Герой Украины (2006, посмертно).

Заместитель начальника электрического цеха по эксплуатации второй очереди (3 и 4 энергоблоки). Именно он занимался откачиванием водорода из генераторов, чтобы предотвратить его утечку в машинный зал, на кровле которого был пожар. Электролизная с генераторами находилась в непосредственной близости от поврежденного реактора, поэтому Лелеченко с самого начала получил высокую дозу радиации.

С симптомами лучевой болезни электрика отправили в больницу в бессознательном состоянии. Там ему поставили капельницу, вскоре он пришел в себя. Почувствовав себя лучше, он бежал из больницы и вернулся на АЭС. Там его встретил Давлетбаев, который очень удивился его присутствию и посоветовал уехать в больницу, однако Лелеченко отказался это сделать и продолжил помогать.

В результате Лелеченко получил самую большую дозу облучения из всех, находившихся в ту ночь на станции. По различным оценкам, она составляла от 1000 до 2500 бэр при смертельной дозе в 600 бэр. Его состояние было настолько тяжелым, что его не повезли в Москву, как всех остальных, а переправили в Киев. Лелеченко умер первым из ликвидаторов, это произошло 7 мая 1986 года. Посмертно он был награжден орденом Ленина.

Общая экспозиционная доза, им полученная, составила 2500 рад, этого хватило бы на пять смертей. Но, получив в припятской медсан­части первую помощь (ему влили в вену физраствор), Лелеченко сбе­жал на блок и работал там еще несколько часов.

Умер он страшной мученической смертью в Киеве.

Бесспорен героизм начальника смены реакторного цеха Валерия Ивановича Перевозченко, наладчика Петра Паламарчука и дозимет­риста Николая Горбаченко, бросившихся спасать своих товарищей.

Что же касается действий Акимова, Дятлова и Топтунова и по­могавших им, то их работа, полная самоотверженности и бесстра­шия, тем не менее была направлена на усугубление аварийной си­туации.

Ложная модель, оценка происшедшего: реактор цел, его нужно охлаждать, разрушения произошли от взрыва бака СУЗ в централь­ном зале,— с одной стороны, несколько успокоила Брюханова и Фо­мина, которые доложили модель ситуации в Москву и тут же полу­чили ответный приказ: непрерывно подавать воду в реактор, охлаж­дать,— с другой стороны... Временно такой приказ как бы облегчал душу и вроде бы вносил ясность в ситуацию: подавайте воду, и все будет хорошо. Это и определило весь характер действий Акимова, Топтунова, Дятлова, Нехаева, Орлова, Ускова и других, которые сделали все, чтобы включить в работу аврийный питательный насос и подать воду в воображаемый целый и невредимый реактор.

Эта мысль позволила не сойти с ума Брюханову и Фомину, ведь она давала надежду...

Но запас воды в деаэраторных баках истощался (всего 480 кубо­метров). Правда, туда переключили подпитку с химводоочистки, из других запасных баков, тем самым оставив без возможности восполнения утечек три других работающих энергоблока. Там, особенно на соседнем, третьем блоке, сложилась крайне тяжелая ситуация, грозившая потерей охлаждения активной зоны.

Нужно отдать должное начальнику смены блока № 3 Юрию Эду­ардовичу Багдасарову, у которого на БЩУ в момент аварии на со­седнем блоке оказались и респираторы «лепесток» и таблетки йоди­стого калия. Как только ухудшилась радиационная обстановка, он всем подчиненным приказал надеть респираторы и принять таблетки. Когда он понял, что всю воду из баков чистого конденсата и с химводоочистки переключили на аварийный блок, он тут же доложил в бункер Фомину, что остановит реактор. Фомин запретил. К утру Багдасаров сам остановил третий блок и перевел реактор в режим расхолаживания, подпитывая контур циркуляции водой из бассейна-барбатера. Действовал мужественно и в высшей степени про­фессионально, предотвратив расплавление активной зоны третьего реактора в свою смену...

Юрий Эдуардович Багдасаров (4 февраля 1956 года – 18 сентябрь 2020)

Тем временем в бункере АБК-1 Брюханов и Фомин непрерывно сидели на телефонах. Брюханов держал связь с Москвой, Фомин — с блочным щитом управления четвертого энергоблока.

В Москву в ЦК Марьину, министру Майорцу, начальнику Союзатомэнерго Веретенникову, в Киев министру энергетики Украи­ны Склярову, секретарю обкома Ревенко — тысячи раз повторялась одна и та же модель ситуации: «Реактор цел. Подаем воду в аппарат. Взорвался аварийный бак СУЗ в центральном зале. Взрывом снесло шатер. Радиационная обстановка в пределах нормы. Погиб один человек — Валерий Ходемчук. У Владимира Шашенка стопроцент­ный ожог. В тяжелом состоянии».

«Радиационная обстановка в пределах нормы...» Подумать толь­ко! Конечно, у него были приборы с диапазоном измерений всего на 1000 микрорентген в секунду (это 3,6 рентгена в час) — но кто ме­шал Брюханову иметь достаточное количество приборов с большим диапазоном измерений? Почему приборы оказались запертыми в каптерку, а те, что были у дозиметристов, неисправными? Почему Брюханов пренебрег докладом начальника гражданской обороны АЭС Соловьева и не передал в Москву и Киев его данные о радиа­ционной обстановке?

Здесь, конечно, были и трусость, боязнь ответственности, и — в силу некомпетентности — неверие в возможность такой страшной катастрофы. Да, для него происшедшее было уму непостижимым. Но это лишь объясняет, а не оправдывает его действия.

Из Москвы Брюханову было передано, что организована прави­тельственная комиссия, первая группа специалистов из Москвы вы­летит в девять утра.

«Держитесь! Охлаждайте реактор!»

Фомин порою терял самообладание. То впадал в ступор, то на­чинал голосить, плакать, бить кулаками и лбом о стол, то развивал бурную, лихорадочную деятельность. Звучный баритон его был на­сыщен предельным напряжением. Он давил на Акимова и Дятлова, требуя непрерывной подачи воды в реактор, бросал на четвертый блок все новых и новых людей взамен выбывающих из строя.

Когда Дятлова отправили в медсанчасть, Фомин вызвал из дома заместителя главного инженера по эксплуатации первой очереди Анатолия Андреевича Ситникова и сказал: «Ты опытный физик. Определи, в каком состоянии реактор. Ты будешь как бы человек со стороны, не заинтересованный врать. Прошу тебя. Лучше взобрать­ся на крышу блока «В» и заглянуть сверху. А?..»

Ситников пошел навстречу смерти. Он облазил весь реакторный блок, заходил в центральный зал. Уже здесь понял, что реактор раз­рушен. Но он посчитал это недостаточным. Поднялся на крышу бло­ка «В» (спецхимии) и оттуда посмотрел на реактор с высоты птичье­го полета. Картина невообразимого разрушения открылась его взо­ру. Взрывом оторвало монолитный шатер центрального зала, и жал­кие остатки прогнувшихся бетонных стен с торчащими во все сто­роны бесформенными щупальцами арматурин напоминали гигант­скую актинию, притаившуюся в ожидании, когда очередная живая душа приблизится к ней, а то и окунется в ее адское ядерное чрево. Ситников отогнал навязчивый образ и, ощущая, как жаркие радио­активные щупальца лижут ему лицо, руки, обжигая и садня мозг и самое душу, нутро, стал пристально разглядывать то, что осталось от центрального зала. Реактор явно взорвался. Плита верхней биоза­щиты с торчащими в разные стороны обрывками трубопроводных коммуникаций, пакетов импульсных линий, похоже, была подбро­шена взрывом и, рухнув назад, наклонно улеглась на шахту реакто­ра. Из раскаленных проемов справа и слева гудел огонь, несло нестерпимым жаром и смрадом. Всего Ситникова, особенно голову, напрямую обстреливало нейтронами и гамма-лучами. Он дышал гу­стым радионуклидным газом, все более ощущая нестерпимое жже­ние в груди, будто внутри его кто-то разводил костер. Огонь все разгорался, разгорался...

Он схватил не менее полутора тысяч рентген на голову. Облу­чением поражена была центральная нервная система. В московской клинике у него не привился костный мозг, и, несмотря на все принятые меры, он погиб.

Анатолий Андреевич Ситников (20 января 1940 с. Воскресенка, Спасского района Приморского края, СССР — 31 мая 1986, Москва) — заместитель главного инженера по эксплуатации 1-й очереди Чернобыльской АЭС на момент катастрофы, ликвидатор аварии на ЧАЭС.

Получив дозу облучения 1500 рентген, умер от лучевой болезни в 6-й Московской клинической больнице 31 мая 1986 года. Похоронен на Митинском кладбище в Москве.

Награды - Орден Знак Почета (1982), Орден Ленина (1989), Знак отличия президента Украины — крест «За мужество» (1996)

В десять утра Ситников доложил Фомину и Брюханову, что ре­актор, по его мнению, разрушен. Но доклад Анатолия Андреевича Ситникова вызвал раздражение и к сведению принят не был. Пода­ча воды в реактор продолжалась.

Как уже говорилось раньше, первыми приняли на себя удар ядерной стихии внутри энергоблока операторы центрального зала Кургуз и Генрих, оператор главных циркнасосов Валерий Ходемчук, наладчик Владимир Шашенок, заместитель начальника тур­бинного цеха Разим Давлетбаев, машинисты турбины Бражник, Тормозин, Перчук, Новик, Вершинин...

1 Бражник Вячеслав Степанович (3 марта 1957- 14 мая 1986) — один из ликвидаторов последствий аварии на Чернобыльской АЭС.

2 в клинике №6 Института биофизики стали свидетелями уникального случая – выжил Андрей Тормозин, получивший 900 бэр».  Смертельная доза составляет 600-700 бэр.

3 Перчук Константин Григорьевич (23 ноября 1952 - 20 мая 1986) – старший машинист турбинного оборудования турбинного цеха Чернобыльской АЭС

4 Новик Александр Васильевич (11.08.1961—26.07.1986) Работа на ЧАЭС: 01.08.80—26.07.1986

5 Вершинин Юрий Анатольевич (25 мая 1959 - 21 июля 1986) – машинист-обходчик парового оборудования турбинного цеха Чернобыльской АЭС

А снаружи энергоблока первыми бесстрашно включились в борь­бу с огнем пожарники(ные) майора Телятникова. Командир пожарной части Леонид Петрович Телятников был в отпуске и должен был выйти на работу через день. Они как раз с братом справляли его день рождения, когда позвонили из депо. Прибыв на место пожара, Телятников сразу понял, что людей мало и надо просить помощь отовсюду. Приказал лейтенанту Правику передать тревогу по об­ласти. Правик по рации передал вызов № 3, по которому все пожар­ные машины Киевской области должны следовать к атомной станции, где бы они ни находились.

Лето 1986 года. Майор Леонид Телятников (на коленях) бывший начальник ВПЧ-2, участвовавший в тушении пожара энергоблока № IV Чернобыльской АЭС 26 апреля 1986 года и одновременно командующий самой операцией на ее первом этапе , вместе с другими пожарными, принадлежащими к этому формированию, возложили цветы на могилу своего сослуживца лейтенанта Владимира Правик (1962–86) на Митинском кладбище в Москве.

Вопреки распространенному мнению, созданному литературой и кинематографом, жертв хоронили не в свинцовых гробах и братской могиле, позднее заливаемой бетоном, а в обычных, индивидуальных могилах. Как вспоминает Анджелика В. Барбанова, доктор медицинских наук, кандидат медицинских наук: «Мы очищали умерших от радиоактивных частиц очень тщательно и с должным усердием. Каждый орган, в котором могли накапливаться радионуклиды, был удален из организма и дезактивирован. Хоронили «чисто», а тела хоронили в цинковых гробах — требования санэпидемстанции.

Пожарники(ные) Шаврей и Петровский поднялись по механической лестнице на крышу машзала. Там бушевал огненно-дымный шквал. Навстречу им уже шли ребята из шестой части с плохим самочувстви­ем. Помогли им добраться до механической лестницы, а сами броси­лись к огню...

Все три брата Шаврей были первыми ликвидаторами аварии на ЧАЭС...

Иван, Петр, Леонид с родителями Михаилом и Ольгой Шаврей...

Петр получил тогда дозу облучения в 200 Рентген и лучевую болезнь первой степени, старший брат Леонид — 600 Рентген, Иван — 250...

Александр Петровский... вспоминает... - "Где-то на высоте 30 метров мы с Иваном Шаврием встретили ребят, которые там были до нас – они уже спускались вниз, нахватались дозы, их сильно рвало. С нами на крышу пошел еще один молодой парень – я его пожалел, сказал, чтобы помог ребятам спуститься вниз, а мы с Шавреем вдвоем пошли на крышу. На отметке 71 метр мы минут 40 тушили все, что парни не дотушили. А потом вдруг у меня пропало зрение. Я сильно испугался. Секунд на 40 перестал все видеть. Затем зрение вернулось. Мне это время вечностью показалось.»

Прищепа (Владимир Александрович) подключился к гидранту, и его расчет по пожар­ной лестнице полез на крышу машзала. Когда влезли, увидели: в ря­де мест перекрытие нарушено, некоторые панели упали вниз, другие сильно шатались. Прищепа спустился, чтобы предупредить об этомтоварищей. Увидел майора Телятникова. Доложил ему. «Выставить боевой пост дежурства и не покидать до победы»,— сказал Телят­ников.

Так и сделали. С Шавреем и Петровским Прищепа пробыл на крыше машзала до пяти утра. Потом им стало плохо. Вернее, пло­хо стало почти сразу, но терпели, думали, это от дыма и жары. А к пяти утра стало уж совсем плохо, смертельно плохо. Тогда спусти­лись. Но огонь уже был погашен...

Прищепа Владимир Александрович

Через пять минут после взрыва на месте аварии был и расчет Андрея Полковникова. Развернул машину, подготовил к тушению. На крышу поднимался два раза, передавал приказ Телятникова, как действовать.

Правик прибыл к месту катастрофы первым, поэтому весь его ка­раул был брошен на тушение кровли машзала. Караул Кибенка, при­бывшего несколько позже, бросили на реакторное отделение. Там пламя бушевало на разных отметках. В пяти местах горело в цен­тральном зале. На борьбу с этим огнем и бросились Кибенок, Ва­щук, Игнатенко, Титенок и Тишура. Это была борьба с огнем в ядерном аду. Когда погасили очаги в сепараторных помещениях и в реак­торном зале, остался один, последний и самый главный очаг — реак­тор. Вначале не разобрались, стали гасить из брандспойтов гудящую огнем активную зону. Но вода против ядерной стихии была бессиль­на. Нейтроны и гамма-лучи водой не загасишь...

Верхний ряд - Леонид Телятников, Владимир Правик, Виктор Кибенок

Нижний ряд - Василий Игнатенко, Владимир Тишура, Николай Титенок, Николай Ващук. Все они, кроме  Телятникова, умрут через несколько дней в Москве.

Пока не было Телятникова, лейтенант Правик взял на себя об­щее руководство ликвидацией огня. Сам пошел и разведал все до мелочей. Неоднократно подходил к реактору, взбирался на крышу блока «В» (семьдесят первая отметка), чтобы увидеть оттуда всю картину и определить тактику борьбы с огнем. Когда появился Те­лятников, Правик стал его правой рукой, первым помощником.

Надо было остановить огонь на решающих направлениях. Одно отделение Телятников бросил на защиту машзала, два других сдер­живали продвижение клокочущего огня к соседнему, третьему бло­ку, а также ликвидировали пожар в центральном зале.

Выслушав доклад Правика, Телятников и сам несколько раз под­нимался на семьдесят первую отметку, чтобы лучше рассмотреть направление движения огня. Ведь обстановка менялась каждую ми­нуту. Лава горящего битума, тяжелый ядовитый дым снижали ви­димость, затрудняли дыхание. Работали под угрозой неожиданных выбросов пламени, внезапных обрушений. Всего в реакторном от­делении и на кровле машзала загасили тридцать семь очагов огня.

Дым ел глаза, на сапоги налипал расплавленный битум, каски осыпало черным радиоактивным пеплом горящего графита и керам­зита. Леонид Шаврей из подразделения Правика стоял на посту на крыше блока «В», следя за тем, чтобы огонь не перекинулся дальше. Было страшно жарко. И снаружи и внутри. О радиации никто пока не подозревал. Пожар как пожар, ничего сверхъестественного не замечали. Шаврей даже каску снял. Душно, давит грудь, душит ка­шель. Но вот один за другим стали выходить из строя люди. Тош­нота, рвота, помутнение сознания. В половине четвертого Телятни­ков спустился на блочный щит управления к Акимову. Доложил обстановку на кровле. Сказал, что ребятам что-то дурно становится. Не радиация ли? Попросил дозиметриста. Пришел Горбаченко. Ска­зал, что радиационная ситуация сложная. Отдал Телятникову сво­его помощника Пшеничникова.

Пошли через лестнично-лифтовой блок, наверху которого была дверь на крышу. Но дверь оказалась запертой. Взломать не смогли. Спустились на нуль и прошли через улицу. Шли по графиту и топли­ву. Телятников был уже плох: буро-коричневое лицо, рвота, голов­ная боль. Но он считал, что отравился дымом и перегрелся на пожа­ре. И все же... Хотелось убедиться поточнее. У Пшеничникова былрадиометр на 1000 микрорентген в секунду. Везде, внизу и на крыше, показывал зашкал, но истинной радиационной обстановки дозимет­рист определить не мог. Его радиометр показывал всего 4 рентгена в час. На самом же деле на кровле было в разных местах от 2 до 15 тысяч рентген в час. Ведь кровля загорелась от упавших на нее рас­каленных графита и топлива. Смешавшись с расплавленным битумом, все это превратилось в высокоактивное ядерное месиво, по ко­торому ходили пожарники(ные).

Внизу, на земле, как я уже говорил, было не лучше. Не только графит и обломки топлива, но и ядерная пыль, выпавшая из облака взрыва, покрыла все ядовитым налетом.

Водитель В. В. Булава рассказывает: «Получил команду пробить­ся к расположению лейтенанта Хмеля. Приехал. Поставил машину на водоем, включил подачу воды. Машина-то у меня только из ре­монта, вся новехонькая, пахнет свежей краской. Скаты на колесах тоже новые. Только при подъезде к блоку слышу, стучит что-то о правое переднее крыло. Выскочил посмотреть. Так оно и есть — арматурина проткнула шину, торчит из колеса и цепляет за крыло. Ну, туды твою растуды, такая обида, прямо до слез. Только из ремонта, такая жалость. Но пока ставил машину на водоем, некогда было. А потом включил насосы, сел в кабину, а эта железяка никак из голо­вы не идет. Прямо сижу и вижу, как она в живую шину воткнулась и торжествует себе. Нет, думаю, не потерплю я такого. Вылез из ма­шины и выдернул ее, чертяку. Не поддавалась. Повозиться при­шлось... А в итоге с глубокими радиационными ожогами рук попал в московскую клинику. Знал бы, рукавицы надел. Такие дела..»

Первыми вышли из строя пожарные Кибенка вместе со своим командиром. В первой группе пострадавших был и лейтенант Правик. К пяти утра пожар погасили. Но победа далась дорогой ценой. Семнадцать пожарных, среди них Кибенок, Правик, Телятников, были отправлены в медсанчасть, а вечером того же дня в Москву. Всего из Чернобыля и других районов Киевской области на помощь к месту аварии прибыло пятьдесят пожарных машин. Но основная работа была уже выполнена.

В ту роковую и героическую ночь на «скорой помощи» припятской медсанчасти дежурил врач-педиатр Валентин Белоконь. Рабо­тали двумя бригадами с фельдшером Александром Скачком. Бело­конь был на вызове у больного, когда позвонили с АЭС. На АЭС вы­ехал фельдшер Скачок.

В 1 час 42 минуты Скачок позвонил и сказал, что на станции по­жар, есть обожженные, нужен врач. Белоконь выехал с шофером Гумаровым. Взяли еще две резервные машины. По дороге навстречу им проскочила машина Скачка с включенной мигалкой. Как потом выяснилось, он вез Володю Шашенка.

Забитую дверь здравпункта взломали. Несколько раз Белоконь подъезжал к третьему и четвертому блокам. Ходил по графиту и топливу. С крыши сползали уже в очень плохом состоянии Титенок, Игнатенко, Тишура, Ващук. Оказывал первую помощь — в основном успокаивающие уколы — и отправлял в медсанчасть. Последними из огня вышли Правик, Кибенок, Телятников. К шести утра Белоконь тоже почувствовал себя плохо и был доставлен в медсанчасть.

Первое, что бросилось в глаза, когда увидел пожарников(ных),— их страшное возбуждение, на пределе нервов. Такого не наблюдал рань­ше. Потому и успокаивающее колол им. А это, как выяснилось по­том, было ядерное бешенство нервной системы, ложный сверхтонус, который сменился затем глубокой депрессией...

Валентин Белоконь (справа)

Геннадий Александрович Шашарин. Заместитель Министра энергетики и электрификации СССР с 1982-1986 гг.

Свидетельствует Геннадий Александрович Шашарин, бывшийзаместитель министра энергетики и электрификации СССР:

«Я находился в момент взрыва в Ялте в санатории. Отдыхали вместе с женой. В три часа ночи 26 апреля 1986 года в номере раз­дался телефонный звонок. Звонили из ялтинского отдела, сказали, что на Чернобыльской АЭС серьезное ЧП, что я назначен председателем правительственной комиссии и мне срочно надлежит вылететь в Припять на место аварии. Быстро оделся, пошел к дежурному администратору и попросил соединить меня с ВПО Союзатомэнерго в Москве. Г. А. Веретенников был уже на месте (около четырех утра). Я его спросил: «Аварийную защиту сбросили? Вода подается?» «Да»,— ответил Веретенников.

Затем администратор санатория принесла мне телекс за под­писью министра Майорца. В телексе уже значилось, что председате­лем правительственной комиссии назначен зампред Совмина СССР Борис Евдокимович Щербина и что мне тоже надо быть в Припяти 26 апреля. Вылетать немедленно.

В Симферополь прибыл в начале десятого. Вылет на Киев ожи­дался в 11 часов 00 минут, и я посетил обком партии. Там ничего толком не знали. Высказали беспокойство относительно строитель­ства АЭС в Крыму. Прилетел в Киев около 13 часов. Министр энер­гетики Украины Скляров сказал мне, что с часу на час подлетит Майорец с командой, надо ждать...»

Виктор Григорьевич Смагин, начальник смены четвертого энергоблока ЧАЭС

Дальше рассказ поведет Виктор Григорьевич Смагин — началь­ник смены блока № 4:

«Я должен был менять Александра Акимова в восемь утра 26 апреля 1986 года. Спал ночью крепко, взрывов не слышал. Проснул­ся в семь утра и вышел на балкон покурить. С четырнадцатого этажа у меня хорошо видна атомная станция. Посмотрел в ту сторону и сразу понял, что центральный зал моего родного четвертого блока разрушен. Над блоком огонь и дым. Понял, что дело дрянь. Бросился к телефону, чтобы позвонить на БЩУ, но связь уже была отрублена. Чтобы не утекала информация. Собрался уходить. Приказал жене плотно закрыть окна и двери. Детей из дому не выпускать. Самой тоже не выходить. Сидеть дома до моего возвращения...

Побежал на улицу к стоянке автобуса. Но автобус не подходил. Вскоре подали «рафик», сказали, что отвезут не ко второй проходной, как обычно, а к первому блоку. Там все уже было оцеплено милицией. Прапорщики не пропускали. Тогда я показал свой круглосуточ­ный пропуск руководящего оперативного персонала, и меня неохот­но, но пропустили. Около АБК-1 встретил заместителей Брюханова Гундара и Царенко, которые направлялись в бункер. Они сказали мне: «Иди, Витя, на БЩУ-4, смени Бабичева. Он менял Акимова в шесть утра, наверное, уже схватил... Не забудь переодеться в сте­кляшке...»

Раз переодеваться здесь, сообразил я, значит, на АБК-2 — радиа­ция. Поднялся в стекляшку (конференц-зал). Там навалом одежды: ком­бинезоны, бахилы, «лепестки». Пока переодевался, сквозь стекло ви­дел генерала МВД (это был зам министра внутренних дел Украины Бердов), который проследовал в кабинет Брюханова.

Я быстро переоделся, не зная еще, что с блока вернусь уже в медсанчасть с сильным ядерным загаром и с дозой в 280 рад. Но сей­час я торопился, надел костюм х/б, бахилы, чепец, «лепесток-200» и побежал по длинному коридору деаэраторной этажерки (общая для всех четырех блоков) в сторону БЩУ-4. В помещении вычислитель­ной машины «Скала» — провал, с потолка на шкафы с аппаратурой льется вода. Тогда еще не знал, что вода сильно радиоактивная. В помещении никого. Юру Бадаева, видать, уже увезли. Пошел дальше. В помещении щита дозиметрии уже хозяйничал зам начальника слу­жбы РБ Красножон. Горбаченки не было. Стало быть, тоже увезли или где-нибудь ходит по блоку. Был в помещении и начальник ночнойсмены дозиметристов Самойленко. Красножон и Самойленко кры­ли друг друга матом. Я прислушался и понял, что матерятся из-за того, что не могут определить радиационную обстановку. Самойлен­ко давит на то, что радиация огромная, а Красножон — что можно ра­ботать пять часов из расчета 25 бэр.

«Сколько работать, мужики?» — спросил я, прервав их перепал­ку. «Фон — тысяча микрорентген в секунду, то есть три и шесть де­сятых рентгена в час. Работать пять часов из расчета набора двад­цать пять бэр!» «Брехня все это»,— резюмировал Самойленко. Крас­ножон снова взбеленился. «Что ж, у вас других радиометров нет?» — спросил я. «Есть в каптерке, но ее завалило взрывом,— сказал Крас­ножон.— Начальство не предвидело такой аварии...» «А вы что — не начальники?» — подумал я и пошел дальше.

Все стекла в коридоре деаэраторной этажерки были выбиты взрывом. Очень остро пахло озоном. Организм ощущал сильную ра­диацию. А говорят, нет органов чувств таких. Видать, все же что-то есть. В груди появилось неприятное ощущение — самопроизвольное паническое чувство, но я контролировал себя и держал в руках. Бы­ло уже светло, и в окно хорошо был виден завал. Весь асфальт вок­руг усыпан чем-то черным. Присмотрелся — так это же реакторный графит! Ничего себе! Понял, что с реактором дело швах. Но до соз­нания еще не доходила вся реальность случившегося.

Вошел в помещение блочного щита управления. Там были Баби­чев Владимир Николаевич и заместитель главного инженера по науке Михаил Алексеевич Лютов. Он сидел за столом начальника смены блока. Я сказал Бабичеву, что пришел его менять. Было 7 часов 40 минут утра. Бабичев сказал, что заступил на смену полтора часа на­зад и чувствует себя нормально. В таких случаях прибывшая смена поступает под команду работающей вахты. «Акимов и Топтунов еще на блоке,— сказал Бабичев,— открывают задвижки. Иди, Виктор, смени их. Они плохи...»

Зам главного инженера по науке Лютов сидел и, обхватив голо­ву руками, тупо повторял: «Скажите мне, парни, температуру графи­та в реакторе... Скажите, и я вам все объясню...» «О каком графите вы спрашиваете, Михаил Алексеевич? — удивился я.— Почти весь графит на земле. Посмотрите... На дворе уже светло. Я только что видел...» «Да ты что?!—испуганно и недоверчиво спросил Лютов.— В голове не укладывается такое...» «Пойдемте посмотрим».

Мы вышли с ним в коридор деаэраторной этажерки и вошли в помещение резервного пульта управления, оно ближе к завалу. Там тоже взрывом выбило стекла. Они трещали и взвизгивали под нога­ми. Насыщенный долгоживущими радионуклидами воздух был гус­тым и жалящим. От завала напрямую обстреливало гамма-лучами с интенсивностью до 15 тысяч рентген в час. Но тогда я об этом не знал. Жгло веки, горло, перехватывало дыхание. От лица шел внут­ренний жар, кожу сушило, стягивало.

«Вот смотрите: кругом черно от графита...» «Разве это графит?» — не верил своим глазам Лютов. «А что же это? — с возмущением вос­кликнул я, а сам в глубине души тоже не хочу верить в то, что вижу. Но я уже понял, что благодаря лжи зря гибнут люди, пора сознаться себе во всем. Со злым упорством, разгоряченный радиацией, продол­жаю доказывать Лютову:—Смотрите! Графитовые блоки. Ясно ведь различимо. Вон блок с «папой» (выступом), а вон с «мамой» (углубле­нием). И дырки посредине для технологического канала. Неужто не видите?» «Да вижу... Но графит ли это?..» — продолжал сомневаться Лютов. Эта слепота в людях меня всегда доводила до бешенства. Ви­деть только то, что выгодно тебе. Да это ж погибель! «А что же это?!» — уже начал орать я на начальника. «Сколько же его тут?» — очухался наконец Лютов. «Здесь не все... Если выбросило, то во всестороны. Но, видать, не все... Я дома в семь утра с балкона видел огонь и дым из пола центрального зала...»

Они вернулись в помещение БЩУ. Здесь тоже здорово пахло радиоактивностью, и Смагин поймал себя на том, что словно впервые видит родной БЩУ-4, его панели, приборы, щиты, дисплеи. Все мерт­во. Стрелки показывающих приборов застыли на зашкале или нуле. Молчала машина ДРЭГ системы «Скала», выдававшая во время ра­боты блока непрерывную распечатку параметров. Все эти диаграммы и распечатки ждут теперь своего часа. На них застыли кривые технологического процесса, цифры — немые свидетели атомной тра­гедии. Скоро их вырежут и как величайшую драгоценность увезут в Москву для осмысления происшедшего. Туда же уйдут оператив­ные журналы с БЩУ и со всех рабочих мест. Потом все это назовут «мешок с бумагами», а пока... Только двести одиннадцать круглых сельсинов-указателей положения поглощающих стержней живо вы­делялись на общем мертвом фоне щитов, освещенные изнутри ава­рийными лампами подсветки шкал. Стрелки сельсинов застыли в по­ложении два с половиной метра, не дойдя до низа четыре с полови­ной метра...

Сельсины – приборы, которые показывают глубину погружения стержней-поглотителей в активную зону. Одни из главных приборов для управляющего реактором.

Смагин побежал по лестнично-лифтовому блоку вверх сменить Топтунова и Акимова. По дороге встретил Толю Ситникова. Он был плох, преодолевая слабость, сказал: «Я все посмотрел... По заданию Фомина и Брюханова был в центральном зале, на крыше блока «В». Там много графита и топлива. Я заглянул сверху в реактор... По-мо­ему, он разрушен. Гудит огнем...» Шатаясь, он пошел вниз, а Смагин побежал вверх.

Акимов и Топтунов, отекшие, темно-буро-коричневые, с трудом говорили. Испытывали тяжкие страдания и одновременное ощуще­ние недоумения и вины. «Ничего не пойму,— Акимов еле ворочал распухшим языком,— мы все делали правильно... Почему же... Ой, плохо, Витя. Мы доходим. Открыли, кажется, все задвижки по ходу. Проверь третью на каждой нитке...»

Странно, но абсолютное большинство эксплуатационников, и Смагин в том числе, выдавали в эти несусветные часы желаемое за действительное. «Реактор цел!»—эта спасительная, облегчающая душу мысль околдовывала многих здесь, в Припяти, в Киеве да и в Москве, из которой неслись все более жесткие и настойчивые при­казы: подавать воду в реактор! Приказы вселяли уверенность, придавали сил там, где им уже по всем биологическим законам не пола­галось быть...

Трубопровод в 712-м помещении был полузатоплен. От этой во­ды светило около 1000 рентген в час. Все задвижки обесточены. Кру­тить надо вручную. Акимов и Топтунов крутили несколько часов, до­бирали роковые дозы. Вода, не попадая в реактор, заливала кабель­ные этажи, усугубляя аварию...

Александр Акимов и Леонид Топтунов...

Смагин принялся за третьи задвиж­ки по ходу, но и они оказались подорванными. Стал открывать даль­ше. Находился в помещении около двадцати минут и схватил дозу в 280 рад.

Спустился на блочный щит управления, сменил Бабичева. Со Смагиным на БЩУ находились старшие инженеры управления бло­ком Гашимов и Бреус, СИУР Саша Черанев, его дублер Бакаев, на­чальник смены реакторного цеха Камышный. Он бегал по блоку, в основном по деаэраторной этажерке, чтобы отсечь левых два деаэраторных бака, из которых вода поступала на разрушенный аварийный питательный насос. Однако отсечь не удавалось. После взрыва деаэраторная этажерка отошла от монолита примерно на полметра, порвав штоковые проходки. Управлять задвижками даже вручную стало невозможно. Пытались восстановить, надставить, но высокие гамма-поля не позволили это сделать. Люди выходили из строя. Камышному помогали старший машинист турбины Ковалев и слесарь Козленко.

К девяти утра остановился работающий аварийный питательный насос, и слава богу. Перестали заливать низы. Кончилась вода в де­аэраторах. Смагин держал связь с Фоминым и Брюхановым, они с Москвой. В Москву уходил доклад: «Подаем воду!» Оттуда приходил приказ: «Не прекращать подачу воды!» А вода-то и кончилась. Фо­мин лихорадочно искал выход. Наконец придумал. Послал зама главного инженера по новым блокам Леонида Константиновича Водолажко и начальника смены блока Бабичева, чтобы организовали подачу воды в баки чистого конденсата, а затем аварийными насоса­ми снова подавали в реактор. К счастью, эта авантюра Фомина не увенчалась успехом.

Днем 26 апреля новые пожарные расчеты, прибывшие в Припять, будут откачивать воду с топливом из кабельных полуэтажей АЭС и перекачивать ее в пруд-охладитель, в котором активность воды на всей площади достигнет шестой степени кюри на литр, то есть будет равна активности воды основного контура во время работы атомного реактора.

В медсанчасть уже доставили более ста человек. Пора было обра­зумиться. Но нет — безумие Брюханова и Фомина продолжалось: «Ре­актор цел! Лить воду в реактор!»

Однако в недрах души Брюханов, видимо, все же принял к сведе­нию информацию Ситникова и Соловьева и запросил у Москвы «доб­ро» на эвакуацию Припяти. Но от Щербины, с которым его референт Л. П. Драч связался по телефону (Щербина был в это время в Барнау­ле), поступил четкий приказ: панику не поднимать.

А тем временем город атомных энергетиков Припять просыпался. Почти все дети пошли в школу...

Припять пока мирный город...

Свидетельствует Людмила Александровна Харитонова, старший инженер производственно-распорядительного отдела управления строительства Чернобыльской АЭС:

«В субботу 26 апреля 1986 года все уже готовились к празднику 1 Мая. Теплый погожий день. Весна. Цветут сады. Мой муж, началь­ник участка наладки вентиляции, собирался после работы поехать с детьми на дачу. Я с утра постирала и развесила на балконе белье. К вечеру на нем уже накопились миллионы распадов.

Среди большинства строителей и монтажников никто еще ничего не знал. Потом просочилось что-то об аварии и пожаре на четвертом энергоблоке. Но что именно произошло, никто толком не знал.

Дети пошли в школу, малыши играли на улице в песочницах, ка­тались на велосипедах. У всех у них к вечеру 26 апреля в волосах и на одежде была уже высокая активность, но тогда мы этого не знали. Недалеко от нас на улице продавали вкусные пончики. Обычный вы­ходной день.

Рабочие-строители поехали на работу, но их вскоре вернули, ча­сам к двенадцати дня. Муж тоже ездил на работу и, вернувшись, сказал: «Авария, не пускают. Оцепили станцию...»

Мы решили поехать на дачу, но нас за город не пустили посты милиции. Вернулись домой. Странно, но аварию мы еще воспринима­ли как нечто отдельное от нашей частной жизни. Ведь аварии были и раньше, но они касались только самой станции...

После обеда начали мыть город. Но и это не привлекло внимания. Явление обычное в жаркий летний день. Моечные машины летом не диво. Обычная мирная обстановка. Я только обратила как-то вскользь внимание на белую пену у обочин, но не придала этому значения. Подумала, сильный напор воды.

Группа соседских ребят ездила на велосипедах на путепровод (мост), оттуда хорошо был виден аварийный блок со стороны станцииЯнов. Это, как мы позже узнали, было наиболее радиоактивное место в городе, потому что там прошло облако ядерного выброса. Но это стало ясно потом, а тогда, утром 26 апреля, ребятам было просто ин­тересно смотреть, как горит реактор. У этих детей развилась потом тяжелая лучевая болезнь.

После обеда наши дети вернулись из школы. Их там предупреди­ли, чтоб не выходили на улицу, чтобы делали влажную приборку до­ма. Тогда до сознания впервые дошло, что серьезно.

Об аварии разные люди узнавали в разное время, но к вечеру 26 апреля знали почти все, но все равно реакция была спокойная, так как все магазины, школы, учреждения работали. Значит, думали мы, не так опасно.

Ближе к вечеру стало тревожнее. Эта тревога шла уже неизвест­но откуда, то ли изнутри души, то ли из воздуха, в котором стал силь­но ощущаться металлический запах. Какой он, даже не могу точно сказать. Но металлический...

Вечером загорелось сильнее. Сказали, горит графит. Люди издалека видели пожар, но не обращали особого внимания. «Горит что-то...» — «Пожарники(ные) потушили...» — «Все равно горит»...»

На промплощадке в трехстах метрах от разрушенного энерго­блока, в конторе Гидроэлектромонтажа сторож Данила Терентьевич Мируженко дождался восьми утра, и поскольку начальник управле­ния на его звонки не отвечал, решил пойти за полтора километра в уп­равление строительства и доложить там начальнику стройки В. Т. Кизиме или диспетчеру о том, что видел ночью. Менять его утром никто не пришел. Никто также не позвонил ему, что предпринять. Тогда он закрыл на замок контору и пошел пешком в управление строительст­ва. Чувствовал он себя уже очень плохо. Началась рвота. В зеркало увидел, что сильно загорел за ночь без солнца. К тому же, направля­ясь к управлению строительства, он некоторое время шел по следу ядерного выброса.

Подошел к управлению, а там закрыто. Никого нет. Суббота все-таки. Возле крыльца стоит какой-то незнакомый мужик. Увидел Ми­руженко и сказал: «Иди, дед, скорей в медсанчасть. Ты совсем пло­хой». Мируженко кое-как доковылял до медсанчасти...

На пятый энергоблок утром 26 апреля выехала бригада рабочих-строителей. Туда же приехал начальник стройки Василий Трофимо­вич Кизима, бесстрашный, мужественный человек. Перед этим он на машине осмотрел завал вокруг четвертого блока. Никаких дозиметров у него не было, и он не знал, сколько схватил. Рассказывал мне по­том: «Догадывался, конечно, уж очень сушило грудь, жгло глаза. Не зря ведь, думаю, жжет. Наверняка Брюханов выплюнул радиацию... Осмотрел завал, поехал на пятый блок. Рабочие ко мне с вопросами: сколько работать? какая активность? Требуют льготы за вредность. Всех, и меня тоже, душит кашель. Протестует организм против плуто­ния, цезия и стронция. А тут еще йод-131 в щитовидку набился. Ду­шит. Респираторов ведь ни у кого нет. И таблеток йодистого калия то­же нет. Звоню Брюханову. Справляюсь о ситуации. Брюханов отве­тил: «Изучаем обстановку». Ближе к обеду снова позвонил ему. Он опять изучал обстановку. Я строитель, не атомщик, и то понял, что то­варищ Брюханов обстановкой не владеет. В двенадцать часов дня я отпустил рабочих по домам. Ждать дальнейших указаний руководст­ва...»

Василий Трофимович Кизима ( 5 января 1932 года, Таращанский район, Киевская область, Украинская ССР) — начальник управления строительства Чернобыльской атомной электростанции, Киевская область, Украинская ССР. Герой Социалистического Труда (1984). Депутат Верховного Совета УССР 9-11 созывов.

Свидетельствует Владимир Павлович Волошко, председатель Припятского горисполкома:

«...Весь день 26 апреля Брюханов был невменяемый, какой-то по­терявший себя. Фомин, так тот вообще с перерывами между отдачей распоряжений плакал, куда делась самоуверенность. Оба более-менее пришли в себя к вечеру, к приезду Щербины. Будто тот мог привезти с собой спасение... Послали на полторы тысячи рентген Ситникова, от­личного физика! И его же не послушали, когда он доложил, что реак­тор разрушен. Из 5,5 тысячи человек эксплуатационного персонала 4 тысячи исчезли в первый же день в неизвестном направлении...»

В 9 часов утра 26 апреля на связь с управлением строительства Чернобыльской АЭС вышла дежурная Союзатомэнергостроя из Мо­сквы Л. В. Еремеева. В Припяти трубку поднял главный инженер стройки Земсков. Еремеева попросила у него данные за сутки. «Вы уж нас не беспокойте сегодня. У нас тут небольшая авария»,— ответил Земсков, только что добросовестно обошедший аварийный блок и сильно облучившийся.

В 9.00 утра 26 апреля из московского аэропорта Быково вылетел спецрейсом самолет «ЯК-40».

На борту самолета находилась первая оперативная межведомст­венная группа специалистов в составе главного инженера ВПО Союзатомэнерго Б. Я. Прушинского, заместителя начальника того же объединения Е. И. Игнатенко, заместителя начальника института Гидро­проект В. С. Конвиза (генпроектант станции), представителей НИКИЭТ (главного конструктора реактора РБМК) К. К. Полушкина и Ю. Н. Черкашова, представителя Института атомной энергии имени И. В. Курчатова Е. П. Рязанцева и других.

В 10.45 аварийная оперативная группа была уже в Киеве. Еще че­рез два часа машины подкатили к горкому партии Припяти. Необхо­димо было как можно быстрее ознакомиться с истинным положением дел, чтобы к прилету членов правительственной комиссии иметь до­стоверную информацию для доклада.

Прежде всего — проехать к аварийному блоку и посмотреть все своими глазами. Еще лучше осмотреть блок с воздуха. Выяснилось: поблизости есть вертолет гражданской обороны, приземлившийся недалеко от путепровода, что возле станции Янов. Какое-то время ушло на поиски бинокля и фотографа с фотоаппаратом. Бинокль так и не нашли, фотографа нашли. Через час-полтора после приезда вертолет «МИ-6» поднялся в воздух. На борту находились фотограф, главный инженер ВПО Союзатомэнерго Б. Я. Прушинский и представитель главного конструктора реактора К. К. Полушкин. Дозиметр был толь­ко у пилота, что позволило потом узнать поглощенную дозу радиации.

Подлетали со стороны бетоносмесительного узла и города Припя­ти. Высота четыреста метров. Снизились до двухсот пятидесяти, чтобы лучше рассмотреть. Картина удручающая. Сплошной развал, нет цен­трального зала. Блок неузнаваем. «Зависните здесь»,— попросил Пру­шинский.

На крыше блока ВСРО (вспомогательных систем реакторного от­деления) вплотную к стене блока «В» (спецхимии) видны навалы по­гнутых балок, светлых осколков панелей стен и перекрытий, сверка­ющих на солнце нержавеющих труб, черных кусков графита и поко­реженных, рыжих от коррозии топливных сборок. Особенно скучен­ный завал топлива и графита около квадратной венттрубы, выступаю­щей из крыши ВСРО и вплотную примыкающей к стене блока «В». Далее — завал из изуродованных трубопроводов, битых армоконструкций, оборудования, топлива и графита поднимался наклонно от са­мой земли (захватив на земле поверхность по радиусу около ста мет­ров), от бывшей стены помещения главных циркуляционных насосов по ряду «Т», внутрь разрушенного помещения ГЦН, торцевая стена которого со стороны видневшегося справа здания ХЖТО (хранилища жидких и твердых отходов) чудом уцелела.

Два блока ЧАЭС... справа от трубы – 3-й блок, слева – разрушенный 4-й...

Именно здесь, под этим завалом, похоронен Валерий Ходемчук, именно здесь, поглощая смертельную дозу радиации, начальник сме­ны реакторного цеха Перевозченко искал своего подчиненного, карабкаясь в темноте по нагромождениям строительных конструкций и оборудования и пронзительно выкрикивая пересохшим и стянутым радиацией горлом: «Валера! Откликнись! Я здесь! Откликнись!..»

Всего этого Прушинский и Полушкин не знали и знать не могли. Но, потрясенные, понимая, что произошло не просто разрушение, а не­что гораздо большее и страшное, впитывали до мельчайших деталей открывшуюся перед ними картину беды.

Кругом на голубом от солнца асфальте и на крыше ХЖТО видны густо-черные куски графита и даже целые пакеты графитовых бло­ков. Графита очень много, черно от графита...

Прушинский и Полушкин оторопело смотрели на всю эту невооб­разимую разруху. То, что они видели сейчас въяве, представлялось, проигрывалось раньше только в воображении. Но, конечно, много бледнее, и проще, и большей частью чисто теоретически. Оба ловили себя на том, что не хочется смотреть на все это, будто это их совсем не касается, а касается каких-то других, чужих людей. Но это каса­лось их, их! И обжигал стыд, что приходится видеть такое. Они как бы отталкивались от смрадной картины разрушения. Ох, не глядеть бы на все это! Но надо! На-адо!..

Такое впечатление, что помещение главных циркуляционных на­сосов разрушено взрывом изнутри. Но сколько же было взрывов?! В завале, что поднимался наклонно от земли вплоть до пола бывшего сепараторного помещения, видны толстые длинные трубы, похоже, коллекторы. Один почти на земле, другой значительно выше, оперт верхним концом о длинную трубу опускного трубопровода. Стало быть, взрывом трубопровод выбросило из шахты прочноплотного бокса. Далее, на полу, если бесформенные нагромождения можно на­звать полом, на отметке плюс тридцать два — сдвинутые с мертвых опор стотридцатитонные барабаны-сепараторы, весело поблескиваю­щие на солнце, восемь штук сильно погнутых трубопроводов обвязки, навал всякого хлама, свисающие консолями куски бетонных панелей перекрытий и стен. Стены сепараторного помещения снесены за исклю­чением уцелевшего огрызка со стороны центрального зала. Между огрызком стены и завалом — зияющий чернотой прямоугольный про­вал в шахту прочноплотного бокса или в помещение верхних коммуникаций реактора. Похоже, что часть оборудования и трубопроводов выдуло взрывом оттуда. То есть оттуда тоже был взрыв, поэтому там чисто, ничего не торчит...

Прушинский невольно вспомнил новенький после монтажа основ­ной контур — святая святых технологии. А теперь... Там, где цент­ральный зал примыкает к деаэраторной этажерке,— остаток торцевой стены пониже. Торцевая стена реакторного зала по ряду «Т» уцелела примерно до отметки плюс пятьдесят один (до основания аварийного бака СУЗ). Именно в этом баке, по докладу Брюханова, произошел взрыв гремучей смеси, разрушивший центральный зал. Ну, а как же тогда помещения главных циркнасосов, барабан-сепараторные, проч­ноплотный бокс? Что разрушило их?.. Нет! Доклад Брюханова ошибо­чен, если не лжив.

Лето 1986 г. Разрушенный реактор энергоблока №4. Здесь хорошо видны разрушение блока и части верхней крышки биологической защиты реактора, компонента "Е" и окрещенного "Еленой". Белые конусообразные объекты, расположенные рядом с ним, являются детекторами, которые регистрируют, например. данные о мощности потока нейтронов. Повсюду видны веревки - это остатки парашютов, которыми с 27 апреля по 10 мая с вертолетов были сброшены грузы песка, бора, доломита, глины и свинца.

А на земле вокруг завала черные россыпи графитовой кладки ре­актора. Глаза невольно снова и снова смотрят туда. Ведь раз графит на земле, значит...     

Не хотелось сознаваться себе в простой и очевидной теперь мыс­ли: реактор разрушен.

Ведь за этим признанием сразу встает огромная ответственность перед людьми. Нет... Перед миллионами людей. Перед всей планетой Земля. И невообразимая человеческая трагедия.

Лучше просто смотреть. Не думая, впитывать в себя этот кошмар агонизирующего, смердящего радиацией атомного блока.

Стена блока «В» со стороны ВСРО торчит неровными сколами. На крыше блока «В» четко видны куски графитовой кладки реактора, квадратные блоки с дырками посредине. Тут ошибиться невозможно. Совсем близко от крыши блока «В» завис вертолет, каких-нибудь пол­торы сотни метров. Солнце в зените. Четкое, контрастное освещение. Ни облачка на небе. Ближе к торцевой стене блока «В» графит нава­лен горой. Куски графита равномерно разбросаны и на кровле цент­рального зала третьего энергоблока, и на кровле блока «В», из которой торчит белая с красными полосами вентиляционная труба. Графит и топливо видны и на смотровых площадках венттрубы. То-то, видать, «светят» во все стороны эти радиоактивные «фонари». А вот и крыша деаэраторной этажерки, где семь часов назад пожарники(ные) майора Телятникова завершили борьбу с огнем...

Будто изнутри разворочена плоская крыша машинного зала, тор­чит искореженная арматура, порванные металлические решетки, чер­ные обгорелости. Поблескивают на солнце застывшие ручейки биту­ма, в котором ночью пожарные увязали по колено. На уцелевших уча­стках крыши длинные, беспорядочно переплетенные рукава и бухты пожарных шлангов.

У торцевой стены машзала, по углам вдоль рядов «А» и «Б» и вдоль напорного бассейна видны брошенные людьми и теперь силь­но радиоактивные красные коробочки пожарных машин — немые свидетели трагической борьбы хрупких людей с видимой и невидимой стихией.

Далее справа — простирающееся вдаль водохранилище пруда-ох­ладителя, на золотых песчаных берегах детскими сандаликами лежат лодки, катера и впереди—пустая гладь пока еще чистой воды...

От строящегося пятого энергоблока кучками и поодиночке ухо­дят не успевшие уйти люди. Это рабочие, которых давно уже отпус­тил домой начальник стройки Кизима, так и не добившийся от Брюха­нова правды. Все они пройдут по следу радиоактивного выброса, все получат свою дозу и унесут на подошвах домой к детям страшную грязь.

«Зависните прямо над реактором,— попросил пилота Прушинский,— Так! Стоп! Снимайте!»

Фотограф сделал несколько снимков.

Открыв дверь, смотрели вниз. Вертолет находился в восходящем потоке радиоактивного выброса. Все на вертолете без респираторов. Радиометра нет.

Внизу черный прямоугольник бассейна выдержки отработавшего топлива. Воды в нем не видно.

«Топливо в бассейне расплавится»,— подумал Прушинский. Реак­тор... Вот оно — круглое око реакторной шахты. Оно будто прищуре­но. Огромное веко верхней биозащиты реактора развернуто и раска­лено до ярко-вишневого цвета. Из прищура вырывались пламя и дым. Казалось, будто зреет и вот-вот лопнет гигантский ячмень...

«Десять бэр,— сказал пилот, глянув в окуляр оптического дози­метра,—Сегодня еще не раз придется...» «Отход!»—приказал Пру­шинский. Вертолет сполз с центрального зала и взял курс на При­пять. «Да, ребятки, это конец»,— задумчиво сказал представитель главного конструктора Константин Полушкин.

26 апреля 1986 года. Первые фотографии, показывающие масштабы разрушения здания реактора.

Свидетельствует Любовь Николаевна Акимова, жена Александра Акимова:

«Мой муж был очень симпатичный, общительный человек. Легко сходился с людьми, но без фамильярности. Вообще жизнерадостный,обязательный человек. Активный общественник. Был членом Припятского горкома. Очень любил своих сыновей. Заботливый был. Увле­кался охотой, особенно когда стал работать на блоке и мы купили ма­шину.

Мы ведь приехали в Припять в 1976 году, после окончания Мос­ковского энергетического института. Работали вначале в группе рабо­чего проектирования Гидропроекта. В 1979 году муж перешел работать на эксплуатацию. Работал старшим инженером управления тур­биной, старшим инженером управления блоком, начальником смены турбинного цеха, заместителем начальника смены блока. В январе 1986 года стал начальником смены блока. В этой должности его заста­ла авария.

Утром 26 апреля он не вернулся домой с работы. Я позвонила к нему на БЩУ-4, но телефон не отвечал. Я звонила еще Брюханову, Фомину, Дятлову. Но телефоны не отвечали. Уже значительно позже я узнала, что телефоны отключили. Я очень волновалась. Всю первую половину дня бегала, всех спрашивала, искала мужа. Уже все знали, что авария, и меня охватила еще большая тревога. Бегала в гориспол­ком к Волошке, в горком партии к Гаманюку. Наконец, расспросив многих, узнала, что он в медсанчасти. Я бросилась туда. Но меня к не­му не пустили. Сказали, что он сейчас под капельницей. Я не уходи­ла, подошла к окну его палаты. Вскоре он подошел к окну. Лицо буро-коричневое. Увидев меня, он засмеялся, был перевозбужденный, успокаивал меня, спрашивал через стекло о сыновьях. Мне показа­лось, что он в это время как-то особенно радовался, что у него сыновья. Сказал, чтобы я не выпускала их на улицу. Он был даже весе­лый, и я немного успокоилась».

Эскиз, сделанный членом команды, направленной для открытия вручную регуляторов и подачи воды от насосов охлаждения каналов системы управления и защиты по линии питательной воды через барабаны-сепараторы в пострадавший реактор ранним утром 26 апреля:

Александр Акимов и Леонид Топтунов по лодыжки в радиоактивной воде. Акимов больше не может стоять без поддержки; Топтунова рвет...

Свидетельствует Геннадий Николаевич Петров, бывший начальник отдела оборудования Южатомэнергомонтажа:

«Проснулись часов в десять утра 26 апреля. День как день. На по­лу теплые солнечные зайчики, в окнах синее небо. На душе хорошо, приехал домой, отдохну. Вышел на балкон покурить. На улице уже полно ребят. Малыши играют в песке, строят домики, лепят пирожки. Постарше гоняют на великах. Молодые мамаши гуляют с детскими колясками. Жизнь как жизнь. И вдруг вспомнил ночь, как подъехал к блоку. Тревогу и страх ощутил. Сейчас вспоминаю — и недоумение. Как это может быть? Все обычно и в то же время — все страшно ра­диоактивно. Запоздалая брезгливость в душе к невидимой грязи, по­тому что нормальная жизнь. Глаза видят: все чисто,— а на самом деле все грязно. В уме не укладывается.

К обеду стало веселое настроение. И воздух стал ощущаться ост­рее. Металл не металл в воздухе, а так, что-то остренькое, и во рту воз­ле зубов кисленько, будто батарейку слабенькую языком пробуешь...

Сосед наш Михаил Васильевич Метелев, электромонтажник с ГЭМа, часов в одиннадцать полез на крышу и лег там в плавках за­горать. Потом один раз спускался попить, говорит, загар сегодня от­лично пристает, просто как никогда. От кожи сразу, говорит, паленым запахло. И бодрит очень, будто пропустил стопарик. Приглашал ме­ня, но я не пошел. Говорит, никакого пляжа не надо. И хорошо видно, как реактор горит, четко так на фоне синего неба.

А в воздухе в это время, как я потом узнал, было уже до тысячи миллибэр в час. И плутоний, и цезий, и стронций. А уж йоду-131 боль­ше всего, и в щитовидки он набился туго к вечеру. У всех — у детей, у взрослых...

Но мы тогда ничего не знали. Мы жили обычной и, теперь я по­нимаю, радостной человеческой жизнью.

К вечеру у соседа, что загорал на крыше, началась сильная рвота, и его увезли в медсанчасть. А потом, кажется, в Москву. Или в Киев.

Не знаю точно. Но это воспринялось как бы отдельно. Потому что обычный летний день, солнце, синее небо, теплынь. Бывает же: кто-то заболел, кого-то увезла «скорая»...

А так во всем был обыкновенный день. Я уже потом, когда всё сказали, вспоминал ту ночь, когда подъехал к блоку. Рытвины на доро­ге в свете фар вспомнил, покрытый цементной пылью бетонный завод. Запомнилось почему-то. И думаю: странно, и рытвина эта радио­активная — обычная ведь рытвина, и весь этот бетонный завод, и все-все — и небо, и луна, и кровь, и мозг, и мысли человеческие. Все...»

Свидетельствует Л. А. Харитонова:

«Еще 26 апреля во второй половине дня некоторых, в частности детей в школе, предупреждали, чтобы не выходили из дома. Но боль­шинство не обращало на это внимания. Ближе к вечеру стало понят­но, что тревога обоснованная. Люди ходили друг к другу, делились опасениями. Говорят, некоторые дезактивировались спиртным, по­скольку ничего другого не было. Не знаю, я не видела. Но Припять была очень оживленная, бурлила людьми, будто готовилась к како­му-то огромному карнавалу. Конечно, на носу были майские празд­ники. Но перевозбуждение людей бросалось в глаза...»

Тем временем в Москве в аэропорту Быково готовились к выле­ту члены правительственной комиссии. Летели: старший помощник ге­нерального прокурора Ю. Н. Шадрин, министр энергетики и электри­фикации СССР А. И. Майорец, заведующий сектором атомной энерге­тики ЦК КПСС В. В. Марьин, заместитель министра энергетики

—              Н. Семенов, первый заместитель министра среднего машинострое­ния А. Г. Мешков, начальник Союзатомэнергостроя М. С. Цвирко, заместитель начальника Союзэнергомонтажа В. А. Шевелкин, рефе­рент Щербины Л. П. Драч, заместитель министра здравоохранения СССР Е. И. Воробьев, представитель Минздрава СССР В. Д. Туровский и другие. В салоне «ЯК-40» уселись друг против друга на красные диваны. Марьин делился мыслями с членами комиссии:

—           Главное, что меня обрадовало: выдержал атомный реактор! Молодец Доллежаль! Брюханов разбудил меня звонком в три ночи и сказал: страшная авария, но реактор цел. Подаем непрерывно ох­лаждающую воду...

—           Я думаю, Владимир Васильевич,— включился в разговор Майо­рец,— мы долго в Припяти не засидимся.

Майорец повторил это через полтора часа в самолете «АН-2», на котором члены комиссии вылетели из аэропорта Жуляны в Припять. Вместе с ними из Киева летел министр энергетики Украинской ССР

Ф. Скляров, он возразил:

—           Думаю, двумя днями не обойдемся...

—           Не пугайте нас, товарищ Скляров. Наша, а вместе с нами и ва­ша главная задача состоит в том, чтобы в кратчайшие сроки восстано­вить разрушенный блок и включить его в энергосистему.

В это же примерно время личный самолет заместителя Председа­теля Совета Министров СССР Б. Е. Щербины был на подлете из Бар­наула в Москву. Прилетев в столицу, зампред переоденется, закусит и из аэропорта Внуково вылетит в Киев. В Припять он прибудет к де­вяти вечера.

Сообщение ТАСС об аварии на Чернобольской АЭС от 28 апреля 1986 года...

Свидетельствует Г. А. Шашарин:

«На пути из Киева в Припять я сказал Майорцу о рабочих груп­пах. Продумал это заранее, когда летел из Симферополя в Киев. Вот перечень групп, который я предложил:

—              группа изучения причин аварии и безопасности АЭС — ответ­ственные Шашарин, Мешков;

—              группа изучения радиационной обстановки вокруг атомной станции — ответственные Абагян, Воробьев, Туровский;

—              группа аварийно-восстановительных работ — ответственные Семенов, Цвирко, монтажники;

—              группа для оценки необходимости эвакуации населения При­пяти и близлежащих хуторов и деревень — ответственные Шашарин, Сидоренко, Легасов;

—              группа обеспечения приборами, оборудованием и материала­ми — ответственные Главэнергокомплект, Главснаб.

Приземлились на аэродромчике между Припятью и Чернобылем. Там уже ждали машины. Подъехал и В. Т. Кизима на «газике». Мы с Марьиным сели в «газик» (Кизима был за рулем) и попросили его проскочить к аварийному блоку. Майорец тоже порывался туда, но его отговорили, и он с командой поехал в горком КПСС.

Миновали кордон оцепления и свернули на промплощадку...»

Прерву Г. А. Шашарина, чтобы сказать несколько слов о заведу­ющем сектором ЦК КПСС В. В. Марьине.

Марьин Владимир Васильевич по образованию и опыту работы инженер-строитель электростанций. Долгое время работал главным инженером строительно-монтажного треста в Воронеже, участвовал в сооружении Нововоронежской АЭС. В 1969 году был приглашен в ЦК КПСС в качестве инструктора ЦК по энергетике в отдел маши­ностроения. Я довольно часто видел его на коллегиях Минэнерго, партийных собраниях, на критических разборах работы атомных энергетиков в объединениях и главных управлениях. Марьин прини­мал деятельное участие в работе пусковых штабов атомных строек, лично знал начальников управлений строительства всех АЭС и на­прямую, минуя Минэнерго СССР, эффективно помогал обеспечивать стройки оборудованием, материально-техническими и трудовыми ресурсами.

Лично мне этот крупный, рыжеволосый, с громовым басом, силь­но близорукий, сверкающий толстыми стеклами роговых очков чело­век всегда был симпатичен прямотой и ясностью мышления. Трудолюбивый, динамичный, постоянно повышающий свою квалификацию ин­женер. При всем том Марьин был прежде всего строитель и в эксплу­атации АЭС не разбирался. В конце 70-х годов, работая начальником отдела в ВПО Союзатомэнерго, я часто бывал у него в ЦК, где он, в ту пору единственный в аппарате, занимался атомной энергетикой. Обсудив дела, он обычно позволял себе отступления, жаловался на перегруженность: «У тебя десять человек в отделе, а на мне одном ви­сит вся атомная энергетика страны...— И просил:—Оперативней по­могайте мне, вооружайте материалами, информацией...»

Марьин Владимир Васильевич - в то время заместитель заведующего Отделом тяжелой промышленности и энергетики...

В начале 80-х годов в ЦК был организован сектор атомной энерге­тики, Марьин возглавил его, и тогда наконец появились помощники. Одним из них стал Г. А. Шашарин, опытный атомщик, многие годы проработавший на эксплуатации АЭС, будущий заместитель минист­ра энергетики по эксплуатации атомных станций. С ним-то теперь и ехал Марьин в «газике» Кизимы к разрушенному блоку.

Навстречу попадались автобусы и частные машины. Началась самоэвакуация. Некоторые с семьями и радиоактивным барахлом поки­дали Припять навсегда еще 26 апреля днем, не дождавшись распоряжений местных властей.

Свидетельствует Г. А. Шашарин:

«Кизима подвез нас к торцу четвертого блока. Он уже побывал здесь с утра. Никаких дозиметров у нас, конечно, не было. Кругом валялись графит, обломки топлива. Видны были поблескивающие на солнце, сдвинутые со своих опор барабан-сепараторы. Над полом центрального зала, похоже, около реактора виднелся огненный ореол, словно солнечная корона. От этой короны поднимался легкий черный дымок. Мы подумали тогда, что это горит что-нибудь на полу. Марьин был вне себя от злости, матерился, в сердцах пнул графитовый блок. Был хорошо виден полусмятый аварийный бак СУЗ, так что мне стало ясно, что взорвался не он. Бесстрашный Кизима ходил и как хозяин сокрушался, что вот-де, мол, строишь, строишь, а теперь вот ходи по разрушенным плодам труда своего. Несколько раз уже, говорит, был здесь с утра, чтобы проверить, не мираж ли все это.

Мы объехали вокруг станции и спустились в бункер. Там были Прушинский, Рязанцев и Фомин с Брюхановым. Брюханов был заторможен, смотрел куда-то вдаль перед собой, апатия. Но команды исполнял довольно оперативно и четко. Фомин, наоборот, перевозбужден, глаза воспаленные, блестели безумием. Потом произошел срыв, тяжелая депрессия. Еще из Киева я спросил у Брюханова и Фомина, целы ли трубопроводы. Они уверяли — целы. Тогда у меня возникла мысль подавать в реактор раствор борной кислоты. Связался со снабженцами в Киеве, нашли несколько тонн борной кислоты и обещали доставить в Припять к вечеру. Однако к вечеру стало ясно, что все трубопроводы от реактора оторваны и кислота не нужна. Но это поняли только к вечеру...»

Свидетельствует Владимир Николаевич Шишкин, заместитель начальника Союзэлектромонтажа Минэнерго СССР, участник совещания в Припятском горкоме КПСС 26 апреля 1986 года:

«Все собрались в кабинете первого секретаря горкома А. С. Гаманюка. Первым докладывал Г. А. Шашарин. Он догадывался уже, что реактор разрушен, видел графит на земле, куски топлива, но сознаться в этом не хватило сил. Во всяком случае вот так сразу. Душа, сознание требовали как бы плавного внутреннего перехода к постижению этой страшной, поистине катастрофической реальности.

—         Нужна коллективная оценка,— говорил Шашарин.— Четвертый блок обесточен. Трансформаторы отключились по защите от коротких замыканий. Залиты водой все кабельные полуэтажи. В связи с затоплением распредустройств на минусовых отметках дана команда электромонтажникам отыскать семьсот метров силового кабеля и держать наготове...

—         Что это за проект?!—возмутился Майорец.— Почему не предусмотрено проектное рассечение коммуникаций?

—         Анатолий Иванович, я говорю о факте. Почему — это уже второй вопрос. Во всяком случае, кабель изыскивается, вода в реактор подается, коммуникации рассекаются. Похоже, везде вокруг четвертого блока высокая радиоактивность.

—         Анатолий Иванович!—громовым басом перебил Шашарина Марьин.— Мы только что были с Геннадием Александровичем возле четвертого блока. Страшная картина. Дико подумать, до чего дожили. Пахнет гарью, и кругом валяется графит. Я даже пнул ногой графитовый блок, чтобы удостовериться, что он всамделишный. Откуда графит? Столько графита?

—         Брюханов!—обратился министр к директору АЭС.— Вы докладывали, что радиационная обстановка нормальная. Что это за графит?

—         Трудно даже представить... Графит, который мы получили для строящегося пятого энергоблока, цел, весь на месте. Я подумал вначале, что это тот графит, но он на месте. Не исключен в таком случае выброс из реактора... Частичный. Но тогда...

—         Замерить радиоактивность точно не удается,— объяснил Шашарин.— Предполагаем, что фон очень высокий. Был тут один радиометр, но его похоронило в завале.

—              Безобразие! Почему на станции нет нужных приборов?

—              Произошла непроектная авария. Случилось немыслимое... Мы запросили помощь гражданской обороны и химвойск страны. Скоро должны прибыть.

Похоже, всем ответственным за катастрофу хотелось одного — отодвинуть момент полного признания, расстановки всех точек над «и». Хотелось, как это привыкли делать до Чернобыля, чтобы ответственность и вина незаметно разложились на всех и потихонечку. Именно поэтому шла тянучка, когда каждая минута была дорога, ког­да промедление грозило облучением неповинному населению города. Когда у всех на уме было уже, билось в черепные коробки слово «эва­куация»...

А реактор тем временем горел. Горел графит, изрыгая в небо миллионы кюри радиоактивности.

—              Несмотря на сложную и даже тяжелую ситуацию на аварий­ном блоке, обстановка в Припяти деловая и спокойная,— докладывал Майорцу Гаманюк, первый секретарь Припятского горкома партии (в момент аварии он находился в медсанчасти на обследовании, но ут­ром 26 апреля покинул больничную койку и вышел на работу).— Ни­какой паники и беспорядков. Обычная нормальная жизнь выходного дня. Дети играют на улицах, проходят спортивные соревнования, идут занятия в школах. Даже свадьбы справляют. Сегодня вот справили шестнадцать комсомольско-молодежных свадеб. Кривотолки и раз­глагольствования пресекаем. На аварийном блоке есть пострадавшие. Двое эксплуатационников — Валерий Ходемчук и Владимир Шате­нок— погибли. Двенадцать человек доставлены в медсанчасть в тя­желом состоянии. Еще сорок человек, менее тяжелых, госпитализированы позднее. Пострадавшие продолжают поступать.

Геннадий Васильевич Бердов, высокий, седовласый, спокойный генерал-майор МВД, заместитель министра внутренних дел УССР, прибыл в Припять в пять утра 26 апреля в новом, недавно сшитом мундире. Золотые погоны, мозаика орденских планок, значок заслу­женного работника МВД СССР. Но мундир его, седые волосы были уже страшно грязными, радиоактивными, поскольку генерал провел все утренние часы рядом с АЭС. Радиоактивными теперь были воло­сы и одежда у всех присутствующих, в том числе и у министра Майорца. Радиация, как и смерть, не разбирает, кто ты — министр или простой смертный.

Анатолий Иванович,— докладывал генерал Бердов,— в пять утра я был в районе аварийного энергоблока. Наряды милиции приня­ли эстафету у пожарников. Они перекрыли все дороги к АЭС, посел­ку, особенно к местам рыбалки на водохранилище пруда-охладителя. (Тут надо заметить, что генерал Бердов, догадываясь об опасности, не представлял, какова она на самом деле, поэтому его милиционеры оказались без дозиметров и средств индивидуальной защиты и все до одного переоблучились. Но инстинктивно они действовали правиль­но— резко сократили доступ в предполагаемую опасную зону.— Г. М.) В припятском отделении милиции сформирован и действует оперативный штаб. На помощь прибыли сотрудники полесского, иванковского и чернобыльского райотделов. К семи утра в район аварии прибыло более тысячи сотрудников МВД. Усилены наряды транспорт­ной милиции на железнодорожной станции Янов. Здесь к моменту взрыва находились составы с ценнейшим оборудованием. Приходят пассажирские поезда, локомотивные бригады и пассажиры ничего о случившемся не знают. Сейчас лето, открытые окна вагонов, желез­ная дорога проходит в пятистах метрах от аварийного блока. Надо за­крывать движение поездов. (Хочется еще раз похвалить генерала Бердова. Из всех собравшихся он первый правильно оценил обстанов­ку.— Г. М.) Постовую службу несут не только сержанты и старшины, но и полковники милиции. Лично проверяю посты в опасной зоне. Не было ни одного отказа от несения службы. Проведена большая ра­бота в автохозяйствах Киева. На случай эвакуации населения тысяча сто автобусов подогнаны к Чернобылю и ждут указаний правительст­венной комиссии...

Геннадий Васильевич Бердов

—              Что вы мне все про эвакуацию рассказываете?!—взорвался министр.— Паники захотели? Надо остановить реактор, и все прекра­тится. Радиация придет в норму. Что с реактором, товарищ Шашарин?

—              Операторы, по данным Фомина и Брюханова, заглушили его, нажав кнопку АЗ пятого рода.— Шашарин вправе был говорить так, ведь он еще не поднимался в воздух...

—              А где операторы? Их можно пригласить?—настаивал министр.

—              Операторы в медсанчасти, Анатолйй Иванович... В очень тяже­лом состоянии.

—              Я предлагал эвакуацию еще рано утром,— глухо сказал Брюха­нов.—Запрашивал Москву, товарища Драча. Но мне сказали, чтобы до приезда Щербины ничего в этом направлении не предпринимать. И не допускать паники.

—              Что скажет гражданская оборона?

Встал Соловьев, тот самый начальник гражданской обороны АЭС, который в первые два часа после взрыва с помощью единственного радиометра со шкалой 250 рентген определил опасную степень радиа­ции. (Реакция Брюханова читателю известна. Однако следует допол­нить: Соловьев продублировал ночью сигнал тревоги в гражданскую оборону республики, что достойно всяческой похвалы.)

—              На диапазоне двести пятьдесят рентген — зашкал в районах завала, машзала, центрального зала и в других местах вокруг блока и внутри. Нужна срочная эвакуация, Анатолий Иванович.

Встал представитель Минздрава СССР Туровский:

—              Эвакуация необходима. То, что мы увидели в медсанчасти... я имею в виду осмотр больных... они в тяжелом состоянии, дозы, по первым поверхностным оценкам, в три—пять раз превышают леталь­ные. Бесспорна диффузия радиоактивности на большие расстояния от энергоблока.

—              А если вы ошибаетесь?—сдерживая недовольство, спросил Майорец.— Разберемся в обстановке и примем решение. Но я против эвакуации. Опасность явно преувеличивается.

Объявили перерыв».

Свидетельствует Б. Я. Прушинский, главный инженер ВПО Союз-атомэнерго:

«Когда мы вернулись с Костей Полушкиным в горком, Шашарин и Майорец стояли в коридоре и курили. Мы подошли и прямо там, в коридоре, доложили министру о результатах осмотра четвертого блока с воздуха: можно предположить, что реактор разрушен. Ох­лаждение неэффективно.

—              Аппарату крышка,— сказал Полушкин.

Сильно затягиваясь, в клубах дыма, и без того щупленький и ка­завшийся на заседаниях коллегий каким-то игрушечным по сравне­нию с тяжеловесами типа замминистра Семенова, Шашарин сейчас еще больше осунулся, побледнел, обычно приглаженные каштановые волосы торчали перьями, бледно-голубые глаза за огромными стекла­ми импортных очков смотрели не мигая. Все мы были в это время за­травленные и убитые. Пожалуй, кроме Майорца. Он, как всегда, ак­куратный, с ровным розовым пробором, на лице — ничего.

—              Что вы предлагаете? — спросил Майорец.

- А черт его знает, сразу не сообразишь. В реакторе горит гра­фит. Надо тушить. Это перво-наперво. А как, чем... надо думать.

Все вошли в кабинет Гаманюка. Шашарин зачитал списки рабо­чих групп. Когда речь коснулась восстановительных работ, предста­витель генпроектанта с места выкрикнул:

—              Надо не восстанавливать, а захоранивать!

—              Не разводите дискуссии, товарищ Конвиз! — прервал его Майорец.— Группам в течение часа подготовить мероприятия для доклада Щербине. Он вот-вот должен подъехать...»

Анатолий Иванович Майорец (9 июля 1929, Хмельницкая область, УССР, СССР — 29 мая 2016, Москва, Российская Федерация) — советский государственный деятель, министр электротехнической промышленности СССР (1980—1985), министр энергетики и электрификации СССР (1985—1989). Лауреат Государственной премии СССР (1978).

Свидетельствует Г. А. Шашарин:

«Потом мы поднимались на вертолете в воздух с Марьиным и зампредом Госатомэнергонадзора, членом-корреспондентом АН СССР Сидоренко. Зависали над блоком на высоте двести пятьдесят — триста метров. У пилота был, кажется, дозиметр. Хотя нет — радио­метр. На этой высоте светило рентген триста в час. Верхняя плита бы­ла раскалена до ярко-желтого цвета против ярко-вишневого, доло­женного Прушинским. Значит, температура в реакторе росла. Плита лежала на шахте не так наклонно, как потом, когда бросали мешки с песком. Грузом ее развернуло. Здесь уж стало ясно окончательно, что реактор разрушен. Сидоренко предложил бросить в реактор тонн сорок свинца, чтобы уменьшить излучение. Я категорически воспро­тивился. Такой вес, да с высоты двести метров,— огромная динамиче­ская нагрузка. Пробьет дыру насквозь, до самого бассейна-барбатёра, и вся расплавленная активная зона вытечет вниз, в воду бассейна. Тогда надо будет бежать куда глаза глядят.

Когда приехал Щербина, я зашел к нему до совещания и сказал, что надо немедленно эвакуировать город. Он ответил, что это может вызвать панику...»

К этому времени, примерно к 19 часам, кончились все запасы во­ды на АЭС. Насосы, с таким трудом запущенные переоблучившимися электриками, остановились. Радиоактивность везде стремительно рос­ла, разрушенный реактор продолжал изрыгать из раскаленного жерла миллионы кюри радиоактивности. В воздухе весь спектр радиоактив­ных изотопов, в том числе плутоний, америций, кюрий. Все эти изото­пы инкорпорировали (проникли внутрь) в организмы людей, как ра­ботающих на АЭС, так и жителей Припяти. В течение 26 и 27 апреля, вплоть до эвакуации, продолжалось накопление радионуклидов, кро­ме того, люди подвергались внешнему гамма-, бета-облучению.

В медсанчасти города Припяти

Первая группа пострадавших, как мы уже знаем, была доставле­на в медсанчасть через тридцать—сорок минут после взрыва. Особая тяжесть ядерной катастрофы в Чернобыле была в том, что воздейст­вие излучений на организм людей оказалось комплексным: мощное внешнее и внутреннее облучение, осложненное термическими ожога­ми и увлажнением кожных покровов. Картина реальных поражений и доз не могла быть оперативно установлена из-за отсутствия у вра­чей данных об истинных радиационных полях. И только первичные реакции облученных: мощная эритема (ядерный загар), отеки, ожоги, тошнота, рвота, слабость, у некоторых шоковые состояния,— говорили о тяжести поражений. Кроме того, медсанчасть, обслуживавшая Чер­нобыльскую АЭС, не была оснащена необходимой радиометрической аппаратурой, врачи не были подготовлены организационно к приему подобных больных. Не была проведена необходимая срочная класси­фикация пострадавших по типу течения болезни. В качестве основ­ного критерия в таких случаях выбирается вероятный исход:

              -        выздоровление невозможно или маловероятно,

-        выздоровление возможно при использовании современных те­рапевтических средств и методов,

-        выздоровление вероятно,

-        выздоровление гарантировано.

Такая классификация особенно важна, когда облучено большое количество людей и возникает необходимость скорее определить тех, кому своевременно оказанная помощь может спасти жизнь. Здесь особенно важно знать, когда началось облучение, сколько оно дли­лось, сухая или мокрая была кожа (через влажную кожу интенсивнее диффундируют внутрь радионуклиды, особенно через кожу, пора­женную ожогами и ранениями).

Пострадавшие не были классифицированы по типу течения ост­рой лучевой болезни, свободно общались друг с другом. Не была обе­спечена достаточная дезактивация кожных покровов (только обмыв под душем, который был неэффективен или малоэффективен из-за диффузии радионуклидов с накоплением в зернистом слое под эпи­дермисом). Основное внимание было обращено на терапию больных первой группы с тяжелыми первичными реакциями, которых сразу положили под капельницу, и больных с тяжелыми термическими ожогами (пожарники(ные), Шашенок, Кургуз).

Только через четырнадцать часов после аварии из Москвы само­летом прибыла специализированная бригада в составе физиков, терапевтов-радиологов, врачей-гематологов. Были проведены одно-трех- кратные анализы крови, заполнены амбулаторные карты-выписки с указанием клинических проявлений после аварии, жалоб пострадав­ших, числа лейкоцитов и лейкоцитарной формулы...

Свидетельствует В. Г.Смагин (принимал смену у Акимова):

«Нас, человек пять, посадили в «скорую» и отвезли в медсанчасть Припяти. РУПом (прибор для замера активности) замерили актив­ность каждого. Помылись еще раз. Все равно радиоактивные. Было в ординаторской несколько терапевтов, меня сразу взяла к себе Люд­мила Ивановна Прилепская, у нее муж тоже начальник смены блока, и мы дружили семьями. Но тут у меня и других ребят началась рво­та. Мы увидели ведро, или урну, схватили его и втроем начали рвать в это ведро.

Прилепская выясняла, где я был на блоке и какие там радиацион­ные поля. Никак не могла взять в толк, что там везде поля, везде грязь. Вся атомная станция — сплошное радиационное поле. В промежутках между рвотой рассказывал как мог. Сказал, что поля из нас никто точно не знает. Зашкал на тысяче микрорентген в секунду — и все.

Поставили капельницу в вену. Часа через два в теле стала ощу­щаться бодрость. Когда кончилась капельница, я встал и начал искать курево. В палате были еще двое. На одной койке прапорщик из охра­ны. Все говорил: «Сбегу домой. Жена, дети волнуются. Не знают, где я. И я не знаю, что с ними». «Лежи,— сказал ему.— Хватанул бэры, теперь лечись...»

На другой койке лежал молодой наладчик из чернобыльского пус­коналадочного предприятия. Когда он узнал, что Володя Шашенок умер утром, кажется, в шесть утра, то начал кричать, почему скрыли, что он умер, почему ему не сказали. Это была истерика. И, похоже, он перепугался. Раз умер Шашенок, значит, и он может умереть. Он здорово кричал: «Все скрывают, скрывают!.. Почему мне не сказа­ли?!» Потом он успокоился, но у него началась изнурительная икота.

В медсанчасти было грязно. Прибор показывал радиоактивность. Мобилизовали женщин из Южатомэнергомонтажа. Они все время мыли полы в коридоре и в палатах. Ходил дозиметрист и все измерял. Бормотал при этом: «Моют, моют, а все грязно...»

В открытое окно услышал, что меня зовут. Выглянул, а внизу Се­режа Камышный из моей смены. Спрашивает: «Ну как дела?» А я емув ответ: «Закурить есть?» Спустили шпагат и на шпагате подняли си­гареты. Я ему сказал: «А ты, Серега, что бродишь? Ты тоже нахватал­ся. Иди к нам». «Да я нормально себя чувствую. Вот дезактивировал­ся.— Он достал из кармана бутылку водки.— Тебе не надо?» «Не-ет! Мне уже влили...»

Заглянул в палату к Лене Топтунову. Он лежал. Весь буро-коричневый. У него был сильно отекший рот, губы. Распух язык. Ему было трудно говорить. Всех мучило одно: почему взрыв? Я спросил его о за­пасе реактивности. Он с трудом сказал, что «Скала» показывала во­семнадцать стержней. Но, может, врала. Машина иногда врет...

Володя Шашенок умер от ожогов и радиации в шесть утра. Его, кажется, уже похоронили на деревенском кладбище. А заместитель начальника электроцеха Александр Лелеченко после капельницы по­чувствовал себя настолько хорошо, что сбежал из медсанчасти и сно­ва пошел на блок. Второй раз его уже повезли в Киев в очень тяже­лом состоянии. Там он и скончался в страшных муках. Общая доза, им полученная, составила 2,5 тысячи рентген. Не помогли ни интен­сивная терапия, ни пересадка костного мозга...

Александр Григорьевич Лелеченко. Обычный парень с Полтавщины, он не мечтал о подвигах, не искал героической профессии, так распорядилась судьба, что именно благодаря его профессионализму и самопожертвованию удалось предотвратить огромную беду.

"Лично обеспечивал электроснабжение оборудования систем безопасности и пожаротушения. В условиях высокого уровня радиации организовал срочные работы по предупреждению взрыва турбогенератора второй очереди. Лично осуществил необходимые переключения на электролизной установке, предотвращив тем самым подачу водорода, который в любой момент мог взорваться, в машинный зал станции, на крыше которого уже пылало пламя. Не позволяя подчиненному персоналу находиться на опасных участках, ценой собственного здоровья и жизни он выполнял работы по ликвидации последствий аварии в зоне сильного радиационного влияния"

После капельницы многим стало лучше. Я встретил в коридоре Проскурякова и Кудрявцева. Они оба держали руки прижатыми к груди. Как закрывались ими от излучения реактора в центральном зале, так и остались руки в согнутом положении, не могли разогнуть, страшная боль.

Валера Перевозченко после капельницы не встал. Лежал молча, отвернувшись к стене. Толя Кургуз был весь в ожоговых пузырях. В иных местах кожа лопнула и висела лохмотьями. Лицо и руки силь­но отекли и покрылись корками. При каждом мимическом движении корки лопались. И изнурительная боль. Он жаловался, что все тело превратилось в сплошную боль. В таком же состоянии был Петя Паламарчук, вынесший Володю Шашенка из атомного ада.

Врачи, конечно, и сами облучились. Атмосфера, воздух в медсан­части были радиоактивные. Сильно излучали и тяжелые больные, они ведь вобрали радионуклиды внутрь и впитали в кожу.

Нигде в мире подобного не было. Мы были первыми после Хиро­симы и Нагасаки. Но гордиться здесь нечем...

Все, кому полегчало, собрались в курилке. Думали только об од­ном: почему взрыв? Был тут и Саша Акимов,  печальный и страшно загорелый. Вошел Анатолий Степанович Дятлов. Курит, думает. Привычное его состояние. Кто-то спросил: «Сколько хватанул, Степаныч?» «Д-да, думаю, р-рентген сорок... Жить будем...»

Он ошибся ровно в десять раз. В 6-й клинике Москвы у него опре­делили 400 рентген. Третья степень острой лучевой болезни. И ноги он себе подпалил здорово, когда ходил по топливу и графиту вокруг блока.

(К слову, не все ликвидаторы ЧАЭС проходили лечение в знаменитой Московской клинике №6. На самом деле туда доставили только 13 человек. Все остальные проходили лечение в Киевском Институте радиологии и онкологии у доктора Леонида Киндзельского. Ему удалось спасти всех 11 человек, которых успели прооперировать до 16 мая.

Из 13-ти, прооперированных в Москве американским доктором Робертом Гейлом, выжили только двое. Всего в Киеве на лечении от острой лучевой болезни находилось 115 пациентов. Из них не выжил только один человек — Александр Григорьевич Лелеченко. К сожалению, одномоментное облучение в 2500 рентген не оставляет шансов на жизнь.)

У многих в голове торчало слово «диверсия». Потому что когда не можешь объяснить, то на самого черта подумаешь. Акимов на мой вопрос ответил одно: «Мы все делали правильно... Не понимаю, поче­му так произошло...» Дятлов тоже был уверен в правильности своих действий.

К вечеру прибыла команда врачей из 6-й клиники Москвы. Ходи­ли по палатам. Осматривали нас. Бородатый доктор, Георгий Дмитри­евич Селидовкин, отобрал первую партию — двадцать восемь чело­век — для срочной отправки в Москву. Отбор делал по ядерному зага­ру. Было не до анализов. Почти все двадцать восемь умрут...

Из окна хорошо был виден аварийный блок. К ночи загорелся графит. Гигантское пламя вилось вокруг венттрубы. Страшно было смотреть. Двадцать шесть человек посадили в красный «икарус». Кур­гуза и Паламарчука повезли в «скорой». Улетели из Борисполя часав три ночи. Остальных, которым было полегче, в том числе и меня, от­правили в 6-ю клинику Москвы 27 апреля. Выехали тремя «икарусами». Крики и слезы провожающих. Ехали все не переодеваясь, в по­лосатых больничных одеждах.

В 6-й клинике определили, что я схватил 280 рад...»

Около девяти вечера 26 апреля 1986 года прибыл в Припять заме­ститель Председателя Совета Министров СССР Борис Евдокимович Щербина. Он стал первым председателем правительственной комис­сии по ликвидации последствий ядерной катастрофы в Чернобыле. Больше обычного бледный, с плотно сжатым ртом и властными тяжелыми складками худых щек, он был спокоен, собран и сосредоточен.

Щербина Борис Евдокимович (1919-1990). Видный государственный деятель, оказавший определяющее воздействие на развитие топливно-энергетического комплекса России. Первый секретарь Тюменского обкома КПСС (1961-1973), министр строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности СССР (1973-1984), заместитель Председателя Совета Министров СССР по топливно-энергетическому комплексу (1984-1989).

Руководитель правительственной комиссии по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС (1986)

Не понимал он пока еще, что кругом, и на улице и в помещении, воздух насыщен радиоактивностью, излучает гамма- и бета-лучи, ко­торым абсолютно все равно, кого облучать — черта-дьявола, министров или простых смертных.

Колоссальная власть доверена ему, но он человек, и все у него произойдет как у человека: вначале подспудно на фоне внешнего спокойствия будет зреть буря, потом, когда он кое-что поймет и на­метит пути, разразится буря реальная, злая буря торопливости и не­терпения: скорей, скорей! давай, давай!

Но в Чернобыле разыгралась космическая трагедия. А космос надо давить не только космической силой, но и глубиной разума, ко­торый тоже космос, но только живой и, стало быть, более могущественный.

Майорец вынужден был признать, что четвертый блок разрушен, разрушен и реактор. Блок надо укрывать (захоранивать). Надо уло­жить в разрушенное взрывом тело блока более 200 тысяч кубометров бетона. Видимо, надо делать металлические короба, обкладывать ими блок и уж их бетонировать. Непонятно, что делать с реактором. Он раскален. Надо думать об эвакуации.

«Не торопитесь с эвакуацией»,— спокойно, но было видно, это деланное спокойствие, сказал Щербина. Ах, как хотелось всем, чтобы не было эвакуации! Ведь так все хорошо началось в новом министер­стве. И коэффициент установленной мощности повысили, и частота в энергосистемах стабилизировалась... И вот тебе на...

Выслушав всех, Щербина пригласил присутствующих к коллек­тивному размышлению: «Думайте, товарищи, предлагайте. Сейчас ну­жен мозговой штурм. Не поверю, чтобы нельзя было погасить реактор. Газовые скважины гасили, не такой огонь был — огненная буря. Но гасили же!»

И началось. Каждый нес что в голову взбредет. В этом и заклю­чается способ мозгового штурма: даже какая-нибудь ерунда, околеси­ца, ересь может неожиданно натолкнуть на дельную мысль. Чего только не предлагалось: и поднять на вертолете огромный бак с во­дой и плюхнуть этот бак на реактор, и сделать своего рода атомного троянского коня в виде огромного полого бетонного куба. Натолкать туда людей и двинуть этот куб на реактор, а уж подобравшись близ­ко, забросать этот самый реактор чем-нибудь... Кто-то дельно спро­сил: «А как же эту махину, то бишь троянского коня, двигать? Колеса нужны и мотор...» Идея сразу отпала.

Высказал мысль и сам Щербина. Он предложил нагнать в подво­дящий канал, что рядом с блоком, водометные пожарные катера и от­туда залить водой горящий реактор. Кто-то из физиков объяснил, что ядерный огонь водой не загасишь, активность еще больше попрет. Вода будет испаряться, и пар с топливом накроет все кругом. Идея ка­теров тоже отпала.

Наконец кто-то вспомнил, что огонь, в том числе ядерный, безвредно гасить песком. Запечатать наглухо. Сверху. Ниоткуда больше к реактору не подступиться.

И тут стало ясно, что без авиации не обойтись. Срочно запросили из Киева вертолетчиков.

Заместитель командующего ВВС Киевского военного округа гене­рал-майор Н. Т. Антошкин был уже на пути к Чернобылю. А пока правительственная комиссия решала вопрос об эвакуации. Особенно настаивали на ней гражданская оборона и медики из Минздрава СССР.

«Эвакуация необходима немедленно!—горячо доказывал заме­ститель министра здравоохранения Воробьев. — В воздухе плутоний, цезий, стронций... Состояние пострадавших в медсанчасти говорит об очень высоких радиационных полях. Щитовидки людей, детей в том числе, нашпигованы радиоактивным йодом. Профилактику йодистым калием никто не делает... Поразительно!..»

Щербина подвел итог: «Эвакуируем город утром 27 апреля. Всю тысячу сто автобусов подтянуть ночью на шоссе между Чернобылем, и Припятью. Вас, генерал Бердов, прошу выставить посты к каждому дому. Никого не выпускать на улицу. Гражданской обороне утром объявить по радио необходимые сведения населению. А также уточ­ненное время эвакуации. Разнести по квартирам таблетки йодистого калия. Привлеките для этой цели комсомольцев».

Щербина, Шашарин и Легасов на вертолете гражданской оборо­ны поднялись в ночное радиоактивное небо Припяти и зависли над аварийным блоком. Щербина в бинокль рассматривал раскаленный до ярко-желтого цвета реактор, на фоне которого хорошо были вид­ны темноватый дым и языки пламени. А в расщелинах справа и слева, в недрах разрушенной активной зоны просвечивала мерцающая звездная голубизна. Казалось, будто кто-то всемогущий накачивал огромные невидимые мехи, раздувая этот гигантский, двадцатиметро­вого диаметра, ядерный горн. Он с уважением смотрел на это огненное атомное чудище, несомненно обладавшее большей, чем сам зампред Совмина СССР, властью. «Ишь как разгорелся! И сколько же в этот кратер,— букву «е» в слове «кратер» Щербина произносил очень мягко,— надо песку кинуть?» «Полностью собранный и загру­женный топливом реактор весит десять тысяч тонн,— объяснял Ша­шарин.— Если выбросило половину графита и топлива, это около тысячи тонн, образовалась яма глубиной до четырех метров и в диа­метре метров двадцать. У песка больший удельный вес, чем у графи­та. Думаю, три-четыре тысячи тонн песка надо будет бросить». «Вертолетчикам придется поработать. Какая активность на высоте двести пятьдесят метров?» — «Триста рентген в час. Но когда в реак­тор полетит груз, поднимется ядерная пыль и активность на этой вы­соте резко возрастет. А бомбить придется с меньшей высоты...»

Вертолет сошел с кратера.

Апрель-май 1986 г. Члены Правительственной комиссии, назначенные для расследования причин и ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС, на борту вертолета гражданской обороны.

        Слева:- Щербина Борис Юрьевич, заместитель Председателя Совета Министров СССР, исполняющий обязанности Председателя Комиссии,

- Геннадий Алексеевич Шашарин, первый заместитель министра энергетики и электрификации СССР по эксплуатации атомных станций, член группы Александра. Г. Мешкова (1-й заместитель министра среднего машиностроения СССР), который является рабочим органом Правительственной комиссии,

– Валерий Алексеевич Легасов, 1-й заместитель директора Института атомной энергии им. И. Курчатова.

Щербина был сравнительно спокоен. Спокойствие объяснялось не только выдержкой зампреда, но в значительной степени непол­ной его осведомленностью в атомной специфике, а также неопределенностью ситуации. Уже через несколько часов, когда будут при­няты первые решения, он станет давить на подчиненных, торопить, обвиняя в медлительности и во всех смертных грехах...

27 АПРЕЛЯ 1986 ГОДА

Глубоко за полночь 27 апреля генерал-майор Антошкин по лич­ной рации вызвал первую пару вертолетов. Но без руководителя с земли они в этой обстановке сесть не могли. Антошкин взобрался накрышу десятиэтажной гостиницы «Припять» со своей рацией и стал руководителем полетов. Развороченный взрывом четвертый блок с короной пламени над реактором был виден как на ладони. Правее, за станцией Янов и путепроводом,— дорога на Чернобыль, а на ней бесконечная, тающая в дальней утренней дымке колонна разноцвет­ных пустых автобусов: красных, зеленых, синих, желтых, застывших в ожидании приказа. Тысяча сто автобусов растянулись по всей доро­ге от Припяти до Чернобыля на двадцать километров. Гнетущей была картина застывшего на дороге транспорта.

В 13 часов 30 минут колонна дрогнет, двинется, переползет через путепровод и распадется на отдельные машины у подъездов бело­снежных домов. А потом, покидая Припять, увозя навсегда людей, унесет на своих колесах миллионы распадов радиоактивности, загряз­няя дороги поселков и городов...

Надо было бы предусмотреть замену скатов на выезде из десяти­километровой зоны. Но об этом никто не подумал. Активность же асфальта в Киеве долго еще потом будет составлять от десяти до три­дцати миллибэр в час, и месяцами придется отмывать дороги.

Автобусы ждут команды для эвакуации жителей Припяти...

Свидетельствует И. П. Цечельская, аппаратчица припятского бе­тоносмесительного узла:

«Мне и другим сказали, что эвакуация на три дня и что ничего брать не надо. Я уехала в одном халатике. Захватила с собой только паспорт и немного денег, которые вскоре кончились. Через три дня назад не пустили. Добралась до Львова. Денег нет. Знала бы, взяла бы с собой сберкнижку. Но все оставила. Штамп прописки в Припяти ни на кого не действовал. Просила пособие, не дали. Написала пись­мо министру энергетики Майорцу. Не знаю, наверное, мой халат, все на мне — очень грязное. Меня не измеряли...»

Виза министра на письме Цечельской:

«Пусть товарищ Цечельская И. П. обратится в любую организа­цию Минэнерго СССР. Ей выдадут 250 рублей». Но эта виза датиро­вана 10 июля 1986 года. А 27 апреля...

Свидетельствует Г. Н. Петров:

«Ровно в 14 часов к каждому подъезду подали автобусы. По ра­дио еще раз предупредили: одеваться легко, брать минимум вещей, через три дня вернемся. У меня еще тогда мелькнула невольная мысль: если брать много вещей, то и тысячи автобусов не хватит.

Большинство людей послушались и даже не взяли запас денег. А вообще хорошие у нас люди: шутили, подбадривали друг дружку, успокаивали детей. Говорили им: поедем к бабушке... на кинофести­валь... в цирк... Взрослые, дети были бледны, печальны и помалкива­ли. В воздухе вместе с радиацией повисли деланная бодрость и тре­вога. Но все было деловито. Многие спустились вниз заранее и толпились с детьми снаружи. Их все время просили войти в подъезд. Когда объявили посадку, выходили из подъезда и сразу в автобус. Те, кто мешкал, бегал от автобуса к автобусу, только хватали лиш­ние бэры. И так за день мирной, обычной жизни нахватались снару­жи и внутрь предостаточно.

Везли до Иванкова (шестьдесят километров от Припяти) и там расселяли по деревням. Не все принимали охотно. Один куркуль не пустил мою семью в свой огромный кирпичный дом, но не от опасно­сти радиации (в этом он не понимал, и объяснения на него не дейст­вовали), а от жадности. Не для того, говорит, строил, чтобы чужих впускать...

Многие, высадившись в Иванкове, пошли дальше, в сторону Кие­ва, пешком. Кто на попутных. Один знакомый вертолетчик уже поз­же рассказывал мне, что видел с воздуха: огромные толпы легкоодетых людей, женщин с детьми, стариков, шли по дороге и обочи­нам в сторону Киева. Видел их уже в районе Ирпени, Броваров. Ма­шины застревали в этих толпах, словно в стадах гонимого скота. В кино часто видишь такое в Средней Азии, и сразу пришло в голову хоть нехорошее, но сравнение. А люди шли, шли, шли...»

Трагичным было расставание уезжающих с комнатными живот­ными: кошками, собаками. Кошки, вытянув трубой хвосты, загляды­вали в глаза людям, мяукали, собаки самых разных пород выли, прорывались в автобусы, истошно визжали, огрызались, когда их выво­лакивали оттуда. Но брать с собой кошек и собак, к которым осо­бенно привыкли дети, нельзя было. Шерсть у них была очень радио­активная, как и волосы у людей. Но ведь животные круглый день на улице. Сколько в них набралось...

Долго еще псы, брошенные хозяевами, бежали каждый за своим автобусом. Но тщетно. Они отстали и возвратились в покинутый го­род. И стали объединяться в стаи.

Когда-то археологи прочли интересную надпись на вавилонских глиняных табличках: «Если в городе псы собираются в стаи, городу пасть и разрушиться». Город Припять остался покинутым, законсервированным радиацией на несколько десятков лет. Город-призрак...

Объединенные в стаи псы прежде всего сожрали большую часть радиоактивных кошек, стали дичать и огрызаться людям. Были по­пытки нападения на людей, брошенный домашний скот... Срочно была сколочена группа охотников с ружьями, и в течение трех дней отстреляли всех одичавших радиоактивных псов, среди которых были дворняжки, доги, овчарки, терьеры, спаниели, бульдоги, пудели, бо­лонки. 29 апреля отстрел был завершен, и улицы покинутой Припяти усеяли трупы разномастных собак...

Эвакуации были подвергнуты также жители близлежащих к АЭС деревень и хуторов. В частности, Семиходов, Копачей, Шепеличей и других. Анатолий Иванович Заяц (главный инженер треста Южатомэнергомонтаж) с группой помощников, среди которых были и охотники с ружьями, обходили дворы деревень и разъясняли, что надо покидать свои родные дома. Государство вам за все заплатит сполна. Все будет хорошо. Но люди не понимали, не хотели понимать: «Як же цэ?.. Солнце светит, трава зэлзна, усё растет, цветет, сады, бачишь, яки?..»

Многие жители, прослышав, что скот нельзя кормить травой, за­гнали коров, овец и коз по наклонному настилу на крыши сараев и держали там, чтобы они не шли щипать траву. Думали, что это не­долго. Дня два, а потом снова будет можно. Пришлось объяснять снова и снова. Скот расстреляли, людей вывезли в безопасное место...

Эвакуация из окрестностей Припяти...

Утром 27 апреля по вызову генерала Антошкина прибыли первые два вертолета «МИ-6», пилотируемые опытными летчиками Б. Несте­ровым и А. Серебряковым. Гром моторов вертолетов, приземлившихся на площади перед горкомом КПСС, разбудил всех членов правитель­ственной комиссии, которые только в четыре утра прилегли на пару часов вздремнуть.

Нестеров и Серебряков произвели тщательную разведку с возду­ха, начертили схему заходов на реактор для сброса песка. Подходы к реактору с воздуха были опасны, мешала труба четвертого блока, высота которой составляла сто пятьдесят метров. Нестеров и Сереб­ряков замерили активность над реактором на разных высотах. Ниже ста десяти метров не опускались, ибо активность резко возрастала. На высоте сто десять метров — 500 рентген в час, но после «бомбоме­тания» наверняка поднимется еще выше. Для сброса песка необхо­димо зависнуть над реактором на три-четыре минуты. Доза, которуюполучат за это время пилоты, составит от 20 до 80 рентген, в зависи­мости от степени радиационного фона. А сколько будет вылетов? Се­годняшний день покажет. Боевая обстановка ядерной войны...

Оглушающий грохот мешал работе правительственной комиссии. Приходилось говорить очень громко, орать. Щербина нервничал: «Почему не начали кидать в реактор мешки с песком?» При посадке и взлете вертолетов работающими винтами с поверхности земли сду­вало высокорадиоактивную пыль с осколками деления. В воздухе возле горкома партии и в помещениях, расположенных рядом, радиоактивность резко возросла. Люди задыхались.

А разрушенный реактор все изрыгал и изрыгал новые миллионы кюри...

Генерал Антошкин уступил место на крыше гостиницы «При­пять» полковнику Нестерову, чтобы тот управлял полетом, а сам под­нялся в небо. Долго не мог сообразить, где же реактор. Незнакомому с конструкцией блока трудно ориентироваться. Понял, что нужно брать на «бомбометание» знатоков из монтажников или эксплуата­ции...

Николай Тимофеевич Антошкин (19 декабря 1942, Кузьминовка, Башкирская АССР — 17 января 2021, Москва) — советский и российский военный и политический деятель. Генерал-полковник авиации (1994), военный лётчик 1-го класса, Заслуженный военный лётчик Российской Федерации (1993). Ликвидатор аварии на Чернобыльской АЭС, Герой Советского Союза (1986). Депутат Государственной Думы VI и VII созывов, член фракции «Единая Россия».

Разведка проведена, подлеты к реактору определены. Нужны мешки, лопаты, песок, люди, которые будут загружать мешки и гру­зить их в вертолеты. Все это генерал Антошкин изложил Щербине. Все в горкоме партии кашляли, сушило горло, трудно говорить.

—              У вас в войсках мало людей? — вопрошал Щербина.— Вы мне задаете эти вопросы?

—              Летчики грузить песок не должны! — парировал генерал.— Им надо вести машины, держать штурвалы, выход на реактор дол­жен быть точным и гарантированным. Руки не должны дрожать. Им ворочать мешками и лопатами нельзя!

—              Вот, генерал, бери двух заместителей министров — Шашарина и Мешкова, пусть они тебе грузят, мешки достают, лопаты, песок... Песка здесь кругом навалом. Грунт песчаный. Найдите поблизости площадку, свободную от асфальта,— и вперед... Шашарин, привле­кайте широко монтажников и строителей. Где Кизима?

Свидетельствует Г. А. Шашарин:

«Очень хорошо поработал генерал ВВС Антошкин. Энергичный и деловой генерал, не давал никому покоя, тормошил всех. Отыскали метрах в пятистах от горкома, возле кафе «Припять» у речного вок­зала, гору отличного песка. Его намывали земснарядами для строи­тельства новых микрорайонов города. Со склада ОРСа привезли пач­ку мешков, и мы, вначале втроем — я, первый заместитель министра среднего машиностроения А. Г. Мешков и генерал Антошкин,— начали загружать мешки. Быстро упарились. Работали кто в чем был: я и Мешков — в московских костюмах и штиблетах, генерал — в парад­ном мундире. Все без респираторов и дозиметров.

Вскоре я подключил к этому делу управляющего трестом Южатомэнергомонтаж Антонщука, его главного инженера А. И. Зайца, начальника управления ГЭМ Ю. Н. Выпирайло и других. Антонщук подбежал ко мне со списком на льготы, который выглядел в этой об­становке смехотворным, но я его тут же утвердил. Антонщук и те, кому предстояло работать, действовали по старой схеме, не понимая, что грязная зона теперь везде, что льготы надо платить всем жите­лям города. Я не стал отвлекать людей объяснениями. Нужно было делать дело. Но прибывших людей не хватало. Япопросил главного инженера Южатомэнергомонтажа А. И. Зайца проехать в ближай­шие колхозы и попросить помощи...»

Свидетельствует Анатолий Иванович Заяц:

«Мы с Антонщуком проехали по хуторам колхоза «Дружба». Хо­дили по дворам. Люди работали на приусадебных участках. Но многие были в поле. Весна, сев. Стали разъяснять, что земля уже непри­годная, что надо заткнуть зев реактору и что нужна помощь. С утра было очень жарко. У людей воскресное, предпраздничное настрое­ние. Нам плохо верили. Продолжали работать. Тогда мы отыскали председателя колхоза и секретаря парторганизации. Пошли в поле вместе. Разъяснили еще и еще раз. В конце концов люди отнеслись с пониманием. Набралось человек сто пятьдесят добровольцев — муж­чин и женщин. Они работали потом не покладая рук на загрузке мешков в вертолеты. И все это без респираторов и других средств за­щиты. 27 апреля обеспечили 110 вертолето-вылетов, 28 апреля—300 вертолето-вылетов...»

А Щербина торопил под грохот вертолетов, гонял всех как «Сидо­ровых коз» — министров, замминистров, академиков, маршалов, гене­ралов: «Как реактор взрывать, так они умеют, а мешки загружать пе­ском — некому!»

Наконец первую партию в шесть мешков с песком погрузили на «МИ-6». С вертолетами на «бомбежку» вылетали поочередно Антонщук, Дейграф, Токаренко. Они монтировали этот реактор, и летчикам надо было поточнее показать, куда бросать мешки.

Первым на «бомбометание» вел вертолет военный летчик пер­вого класса полковник Нестеров. По прямой со скоростью 140 кило­метров в час шли к четвертому блоку. Ориентир — слева две стопяти­десятиметровые трубы АЭС. Зашли над кратером ядерного реактора. Высота сто пятьдесят, нет, высоко. Сто десять метров. На радиометре 500 рентген в час. Зависли над щелью, образованной полуразвернутой шайбой верхней биозащиты и шахтой. Щель метров пять шириной. Надо попасть. Биозащита раскалена до цвета диска солнца. Открыли дверь. Снизу несло жаром. Мощный восходящий поток радиоактив­ного газа, ионизированного нейтронами и гамма-лучами. Все без респираторов. Вертолет не защищен снизу свинцом. До этого додумались позже, когда сотни тонн груза было уже сброшено. А сейчас... Высо­вывали голову в открытую дверь и, заглядывая в ядерное жерло, це­лясь в него глазом, сбрасывали мешок. И так все время. Иного спо­соба не было.

Борис Александрович Нестеров (1.08.1935 - 3.11.2021) За годы службы освоил и летал на 21 типе самолетов и вертолетов. Был награждён советскими орденами «За службу в ВС СССР» 2 и 3 степени, двумя орденами «Красной звезды», украинским орденом «За мужество» 3 степени и многими медалями.

Первые двадцать семь экипажей и помогавшие им Антонщук, Дейграф, Токаренко вскоре вышли из строя, и их отправили в Киев на лечение. Активность после сбрасывания мешков на высоте ста де­сяти метров достигала 1800 рентген в час. Пилотам становилось плохо в воздухе. Ведь при метании мешков с такой высоты оказывалось значительное ударное воздействие на раскаленную активную зону. Резко увеличились, особенно в первый день, выбросы осколков деле­ния и радиоактивного пепла от сгоревшего графита. Люди дышали всем этим. В течение месяца потом вымывали из крови героев соли урана и плутония, многократно заменяя кровь.

В последующие дни пилоты сами уже догадались класть под си­денье свинцовые листы и надевали респираторы. Эта мера несколько снизила облучаемость летного состава.

Вертолетчики Чернобыля... герои, неизвестные для многих...

В 19.00 27 апреля генерал-майор Антошкин доложил председате­лю правительственной комиссии Щербине, что в жерло реактора сброшено сто пятьдесят тонн песка. Сказал это не без гордости. Тяж­ко дались эти сто пятьдесят тонн. «Плохо, генерал,— сказал Щерби­на.— Сто пятьдесят тонн песка такому реактору как слону дробина. Надо резко нарастить темпы». Генерал от усталости и бессонницы ва­лился с ног, и такая оценка Щербины обескуражила его. Но только на мгновение. Он снова ринулся в бой.

С 19 до 21 часа отладил отношения со всеми руководителями, от которых зависело обеспечение вертолетчиков мешками, песком,людьми для осуществления погрузки... Догадался использовать для увеличения производительности парашюты. В купол грузили мешки, получалась сумка, стропы цепляли к вертолету и — к реактору...

28 апреля было сброшено уже триста тонн.

29 апреля — семьсот пятьдесят тонн.

30 апреля — тысяча пятьсот тонн.

1 мая — тысяча девятьсот тонн...

В 19 часов 1 мая Щербина сообщил о необходимости сократить сброс вдвое. Появилось опасение, что не выдержат бетонные конст­рукции, на которые опирался реактор, и все рухнет в бассейн-барбатер. Это грозило тепловым взрывом и огромным радиоактивным вы­бросом...

Всего с 27 апреля по 2 мая было сброшено в реактор около пяти тысяч тонн сыпучих материалов...

Свидетельствует Г. А. Шашарин:

«26 апреля я принял решение остановить первый и второй блоки. Примерно в 21.00 начали останавливать и где-то к двум ночи 27 апреля остановили. Я приказал на каждый реактор добавить в пу­стые каналы равномерно по зоне по двадцать штук дополнительных поглотителей. Если пустых каналов нет, извлечь сборки и вместо них вставить ДП. Таким образом искусственно увеличивался запас отри­цательной реактивности.

Ночью мы с Сидоренко, Мешковым и Легасовым гадали, что же послужило причиной взрыва. Грешили на радиолитический водород, но потом я подумал, что взрыв был в самом реакторе. Предполагали также, что диверсия. Что в центральном зале на привода СУЗ наве­сили взрывчатку и... выстрелили их из реактора. Это и привело к мысли о разгоне на мгновенных нейтронах. Тогда же, ночью, доло­жил ситуацию Долгих. Он спросил: может ли быть еще взрыв? Я ска­зал, что нет. Мы уже к этому времени промерили вокруг реактора — не более 20 нейтронов на сантиметр. Потом стало 17—18 нейтронов. Реакции как будто нет. Правда, измеряли с расстояния и сквозь бе­тон. Какова же подлинная плотность нейтронов, неизвестно. С верто­лета не мерили...

В ту же ночь определил минимум персонала для обслуживания первого, второго и третьего блоков. Составил списки, передал Брюха­нову. 29 апреля, уже на совещании в Чернобыле, предложил остано­вить все остальные четырнадцать блоков с реактором типа РБМК. Щербина молча слушал, потом, после совещания, когда выходили, сказал: „Ты, Геннадий, того, не поднимай шум. Понимаешь, что значит оставить страну без четырнадцати миллионов установленной мощно­сти?.."

(Продолжает Г. Медведев)...

29 апреля правительственная комиссия оставила Припять и пере­ехала в Чернобыль.

А в это время в Москве Минэнерго СССР обеспечивало срочную и массированную переброску специальной техники и, материалов в Чернобыль через Вышгород. Снимали отовсюду и переправляли в район катастрофы миксеры, бетоноукладчики, краны, бетононасосы, бетонные заводы, трейлеры, автотранспорт, бульдозеры, сухую бе­тонную смесь и другие строительные материалы...

Об аварии я узнал в понедельник утром 28 апреля от начальника главного производственного управления по строительству Минэнерго СССР Евгения Александровича Решетникова, когда пришел к нему доложить о результатах командировки на Крымскую АЭС. 29-го утром замминистра Садовский по нашей справке докладывал о случившем­ся Долгих и Лигачеву. Потом стало известно о пожаре на крыше машзала, о частичном обрушении кровли. И только в последующие дни в Москве в министерстве стало окончательно ясно, что на Чернобыль­ской АЭС произошла ядерная катастрофа, какой не было равных в атомной энергетике.

Организовали непрерывное дежурство, контроль грузопотоков на Чернобыль, удовлетворение первоочередных нужд. Выяснилось, что нет механизмов с манипуляторами для сбора радиоактивных деталей. По всей площадке вокруг блока взрывом разбросало реакторный гра­фит и обломки топлива. Договорились с одной из фирм ФРГ о закупке за миллион золотых рублей трех манипуляторов для сбора топлива и графита на территории АЭС. В ФРГ срочно вылетела группа наших инженеров во главе с главным механиком Союзатомэнергостроя Н. Н. Константиновым для обучения и для приемки изделий. К со­жалению, задействовать их так и не удалось. Они работают только на ровненькой площадке, а в Чернобыле были сплошные завалы. Тогда забросили их на кровлю для сбора топлива и графита на крыше деаэраторной этажерки, но роботы запутались там в шлангах, оставлен­ных пожарниками. В итоге пришлось собирать топливо и графит ру­ками...

Специализированный транспортный робот СТР-1 (STR-1) хочется вынести в отдельный эпизод при ликвидации последствий аварии на ЧАЭС. Робот был разработан на базе лунохода за 3,5 месяца после аварии, и уже в сентябре 1986 года приступил к очистке кровельных конструкций станции. Робот был полностью радиоуправляемым, что позволяло свести к минимуму деятельность человека при управлении машиной в высокорадиоактивных точках. Также, специально разработанные электромеханические шасси на базе лунохода позволили эффективно передвигаться по кровельным конструкциям ЧАЭС, которые в 86-м году напоминали собой скорее рельеф Луны, чем ровную поверхность здания. Также, такая конструкция шасси позволяла достаточно легко дезактивировать ее химическими растворами.

Робот MF-2. Совершенно бесполезными в условиях Чернобыля оказались немецкие роботы MF-2 и MF-3.

4 мая 1986 года.

В субботу 4 мая из Чернобыля прилетели Щербина, Майорец, Марьин, Семенов, Цвирко, Драч и другие. В аэропорту Внуково их встретил спецавтобус и всех увез в 6-ю клинику. Цвирко, с большим давлением и кровоизлиянием в оба глаза, ухитрился удрать в крем­левку. «Откуда?» — спросили там. «Из Чернобыля... Облучился...» «Такое лечить не умеем...» Тогда он пошел в 6-ю клинику. Там всех «обнюхали» датчиком, раздели, обмыли, обрили. Все было очень ра­диоактивное. Один Щербина не дал себя обрить. После обмывки пе­реоделся в чистое и с радиоактивными волосами ушел домой. (Щер­бина, Майорец и Марьин отдельно от других обрабатывались в сосед­ней с 6-й клиникой медсанчасти.)

Всех, кроме покинувшего клинику Щербины и быстро отмытого Майорца, оставили на обследование и лечение в 6-й клинике, где они находились от недели до месяца. На смену Щербине в Чернобыль улетел новый состав правительственной комиссии во главе с замести­телем Председателя Совета Министров СССР Силаевым.

Свидетельствует Г. А. Шашарин:

«4 мая нашли задвижку, которую надо было открыть, чтобы слить воду из нижней части бассейна-барбатера. Воды там было мало. В верхний бассейн заглянули через дырку (отверстие) резервной проходки. Там воды не было. Я достал два гидрокостюма и передал их военным. От­крывать задвижки шли военные. Использовали также передвижные насосные станции и рукавные ходы. Новый председатель правитель­ственной комиссии Силаев уговаривал: кто откроет, в случае смер­ти— машина, дача, квартира, обеспечение семьи до конца дней. Участвовали: Игнатенко, Сааков, Бронников, Грищенко, капитан Зборов­ский, лейтенант Злобин, младшие сержанты Олейник и Навава...»

Петр Павлович Зборовский...(справа) Служил до 1993 г. ... на пенсию отправили его в звании майора. Звание подполковника присвоили как офицеру запаса.

Свидетельствует Б. Я. Прушинский:

«4 мая я вылетел на вертолете к реактору вместе с академиком Велиховым. Внимательно осмотрев с воздуха разрушенный энерго­блок, Велихов озабоченно сказал: «Трудно понять, как укротить ре­актор...»

Это было сказано после того, как ядерное жерло было уже засы­пано пятью тысячами тонн различных материалов...»

5 мая 1986 года.

Эвакуировали Чернобыль. Объявлена тридцатикилометровая зо­на. Эвакуированы население и скот. Штаб правительственной комиссии отступил в Иванков. Выброс. Резко возросла активность воздуха.

Маршал Оганов тренировался с помощниками на пятом блоке по взрыву комулятивных зарядов. Помогали офицеры и монтажники. 6 июня придется стрелять в реальных условиях по аварийному блоку. Дыра (отверстие) нужна для протаскивания трубопровода подачи жидкого азота под фундаментную плиту для охлаждения.

6 мая 1986 года.

Пресс-конференция Щербины. В его выступлении занижен радиа­ционный фон вокруг блока и в Припяти. Зачем?

Председатель Госкомитета по использованию атомной энергии СССР А. М. Петросьянц произнес кощунственные слова, оправдывая чернобыльскую катастрофу: «Наука требует жертв».

Маршал Оганов стрелял комулятивными зарядами на аварийном блоке. Заряд приделали к стене ВСРО со стороны третьего блока, по­дожгли бикфордов шнур. Пробили дыру (отверстие) в стенах трех помещений. Но на пути оказались трубопроводы и оборудование, которые меша­ли протянуть трубопровод. Надо было сильно расширять дыру (отверстие). Не ре­шились...

В. Т. Кизима предложил другое решение: не стрелять, а прожи­гать сварочной дугой со стороны транспортного коридора. Есть там такое 009-е помещение. Начали подготовку к работам. Чтобы умень­шить горение графита и доступ кислорода в активную зону, подклю­чили азот к реципиентам и подали его под крест аппарата...

Активность в Киеве (воздух) составила 1 и 2 мая около 2 тысяч доз. Сообщил приехавший монтажник. Данные требуют проверки.

7 мая 1986 года.

Организован штаб Минэнерго СССР в Москве для оперативной и долговременной помощи Чернобылю. Дежурство до 22.00 в кабинете первого замминистра Садовского.

Совещание у замминистра Семенова. Обваловку аварийного бло­ка с помощью направленного взрыва специалисты Главгидроспецстроя признали невозможной. В грунтах Припяти в основном песок, который направленному взрыву не поддается. Необходимы тяжелые грунты, а их там нет. Песок же просто разметет взрывом во все сто­роны. А жаль! Надо бы ставить атомные станции на тяжелых грун­тах, чтобы потом в случае чего заваливать их землей, превратив в по­добие скифского кургана.

В Чернобыль прибыли первые радиоуправляемые бульдозеры: японские «камацу» и наши «ДТ-250». В обслуживании большая разни­ца: наш заводится вручную, а управляется дистанционно; если мотор заглохнет в зоне работы, где высокая радиация, надо посылать челове­ка, чтобы снова завел. Японский «камацу» заводится и управляется дистанционно.

Робот-бульдозер. Этот небольших размеров робот-бульдозер зачищал мусор возле взорвавшегося реактора после больших бульдозеров, управляемых людьми.

Из Вышгорода, где концентрируется техника для Чернобыля, зво­нил диспетчер. Сказал, что сконцентрировано уже колоссальное ко­личество машин. Водителей очень много. Неуправляемы. Трудно с организацией жилья и питания. Повсеместно пьют. Говорят, для дез­активации. Активность в Киеве и Вышгороде: воздух —0,5 миллирент­гена в час, на поверхности дорог и асфальта — 15—20 миллирентген в час. Приказ: водителей разбить на десятки и поставить во главе ка­ждой наиболее сознательного. Неподдающихся отправлять по домам. Впредь принимать людей, исходя из необходимости иметь непрерыв­ный резерв на подмену выбывающих из строя, то есть взявших дозу 25 бэр.

В Чернобыле временами резко возрастает активность воздуха. Плутоний, трансураны и прочее. В этих случаях — срочная передис­локация штабов и общежитий на новое, более удаленное место. При этом оставляют постельное белье, мебель. На новом месте оборудуютвсе заново. Когда в зону бедствия приезжал Председатель Совета Министров Н. И. Рыжков, люди, в частности, жаловались ему на плохое медицинское обслуживание. Премьер разнес в пух и прах министра здравоохранения Петровского и его замов.

К сожалению, у нас в стране нет необходимой специальной тех­ники для устранения и локализации ядерных катастроф, подобных чернобыльской. Такой, как машины «стена в грунте» с достаточной глубиной траншеи, робототехники с манипуляторами, и прочего. Зам­министра А. Н. Семенов вернулся с совещания у замминистра оборо­ны маршала Ахромеева. Рассказал: совещание представительное, че­ловек тридцать генерал-полковников и генерал-лейтенантов. Был на­чальник химвойск В. К. Пикалов. Маршал распекал собравшихся.

Звонок из Чернобыля от начальника стройки В. Т. Кизимы, Жа­луется на нехватку легкового транспорта. Водители с машинами, при­бывшие с разных строек, выбрав дозу, уезжают самовольно на своем радиоактивном транспорте. Отмыть машины не удается. Активность в салоне достигает 3—5 рентген в час. Просит дозиметры-накопи­тели и оптические. Острая нехватка. Дозиметры воруют. Уезжающие увозят с собой в качестве сувениров. Самое больное место — органи­зация дозиметрической службы у строителей и монтажников. Экс­плуатация деморализована, не обеспечивает и себя...

Через гражданскую оборону получено «добро» на 2 тысячи ком­плектов оптических дозиметров с блоками питания и зарядки с киев­ской базы. Передал координаты Кизиме. Просил его направить ма­шину.

Приборы радиоционного контроля...

В штаб Минэнерго СССР звонят по телефону, приходят многие советские граждане, просят направить их в Чернобыль. Большинство, конечно, не представляют, какого характера работа их ждет. Но облу­чение почему-то никого не беспокоит. Говорят: ведь из расчета 25 рентген... Иные прямо заявляют: хотим заработать. Узнали, будто в зоне, примыкающей к аварийному блоку, платят пять окладов.., Но большей частью помощь предлагают бескорыстно. Один демобилизо­ванный солдат из Афганистана сказал: «Ну и что, что опасно? В Аф­ганистане тоже была не прогулка. Хочу помочь стране».

Подготовили проект постановления правительства по Чернобылю «О мерах по ликвидации последствий аварии» (обеспечение техникой, автотранспортом, химикатами для дезактивации, льготы для строите­лей и монтажников). Министр Майорец доложит сегодня на заседа­нии Политбюро.

20.00. Принято решение подавать жидкий бетонный раствор на завал, чтобы забетонировать куски топлива и графита и уменьшить радиационный фон. Для монтажа трубопровода срочно требуются шестьдесят сварщиков. Приказ замминистра А. Н. Семенова началь­нику Союзэнергомонтажа П. П. Триандафилиди: выделить людей. Триандафилиди запальчиво кричит Семенову: «Мы сожжем сварщи­ков радиацией! Кто будет монтировать трубопроводы на строящихся атомных станциях?!» Последовал новый приказ Семенова Трианда­филиди: подготовить список сварщиков и монтажников и передать в Министерство обороны для мобилизации.

В связи с ожидаемыми ливневыми дождями в районе Чернобыль­ской АЭС — приказ председателя правительственной комиссии зам­преда Совмина СССР Силаева: «Срочно приступить к перемонтажу ливневой канализации города Припяти на водохранилище пруда-охладителя. (Ранее была в реку Припять.— Г. М.) Всему штабу правительственной комиссии выехать к аварийному блоку для организации срочных мер по закрытию активных кусков графита и топлива, вы­брошенных взрывом...»

Подписывая мне командировку в Чернобыль, заместитель минист­ра Александр Николаевич Семенов сказал: «Определись с радиационными полями. Когда мы были там, никто толком не знал, сколько светит, а сейчас скрывают, врут. И вообще, приедешь— расскажи. А то вот сижу стриженый... И давление прет вверх... Не от атома ли это?..»

В Быкове долго ждали министра. Он явился с опозданием на час в сопровождении помощника, которого взял к себе в Минэнерго из Минэлектротехпрома, где до того тоже работал министром.

Кроме меня летели еще три замначальника главных управлений Минэнерго СССР: И. С. Попель — замначальника Главснаба, Ю. А. Хиесалу — замначальника Главэнергокомплекта и В. С. Михайлов — зам­начальника Союзатомэнергостроя, разбитной, с компанейскими за­машками, но с очень цепкими и внимательными глазами. Он был весь как ртуть, типичный холерик, минуты не мог посидеть спокойно, обя­зательно вылезал с какими-то соображениями, инициативами. Юло Айнович Хиесалу — спокойный, тихий, слова лишнего не молвит, а когда молвит, то с сильным эстонским акцентом. В высшей степени симпатичный и порядочный человек. Игорь Сергеевич Попель — энергичный широколицый снабженец веселого нрава. Все трое впер­вые в жизни ехали в зону повышенной радиации.

Спецрейс выполнялся на арендованном Минэнерго СССР само­лете «ЯК-40», специально приспособленном возить начальство. Фюзе­ляж имел два маленьких салона: носовой, в котором располагалось более высокое начальство, и хвостовой, где размещались все осталь­ные. Правда, субординация соблюдалась в дочернобыльскую эпоху, катастрофа резко демократизировала обстановку в спецрейсах.

В носовом салоне по левому борту в креслах за небольшим сто­ликом друг против друга расположились министр и его помощник. По правому борту друг за другом четыре пары кресел, в ко­торые уселись заместители начальников главков, начальники произ­водственных отделов и служб различных управлений министерства.

Из всех летевших этим рейсом только я один работал долгое вре­мя на эксплуатации атомных станций. Министр же, хотя и провел уже первую ядерную неделю в Припяти и Чернобыле, облучился и сидел теперь остриженный под машинку, не представлял в полной мере, что произошло, и не был способен к самостоятельному решению по комплексу возникших проблем без помощи специалистов. Упитан­ный, холеный, он сидел молча, ни с кем из подчиненных в салоне ни разу не заговорил. На лице его брезжила еле уловимая улыбка. Я не­заметно рассматривал его, и мне казалось, что он поражен свершив­шимся, этой внезапно свалившейся на него ядерной катастрофой. Словно было написано на его лице: «И зачем я пришел в эту чужую для меня энергетику, взвалил на свои плечи строительство и эксплуа­тацию атомных электростанций? Зачем ушел от своих родных элект­ромоторов и трансформаторов? Зачем?..» Он явно был изумлен этим обрушившимся на него ядерным хлебовом. Изумлен, но не испуган. Испугаться не мог, ибо не понимал, что ядерная катастрофа — это опасно. Более того, он был не согласен, что произошла катастрофа. Просто авария... Небольшая поломка...

Анатолий Иванович Майорец (9 июля 1929 — 29 мая 2016), министр энергетики и электрификации СССР

Летел с нами также и Кафанов — замначальника Союзгидроспецстроя, высокий, мрачный с виду человек с одутловатым лицом. Вы­глядел он олимпийски спокойно, однако с радиацией ему предстояло также столкнуться впервые.

Внизу уже был виден широко разлившийся Днепр. Хорошо, что кончился паводок, случись катастрофа месяц назад, вся радиоактив­ность оказалась бы в Припяти и Днепре...

Сзади меня шебаршился Михайлов. Его волновало неизвестное будущее, он хотел заранее все выяснить и спрашивал шепотком, ви­димо, стесняясь министра: «Скажи, сколько можно схватить, чтобы, ну... бесследно?.. Ну, ничего не было?..» Волновался и Попель. Рядом раздавался его четкий красивый голос: «У меня давление. Я слыхал,от лучей оно подскакивает со страшной силой...» Кафанов и Юло Айнович Хиесалу молчали. Лицо министра за все время полета не из­менило выражения. Серые отсутствующие, с оттенком изумления гла­за его рассматривали перед собой нечто нам неведомое.

К Киеву подлетали в шестом часу вечера. Приземляться будем в аэропорту Жуляны. Низко летим над Киевом. Улицы необычно пу­стынны для часа пик. Редкие прохожие. Я часто подлетал к Киеву с этой стороны, но такого безлюдья никогда не было.

Наконец приземлились. Министр тут же укатил на «ЗИМе». Его встречали бледный как смерть министр энергетики Украины Скля­ров и секретарь обкома. Нас же встретил начальник Главснаба Мин­энерго УССР Маслак, худощавый, приветливый, веселый, лысый. Вся наша команда уселась в голубой «РАФик».

Маслак сказал, что активность в воздухе Киева, как передают по радио,— 0,34 миллирентгена в час, что на асфальте значительно больше, но об этом не передают. Слыхал, раз в сто больше, но что это означает, он не знает, поскольку раньше никогда в жизни дела с атомом не имел. Рассказал, что за неделю из Киева уехало около миллиона человек. В первые дни на вокзале творилось невообрази­мое, народу больше, чем в эвакуацию во время войны. Цену на биле­ты спекулянты взвинтили до двухсот рублей, несмотря на дополни­тельные поезда, выделенные для уезжающих. Вагоны при посадке брали с боем, уезжали на крышах, на подножках. Но паника длилась не более трех-четырех дней. Сейчас можно уже из Киева уехать сво­бодно.

—              Но что же это такое — ноль целых тридцать четыре сотых миллирентгена в час?! Черт бы меня побрал! — обернулся ко мне не­терпеливый, с седеющей курчатовской бородкой В. С. Михайлов.

Рассказал, что простой смертный имеет право схватить за сутки 1,3 миллирентгена. Такая доза оговорена нормами ВОЗ (Всемирной организации здравоохранения). Сейчас, то есть на 8 мая, в Киеве, если верить официальным данным, радиация в шесть раз превышает нор­му ВОЗ. На асфальте же, если верить Маслаку,— в 300 раз.

«РАФик» ехал полупустынными улицами. Время — семь вечера.

—              Говорят,— сказал Маслак,— в первые три дня после взрыва ак­тивность в Киеве достигала ста миллирентген в час.

—              Две тысячи доз против нормы для простых смертных,—пояс­нил я.

—              Ну, знаете! — воскликнул экспансивный Михайлов.— Маслак! Где твои дозиметры? Ты Главснаб, дай нам дозиметры!

—              Дозиметры получите в Иванкове.

—              Останови, останови! — начал тормошить Михайлов шофера.— Вот здесь, около магазина. Надо взять водяры для дезактивации.

Шофер улыбался, но останавливаться не стал. За прошедшие де­сять дней он убедился, что не умер, что жить еще можно.

Выехали за городскую черту Киева. Я смотрел на мачтовый сосно­вый бор по сторонам, зная, что здесь теперь тоже радиоактивная грязь, хотя внешне все так же чисто и прибранно. И народу заметно меньше, и люди какими-то одинокими кажутся. И машин встречных с чернобыльского направления совсем мало... Миновали Петривцы, Дымер. Дачи, поселки вдоль дороги. Редкие прохожие. Дети с ранца­ми идут из школы после второй смены, и все они вроде и те, но как бы уже другие... Словно замедлилось все. Поредело и замедлилось.

То, что я описал в предыдущих главах (события 26 и 27 апреля), сложилось во мне позднее, после посещения Чернобыля и Припяти, дотошного опроса многих людей, Брюханова, начальников цехов и смен АЭС, участников трагических событий. Помогли разобраться и реконструировать весь ход событий опыт многолетней работы на эксплуатации АЭС, облучение и пребывание в стационаре 6-й клини­ки Москвы в 70-е годы. Полной картины тогда не знал никто, каждыйиз очевидцев или участников событий знал лишь свой маленький ку­сочек трагедии...

«РАФик» бежал по широкой и совершенно пустой автостраде Киев — Чернобыль, еще десять дней назад оживленнейшей и сияю­щей огнями машин. Надо бы прорваться сегодня в штаб Чернобыля, думал я, успеть на вечернее заседание штаба правительственной ко­миссии. Но лишь в девять вечера «рафик» въехал во двор иванковских энергосетей. Вышли, размяли ноги. В деревянном бараке тут же, во дворе, на скорую руку закусили. Там была небольшая столовка опера­тивного персонала энергосетей. Во дворе неподалеку возбужденно бе­седовали недавно прибывшие из Чернобыля трое рабочих. Один был в белом, двое в синих х/б комбинезонах, с дозиметрами в нагрудных карманах. Один —в белом, высокий, лысый — указывал сорванным с головы чепцом на северо-запад в высокое, уже вечернее, затянутое грязноватой дымкой небо и выкрикивал:

—              Жарит сегодня — две тысячи доз плутония, душит.— Он мор­щился, кашлял, отирал чепцом морщинистое лицо.

Мы тоже стали смотреть в ту сторону. Небо было зловещим и безмолвным. Мы все смотрели, смотрели туда с таким чувством, буд­то там война, фронт.

—              А у меня почесуха,— сказал другой,— все тело зудит, аллер­гия... Особенно ноги у щиколоток.— Потянув вверх штанины комби­незона и нагнувшись, он стал остервенело чесать багровые опухшие ноги.

Вернулся Маслак.

—              Спецодежды нет, дозиметров нет, ночевать негде. Едем в Киев. В Чернобыль в таком виде нельзя, завернут. Это первые дни, говорят, были кто в чем...

Делать нечего, сели в «рафик» и вернулись в Киев. В гостинице Киевэнерго уже поджидал нас огромный мешок с хлопчатобумажной синей спецовкой, бутсами и шерстяными черными беретами. То, что береты шерстяные, плохо. Шерсть отлично сорбирует активность. Нужны бы хлопчатобумажные, но их нет. На безрыбье и рак рыба.

Утром — летнее голубое небо, двадцать пять градусов тепла. Сно­ва уселись в «рафик». На выезде из Вышгорода, у поста ГАИ—- дозиметрист. Останавливает и «обнюхивает» датчиками колеса у ред­ких машин со стороны Чернобыля. У обочины стоит голубой «жигу­ленок» с открытыми настежь дверями и багажником. Внутри — тюки с вещами, ковры. Владельцы, мужчина и женщина, стоят рядом. «Да что же это такое?! — причитает женщина.— Свое добро — и не за­бери...»

—              Сегодня злой воздух.— Водитель натянул на нос висевший на шее противопылевой респиратор.

Жжет дыхание, все сильнее режет веки. Вслед за водителем все натянули респираторы, а мне почему-то стыдно. Стыдно бить че­лом перед радиацией, черт бы ее побрал! Впереди на асфальте нано­сы пыли. Нас обошла «Волга» с министром, пыльное облако активностью около 30 рентген в час окутало «рафик». Надел респиратор. «Волга» министра скрылась за поворотом. Снова одни на дороге. Изредка обгоняем тяжело ползущий миксер с грузом сухого бетона. И вновь глухо, пусто. На обширных просторах полей, в де­ревнях и хуторах — ни души. Зелень еще свежая. Но скоро, я знал это по опыту, начнет темнеть, чернеть, пожухнет и станет рыжей хвоя елей и сосен. Набравшие силу зеленя станут хиреть, и, как шерсть баранов, эти волосы земли будут копить в себе радиацию. Там ее наберется в два-три раза больше, чем на поверхности дорог.

Рыжий лес Чернобыля...

Попель жалуется, что болит темечко.

Поперло давление,— заключает он.— Войну прошел, столько пережито... Приедем, сразу спрошу Садовского: нужен я здесь?..

- Я ведь в Москве больше могу сделать, чем в Чернобыле, в тысячу раз... И в сто раз быстрее.

Михайлов, Разумный, Кафанов то и дело заглядывают в окуляры своих дозиметров.

—              А у меня стрелка вообще ушла на минус левее нуля,— сказал Разумный.— Что за качество, везде халтура!

—              Это ты уже не впитываешь, а отдаешь рентгены,—шутит Фи­лонов.— Уже отдал больше, чем схватил.

—              А у меня ровно на нуле,— заявил Михайлов.— Но глаза жжет, и началась почесуха в ногах.— Он остервенело зачесал щико­лотки.

—              Это у тебя мандраж, Валентин Сергеевич,— сказал Разумный.

Кругом ни души. Не видно птиц, хотя нет, вон вдалеке ленивои невысоко летит ворон. Интересно бы измерить его активность. Сколько он набрал радиации в перья? А вот через несколько километ­ров еще одна живая душа. Навстречу нам со стороны Чернобыля по обочине дороги бежит, взбивая радиоактивную пыль, пегий жеребе­нок. Растерянный, сиротливый, вертит головой, ищет мать, жалобно ржет. В этих местах скот уже расстреливали. Чудом уцелел. Беги, бе­ги отсюда, малыш. Впрочем, шерсть на нем тоже очень радиоактивна. Но все равно беги, беги отсюда. Может, повезет...

До Чернобыля совсем близко. Справа и слева — военные лагеря, палаточные городки, солдаты, много техники: бронетранспортеры, бульдозеры, инженерные машины разграждения (сокращенно — ИМРы) с навесными руками-манипуляторами и бульдозерными ножа­ми. Они напоминают танки, только без орудийных башен. И снова палаточные городки. Войска, войска, войска.

Подъезжаем к райкому. Здесь тоже полно машин. В основном легковые разных марок, автобусы, «кубанцы», «рафики», бронетранс­портеры, закрепленные за членами правительственной комиссии. Все эти легковые и прочие машины придется спустя время закапывать: за месяц-два набирают такую активность, что в салоне до 5 и более рентген в час.

Обошел коридор первого этажа. На дверях приколоты кнопками листки, клочки бумаги с надписями: «ИАЭ» (Институт атомной энер­гии), «Гидропроект», «Минуглепром», «Минтрансстрой», «НИКИЭТ» (главный конструктор реактора), «Академия наук» и многие другие. Заглянул в комнату с вывеской «ИАЭ». У окна впритык друг к другу два письменных стола, за левым — Евгений Павлович Велихов, за пра­вым — министр Майорец в таком же, как у меня, синем х/б комбине­зоне и шерстяном берете на стриженной под машинку голове. Рядом на стульях зампред Госатомэнергонадзора, член-корреспондент Ака­демии наук Сидоренко, академик Легасов, замминистра Шашарин, зам начальника Союзатомэнерго Игнатенко.

Майорец напирает на академика Велихова:

—              Евгений Павлович! Надо кому-то брать организационное руко­водство в свои руки. Здесь десятки министерств, Минэнерго не в со­стоянии объединять всех...

—              Но Чернобыльская АЭС — ваша станция,— парирует Вели­хов,— вы и должны объединять. — Велихов бледен, в клетчатой руба­хе, расстегнутой на волосатом животе. Утомленный вид, схватил уже около 50 рентген. — И вообще, Анатолий Иванович, нужно отдавать себе отчет в том, что произошло. Чернобыльский взрыв хуже Хиросимы. Там одна бомба, а здесь радиоактивных веществ выброшено в десять раз больше. И плюс еще полтонны плутония. Сегодня, Анато­лий Иванович, надо считать людей, жизни считать...

Позднее я узнал, что фраза «считать жизни» приобрела в эти дни новый смысл: на вечерних и утренних заседаниях правительственной комиссии, когда речь заходила о той или иной частной задаче — со­брать топливо и реакторный графит возле блока, пробраться в зонувысокой радиации и открыть или закрыть какую-либо задвижку,— председатель правительственной комиссии говорил: «На это надо положить две-три жизни... А на это — одну жизнь». Произносилось это просто, буднично.

У людей, руководивших ликвидацией чернобыльской аварии, бы­ли, конечно, ошибки, но им не откажешь в личном мужестве.

Я вышел из кабинета. Мне не терпелось скорее найти Брюхано­ва... Сбылось то, от чего я предостерегал его пятнадцать лет назад в Припяти. Уже казалось, что он почти прав: Чернобыльская АЭС — лучшая в системе Минэнерго СССР, сверхплановые киловатты, скры­ваемые мелкие аварии, Доски почета, переходящие знамена. Ордена, ордена, ордена, слава... взрыв... Гнев душил меня.

В коротком полутемном пролете коридора, прислонившись к сте­не, стоял маленький, щупленький человек в белом хлопчатобумаж­ном комбинезоне, без чепца; седые курчавые волосы, пудрено-бледное морщинистое лицо, выражение смущения, подавленности. Глаза красные, затравленные... Я прошел мимо, и тут меня ударило; «Брюханов!» Я обернулся:

—              Виктор Петрович?!

—              Он самый,— сказал человек у стены знакомым глухим голосом.

Первое чувство, возникшее во мне, когда я узнал его, было чув­ство жалости и сострадания. Не знаю, куда подевались гнев и злость. Передо мною стоял жалкий, раздавленный человек. Мы долго молча смотрели в глаза друг другу.

—              Вот так,— наконец сказал он и отвел глаза.

Виктор Петрович Брюханов...

А мне, странно говорить, стыдно было в этот миг, что я оказался прав. Лучше бы уж я был не прав.

—              Ты плохо выглядишь,— нелепо как-то сказал я. Именно неле­по. Ибо сотни, тысячи людей облучались сейчас фактически стара­ниями этого человека. И тем не менее я не мог говорить с ним ина­че. — Сколько ты получил рентген?

—              Сто — сто пятьдесят,— глухим, хрипловатым, таким знакомым голосом ответил стоящий в полутьме у стены человек.

—              Где твоя семья?

—              Не знаю. Кажется, в Полесском... Не знаю... Я никому не ну­жен... Болтаюсь, как дерьмо в проруби. Никому здесь не нужен...

—              А где Фомин?

—              Он свихнулся... Отпустили отдохнуть... В Полтаву...

—              Как оцениваешь нынешнюю ситуацию здесь?

—              Нет хозяина... Кто в лес, кто по дрова.

— Мне говорили, что ты просил у Щербины разрешения на эва­куацию Припяти двадцать шестого апреля утром. Это так?

—              Да... Но мне сказали: не поднимать панику... Это была самая тяжкая и страшная ночь для меня...

—              Для всех,— сказал я.— Что мы стоим здесь? Давай пройдем в какую-нибудь пустую комнату.

Опять глаза в глаза. Говорить было не о чем. Все и так ясно. По­чему-то вспомнилось, по телевизору видел, на съезде камера несколь­ко раз отыскивала в зале его лицо. Лицо человека, достигшего верши­ны признания. И еще... еще... Властное было лицо...

—              Ты докладывал в Киев двадцать шестого апреля, что радиа­ционная обстановка в пределах нормы?

—              Да... Так показывали приборы... Кроме того, было шоковое состояние.

Я взял блокнот, чтобы записывать, но он остановил меня.

—              Все здесь очень грязное. На столе миллионы распадов. Не пачкай руки и блокнот...

Заглянул Майорец, и Брюханов, видимо уже по привычке, с го­товностью вскочил, забыв обо мне, и пошел к нему.

Мне представился незнакомый, тоже пудрено-бледный человек (при воздействии доз радиации до 100 рентген происходит спазм на­ружных капилляров кожи, и создается впечатление, что лицо припуд­рили). Оказался начальником отдела атомной станции. Горько улы­баясь, сказал:

—              Если бы не эксперимент с выбегом генератора, все было бы по-прежнему...

—              Сколько вы схватили?

—              Рентген сто. От щитовидки первые дни светило сто пятьдесят рентген. Сейчас уже распалось... Йод-131. Зря не дали людям взять нужные вещи. Многие сейчас очень мучаются. Можно было в поли­этиленовые мешки... — И вдруг сказал: — Я помню вас, вы работали у нас заместителем главного инженера на первом блоке.

—              А я что-то запамятовал... Где сейчас сидят ваши, эксплуатация?

—              На втором этаже, в конференц-зале и в соседней комнате.

Пошел на второй этаж. Снаружи в воздухе хорошо светит, думаля, почему они не экранируют окна свинцом?.. В коридоре — в основ­ном двери в кабинеты министров, академиков. А вот дверь без надпи­си. Открыл, заглянул. Продолговатая комната, окна полузашторены. За столом сидел седой человек. Узнал зампреда Совмина СССР Силаева. В прошлом — министр авиационной промышленности. Сменил здесь Щербину 4 мая. Зампред молча смотрит на меня. Глаза властно поблескивают. Молчит, ждет, что скажу.

—              Окна надо экранировать листовым свинцом,— не называя се­бя, сказал я.

Он продолжал молчать, но лицо его мало-помалу стало приобре­тать жесткое выражение. Я закрыл дверь и прошел в конференц-зал...

Замечу, что экранировали окна свинцом значительно позже, 2 июня, при сменившем Силаева зампреде Совмина СССР Воронине, когда реактор выплюнул из-под наваленных на него мешков с песком и карбидом бора очередную порцию ядерной грязи.

На сцене конференц-зала за столом президиума сидели эксплуа­тационники и по нескольким телефонам поддерживали оперативную связь с бункером и блочными щитами управления первых трех бло­ков АЭС. У всех сидящих в «президиуме» лица виноватые, нет былой выправки и уверенности атомных операторов, характерных для вре­мен успеха и славы.

В зале на стульях небольшими группками сидят люди. У окна ви­жу старого приятеля, начальника химцеха Ю. Ф. Семенова, он что-то обсуждает с незнакомым мне человеком в спецовке. Семенова я в 1972 году принимал на работу, он тогда очень рвался на Чернобыль­скую АЭС. Специалист он толковый, много лет проработал на спецочистке радиоактивных вод.

—              Здорово, старина!— оторвал я его от беседы.

—              О-о! Рад видеть тебя. Вот видишь, в какие времена приехал...

—              Приехал вот...

Семенов, тоже пудрено-бледный, за последние несколько лет сильно сдал. Смолисто-черные бакенбарды стали совсем белыми. Го­да два назад он оформил пенсию по первому списку, собирался оста­вить цех.

—              Ты же хотел уйти на чистую работу?

—              Да-а... Хотел вот, но замешкался. А теперь куда уж... Теперь я здесь нужен.

—              Жена, дочь где?

Они в Мелекессе у бабушки. Вещи вот вывезти не удалось. Все, что нажито, все пропало. И дача и машина. Я только новую ку­пил... В квартире у меня, вчера ездил туда, на всех вещах один рент­ген в час. Куда с этим денешься? Первый микрорайон, ему больше всего досталось от радиоактивного облака.

Возле окна — огромный мешок с футбольными камерами, белесо­ватыми от талька. Зачем их столько?

—              Пробы воздуха берем,— объяснил один из операторов.

—              Где?

—              Да везде. И в Припяти, и в Чернобыле, и в тридцатикиломет­ровой зоне...

—              Это что, вместо камер Туркина? (Камера Туркина — пластмас­совая гармошка с клапаном, при растягивании которой внутрь заби­рается порция воздуха или газа для пробы.)

Оператор засмеялся:

—              Где их возьмешь, камеры Туркина? А этого добра навалом...

—              Как же вы накачиваете их? Насосом?

—              Где насосом, а где и ртом. Велосипедных насосов тоже не на­пасешься. В нынешних условиях — страшный дефицит.

—              Ртом надувать — неточный замер будет,—сказал я,—Вдохнул— и половина радиоактивных веществ в легких осталась. Легкие как фильтр действуют. При каждом вдохе-выдохе в легких идет накопле­ние радиоактивной грязи.

—              А что делать?— смеется оператор. — Мы уже на такие пустяки внимания не обращаем.

В бывшем кабинете первого секретаря знакомые и незнакомые люди в хлопчатобумажных комбинезонах, в торце стола безучастно сидит Брюханов. На столе фотографии разрушенного реактора, сде­ланные с вертолета, генплан промплощадки.

Брюханов тычет в одну из фотографий:

—              Это бассейн выдержки отработавшего топлива. Битком забит кассетами. Воды в бассейне сейчас точно нет, испарилась. Кассеты разрушатся от остаточных тепловыделений...

—              Разве их возьмешь оттуда? — сказал Игнатенко.— Захороним вместе с реактором...

Вошел высокий пожилой генерал в парадном мундире.

—              Кто мне подскажет, товарищи? Я командую группой армей­ских дозиметристов. Никак не наладим контакт ни со строителями, ни с эксплуатацией, надо, чтобы кто-то координировал.

Ему советуют найти Каплуна, это начальник службы дозиметрии АЭС.

У меня своя забота: нужна машина, чтобы проехать в Припять и к блоку. Игнатенко отказал: проси у Кизимы. Я спустился на первый этаж в диспетчерскую. У телефона дежурил заместитель начальника Главтехстроя Минэнерго СССР В. И. Павлов.

—              У тебя машина есть?—спросил я. — Проскочить в штаб Кизимы.

—              Нет, к сожалению. Здесь каждый со своей тачкой. Тысяча хо­зяев, черт ногу сломит. Садовский куда-то уехал на своем «жигуле»...

—              Ладно, пойду пехом. Будь здоров.

От политого десорбирующими растворами асфальта поднимают­ся испарения. Тошнотворно-приторный запах. Иду вдоль улицы вверх. Тихо. И листва какая-то притихшая, вроде заторможенная. Еще не мертвая, но неестественная, будто листья покрыли воском, законсер­вировали, и они застыли и прислушиваются, принюхиваются к ионизированному газу. Ведь от воздуха светит до 20 миллирентген в час... Но еще живы деревья, еще находят в этой плазме что-то свое, нужное для жизни. Вот и вишни и яблони в буйном цвету. В отдельных местах уже есть завязь. Но все, и цветы и завязь, копят теперь активность.

У плетня покинутого подворья девушка лет двадцати в белом х/б комбинезоне обламывает ветви цветущей вишни. Окунула в бу­кет лицо.

—              Девушка, цветы грязные.

— Да ну вас,— отмахнулась она и вновь принялась ломать ветви.

Я тоже сломал несколько усыпанных белыми цветами веток. Дви­нул с букетом к Кизиме.

Штаб Кизимы находится в бывшем здании ПТУ. Полно народу. Стоят, сидят на лавочках, ходят туда-сюда по делу и без дела. Подъез­жающие и отъезжающие машины поднимают долго не оседающие облака пыли. Респираторы у большинства людей висят на шее. Неко­торые, когда поднимается пыль, натягивают их на нос. Метрах в три­дцати от ПТУ на хоздворе — вышедшие из строя радиоактивные бето­новозы, миксеры, самосвалы. У крыльца ПТУ густая липа. Птиц не слышно. В лучах припекающего солнца упруго звенит большая синяя муха. Не вся живность исчезла, Мухи есть. И не только большие си­ние, но и обычные домашние. Много мух внутри здания. По запаху, ударившему в нос, становится ясно, что санузлы здесь работают пло­хо. У входной двери дозиметрист измеряет активность спецовки на невысоком, в защитного цвета комбинезоне рабочем. Лицо у рабочего буро-коричневое (ядерный загар), он возбужден.

—              Где был?—спросил дозиметрист, приставляя датчик к щито­видной железе.

—              У завала... Еще в транспортном коридоре...

—              Больше не ходи туда... Хватит с тебя...

—              Сколько взял?

—              Говорят, больше не ходи туда,— сказал дозиметрист и отошел в сторону. Я попросил его измерить активность букета цветов.

—              Двадцать рентген в час. Выбросьте его подальше...

Забросил букет на хоздвор, к радиоактивным машинам.

Кладбище «грязных» машин в Чернобыле...

Из кабинета Кизимы вышло несколько человек. Возбуждены. Кизима один, откупоривает банку манго. На щеках паутина волокон ткани Петрянова от респиратора «лепесток».

—              Привет, Василий Трофимович!

—              А-а, привет москвичам!—безрадостно отвечает он. Кивает на банку: — Витаминов целый комплекс. От радиации помогает. — Жад­но пьет, судорожно дергается кадык.

Телефонный звонок. Кизима взял трубку.

—              Да! Кизима... Слушаю, Анатолий Иванович... Министр,— шеп­нул мне, прикрыв микрофон рукой. — Да, да, слушаю. Взять карандаш и бумагу? Взял. Рисую наклонную линию под сорок пять градусов, так... Теперь вертикальную... Есть... Теперь горизонтальную. Нарисо­вал... Получился прямоугольный треугольник. Все? — Он еще неко­торое время слушал, потом положил трубку.— Вот, понимаешь, работаю как прораб. Министр Майорец—как старший прораб, а то­варищ Силаев, зампред Совмина СССР,— как начальник стройки. Полный бардак. Вот, пожалуйста, звонок министра. Передал мне ри­сунок по телефону. Треугольник... — Кизима повернул ко мне листок.— Это завал возле блока. Говорит, на него качай цементный ра­створ. Будто я первоклашка и ничего не знаю. А я этот завал пешком обошел двадцать шестого апреля утром. А потом еще несколько раз. И сейчас только что оттуда... А он мне, понимаешь, рисуй треуголь­ник. Ну, нарисовал, а дальше что? Мне, честно говоря, они не нужны— ни министры, ни зампреды. Здесь стройка, пусть радиационно опас­ная, но стройка. Я начальник стройки. Мне достаточно Велихова на­учным консультантом, военные должны организовать комендатуру и обеспечить порядок. И людей, конечно. Люди-то разбежались. Имею в виду штатный состав стройки. Да и дирекция. У них уехали без до­кументов и выходного пособия более трех тысяч. На двадцать пять человек один дозиметр, и тот неисправный. Но даже неисправный действует магически. Люди доверяют этой железке. А без нее не идут на облучение. Вот у тебя дозиметр... Отдай его мне. С ним пошлю еще двадцать пять человек.

—              Вернусь из Припяти — отдам,— пообещал я Кизиме.

Василий Трофимович Кизима - Герой Социалистического Труда, Заслуженный строитель Украины - возглавлял строительство ЧАЭС.

Вошел прораб.

—              Василий Трофимович, нужны водители на смену. Мы сжигаем людей. Эта смена уже выбрала норму. Почти у всех двадцать пять бэр и больше. Люди плохо себя чувствуют.

—              А что Яковенко?—спросил я. — Три дня назад его диспетчер звонил в Москву, жаловался, что трест не может справиться с прико­мандированными шоферами, бездельничают, пьют водку, негде рассе­лять, нечем кормить...

—              Да что ж он врет! Мне позарез нужны люди!

—              Жжет грудь, кашель, болит голова,— пожаловался Кизима.

—              Почему не экранируешь свинцом окна, кабины автомашин? Это уменьшит облучаемость.

—              Свинец вреден,— убежденно говорит Кизима. — Насторажива­ет людей и сдерживает работы.

Связались с Москвой. Срочно командировать водителей на смену облученным. Яковенко сказал, что завтра утром двадцать пять чело­век прибудут в Чернобыль для подмены. Прораб, обнадеженный, ушел. И тут же — стук в дверь. Молодой генерал-майор и с ним еще три офицера — полковник и два подполковника.

—              Подразделение прибыло для охраны пруда-охладителя. Чтобы не было диверсии: могут взорвать плотину, и вся грязная вода уйдет в Припять и Днепр... Выставляю по всему периметру дамбы посты, но необходимы укрытия, защищающие часовых от облучения.

—              Предлагаю лотки,— сказал Кизима. — Есть у нас тут железо­бетонные лотки длиной два метра каждый. Поставить на попа под углом, и будка готова. Давать команду?

Звонок. Кизима снял трубку.

—              Так... Так... А что говорит Велихов? Думает?.. Пусть думает. Прекратите пока подачу смеси на завал. — Положил трубку. — Гейзе­ры из жидкого бетона начали бить. На топливо в завале как попадет жидкость, начинается то ли разгон атомный, то ли просто нарушение теплообмена и рост температуры. Резко ухудшается радиационная обстановка.

—              Мне бы надо, Василий Трофимович,—сказал я,— проскочить к аварийному блоку. Машину можешь дать на часок-другой?

—              С машинами дело дрянь... Ладно. Здесь один начальник уехал на денек в Киев. Возьми его «Ниву». У нее два ведущих моста, может сгодиться. Прихвати у дозиметристров радиометр. На часок-другой одолжат. — Кизима назвал номер машины. — Шофера зовут Володя.

—              Не робкий?

—              Парень боевой. Недавно из армии.

К счастью, у Володи оказался спецпропуск в Припять. Через де­сять минут мы уже выскочили на автостраду в сторону Чернобыль­ской АЭС. Сотни раз ездил я по этой дороге в 70-е годы и позже, ког­да работал уже в Москве. Восемнадцатикилометровая лента асфальта на перегоне от Чернобыля до Припяти окантована метровой ширины розовым бетоном. Это защитные полосы, чтобы не обламывался с бо­ков асфальт. Мы радовались в свое время, что только у нас такая до­рога и что меньше средств придется тратить на ремонт дорожного полотна. Но теперь...

—              А если возле четвертого блока заглохнет мотор? — с поднач­кой спросил Володя. — У нас уже случалось такое, правда, не около блока, а в Припяти... Там не так печет...

—              Заведешь, если заглохнет,— сказал я. — По какой специаль­ности служил?

—              На «УАЗе-469» возил командира полка. А вот и дозиметриче­ский пост. Солдаты химвойск, смотрите.

На обочине дороги стояла большая зеленая машина-цистерна с навесными приспособлениями: насосы, приборы, шланги. Со стороны Припяти подъехал «Москвич», его остановили, измерили датчиком колеса, днище, кузов сверху. Пассажиров и водителя попросили вый­ти. Машину стали мыть десорбирующими растворами. Солдаты в респираторах и матерчатых шлемах, плотно облегающих голову, уши, спадающих шалькой на плечи. Один из солдат с радиометром на груди и длинной палкой-датчиком сделал нам отмашку рукой. Мы останови­лись. Он проверил спецпропуск, приклеенный Володей к лобовому стеклу. Все в порядке. «Обнюхал» датчиком нашу «Ниву» — фон.

—              Можете ехать, но учтите — там машину испачкаете. Вон на «Москвиче» три рентгена в час. И не отмывается. Не жалко машину?

—              У нас радиометр,— показал я на прибор,— будем осторожны.

Солдат посмотрел на меня впитывающими синими глазами: мол,меня не обведешь, дядя,— и, с силой захлопнув дверцу, разрешающе махнул рукой.

Володя поддал газку. «Нива» летела со свистом. Я приопустил сте­кло и высунул датчик. Интересно было узнать, как нарастает актив­ность с приближением к Припяти.

Справа и впереди за убегающими вдаль радиоактивными зеленя­ми хорошо был виден белоснежный в лучах майского солнца комп­лекс Чернобыльской АЭС, ажурное кружево мачт объединенного распредустройства в 330 и 750 киловольт. Я знал уже, что на площадку ОРУ-750 взрывом закинуло куски топлива и оттуда здорово сифонит...

На фоне всей этой шикарной белизны и ажурности болью в душе отдавался страшный черный развал четвертого энергоблока.

Стрелка радиометра вначале показала 100 миллирентген в час; а затем уверенно поползла вправо — 200, 300, 500... И вдруг — рывок на зашкал. Я переключил диапазоны. 20 рентген в час. Что это? Ско­рее всего рентгенный ветерок со стороны аварийного блока. Через пару километров стрелка радиометра снова упала, на этот раз на 700 миллирентген в час.

Вдали показался хорошо различимый, давно знакомый дорожный указатель «Чернобыльская АЭС имени Ленина» с бетонным факелом. Далее — указательный бетонный знак: «Припять, 1970 год».

Указатели еще стоят...

—              Давай, Володя, сначала в Припять.

Володя взял левее, поддал газку, и вскоре мы влетели на путепро­вод. Перед глазами открылся белоснежный в лучах солнца город. На путепроводе стрелка радиометра снова рванула вправо. Я стал пере­ключать диапазоны.

—              Быстрей проскакивай это место. Тут прошло облако взрыва. Натрясло здесь... Быстрей...

На большой скорости мы проскочили горб путепровода и стрем­глав влетели в раскинувшийся перед нами мертвый город. Сразу бро­силось в глаза и больно ударило: трупы кошек и собак, всюду — на дорогах, во дворах, в скверах — белые, рыжие, черные, пятнистые трупы расстрелянных животных. Зловещие следы покинутости и не­обратимости несчастья...

—              Езжай по улице Ленина,— попросил я Володю.

Строительный номер дома, где я жил, когда работал здесь, девя­тый, помню до сих пор. Странно выглядел город. Будто раннее-раннее утро. Все спят мертвым, беспробудным сном. Утварь и белье на балко­нах. Блики солнца в окнах, похожие на бельма, а вот случайно рас­крытое окно и, как мертвый язык, выпавшая наружу занавеска, увядшие цветы на подоконниках...

Стоп, Володя, вот здесь направо. Сбавляй скорость...— Стрел­ка радиометра ползала туда-сюда от 1 рентгена до 700 миллирентген в час. — Езжай медленно,— попросил я. — Вот мой дом... Здесь я жил на втором этаже. Ишь как разрослась рябина. Вся в радиоактивном цвету. При мне до второго этажа не дотягивала, а теперь аж до чет­вертого дотянулась.

Пусто. Плотно зашторенные окна. Чувствуется, что за этими што­рами нет жизни, они как-то удручающе неподвижны. Вон велосипеды на балконе, какие-то ящики, старый холодильник, лыжи с красными палками. Все пусто, глухо, мертво.

На узкой бетонной дороге внутреннего дворика поперек — труп огромного черного, в белых яблоках дога.

—              Останови, замерю, сколько набрала шерсть.

Володя заехал левыми колесами на клумбу и остановился. Зелень цветов от радиации почернела, цветы пожухли. Активность грунта и бетона дороги — 60 рентген в час.

—              Смотрите, смотрите!—вскрикнул Володя, показывая рукой.

По узкому проулочку от школы вдоль стены длинного пятиэтаж­ного дома в нашу сторону бежали две большие тощие свиньи. Они подскочили к машине, взвизгивая, ошалело тыкали мордами в колеса, в радиатор. Затравленными красными глазами поглядывали на нас, поводили рылами вверх, к нам, словно прося чего-то. Движения ка­кие-то несогласованные, раскоординированные. Их шатало. Я подсу­нул датчик к боку борова — 50 рентген в час. Боров пытался было хапнуть зубами датчик, но я успел отдернуть. Тогда голодные радио­активные свиньи принялись пожирать дога. Они довольно легко от­рывали из бока уже разложившегося трупа большие куски, раздер­гивая труп и протаскивая его туда-сюда по бетону. Из провалившихся глаз и ощеренной пасти поднялась стая растревоженных синих мух.

Оставшийся житель Чернобыля...

—              Давай назад, Володя. На путепровод и к разрушенному блоку.

—              А если заглохнет мотор?

—              Заглохнет — заведешь. Поехали.

Вырулив на улицу Ленина, он спросил:

—              Едем по встречной полосе? Или как?.. Наша сторона вон там. Объезжать сквер?

—              Не надо.

—              Как-то неудобно. Вроде нарушаем правила уличного движе­ния. — Володя горестно усмехнулся, и мы помчали не по своей сторо­не мимо трупов собак и кошек к аварийному энергоблоку.

Путепровод проскочили на полной скорости. Снова стрелка ра­диометра рванула на несколько диапазонов и опять упала. Справа открылась ужасающая картина разрушенного энергоблока. Весь раз­лом и завал имели цвет черных обгорелостей. Над полом бывшего центрального зала, где реактор, вверх струились волнистые потоки восходящего, ионизированного радиацией газа. Как-то необычно ново и зловеще в этой разрухе и черноте поблескивали на солнце сорван­ные с мертвых опор и сдвинутые в сторону барабан-сепараторы.

До блока метров четыреста.

—              Включай передний мост,— сказал я Володе. — Может потребо­ваться повышенная проходимость.

Но что это?.. Внутри ограды рядом с разрушенным блоком и вплотную к завалу ходят солдаты, что-то собирают.

—              Поворачивай направо. Вот здесь... дальше... Поезжай за зда­ние ХЖТО и остановись вплотную к ограждению.

—              Зажарит нас,— сказал Володя, прицельно глянув на меня. Ли­цо у него красное, напряженное. Мы оба в респираторах.

—              Останови здесь. О-о! Да там офицеры тоже... И генерал...

—              Генерал-полковник,— уточнил Володя.

—              Это, наверное, Пикалов...

Солдаты и офицеры собирали топливо и графит руками. Ходили с ведрами и собирали. Ссыпали в контейнеры. Графит валялся и за из­городью рядом с нашей машиной. Я открыл дверь, подсунул датчик ра­диометра почти вплотную к графитовому блоку. 2 тысячи рентген в час. Закрыл дверь. Пахнет озоном, гарью, пылью и еще чем-то. Может быть, жареной человечиной... Солдаты, набрав полное ведро, как-то, мне казалось, неспешно шли к металлическим ящикам-контейнерам ивысыпали туда содержимое ведер. Милые мои, подумал я, какой страш­ный урожай собираете вы... Урожай минувшего двадцатилетия... Но где же? Где миллионы рублей, отпущенных государством на разработ­ку робототехники и манипуляторов? Где? Украли? Пустили по ветру? Лица солдат и офицеров темно-бурые: ядерный загар. Синоптики обе­щают ливневые дожди, и чтобы активность не смыло дождями в грунт, вместо роботов, которых нет, пошли люди. Позже, узнав об этом, ака­демик Александров возмущался: «На Чернобыле не жалеют людей. Это все падет на меня...» А ведь не возмущался, когда выдвинул на Украину взрывоопасный РБМК...

Вдали видны навалы песка. Минтрансстроевцы роют захватки под реактором. Пробили уже два тоннеля. Потом эстафету у них возьмут угольщики.

—              Под бетонную подушку роют,— сказал Володя. — Говорят, бу­тылка водки под реактором стоит сто пятьдесят рублей... Для дезак­тивации..,

—              Поехали!—приказал я Володе. — Вон, видишь, впереди дорога, вдоль подводящего канала. По ней свернешь налево.

Володя вырулил на дорогу. Поехали мимо ОРУ-750. Стрелка ра­диометра подскочила до 400 рентген в час. Ясное дело — сюда забро­сило взрывом топливо. Метров через двести, напротив ОРУ-ЗЗО, стрел­ка упала до 40. И вдруг... Ч-черт! Непредвиденное. Дорога завалена, перегорожена железобетонными блоками. Проезда нет. А рентгены бегут, как время. Левее асфальта железная дорога.

—              А ну, Володя, покажи, на что способен. Сворачивай на желез­ную дорогу и метров пятьдесят по полотну вон на ту бетонку, что ведет к АБК-1. Вперед!

«Нива» не подвела. И Володя оказался на высоте.

Возле АБК-1 несколько бронетранспортеров. На площади — строй солдат. Офицер перед строем ругает подчиненных за то, что они на­рушают правила радиационной безопасности: сидят на земле, курят, раздеваются по пояс, чтобы загореть, пьют водку и прочее. У офицера и солдат респираторы не надеты, висят на шее. Безграмотность от плохо поставленного обучения... Ведь от этих молодых парней пойдет потомство. Даже один рентген в год дает пятидесятипроцентную веро­ятность мутации...

—              Побудь, Володя, тут, я быстро... Смотри не уезжай, а то я за­стряну здесь.

Захватив радиометр, побежал в бункер. Там чисто. Даже фона нет. Но душно. Полно народу. Как в бомбоубежище во время войны. Столы, кровати по бокам для отдыха персонала. Вон группа отдыхаю­щих дуется в козла. Слышен стук костяшек. Здесь же дежурные до­зиметристы, возле телефонов — операторы, у которых связь с БЩУ и со штабом в Чернобыле. На стене карта радиационных замеров по промплощадке. Но мне не нужна, замерил сам. Поднялся на второй этаж АБК. Тишина, пустота. По переходной галерее прошел на деся­тую отметку деаэраторной этажерки... Теперь — быстро вперед! Моя цель — блочный щит управления четвертого энергоблока. Я должен увидеть то место, где была нажата роковая кнопка взрыва, посмот­реть, на какой высоте застряли стрелки указателей положения погло­щающих стержней, замерить активность на БЩУ и рядом, понять, в какой обстановке работали операторы..,

Быстрым шагом, почти бегом пошел по длинному коридору в сто­рону четвертого блока. До БЩУ-4 примерно шестьсот метров. Быстрее...

На радиометре — рентген в час. Стрелка медленно ползет вправо. Миновал БЩУ-1 и БЩУ-2. Двери открыты. Видны фигуры операторов. Расхолаживают реакторы. Вернее, поддерживают реакторы в режиме расхолаживания. Третий блок. Ему уже досталось от взрыва. Актив­ность — 2 рентгена в час. Иду дальше. Металлический привкус во рту.

Ощущаются сквозняки, пахнет озоном, гарью. На пластикатовом полу осколки выбитых взрывом стекол. Активность — 5 рентген в час. Про­вал возле помещения комплекса «Скала» — 7 рентген. Вот щитовая КРБ второй очереди—10 рентген. Ощущение, что иду по коридорам и каютам затонувшего корабля. Справа двери в лестнично-лифтовой блок, дальше — в резервную пультовую. Слева дверь в БЩУ-4. Здесь работали люди, которые сейчас умирают в 6-й клинике Москвы. Вхо­жу в помещение резервного пульта управления, окна которого выхо­дят на завал,— 500 рентген в час. Стекла выбиты взрывом, хрустят и взвизгивают под каблуками. Назад! Вхожу в помещение БЩУ-4. У входной двери 15 рентген, у рабочего места СИУРа (умирающего сей­час Леонида Топтунова) 10 рентген. На сельсинах-указателях погло­щающих стержней стрелки застыли на высоте двух—двух с полови­ной метров. При движении вправо активность растет: 50—70 рентген в час. Выскакиваю из помещения и бегом в сторону первого энерго­блока.

БЩУ-4... пустые глазницы приборов...

Быстро!..

Вот оно — настало немыслимое. Мирный атом во всей своей пер­возданной красе и устрашающей мощи...

Володя на месте. Солнце, голубое небо, жара градусов тридцать. Строй посреди площади давно распался, солдаты сидят на бронетранс­портерах. Курят. Двое разделись до пояса, загорают. Молодость не верит в смерть. Молодые бессмертны. Здесь это так наглядно. Не вы­держал, кричу:

—              Парни, хватаете лишние бэры! Вас же инструктировали только что!

Белобрысый солдат улыбается, привстав на броне.

—              А мы что, мы ничего. Загораем...

—              Поехали!

К вечеру 9 мая примерно в 20 часов 30 минут прогорела часть графита в реакторе, под сброшенным грузом образовалась пустота, и вся махина из пяти тысяч тонн песка, глины и карбида бора рухнула вниз, выбросив из-под себя огромное количество ядерного пепла. Резко возросла активность на станции, в Припяти — в тридцатикилометровой зоне. Рост активности ощущался даже за шестьдесят километ­ров в Иванкове и в других местах.

В наступившей уже темноте с трудом подняли вертолет и замери­ли активность.

Пепел лег на Припять и окружающие поля.

16 мая я улетел в Москву.

Свидетельствует Ю. Н. Филимонцев, заместитель начальника главного научно-технического управления Минэнерго СССР:

«Ездили после Чернобыля на Игналинскую АЭС Там в свете чер­нобыльской аварии проверили физику и конструкцию реактора типа РБМК. Сумма положительных коэффициентов реактивности еще большая, чем в Чернобыле, во всяком случае не меньше. Паровой ко­эффициент выше двух бета. Ничего не предпринимают. Спросил: по­чему не пишете по инстанции? Ответили: а что толку?

Тем не менее выводы комиссии о реконструкции всех реакторов типа РБМК в сторону повышения безопасности неукоснительно при­няты к исполнению. В правительство представлено несколько актов расследования. В том числе Минэнерго СССР, правительственной ко­миссии и Минсредмаша. Все внешние организации сделали выводы против Минэнерго: виновата эксплуатация, а реактор здесь ни при чем. Минэнерго же, наоборот, представило более взвешенные и сбаланси­рованные выводы, указав и на вину эксплуатации и на порочную кон­струкцию реактора.

Щербина собрал все комиссии и потребовал согласованного за­ключения для представления в Политбюро ЦК КПСС».

...Думаю о десятках погибших, имена которых мы знаем, и о мно­гих нерожденных, о прерванных жизнях, имен которых мы никогда не узнаем, ибо они погибли из-за прекращения беременности у жен­щин, облученных в Припяти 26 и 27 апреля.

К 17 мая 1986 года ВОХР Минэнерго СССР похоронил с воински­ми почестями на Митинском кладбище четырнадцать человек, пост­радавших 26 апреля на аварийном блоке и умерших в 6-й клиниче­ской больнице Москвы. Это эксплуатационники и пожарники(ные).

Мемореал жертвам аварии Чернобыльской АЭС на Митинском кладбище в Москве...

Борьба врачей за жизнь остальных тяжелых и менее тяжелых больных продолжалась. Работники аппарата Минэнерго СССР дежурили в клини­ке, помогая медперсоналу.

В начале 70-х годов я лежал здесь на девятом этаже в отделении профессора И. С. Глазунова. Тогда еще не было здания пристройки слева. Отделение битком было забито больными лучевой болезнью. Были и очень тяжелые случаи.

Запомнился Дима, парень лет тридцати. Подвергся облучению, находясь в полуметре от источника. Стоял к нему спиной и чуть пра­вым боком. Пучок лучей шел снизу. Максимум воздействия пришелся на голени, стопы, промежность, ягодицы. Увидел не саму вспышку, а ее отражение на противоположной стене и потолке. Поняв, в чем де­ло, побежал выключать что-то. Находился в аварийных условиях три минуты. К случившемуся отнесся очень трезво. Вычислил приблизи­тельную дозу, им полученную. В клинику поступил через час после аварии.

Температура — тридцать девять, озноб, тошнота, возбужден, глаза блестят. Говорит жестикулируя, немного пошутовски представляя случившееся. Однако очень связно и логично. Немного не по себе всем от его шуток. Контактен, тактичен, терпелив.

Через сутки после аварии у больного из четырех точек (грудина, подвздошные кости, обе спереди и слева сзади) взяли костный мозг. Средняя интегральная доза на весь организм — 400 рад. На четвертые-пятые сутки — поражение слизистой рта, пищевода, желудка. Во рту, на языке, щеках — язвы, слизистая отходила пластами, пропал сон, аппетит. Температура тридцать восемь—тридцать девять, возбуж­ден, глаза блестят, как у наркомана. На шестые сутки — поражение кожи правой голени, отек, чувство распирания в ней, одеревенение, морфинные боли.

На шестые сутки перелито около четырнадцати миллиардоклеток костного мозга. Больного перевели в стерильную кварцующуюся па­лату. Начался период кишечного синдрома. Стул двадцать пять—три­дцать раз в сутки с кровью и слизью. Тенезмы, урчания и переливания в области слепой кишки. В связи с тяжелым поражением рта и пище­вода шесть дней пищу через рот не получал, чтобы не травмировать слизистую. Внутривенно переливались питательные смеси.

В это же время на промежности и ягодицах появились вялые бо­лезненные пузыри. Голень правой ноги сине-багровая, отечная, бле­стящая, гладкая на ощупь. С четырнадцатых суток началась эпиляция (выпадение волос), причем очень странно. Выпали все волосы справа — и на голове и на теле. Дима сам про себя говорил, что он как беглый каторжник. Своеобразный юмор висельника, однако он очень здорово подбадривал остальных двоих, облучившихся вместе с ним.

Они совсем раскисли, хотя течение болезни у них было безуслов­но более легким. Дима писал им юмористические записки в стихах, но иногда срывался и круто переходил в депрессию. Очень долго его раздражали громкие разговоры, музыка, шум каблуков. Однажды на­орал на врачиху, что от стука ее каблуков у него понос начинается. Родственников к нему до трех недель не допускали.

С сороковых суток состояние его улучшилось, а на восемьдесят вторые сутки Диму выписали. Осталась глубокая трофическая язва (незаживающая) на правой голени. Сильно хромает. Стоял вопрос об ампутации правой ноги по колено...

Второй больной — Сергей, двадцати девяти лет. Поступил из НИИ, где манипулировал с радиоактивными веществами в горячей камере. Из-за слишком близкого сведения кусков вещества произошел ядерный всплеск.

Несмотря на сразу же начавшуюся рвоту, рассчитал ориентиро­вочную дозу—10 тысяч рад. Через полчаса потерял сознание. Доста­вили на самолете в крайне тяжелом состоянии. Температура сорок, отек лица, шеи, верхних конечностей. У него были такие руки, что из­мерить давление обычной манжетой не удавалось, сестрам приходи­лось надставлять. Очень терпеливо перенес трепанбиопсию и пунк­цию костного мозга. Находился в сознании. Через пятьдесят четыре часа после аварии резко упало артериальное давление — до нуля. Че­рез пятьдесят семь часов Сергей скончался от острой дистрофии мио­карда...

Лечащий врач, с которым я подружился, сказал мне: «Это, по существу, была смерть под лучом от непосредственного воздействия ионизирующей радиации. Спасти таких больных невозможно: ткань сердца просто ползет, рассеченная радиацией...»

Третий, Николай, тридцати шести лет, прожил пятьдесят восемь суток. Это были сплошные мучения: тяжелейшие ожоги (кожа сходи­ла пластами), пневмония, агранулоцитоз. Кроме того, у него был тя­желейший панкреатит, он сильно кричал от болей в поджелудочной железе. Наркотики не помогали. Успокаивался лишь после наркоза закисью азота.

Была ранняя весна. Кажется, апрель. Как и сейчас в Чернобыле. Светило солнце, и в больнице было очень тихо. Я заглянул к Нико­лаю. Он лежал один в стерильной палате. Рядом с кроватью стоял столик со стерильными хирургическими инструментами, на другом столике мази симбезон, Вишневского, фурацилин, настойка прополи­са, облепиховое масло, стерильный корнцанг с намотанной на него марлечкой. Все это для обработки обнаженной кожи.

Он лежал на высокой наклонной кровати. Над кроватью — каркас из железных прутьев, на нем мощные лампы, чтобы не было холодно, потому что Николай лежал совсем голый. Кожа от облепихового мас­ла стала желтоватой...

Но что это?.. Николай... Владимир Правик... Как все поразительно страшно повторилось!.. Пятнадцать лет спустя — такая же палата, та же наклонная койка с каркасом, греющие лампы, по графику включа­ющийся кварц...

Владимир Правик голый лежит на наклонном ложе под железным каркасом с лампами. Вся поверхность тела обожжена, трудно разо­брать, где огнем, где радиацией, все слилось. Чудовищные отеки сна­ружи и внутри. Распухли губы, полость рта, язык, пищевод... Ядерная боль особенная, она нестерпима и беспощадна, доводит до шока и потери сознания. Все тело героя-пожарника(ного) переполнила ядерная боль. Раньше кололи морфий и другие наркотики, которые на время купи­ровали болевой синдром. Правику и его товарищам сделали внутри­венную пересадку костного мозга. Внутривенно же влили экстракт печени многих эмбрионов для стимулирования кроветворения. Но смерть не отступала... Все уже было у него: и агранулоцитоз, и кишеч­ный синдром, и эпиляция (выпадение волос), и стоматиты с тяжкими отеками и отслоениями слизистой рта... Но Владимир Правик стоически переносил боль и муки. Этот славянский богатырь выжил бы, победил бы смерть, если бы только кожа не была убита на всю ее глубину.

И казалось, что в таком состоянии не до мирских радостей и горя, не до судеб своих товарищей. Сам ведь на краю гибели. Но нет! Пока мог еще говорить, Владимир Правик пытался узнать через сестер и врачей, что с его друзьями, как они, живы ли, продолжают ли еще борьбу, теперь уже со смертью. Он хотел, чтобы они боролись, чтобы их мужество помогало и ему. И когда каким-то непостижимым образом все же доносились вести: умер... умер... умер...— как само дуновение гибели,,— врачи говорили больным, что это не у нас, что это где-то в другом месте, в другой больнице... То была ложь во спасение.

И вот настал такой день, когда стало ясно: сделано все, что способна была сделать современная радиационная медицина. Все методы рискованной и обычной терапии применены для борьбы с острой лучевой болезнью, но тщетно. Даже новейшие факторы роста, стимулирующие размножение клеток крови, не помогли. Потому что нужна была еще живая кожа. А ее у Правика не было ни кусочка. Она вся была убита радиацией. Радиацией были убиты и слюнные железы. Рот пересох, как земля в засуху. Правик не мог говорить, только смотрел, мигал еще веками без ресниц, которые выпали, смотрел, и в глазах порою вспыхивало жгучее нежелание подчиниться смерти. Потом внутренние силы сопротивления стали ослабевать и постепенно иссякли. Началось умирание, исчезновение плоти на глазах. Он стал таять, сохнуть, исчезать. Это мумифицировались убитые радиацией кожа и ткани тела. Человек с каждым часом, с каждым днем уменьшался, уменьшался, уменьшался.

Владимир Павлович Правик

Умершие — почерневшие, высохшие мумии — стали легкими, как дети...

Свидетельствует В. Г. Смагин:

«В Москве в 6-й клинике на «Щукинской» поместили сначала на четвертом, а потом на шестом этаже. Более тяжелых, пожарников(ных) и эксплуатационников,— на восьмом. Среди них пожарники(ные) Ващук, Игнатенко, Правик, Кибенок, Титенок, Тищура; операторы Акимов, Топтунов, Перевозченко, Бражник, Проскуряков, Кудрявцев, Перчук, Вершинин, Кургуз, Новик...

Лежали в отдельных стерильных палатах, которые кварцевались несколько раз в сутки по графику. Физраствор, который всем нам влили в вену в припятской медсанчасти, на многих подействовал ободряюще, снял интоксикацию, вызванную облучением. Лучше себя почувствовали больные с дозами до 400 рад. Остальным было лишь чуть легче, их мучили сильные боли в облученной и обожженной огнем и паром коже. Боль в коже и внутри изматывала, убивала...

Первые два дня, 28 и 29 апреля, Саша Акимов приходил в нашу палату, темно-коричневый от ядерного загара, сильно подавленный. Говорил одно и то же, что не понимает, почему взорвалось. Ведь все шло отлично, и до нажатия кнопки АЗ ни один параметр не имел отклонений. Это меня мучает больше, чем боль, сказал он мне 29 апреля, уходя навсегда».

Свидетельствует Л. Н. Акимова:

«Возле Саши дежурили его родители и брат. Они с Сашей близнецы. Брат отдал ему для переливания свой костный мозг. Пока мог говорить, он все время повторял отцу и матери, что все делал правильно. Это его мучило до самой кончины. Сказал также, что к персоналу своей смены претензий не имеет. Они все выполнили свой долг.

Я была у мужа за день до смерти. Он уже не мог говорить. Но в глазах была боль. Я знаю, он думал о той проклятой ночи, проигрывал все в себе снова и снова и не мог признать себя виновным. Он получил дозу 1500 рентген, а может быть, и больше и был обречен. Он все более чернел и в день смерти лежал черный, как негр. Он весь обуглился. Умер с открытыми глазами...»

Свидетельствует В. А. Назаров, заместитель начальника ВПОСоюзатомэнерго:

«Я посещал Славу Бражника 4 мая 1986 года. Молодой парень тридцати лет. Пытался расспросить его, что произошло. Ведь никто тогда в Москве толком ничего не знал. Бражник лежал весь отекший, темно-бурый. Через силу сказал, что все тело страшно болит, сла­бость.

Сказал, что вначале проломило кровлю и на нулевую отметку машзала упал кусок железобетонной плиты, разбил маслопровод. Масло загорелось. Пока он тушил и ставил пластырь, упал еще кусок и разбил задвижку на питательном насосе. Отключили этот насос, от­секли петлю. В пролом крыши полетел черный пепел... Ему было очень тяжко, и я не стал его больше расспрашивать. Все просил пить. Я дал ему боржоми.

«Боль, все болит... Страшно болит...»

Я, говорит, не знал, что может быть такая страшная боль...»

Свидетельствует В. Г. Смагин:

«Я был у Проскурякова за два дня до его смерти. Он лежал на наклонной койке. Чудовищно распухший рот. Лицо без кожи. Голый. Грудь в пластырях. Над ним греющие лампы. Он все просил пить. У меня был с собой сок манго. Я спросил, хочет ли он соку. Он ска­зал, что да, очень хочет. Надоела, говорит, минеральная вода. На тум­бочке у него стояла бутылка боржоми. Я напоил его соком из стакана. Оставил банку с соком у него на тумбочке и попросил сестру поить его. В Москве у него родственников не было. И к нему почему-то ни­кто не приехал...

Возле СИУРа Лени Топтунова дежурил его отец. Он же отдал сы­ну для пересадки свой костный мозг. Но это не помогло. День и ночь проводил у кровати сына, переворачивал его. Тот был весь загорелый до черноты. Только спина светлая. Он везде был с Сашей Акимовым, был его тенью. И сгорели они одинаково и почти в одно время. Аки­мов умер 11 мая, а Топтунов— 14-го. Они погибли первыми из опера­торов.

Многие, кто уже считался выздоравливающими, вдруг умирали. Так умер внезапно на тридцать пятые сутки заместитель главного ин­женера по эксплуатации первой очереди Анатолий Ситников. Ему дважды переливали костный мозг, но была несовместимость, он от­торгал его.

В курилке 6-й клиники собирались каждый день выздоравливаю­щие, и всех мучило одно: почему взрыв? Думали-гадали. Предполага­ли, что гремучка могла собраться в сливном коллекторе охлаждаю­щей воды СУЗ. Мог произойти хлопок, и регулирующие стержни вы­стрелило из реактора. В результате — разгон на мгновенных нейтро­нах. Думали также о «концевом» эффекте поглощающих стержней. Если парообразование и «концевой» эффект совпали — тоже разгон и взрыв. Где-то все постепенно сошлись на мысли о выбросе мощно­сти. Но уверены до конца, конечно, не были...»

Свидетельствует А. М. Ходаковский, заместитель генерального директора производственного объединения Атомэнергоремонт:

«Я руководил по поручению руководства Минэнерго СССР похо­ронами погибших от чернобыльской радиации. По состоянию на де­сятое июля 1986 года схоронили двадцать восемь человек.

Многие трупы очень радиоактивны. Ни я, ни работники морга вначале этого не знали, потом случайно замерили — большая актив­ность. Стали надевать пропитанные свинцовыми солями костюмы.

Санэпидстанция, узнав, что трупы радиоактивны, потребовала делать на дне могил бетонные подушки, как под атомным реактором, чтобы радиоактивные соки из трупов не уходили в грунтовые воды.

Это было невозможно, кощунственно. Долго спорили с ними. Нако­нец договорились, что сильно радиоактивные трупы будем запаивать в цинковые гробы. Так и поступили.

В 6-й клинике через шестьдесят дней после взрыва долечивается по состоянию на июль 1986 года еще девятнадцать человек. У одного вдруг на шестидесятые сутки пошли на теле ожоговые пятна при об­щем неплохом состоянии. Вот как у меня.— Ходаковский задрал ру­баху и показал на животе темно-коричневые пятна неопределенной формы.— Это тоже ожоговые пятна от работы с радиоактивными трупами...»

Тут я хочу остановиться и привести выдержки из статьи амери­канского ученого-атомщика К. Моргана. Привел бы подобные слова академиков А. П. Александрова или Е. П. Велихова, например, но они таких слов не произносили. Так вот что сказал Морган:

«В настоящее время стало очевидным, что не существует такой малой пороговой дозы ионизирующего излучения, которая была бы безопасной или риск заболеть от которой (даже лейкозом) был бы равен нулю... Радиоактивные благородные газы (РБГ) являются основ­ным источником облучения населения при нормальной эксплуатации АЭС. Особый вклад вносит криптон-85 с периодом полураспада десять и семь десятых лет...

Я хотел бы выразить большое недовольство относительно распро­страненной в атомной энергетике практики «сжигания» и «выжига­ния» временных ремонтных рабочих. Под этим мы подразумеваем привлечение плохо проинструктированного и неподготовленного пер­сонала к временному выполнению горячих работ (радиоактивных). Из-за отсутствия понимания риска хронического облучения такой пер­сонал с большой вероятностью может создать радиационные аварии, в результате которых может быть причинен вред как ему, так и дру­гим людям. Я считаю практику «выжигания» персонала глубоко амо­ральной, и до тех пор, пока в атомной энергетике не откажутся от подобной практики, я перестану быть активным сторонником этой отра­сли...

За последние десять—пятнадцать лет новые данные показали, что риск раковых заболеваний людей под воздействием радиации в де­сять или более раз выше, чем мы считали в 1960 году, и что не суще­ствует безопасной дозы...»

И еще одно суждение — выдающегося советского ученого, дейст­вительного члена Академии медицинских наук СССР, крупнейшего специалиста по лечению лейкозов Андрея Ивановича Воробьева:

«Думаю, что после этой аварии должно закончиться средневеко­вое мышление человечества.

Очень многое требует сегодня переоценки. И хотя количество жертв в результате аварии ограниченно, а большинство пострадавших останется в живых и выздоровеет, происшедшее в Чернобыле показа­ло нам масштабы возможной катастрофы. Это должно буквально пе­реформировать наше мышление, в том числе и мышление любого че­ловека, кем бы он ни был — рабочим или ученым. Ведь ни одна авария не бывает случайной. Значит, надо понимать, что атомный век требу­ет такой же точности, с какой рассчитываются траектории ракет. Атомный век не может быть в чем-то только одном атомным. Очень важно понять, что сегодня люди должны знать, например, что такое хромосомы, так же хорошо, как знают они, что такое четырехтактный двигатель внутреннего сгорания. Без этого нельзя жить. Хочешь жить в атомном веке — создавай новую культуру, новое мышление..»

Свидетельствует В. Г. Смагин:

«В 6-й клинике лечился и главный инженер Чернобыльской АЭС Николай Максимович Фомин. Пробыл с месяц. После выписки неза­долго до его ареста обедали с ним в кафе. Он был бледен, подавлен. Спросил меня: «Витя, как ты думаешь, что мне делать? Повеситься?» «Зачем же, Максимыч?—сказал я.— Наберись мужества, пройди все до конца...»

С Дятловым мы были в клинике в одно время. Перед выпиской он сказал: «Меня будут судить. Это ясно. Но если мне дадут говорить и будут слушать, я скажу, что все делал правильно».

Незадолго до ареста встретил Брюханова. Он сказал: «Никому не нужен, жду ареста. Приехал вот к генеральному прокурору спросить, где мне находиться и что делать...» «И что говорит прокурор?» «Жди­те, говорит, вас позовут»...»

Арестовали Брюханова, Дятлова и Фомина в августе 1986 года.

Брюханов был спокоен. Взял с собой в камеру учебники и тексты для изучения английского языка. И сказал, что он теперь как Фрунзе, приговоренный к смерти...

Дятлов тоже спокоен, выдержан.

Фомин потерял себя. Истерики. Сделал в камере попытку само­убийства. Разбил очки и стеклом вскрыл себе вены. Вовремя замети­ли. Спасли. На 24 марта 1987 года был назначен суд, который отло­жили из-за невменяемости Фомина.

Слева-направо: Брюханов, Дятлов, Фомин на вынесении приговора...

Разыскал и встретился с заместителем начальника турбинного цеха блока № 4 Разимом Ильгамовичем Давлетбаевым. Как я уже пи­сал, он был на БЩУ-4 в момент взрыва. За время аварии получил более 300 рентген. Вид очень больного человека. Мучает лучевой гепатит. Сильно отечное лицо. Нездоровые, налитые кровью глаза. Но держится молодцом. Подтянут, собран. Несмотря на инвалидность, работает. Му­жественный человек.

Попросил его рассказать, как было в ту ночь 26 апреля 1986 года. Он сказал, что ему запретили говорить о технике. Только через пер­вый отдел. Я сказал, что о технике все знаю, даже больше, чем он. Нужны подробности о людях. Но Разим Ильгамович был скуп: «Ког­да пожарники(ные) появились в машзале, там все уже сделали эксплуатационники. За время аварийных работ в машзале я несколько раз вбе­гал на блочный щит управления, докладывал начальнику смены. Аки­мов был спокоен, четко отдавал распоряжения. Когда началось, все встретили спокойно. Ведь мы по роду своей профессии были готовы к подобному. Не в такой, конечно, степени, но все же...» Видно, что Давлетбаев старается говорить в пределах разрешенного первым от­делом. Я не перебиваю. Характеризует Александра Акимова, своего вахтенного начальника: «Акимов очень порядочный и добросовест­ный человек. Симпатичный, общительный. Член Припятского горко­ма партии. Хороший товарищ...» Характеризовать Брюханова отказал­ся. Сказал: «Брюханова не знаю».

Высказал свое мнение о прессе, печатавшей репортажи из Черно­быля: «Она представила нас, эксплуатационников, как неграмотных, почти злодеев. Поэтому под воздействием прессы на Митинском клад­бище, где похоронены наши ребята, с могил сорвали все фотографии. Пожалели только фото Топтунова. Совсем еще молодой. Как бы неопытный. Нас считают злодеями. А между тем десять лет Чернобыль­ская АЭС выдавала электроэнергию. Хлеб нелегкий, вы знаете. Сами работали...» «Когда вы покинули блок?» — спросил я. «В пять утра. На­чалась острая рвота. Но мы все успели сделать: и погасили пожар вну­три машзала, и вытеснили водород из генератора, и заменили водой масло из маслобака турбины. Мы не были чистыми исполнителями. Мы многое переосмысливали. Но поезд тогда уже ушел, имею в виду технологический процесс на момент приема смены. И остановить его было уже невозможно. Но мы не были простыми исполнителями...»

Да, во многом можно согласиться с Давлетбаевым. Атомные опе­раторы не просто исполнители. В процессе эксплуатации атомных станций им приходится принимать массу самостоятельных и ответст­венных решений, зачастую очень рискованных, чтобы спасти блок, с честью выйти из аварийной ситуации или тяжелого переходного ре­жима. Всего многообразия всевозможных сочетаний режимов и непо­ладок никакими инструкциями и регламентами, к сожалению, не пре­дусмотришь. И тут важны опыт и профессионализм эксплуатационни­ков. И Давлетбаев прав, говоря, что после взрыва операторы показали чудеса героизма и бесстрашия. Они достойны преклонения.

Но ведь это — уже после взрыва...

МИТИНСКОЕ КЛАДБИЩЕ

В первую годовщину чернобыльской катастрофы я поехал на Ми­тинское кладбище почтить память погибших пожарников(ных) и атомных операторов. От станции метро «Планерная» на автобусе № 741 через двадцать минут езды, сразу за деревней Митино, раскинулся огром­ный город мертвых.

Кладбище совсем новое, чистенькое. Могилы уходят за горизонт.

Слева от входа — аккуратный, облицованный желтой керамиче­ской плиткой непрерывно действующий крематорий, из трубы кото­рого шел быстрый черный дымок. Справа от входа — кладбищенская контора.

Кладбище молодое. Посаженные на могилах деревья еще не вы­росли. По весне стоят пока темные, с нераспустившимися листьями. В разных местах кладбища над могилами взлетают и садятся стаи во­ронья, расклевывают оставленную на могилах пищу — яйца, колбасу, конфеты...

Иду по главной кладбищенской улице. Метрах в пятидесяти от входа слева от дороги — двадцать шесть могил с белокаменными над­гробиями. Над каждой могилой небольшая мраморная стела с грави­рованной позолоченной надписью: фамилия, имя, отчество, даты рож­дения и смерти.

Могилы пожарников(ных), их шесть, утопают в цветах: вазочки и гор­шочки с живыми цветами, венки искусственных цветов с красными лентами и надписями на них от родных и сослуживцев. На могилах атомных операторов цветов поменьше, венков вообще нет. Министер­ство атомной энергетики и Минэнерго СССР не вспомнили в годовщи­ну Чернобыля о павших. А ведь они тоже герои, они сделали все, что смогли. Проявили мужество и бесстрашие. Отдали жизни...

Первые захоронения погибших чернобыльцев... на Митинском кладбище...

Но лежат здесь и те, кто случайно оказался той роковой ночью у места трагедии, не понимая подлинного значения происходящего.

Ясное голубое небо, солнце, теплынь. Грай взлетающего и садя­щегося на могилы воронья, уходящая вдаль до горизонта главная улица кладбища и на ней люди, люди, идущие к дорогим могилам.

Невдалеке от захоронения чернобыльцев послышались звуки ав­томатных выстрелов. Посмотрел в ту сторону. Взвод солдат салюто­вал из «Калашниковых». Подошедший мужчина сказал, что хоронят солдата, погибшего в Афганистане.

На могильных стелах пожарников(ных) выгравированы золотые звез­ды. Здесь лежат Правик, Кибенок, Игнатенко, Ващук, Тищура, Титенок...

Над могилами же атомных операторов на мраморных надгробиях нет никаких знаков отличия. Нет и фотографий, которые вначале бы­ли. Теперь осталась только фотография на могиле Леонида Топтунова. Совсем еще мальчишка, усатенький, круглолицый, пухленькие щеки. Отец его возле могилы соорудил аккуратную красивую скамеечку. Мне показалось, что у Топтунова самая любовно ухоженная могила. Двадцать шесть могил... В шести из них покоятся герои-пожарники(ные), в двадцати остальных — операторы четвертого энергоблока, элек­трики, турбинисты, наладчики. Две женщины — Лузганова и Иванен­ко, работницы военизированной охраны. Одна была на проходной на­против четвертого блока, дежурила там всю ночь до утра. Вторая в строящемся ХОЯТе (хранилище отработанного ядерного топлива) — в трехстах метрах от блока. И в этих могилах тоже подлинные герои, чье мужество спасло станцию в не меньшей степени, чем мужество пожарников(ных). Я уже говорил о них ранее. Вот они: Вершинин, Новик, Бражник, Перчук — машинисты турбинного зала, которые погасили пожар изнутри, пожар, развитие которого имело бы страшные послед­ствия для всей АЭС.

Насколько мне известно, к наградам они не представлены. Не на­гражден и начальник смены реакторного цеха Валерий Иванович Перевозченко, сделавший все возможное и невозможное, чтобы спасти подчиненных ему людей, вывести их из зон высокой радиации. И за­меститель главного инженера по эксплуатации первой очереди Анато­лий Андреевич Ситников, не пощадивший жизни, чтобы разобраться, что же на самом деле произошло с четвертым реактором. И лежащий здесь виброналадчик харьковчанин Георгий Илларионович Попов, ко­торый и вовсе случайно оказался там, но машзал не покинул и всем, чем мог, помогал турбинистам тушить пожар в машзале. Хотя мог уйти и остаться живым. Не награжден и электрик Анатолий Иванович Баранов, который вместе с Лелеченко локализовал аварийную си­туацию на электрооборудовании, замещал водород в генераторе, пода­вал питание на четвертый блок в условиях бешеных гамма-полей.

Лелеченко похоронен в Киеве. Посмертно награжден орденом Ле­нина.

В связи с наградами следует сказать еще об одном. Материалы по награждению атомных операторов, живых и мертвых, готовились под завесой умолчания. Почему, спрашивается?

Иду вдоль могил, подолгу останавливаясь возле каждой. Кладу к надгробиям цветы. Пожарники(ные) и шесть атомных операторов сконча­лись в страшных муках в период с 11 по 17 мая 1986 года. Они полу­чили наибольшие дозы облучения, больше всех приняли радионукли­дов внутрь, тела их были сильно радиоактивны, и, как я уже писал, были они похоронены в запаянных цинковых гробах. Так требовала санэпидстанция, и я думал об этом с горечью, ибо земле помешали сделать ее последнюю работу — превратить тела умерших в прах. Проклятый ядерный век! Даже здесь, в извечном человеческом исхо­де, нарушаются тысячелетние традиции. Даже похоронить, по-людски предать земле нельзя. Вот ведь как получается...

И все же говорю им: мир праху вашему. Спите спокойно. Ваша смерть всколыхнула людей, они хоть на вершок отошли от спячки, от слепой и серой исполнительности...

Склоним головы перед ними — мучениками и героями Чернобыля.

Прошло время... На Митинском кладбище установили мемореал погибшим чернобыльцам...

Аллея Славы на Митинском кладбище

28 героев-ликвидаторов похоронены на Митинском кладбище в Москве. Над местом их захоронения создана Аллея Славы. Здесь покоятся:

        ПРАВИК Владимир Павлович,

начальник караула ВПЧ-2. Герой Советского Союза, Герой Украины, лейтенант.

13.06.1962-11.05.1986

    КИБЕНОК Виктор Николаевич,

начальник караула ОВПЧ-6. Герой Советского Союза, Герой Украины, лейтенант.

17.02.1963-11.05.1986

    ИГНАТЕНКО Василий Иванович,

Герой Украины, старший сержант, командир отделения ОВПЧ-6

13.03.1961-13.05.1986

    ТИЩУРА Владимир Иванович,

Герой Украины, сержант, старший пожарный ОВПЧ-6

15.12.1959-10.05.1986

    ВАЩУК Николай Васильевич,

Герой Украины, сержант, командир отделения ОВПЧ-6

05.06.1959-14.05.1986

    ТЫТЕНОК Николай Иванович,

Герой Украины, старший сержант, пожарный ОВПЧ-6

05.12.1962-16.05.1986

    ТОПТУНОВ Леонид Фёдорович,

старший инженер управления реактором

16.08.1960-14.05.1986

    ЛУЗГАНОВА Клавдия Ивановна,

сотрудница ВОХР

09.05.1927-31.07.1986

    ИВАНЕНКО Екатерина Александровна,

сотрудница ВОХР

11.09.1932-26.05.1986

    ВЕРШИНИН Юрий Анатольевич,

машинист-обходчик турбинного оборудования турбинного цеха

25.05.1959-21.07.1986

    НОВИК Александр Васильевич,

машинист-обходчик турбинного оборудования турбинного цеха

11.08.1961-26.07.1986

    БРАЖНИК Вячеслав Степанович,

машинист паровой турбины

03.05.1957-14.05.1986

    ПЕРЧУК Константин Григорьевич,

старший машинист турбинного оборудования турбинного цеха

23.11.1952-20.05.1986

    ПЕРЕВОЗЧЕНКО Валерий Иванович,

начальник смены реакторного цеха

06.05.1947-13.06.1986

    СИТНИКОВ Анатолий Андреевич,

заместитель главного инженера по эксплуатации 1-й очереди

20.01.1940-30.05.1986

    ПОПОВ Георгий Илларионович,

инженер Харьковского турбинного завода, виброналадчик

21.02.1940-13.06.1986

    БАРАНОВ Анатолий Иванович,

старший дежурный электромонтёр

13.06.1953-20.05.1986

    АКИМОВ Александр Фёдорович,

начальник смены блока

06.05.1953-11.05.1986

    ДЕГТЯРЕНКО Виктор Михайлович,

дежурный оператор реакторного цеха

10.08.1954-19.05.1986

    КОНОВАЛ Юрий Иванович,

дежурный электромонтёр электроцеха

01.01.1942-28.05.1986

    КУРГУЗ Анатолий Харламович,

оператор центрального зала

12.06.1957-12.05.1986

    ПРОСКУРЯКОВ Виктор Васильевич,

старший инженер реакторного цеха

09.04.1955-17.05.1986

    ХОДЫМЧУК Валерий Ильич,

старший оператор ГЦН, погиб в завалах, тело не найдено.

На Митинском кладбище – кенотаф

24.03.1951-26.04.1986

    ШАПОВАЛОВ Анатолий Иванович,

старший дежурный электромонтёр электроцеха

06.04.1941-19.05.1986

    ШАШЕНОК Владимир Николаевич,

инженер Смоленскатомэнерго

21.04.1951-26.04.1986, перезахоронен 12.1988

    КУДРЯВЦЕВ Александр Геннадьевич,

cтарший инженер реакторного цеха

11.12.1957-14.05.1986

    ОРЛОВ Иван Лукич,

изолировщик-плёночник Чернобыльэнергозащиты

10.01.1945-13.05.1986

    ЛОПАТЮК Виктор Иванович,

cтарший дежурный электромонтёр электроцеха

22.08.1960-17.05.1986

Также на Аллее Славы есть еще 2 памятных надгробия. Владимир Шашенок умер в день аварии и похоронен близ АЭС, а Валерий Ходемчук погиб непосредственно при взрыве, тело его не было найдено.

Также рядом с памятным мемориалом похоронен Владимир Максимчук — руководитель тушения пожара, возникшего в кабельных тоннелях четвертого энергоблока в мае, спустя месяц после аварии.

Возле Аллеи Славы установлен памятник в виде ядерного гриба, перед которым с распростертыми руками стоит человек, защищая всех. Фигура человека напоминает распятие.

Так в чем же он, главный урок?

Самый главный — это ощущение зыбкости человеческой жизни, ее уязвимости. Всемогущество и бессилие человека продемонстриро­вал Чернобыль. И предостерег: не упивайся своим всемогуществом, человек, не шути с ним. Ибо ты причина, но ты и следствие.

В конечном счете это мучает больше всего: те рассеченные ради­ацией нити хромосом, убитые или изуродованные гены, они уже уш­ли в будущее. Ушли, ушли..."

Май 1987 г. Г. Медведев

 И далее...

30 ноября 1986 года для атомщиков — ​особая дата. В этот день Госкомиссия приняла объект «Укрытие». Менее чем за полгода участникам этой стройки удалось совершить невероятное — ​в тяжелейших радиационных условиях закрыть защитным куполом четвертый блок Чернобыльской АЭС. Изолировать его так надежно, что уже не страшно было подойти к саркофагу и оставить на стенах автографы: мы здесь были, мы это сделали...

Начало установки объекта «Укрытие»...

О том, как шла уникальная работа, вспоминает Елена Козлова, ветеран атомной отрасли, участник ликвидации последствий аварии на ЧАЭС в 1986–1987 годы.

«15 мая правительство СССР поручило Минсредмашу выполнение работ, связанных с консервацией четвертого энергоблока ЧАЭС и относящихся к нему сооружений, а также захоронение радиоактивных отходов. В Чернобыль сразу вылетел глава ведомства Ефим Славский. Прошел весь машзал до развала, оценил обстановку, сказал: «Будем работать».

Ефим Павлович Славский (26 октября [7 ноября] 1898, село Макеевка, область Войска Донского — 28 ноября 1991, Москва) — советский государственный и партийный деятель, специалист в области цветной металлургии, руководитель советской атомной промышленности. Трижды Герой Социалистического Труда (1949, 1954, 1962), один из руководителей проекта по созданию советского ядерного оружия, один из создателей уранодобывающей промышленности как в СССР, так и в странах Восточной Европы, министр (председатель госкомитета) среднего машиностроения СССР (1957—1986). Член ЦК КПСС (1961—1990). Депутат Верховного Совета СССР 5—11-го созывов.

Первым делом перед учеными, проектировщиками, конструкторами встал вопрос, каким образом одновременно с оперативными мерами по локализации источника выброса из аварийного блока разработать конструкцию постоянной защиты окружающей среды от ионизирующего излучения.

Ясно было, что все развалы и завалы должны быть укрыты или бетоном, или грунтом, или ­какими-то экранами из тяжелых материалов, исключающих влияние излучения из аварийного блока.

Одной из важнейших задач стала разведка радиационных полей вокруг четвертого блока. Для этой цели в НИКИМТ (Генпроектировщик - Всесоюзный научно-исследовательский и проектный институт энергетической технологии) решили оборудовать три машины разграждения. На защиту от радиации каждой ушло до 20 т свинца. И уже 31 мая первая машина отправилась к аварийному блоку. Оказалось, что мощность радиации около развала доходила до 2 тыс. Р/ч. Если бы машина в этой зоне заглохла, вытащить ее было бы нечем. Люди, находящиеся внутри, отлично понимали, что рискуют жизнью. Позже все три защищенные машины работали на уборке высокоактивных обломков.

Чтобы реактор под тяжестью не проседал, от насыпанного вертолетчиками материала, прожигая грунт, решили соорудить под реактором подушку 30×30 м — ​огромный железобетонный монолит, который должен был стать не только фундаментом, но и холодильником. Внутри решено было разместить трубы для подачи воды с целью охлаждения пространства под реактором.

Радиационная опасность усугублялась сильной жарой. Температура в тоннеле достигала 60 °C. Невероятно тяжелая работа проводилась совместно со специалистами из Минугля. Был прокопан тоннель длиной 136 м, шириной 2 м и высотой 2,4 м.

Особая сложность проектирования и строительства «Укрытия» заключалась в том, что аналогов и технических решений для захоронения таких объектов в отечественной и мировой практике не было.

Проектировщики ВНИПИЭТ под руководством главного инженера института и автора проекта Владимира Курносова проработали 18 вариантов.

Окончательный вариант позволил предельно сократить срок строительства. Основная идея заключалась в том, что для возведения «Укрытия» в качестве опор несущих конструкций использовались бы сохранившиеся и полуразрушенные конструкции энергоблока.

Проект предусматривал поэтапное наступление на аварийный блок от периферии к центру. Последовательность выполнения работ была выстроена так, что каждая новая операция проводилась под радиационной защитой конструкций, возведенных на предыдущих этапах. Последовательно бетонировали территорию промплощадки слоем до 500 мм, возводили защитные стены высотой 6–8 м по всему наружному периметру.

Саркофаг спроектировали всего за три месяца — с 20 мая по 20 августа. Монтировали с июня по ноябрь 1986 года. Непосредственно в строительных работах приняли участие 90 тыс. человек. Строили «Укрытие» круглосуточно, вахтами. Иногда в одну смену на площадку выходило до 10 тыс. человек. За пять с половиной месяцев было уложено около 400 тыс. м3 бетона, смонтировано более 7,3 тыс. т металлоконструкций, снято и перемещено 90 тыс. м3 грунта.

Для создания покрытия над центральным залом и с южной стороны энергоблока (деаэраторной этажерки) необходимо было найти опоры для новых несущих конструкций. Причем расстояние между опорами не должно было превышать предельных размеров, обеспечивающих монтаж строительным краном. Но для этого проектировщикам, монтажникам и инженерам приходилось неоднократно подниматься в защищенной кабине — ​«Батискафе», который цепляли к стреле крана (что на стройках категорически запрещено), и осматривать место опоры.

«Батискаф» приземлился на площадку после «полета» над аварийным блоком...

Для стороны деаэраторной этажерки спроектировали металлическую балку «Мамонт» длиной 70 м, высотой 6 м, шириной 2,4 м, массой вместе с траверсой 180 т. Для ее установки с огромным трудом были изготовлены две опоры, основанием которых послужил завал из обломков строительных конструкций высотой до 6 м.

Монтажные работы велись с помощью немецких кранов «Demag» грузоподъемностью на основной стреле 650 т и вспомогательной при вылете 90 м — ​100 т. «Если бы не было этих кранов, я не знаю, как бы мы справились, даже думать не хочу», — ​отмечал автор проекта Владимир Курносов.

Краны «Demag» за работой...

Для перекрытия центрального зала была разработана металлическая конструкция из двух балок общим весом 165 т. Монтаж ее над центральным залом был полон драматизма, так как в один из самых ответственных моментов, когда уже оставалось не более 2 м до окончательной установки этой грандиозной конструкции под названием «Самолет», разорвался трос лебедки крана, и все могло рухнуть в развал реактора, что привело бы к непредсказуемым последствиям. Хладнокровие и профессионализм руководителей и высококлассных специалистов Александра Усанова, Владимира Рудакова, Никифора Страшевского, Леонида Кривошеина, Олега Ионова, крановщика Луки Красильникова и многих других, участвовавших в монтаже, предотвратили трагедию. Трое суток они не уходили с площадки. Владимир Курносов позже так вспоминал эти дни: «Когда кран поднял блок балок Б‑2, «Самолет», и установил его сверху, я стоял и плакал. Мы затыкали наконец этот проклятый радиоактивный вулкан!»

К 1 октября 1986 года на эту балку были установлены 27 металлических труб перекрытия диаметром 122 см и длиной 36 м. Теперь можно было доложить МАГАТЭ и всему международному сообществу, что реактор четвертого блока изолирован от окружающей среды.

«Укрытие» было рассчитано на эксплуатацию до 2006 года. В 2004–2008 годы его конструкции укрепили, гарантировав стабильность объекта до 2018 года.

Саркофаг над 4-м энергоблоком ЧАЭС (объект «Укрытие»)

Новый безопасный конфайнмент (сокр. НБК, англ. New Safe Confinement — «Новая защитная оболочка») — изоляционное арочное сооружение над разрушенным в результате аварии 4-м энергоблоком Чернобыльской АЭС; данный объект накрыл собой устаревшее «Укрытие». Арка стала крупнейшим подвижным наземным сооружением.

Строительство было начато в 2007 году. Первоначально предполагалось, что проект будет готов к 2012–2013 годам, но из-за недостаточного финансирования сроки сдачи объекта откладывались.

Требования к материалам, из которых должны были построить арку, объявила итальянская компания Cimolai, которая проектировала и производила стальные конструкции. Для реализации проекта по строительству защитного саркофага от радиации нужна была специальная сталь высокого качества.

Украинская горно-металлургическая группа "Метинвест" изготовила уникальную сталь и в кратчайшие сроки поставила 13,3 тысячи тонн металла в Италию для строительства арки над 4-м энергоблоком Чернобыльской АЭС.

Защитная конструкция на ЧАЭС – крупнейшее подвижное сооружение в мире

К ноябрю 2016 года на площадке рядом с четвёртым энергоблоком был завершён монтаж конструкций «арки». 14 ноября был начат процесс надвижки при помощи большого количества домкратов, процесс, по оценкам, мог занять около 4 суток. 29 ноября 2016 года ЕБРР сообщил об успешном завершении надвижки на здание реактора, и были проведены торжественные мероприятия при участии нескольких политиков и представителей ЕБРР. Были продолжены работы по подключению оборудования, а позже проведены герметизация сооружения и тестирование оборудования.

По специальным рельсам гигантское сооружение продвигали в направлении саркофага по 6 метров в день. Специально созданные сверхмощные краны закрепили его над четвертым энергоблоком.

Завершение проекта и сдача его в эксплуатацию ожидались в ноябре 2017 года, однако позже эта дата была перенесена на май 2018 года, поскольку компания-подрядчик Novarka не смогла своевременно завершить необходимые работы.

Внутри нового безопасного конфайнмента

Окончательно НБК был сдан в эксплуатацию 10 июля 2019 года.

Сооружение поражает своими размерами: 165 метров в длину, 260 метров в ширину и 110 метров в высоту...

Возведение защитного сооружения такого типа является новаторским мероприятием мирового масштаба.

Общий вес объекта с оборудованием - 31 тысяча тонн.

Металлическая основа и обшивка нового укрытия весят около 25 тысяч тонн.

На сборку всех металлических сегментов арки сооружения ушло 500 тысяч болтов.

Общая площадь верхней кровли стального гиганта составляет 86 тысяч квадратных метров, что равняется 12 футбольным полям.

Предполагается, что с того времени четвертый энергоблок, а вместе с ним 200 тонн остатков ядерного топлива, 43 тыс. кубометров высокорадиоактивных отходов, 630 тыс. кубометров радиоактивных отходов и четыре тонны радиоактивной пыли будут похоронены минимум на 100 лет.

Внутри НБК установлена ​​специальная автоматизированная система для разборки старого Саркофага...

• Назад