A+ R A-

А. БЕЛЯЕВ

Содержание материала

АЛЬБЕРТ  БЕЛЯЕВ

 

И СНОВА В МОРЕ...

(Повесть)

ДИПЛОМ НА СЕВЕР

 

Светлые сумерки северного города чуть приглушили яркость дневных красок. Суда на реке словно глубже осели в воду, корпуса их стали длиннее, а дымовые трубы тоньше; замигали разноцветные огоньки створов на той стороне реки; в прозрачной тишине отчетливее стали слышны звуки, Доносившиеся на берег с пароходов: глухой шум судовых машин, шипенье пара, звон рынд...

Тимофей Таволжанов неторопливо шел по набережной, совершая свою последнюю прогулку по вечернему городу.

Завтра штурман Таволжанов уезжает на Север, в заполярный порт Мурманск. Тимофей достал из внутреннего кармана пиджака черную книжку. Осторожно развернул.

Диплом. С отличием. Почти пять лет жизни вместились в эти обтянутые черной материей корочки.

«...Окончил полный курс... получил специальность штурмана дальнего плавания». Звучит? Еще как!

Тимофей спрятал диплом в карман и застегнул его булавкой. Так надежнее.

Он свернул налево. Вот она высится среди низких домов — старинная церковь. Тимофей присел на каменную скамейку у входа, глянул снизу вверх. Была церковь когда-то красавицей среди деревянных домишек рыбаков. В тридцатые годы поубавили у церкви высоту, облик ее потерялся, пропали стройность и стрельчатая устремленность здания ввысь, осталось нечто похожее на огромный каменный амбар, который перегородили на два этажа. На первом сделали столовую, на втором — клуб.

Столовая была, как говорится, не красна углами; каменный пол, отполированный за долгие годы ногами прихожан, тускло поблескивал под лучами электрических ламп. Обеденный зал оказался таким обширным, что света от узких, высоких окон явно не хватало, и поэтому и днем и вечером в столовой горел электрический свет.

Зато клубный зал был отделан курсантами на славу. Огромную площадь пола еженедельно мыли и натирали воском до блеска.

Вчера в этом клубе Тимофею, как и другим выпускникам, вручили диплом. И банкет состоялся. Грандиозный банкет!

Тимофей сидел за столом судоводителей. Их было двадцать восемь человек. Тимофей двадцать девятый. Многие ребята пришли со своими подругами. Рядом с Тимофеем сидели Павел Федерякин и Костя Лосев. Это были отличные ребята, пожалуй, самые надежные его товарищи. Напротив Тимофея сидел Алешка Фурсов. Что бы ни случилось на курсе, какое бы происшествие ни возникло, единственный, кто всегда был в стороне, — это Фурсов. Учился он старательно, однако диплома с отличием не получил. Тимофей сторонился Фурсова, считал его неискренним человеком. Сейчас они сидели друг против друга, и, поднимая рюмку, Фурсов улыбался Тимофею, подмигивал ему и что-то говорил своей соседке. Тимофей рассеянно улыбался в ответ, но думал о своем.

За столом было шумно. Шли разговоры о предстоящем разъезде по разным пароходствам. Некоторые уезжали в Ленинград, в Таллин, в Ригу, но большинство оставалось в местном пароходстве. И лишь один Тимофей, хотя диплом с отличием и давал ему право выбора лучшего пароходства, едет в Мурманск.

Тимофей знал, что эти вот ребята, сидящие сейчас с ним за праздничным столом, пойдут на суда штурманами, а ему еще придется несколько месяцев быть матросом — не хватает стажа плавания, — все они идут на суда загранплаваиия, а ему придется идти в каботаж. Эти ребята будут возвращаться в родной порт, и их будут встречать с оркестром и с цветами, потому что они бывают дома редко; лица их будут отливать бронзой тропического загара, и в разговорах они будут небрежно сыпать экзотическими названиями далеких портов — Сингапур, Гибралтар, Гавана, Калькутта... Они будут дарить девушкам и знакомым диковинные заморские подарки...

- Послушай, Тима! — донесся до него далекий голос Фурсова.—Тима,  что ты забыл в этом Мурманске? У тебя же выбор есть. Я на твоем месте аж в самую Одессу укатил бы.

Тимофей очнулся от своих мыслей и с удивлением посмотрел на Фурсова. О чем он?

Фурсов поднял рюмку:

—  Я пью за твою Одессу, Тима.

—  Какую Одессу?

—  Ты еще можешь выбрать, советую.

—  Спасибо, но я еду в Мурманск.

—  На кой черт он тебе сдался? Там и пароходов-то хороших раз-два — и обчелся,   да   и   рейсы   всё   каботажные больше.

Тимофей старался понять, куда он клонит, зачем затеял этот разговор. Однако ответил шутливо:

—  Любовь к экзотике влечет меня в этот холодный край. Опять же надо кому-то и Север осваивать.

Но Фурсов не принял шутливого тона. Он насмешливо сказал:

—  Бее в благородство играешь. Тимофей весь подобрался, сдерживая злость.

—  С чего это вдруг тебя стала беспокоить моя судьба?

—  Ты так старательно учился... Разве   для   того,   чтобы попасть в каботаж в наши дни,  надо дипломы с отличием иметь?

Тимофей услышал, как сидевшая рядом с Фурсовым девушка сердито сказала:

—  Как тебе не стыдно, Алеша! Выпускной вечер, а ты... Сейчас же извинись!

Тимофей медленно поднялся:

—  Успокойтесь, девушка. Я драться с вашим приятелем не буду. Не здесь и не сейчас, во всяком случае.

—  Алексей!—требовательно воскликнула девушка. Фурсов встал:

—   Извини, Тимофей, я не то сказал... Марина вовремя меня одернула. Если можешь — не сердись на меня.

Тимофей поморщился:

—  Ладно, Фурсов, забудем. Фурсов протянул рюмку:

—  Давай чокнемся!

Девушка торопливо подняла свою рюмку.

—  Я  тоже хочу  чокнуться  с  вами, — донесся ее вибрирующий, низкий голос.

Тимофей посмотрел ей в глаза.

—  Мне   Леша  рассказывал  о   вас   много    интересного. И мне очень хочется, чтобы вы остались друзьями. Что вам делить?

—   Извини,   Тима,— вмешался   Фурсов.— Позволь познакомить — это Марина, моя невеста.

Марина сдержанно кивнула.

Оркестр заиграл танго. Тимофей взглянул на Марину, увидел ее вопросительный взгляд, вдруг решился и сказал, не отрывая глаз от взгляда Марины:

—   Ты не будешь возражать, если я приглашу твою невесту на танго?

—   Ради  бога!—с  наигранной   беззаботностью   воскликнул Фурсов.— Только, чур, не уводи совсем.

Тимофей осторожно вел Марину среди танцующих пар, искоса поглядывая на одиноко сидевшего за столом Фурсова.

—  Тимофей,—услышал он низкий голос Марины,—скажите, за что вы не любите Алексея?

Тимофей взглянул на свою партнершу. Она была чуть ниже его ростом. Густые черные волосы гладко зачесаны назад и жгутом свиты на затылке. Коричневые глаза се смотрят вопрошающе. Полные губы чуть приоткрыты.

Он смотрел на нее в упор, и она не отводила глаз. Боже мой, подумал тогда Тимофей, она же очень красива!

—   Что же вы молчите? — услышал он вновь голос Марины.— Мне это очень важно знать.

—  А что я могу   вам   сказать?—пожал   плечами   Тимофей.— Вы лучше спросите у него, за что он меня не любит. Вероятно, он вам уже не раз говорил об атом? Так ведь?

Она неохотно кивнула.

—   И что же? Вы ждете, что я буду сейчас опраздывать-ся, доказывать, что я хороший?

—   Нет, я этого не жду.

—   О, вы великодушны!— засмеялся Тимофей. Она помолчала и опять спросила:

—  А почему, в самом деле, вы идете в каботаж? Он взглянул на нее с удивлением. И эта туда же!

—  А вам разве не все равно? Ваш Алексей   идет   в   за-гранплавание. Будет привозить вам заграничные подарки...— иронически процедил он и добавил:— И не все ли вам равно, где будет плавать Тимофей Таволжапов?

—   О, вы рассердились! А помните, древние римляне говорили: Юпитер, ты сердишься...

Тимофей кивнул:

—  Значит, я неправ?  Что же,  пусть будет так.— И он надолго замолчал, упорно отворачиваясь   от   ее   тревожных глаз.

—  Думаете, я не сумею   понять? — осторожно   спросила Марина.

— Вы очень догадливы. Это меня радует.

—   Почему?

—   Алешке легко будет жить. Он только подумает, а вы уже угадали его желание и выполнили. Будет жить человек, как за каменной стеной.

—   А вы злой.

—   Не все ли равно, какой я — злой или добрый? Я через день уеду из этого города. Уж потерпите немного.

—  Уж потерплю,— в тон ему ответила Марина. Танец окончился, и Тимофей вежливо проводил Марину

к Алексею.

—  Попрошу дать мне расписку, сэр, в том, что я вернул вам невесту, — хмуро пошутил Тимофей.

Марина быстро взглянула на него и отвернулась. И еще несколько раз ловил Тимофей в тот вечер быстрые, пытливые взгляды Марины. И сам он подолгу следил за ней. Ему нравилось, как она держит себя, нравился ее низкий, бархатистого тембра голос, притягивающие умные глаза. Но она была невестой Алексея Фурсова... И свадьба назначена. Значит, крепко она любит Алексея. Ну и ладно. «Послезавтра я уеду, и все забудется... Но почему она так странно на меня смотрела? А-а, черт, хватит о девицах думать! Не время».

 


 

Тимофей вновь вышел на набережную, закурил папиросу и медленно побрел по скверу в сторону порта. Легкий ветерок с реки вполголоса шептался с ветвями березок и тополей, а Тимофей смотрел на их тонкие стволы и вспоминал, как сажали их здесь, на этом месте, и какие они были тогда чахлые и хилые... А теперь окрепли, вытянулись. Красивым становится сквер на набережной. А лет через пять? Тимофей вздохнул. Кто знает, где он будет через пять лет и что с ним станется...

Тимофей прошел мимо невысокого, в три этажа, здания пароходства, свернул в театральный парк. Он не был большим, этот парк: в самом центре города, около здания театра, который именовался «Большим», много лет назад, еще до революции, посадили несколько десятков тополей и лип, проложили дорожки.

Тимофей нашел свободную скамейку и сел. Откуда-то издалека, с реки, доносилась чуть слышная грустная музыка; редкие прохожие торопливо пробегали по аллее и исчезали...

Тимофей сидел, лениво курил. Вот вдали на аллее показалась девушка. Каблучки отчетливо и ритмично цокали по асфальту. Девушка подходила все ближе и ближе... Тимо­фей смотрел на ее стройные ноги, любовался легкой поход­кой... и вдруг — о боже!—надо же такому случиться! Это Марина, это с ней он вчера танцевал на выпускном вече­ре! Вот она взглянула на него раз, другой и замедлила шаг... Тимофей встал и неловко поклонился.

—  Здравствуйте, Тимофей, — услышал он ее голос и уви­дел, как она протянула руку.

Он с трудом догадался, что надо пожать эту ее руку и ответить на приветствие. Она смотрела на него, и он опять видел в ее глазах непонятный вопрос. Почему-то тоскливо сжалось сердце и захотелось убежать скорее из этого парка и от этих странных тревожащих глаз.

—  Вы кого-нибудь ждете здесь? — спросила она.

—   Просто так сижу, — ответил   он не своим   голосом и только тут заметил, что до сих пор держит ее руку. Тимо­фей покраснел и спрятал свою руку в карман.

Она чуть заметно улыбнулась.

—  Садитесь,     пожалуйста! — вдруг    услышал    Тимофей свой голос.

Марина спокойно села. Тимофей торопливо достал па­пиросу и закурил. Он глубоко затянулся дымом и закаш­лялся.

—  Эх    вы,   курильщик!—рассмеялась     Марина.—Дайте мне папиросу.

Она отобрала папиросу у Тимофея и спокойно и легко затянулась.

Тимофей не произнес ни слова.

Марина покосилась на него и улыбнулась:

—  Вы удивлены, Тимофей? А почему?

—  Нет, ничего,—выдавил из себя Тимофей,—просто не привык видеть курящих девушек.

—  А у нас в медицинском многие курят. И я немножко тоже покуриваю за компанию. Вам не нравится?

—  Не привык я,— опять ответил Тимофей. Она тут же бросила папиросу на землю.

—  Хотите, брошу и больше не притронусь? Тимофей пожал плечами.

—  А все же, хотите? — упрямо повторяла Марина.  Она смотрела ему в глаза, и он не мог, не имел сил отвести свои.

—  Да, хочу!

Боже мой, как она смотрит! Не надо, не смотри так, ты останешься здесь с Алексеем, а мне ведь уезжать завтра. Не надо, не надо...

Тимофей с трудом заставил себя отвернуться и вновь закурил папиросу.

—  Я запомню этот вечер, — сказала Марина и торопливо добавила:—С этого вечера я больше не курю. Если хотите проверить мою силу воли, запомните и вы эту дату. Когда-нибудь мы встретимся и вспомним.

—  Я   запомню,—хрипло    ответил    Тимофей,—я   обязательно запомню. Память у меня хорошая.

Они помолчали.

—  Это будет нашей тайной. Пусть об этом никто не знает, хорошо?

Тимофей кивнул и спросил:

—  Вы на каком курсе учитесь?

—   Остался последний.

—   А потом куда? В Ленинград?

Она открыто взглянула на него и медленно отвела взгляд в сторону.

—   Возможно,—неохотно протянула   она   и   добавила: — Впрочем, из нашего института только в две области и направляют да еще в Мурманск иногда...

Сердце Тимофея гулко стукнуло в груди раз, другой, третий... И он торопливо прикурил новую папиросу. Черт, руки дрожат, как с похмелья...

—  Я вас не задерживаю?—неуклюже спросил он. Марина взглянула на часы и поднялась.

—  Да, мне )'же надо идти. Спасибо вам. — Она протянула Тимофею руку и ушла.

Невеста Алешки Фурсова! Черт, а ты рядом ходил и не видел?

 

МАТРОС С «ТАВРИДЫ»

 

«Здравствуй, Марина. Не удивляйся, что я говорю тебе «ты».

Мне кажется, я так давно и близко тебя знаю, что «вы» застревает у меня в горле и звучит фальшиво. Я пишу тебе письмо, хотя и знаю, что оно никуда не будет отправлено. Но я так мало виделся с тобой и столь многого не смог тебе рассказать...

Мне бы хотелось писать тебе письма каждый день и складывать их одно за другим в папку. Мог бы получиться дневник, и как бы мне хотелось верить, что ты когда-нибудь прочтешь его!

Ты, помнишь, сказала: «Пусть это будет нашей тайной». Так вот, я теперь богаче тебя — у меня целых две тайны: одна наша с тобой, и вторая — эти письма — только моя тайна. Ты о ней не знаешь и никогда не узнаешь...

Вчера я приехал в Мурманск. Что рассказать тебе, милая Марина, об этом заполярном городе? Представь, что ты стоишь лицом к северу. Слева от тебя незамерзающий залив, а поскольку здесь еще морозы, над заливом стоит туман, как говорят —«залив парит». Справа — заснеженные сопки, а по склонам сопок сбегают к заливу сотни и сотни домов.

За восемь лет после войны город отстроился заново. Говорят, немцы бомбили Мурманск день и ночь и сожгли почти весь город. Представляешь, каково тут было? А теперь следов войны и не видно.

Внизу, у залива, дома большие, высокие, каменные, но чем выше в сопки, тем дома мельче, деревянные. А вообще — красиво это скопище домов снизу, от залива: все сопки в огоньках, целое море мерцающих огней. Двести тысяч жителей... Но мне не хватает среди этих двухсот тысяч од-ной-единственной. Стоило увидеть тебя на выпускном вечере, стоило взглянуть в твои умные и добрые глаза — и я прозрел себе на беду. И потом тот вечер, в парке, ты помнишь? Ты ведь все тогда поняла. Но ты не рассердилась на меня, спасибо тебе за это...

Ну, вот и кончаю я свое коротенькое первое письмо к тебе. Сейчас я прилягу на великолепный, бесконечно длинный дубовый стол, широкий стол, намертво привинченный к полу в буфете управления пароходства. Гостиниц для нас :десь не заказывали, хорошо еще, дежурный по пароходству разрешил устроиться на ночь здесь на столе. Что ж, не привыкать. Главное, тепло и сухо. До завтра, да?                Твой Тимка».

 

* * *

 

Начальник отдела кадров хмуро проглядел документы Тимофея и отложил в сторону.

—   Садитесь. Тимофей сел.

Начальник отдела кадров закурил, попыхтел дымом.

—  Диплом у тебя есть, а стажа нет. Что будем делать? Придется   матросом     посылать.— Начальник     внимательно уставился на Тимофея.

—   Я   готов   и  матросом,— безучастно  ответил  Тимофей.

—   Понятно,—сказал начальник.—Деться тебе все  равно некуда. Матросом первого класса сможешь?

—  Думаю, смогу,— пожал плечами Тимофей.

—  А   не   сможешь,   там   научат, — отрезал   начальник.—

Выплаваешь срок положенный — приходи,   с   дипломом   не будем матросом держать, пошлем штурманом.

—   Хорошо, — кивнул Тимофей.

—   Вот  тебе   направление   на    плавобщежитие    «Сосновец», поживешь дня три.

—   Спасибо.

 


 

* * *

 

«Милая Марина! Вот и опять я могу поговорить с тобой, на этот раз вполне спокойно, без помех. У меня своя собственная каюта на плавобщежитии — это старый пароход, списанный из флота и приспособленный под временное жилье, — чистая постель, занавесочки на иллюминаторе, стол и даже кресло. Я через три дня перейду на свой пароход — он сейчас в рейсе — матросом первого класса. Да, милая Марина, всего лишь матросом. Не хватает практического стажа матросской работы. Увы мне! И матросом, и в каботаж! Скажи своему Фурсову, пусть он потешит свое сердце. Только ты не жалей меня, не надо.

Мой пароход называется «Таврида». Это небольшой грузовоз, ходит по регулярной каботажной линии, возит руду четыре раза в месяц. И знай, милая Марина, теперь на «Тавриде» появится один такой матрос, который будет писать тебе письма и рассказывать в них все о своей жизни, и спрашивать твоего совета, и будет вздыхать он, этот матросик, и будет иногда тихо сходить с ума от тоски по тебе, и будет увещевать себя, и ругать, и одергивать... А вчера я, между прочим, «до востребования» получил открытку. От кого, знаешь? Да, ты угадала. Именно он, твой нынешний муж, любезно известил меня о вашей скадьбе и о том, что он получил назначение на теплоход «Россошь» третьим помощником капитана и уходит через неделю в дальний рейс, а именно в Бразилию за грузом кофе. Боже мой, Бразилия, кофе, бананы, танго — слова-то какие! Музыка! Я пожелал ему телеграммой попутного ветра. Он хотел уязвить меня, каботажника. А не знает он того, что мне сейчас совершенно на все наплевать. Ты стала женой Алешки... Что ж, желаю тебе, как говорится, счастья в этом браке. Ой, нет, не буду обманывать себя — не желаю я, не хочу, чтобы ты была счастлива с кем-то другим. Слышишь? Не хочу!.. Как тут не завыть от тоски? Но я упрямый, и потому — до свидания, любимая моя, я продолжу это письмо завтра, ладно? Целую тебя».

 

* * *

 

Залив парил. Мороз выгонял теплоту из вод Гольфстрима, и залив стыл, укутываясь густыми клубами белесого тумана. Ветра не было, и туман «рос в гору»— все выше и выше поднималась стена его над заливом, заползая на причалы, поглощая в своей расплывчатой серой темноте подъемные краны, палы, склады...

Туман... Извечный злейший враг моряков... Он ослепляет корабль и вселяет в сердца мореплавателей тревогу, неуверенность, сомнение. Он обостряет слух, напрягает до предела нервы вахтенных штурманов и матросов; он заставляет капитанов сутками не спускаться с мостика; он вынуждает снижать ход, то и дело давать тоскливые гудки; он может заставить стать на якорь и стоять сутки, двое суток, до тех пор, пока не улучшится видимость. Радиолокатор вещь отличная. Но, если туман наваливается на пароход, когда тот идет узким, извилистым заливом и до скалистых берегов от изломанного фарватера 150 — 200 метров, не миновать якорной стоянки. И стоит судно, стоит, трезвонит его рында, а время идет, а план не выполняется... Скидок на туман делать не принято. И придется потом наверстывать потерянные часы и сутки, сокращая стоянки в портах, беря на борт дополнительный груз сверх всякой нормы и форсируя скорость на переходах в море...

Длинь-длинь-длинь, длинь-длинь!— доносился из мрака тонкий голос судовой рынды.

Дон-дон! Дон-дон!— бухал колокол на углу причала.

Туманные голоса залива. Колокола и рынды... Тоскливый плач туманной сирены чуть слышался с противоположного берега...

И ни одного человека не видно вокруг.

Тимофей медленно брел по причалу, пока не наткнулся на маленький деревянный домик с ярко освещенными окнами. Он открыл дверь и вошел внутрь. Длинный коридор. Он толкнул дверь с табличкой «Диспетчер». В маленьком комнатке за барьером сидела девушка в кителе с двумя нашивками на рукавах. Она подняла голову и спокойно посмотрела на Тимофея.

—  Здравствуйте,— неловко поклонился он.

—  Здравствуйте. Я вас слушаю. Вы с какого парохода?

—   С «Тавриды».

Девушка поспешно бросилась к окну.

—   Как! Пришла? Я и гудков не слышала...

—    Да нет, не пришла. Я жду ее. Только назначение получил вчера.

Девушка засмеялась:

—   Ух, гора с плеч! Вы меня перепугали. Это ж надо: на дежурстве прозевать возвращение парохода! Да мне знаете как бы влетело?

—   А вы думаете, что в такой туман «Таврида» к причалу подойдет?

Девушка усмехнулась:

—   Вот телеграмма с «Тавриды»:   «Полагаю   прибыть   к шестнадцати часам».

Тимофей взглянул на часы:

—  Думаете, придет? Девушка пожала плечами.

—  Других сообщений не было, значит, собираются прийти. Как они идут в кромешном тумане, я не знаю, но капитан там слов на ветер не бросает. Все стоят, а он идет. И локатора нет.   И   приходит   Крокодил   Семенович, — девушка рассмеялась.

—   Как его зовут — Крокодил? — переспросил Тимофей.   :

—  Нет, по-настоящему  он  Ардальон   Семенович   Шулепов. А за глаза   его   Крокодилом   Семеновичем   зовут.   Он знает об этом, между прочим, и сам под хорошее настроение любит себя так называть.

Визгливый гудок донесся с залива. Диспетчер встрепенулась, открыла форточку и прислушалась. Гудок повторился.

—   Она! Это ее гудок. Идет ваша «Таврида».

«Ну и гудок! Как у паровоза»,— подумал Тимофей. Он неловко поблагодарил девушку и вышел из диспетчерской.

На причале зажглись прожекторы, забегали люди, заурчал мотор подъемного крана.

Визгливый гудок раздавался все ближе, потом из тумана показались огни, потом стала видна темная масса судна, и «Таврида» медленно, словно ощупью, подкралась к причалу и ошвартовалась.

Обледенелая от верхушек мачт до ватерлинии, с кучами руды на палубе, с побитыми и погнутыми релингами и трапами, грязная, с ободранными бортами, «Таврида» не обрадовала Тимофея.

«Видно, доживает последние годы»,—подумал он.

На борту «Тавриды» бесшумно суетились люди. Швартовка не заняла у них и пяти минут; тут же был спущен с оорта новенький трап, и около него появился вахтенный с повязкой на рукаве. Однако на берег никто не сходил. Тимофей подождал немного и поднялся на борт.

 

*   *   *

 

«Дорогая Марина! Сейчас уже глубокая ночь, а утром мне с восьми часов заступать на вахту. Я наконец дождался «Тавриды» и пишу тебе в своей каюте, вернее в своем кубрике. Нас здесь четверо в этом кубрике под полубаком. Все ребята сегодня ушли в город, отдыхают, и я сижу один, и никто не мешает мне побыть с тобой. Пароходик небольшой и старый. Ты, конечно, пришла бы в ужас, увидев его внешний вид. Что ж, я бы не стал тебя упрекать за это. Я и сам поначалу упал духом, увидев его обшарпанные борта и грязь на палубе. А теперь я вроде привык, да и не годится охаивать свое судно.

Поднялся я в первый раз на борт, спрашиваю у вахтенного матроса, как пройти к капитану. А тот документы требует! Чувствуешь, служба как налажена? Ну, предъявил я ему свое направление, вахтенный вызвал боцмана, тот провел меня к старпому.

Вхожу я с боцманом в каюту и вижу — сидит в кресле такой кругленький  усатый грузин  и что-то быстро  пишет.

«Здравствуйте»,— сказал я. Тогда он повернулся, взглянул на меня, встал, пожал мне руку и пригласил сесть. Боцман доложил, кто я и зачем пришел. Старпом кивнул и сказал:

«Меня зовут Илья Иванович, фамилия Долидзев.— Он покрутил свой ус, усмехнулся и добавил:—Не Долидзе, а именно Долидзев. Так сказать, и по существу, и по форме обрусевший грузин. Правильно я говорю, боцман?»

«Вполне»,— солидно подтвердил боцман.

«Ну-с, будем считать, познакомились. Остальное прояснится в работе. Главным начальником для вас сейчас будет боцман. Вот и действуйте. Будут вопросы — заходите».

Потом боцман привел меня в кубрик и показал койку и рундук.

«Вот это твое место. Остальное — завтра», — сказал боцман и ушел.

До капитана даже и не допустили. Это мне, между прочим, нравится. Значит, есть порядок на судне!

Эх, Марина, ты пе можешь себе представить, как это приятно после дней неопределенности и одиночества! Я прямо ожил сегодня — теперь знаю свое место, свою службу, у меня есть свое судно, есть капитан, старпом, есть, наконец, боцман — вон сколько начальников надо мной!

...Если бы знать, что и ты хоть изредка думаешь обо мне, вспоминаешь...»

 

 


 

МАТРОССКИЕ  ВАХТЫ

 

К капитану судна Тимофея позвали в полдень, сразу после того, как он сменился с вахты у трапа. Каюта капитана находилась в средней надстройке, под штурманской рубкой. Она была небольшая, эта каюта: кабинет и приемная с овальным столом и шестью привинченными к полу креслами, за шторкой — спальня; над письменным столом нависал круглый циферблат гирокомпаса, а еще выше на стене висел старинный большой барометр.

Костлявое, длинное лицо капитана было бесстрастным и неподвижным. Густые черные брови почти срослись на переносице и широкими крутыми дугами расходились к вискам. Тонкий с горбинкой нос разделял глубоко посаженные цепкие глаза.

Он медленно стал ходить по каюте. Четыре шага вперед, четыре шага назад... Руки держит сцепленными за спиной. На правом нагрудном кармане — значок капитана дальнего плавания.

Тимофей поежился: почему он молчит?

—   Итак,— неожиданно заговорил глуховатым баском капитан,— вы закончили мореходное училище.

—  Так точно, — привстал Тимофей, но капитан попросил его сидеть.

—  Мне известно, — продолжал капитан,—что   у   вас   не хватает трех месяцев до практического диплома штурмана.— Капитан присел за стол рядом с Тимофеем.— Не испугались судна?

Тимофей пожал плечами:

—  Судно как судно. Вы плаваете, значит, и мне можно. Капитан вздернул брови.

—  Как, как? Значит,   и   вам   можно?— Он   засмеялся.— А что, верно, пожалуй. Не   возражаете,   если   я   попрошу старпома назначить вас на вахту второго помощника? Вахта трудная, и там нужны опытные люди.

—  Я согласен, — коротко ответил Тимофей.

Перед отходом в рейс Тимофея перевели в двухместную каюту на полуюте, где жили матросы первого класса. Соседом оказался напарник по вахте. «Чекмарев»,— назвал он себя, знакомясь. Разбитной и находчивый парень, пришедший на пароход после увольнения в запас из военно-морского флота, он сразу перешел с Тимофеем на «ты».

—  Ты давно   на   этом   судне   работаешь? — спросил Тимофей.

Чекмарев кивнул:

—   Понял вопрос. Отвечаю: давно, шестой месяц. С боцманом лажу, со вторым помощником капитана, с которым, кстати, нам с тобой вместе морские вахты стоять, увы, не лажу и отношусь к нему скептически! Мелкий он человек, по-моему. Я и сам люблю выпить, когда есть время, но то-варищ второй помощник, кажется, сделал себе из этого занятия культ и ничего другого для него не существует а жизни. А это уж не мужчина, а...— Чекмарев махнул безнадежно рукой,- Впрочем, сам во всем разберешься. Зато бати у нас — мужчина что надо. Строг, это верно, ой как строг! Но иначе нельзя. Флот есть флот, и держится он дисциплиной. Верно я говорю? Ну так вот, у нашего Крокодила не побалуешься...Службу знает и за малейшее нарушение спо-собен содрать с человека кожу живьем. Если же служишь исправно, честно и благородно,— видит и отмечает. А я еще на военно-морском флоте привык к порядку, так что меня это не тяготит. Ну как, исчерпывающий ответ?

—   Исчерпывающий.  Спасибо.    Признаться,   мне   старик понравился. Еще когда вы швартовались к стенке, я заметил, что порядок есть на судне, рука хозяина чувствуется.

—   Это точно, хозяин есть,—охотно подтвердил Чекма-

рев....

В полночь Тимофей с Чекмаревым поднялись на мостик заступать на ходовую вахту. Пароход давно уже вышел из залива и теперь удалялся от берегов. Море было спокойным, небольшие волны неслышно катились из океана и плавно покачивали  «Тавриду». Легкий ветерок посвистывал

в снастях. Ночь была светлая.  Горизонт полыхал красным заревом, и насвтречу этому зареву неторопливо двигалась «Таврида».

На подветренном крыле мостика виднелась высокая фигура капитана. В фуражке и наглухо застегнутой шинели он стоил и одиночестве на открытом мостике и курил папиросу.

На полубаке пробило четыре склянки. По трапу бегом поднялся на мостик мужчина в шапке и стеганой фуфайке и, вбежав в рулевую рубку, неслышно притворил за собой дверь.

—   Уф, кажись, проскочил!  Опять   Крокодил   торчит   на мостике. Что ему не спится? Ты, братец, извини меня, что опоздал.

—   Ладно, — коротко   ответил   третий   помощник капитана,— меняй матроса на руле.

Второй помощник увидел Тимофея.

—   Это что же, опять новенький у меня? Вот Крокодил — все время тасует мою вахту! А потом кричит, службы требует... ты хоть море-то видел когда, матросик? — обратился он к Тимофею.

Тимофей сдержал себя и сказал:

—  Попрошу вас, товарищ второй помощник, обращаться ко мне на «вы». Мы не так близко знакомы. Что же касается моря — да, видел, и неоднократно.

Второй помощник махнул рукой.

—  А-а,  брось трепаться!  Становись   на   руль   и   слушай мои команды. Что за времена пошли —с  каждым надо выяснять отношения!

—  Я еще раз прошу вас обращаться ко мне на «вы»,— вспылил Тимофей.

—  Тю-тю-тю...   Их   благородие   обиделись...    Ну   ладно, ладно, беру свои слова обратно. Я вижу, вы шуток не понимаете. Прошу вас держать курс поточнее.

—   Курс сдал триста сорок,—четко проговорил   матрос, уступая место у руля Тимофею.

—  Курс принял триста сорок, — четко произнес и Тимофей, беря в руки теплые рукоятки штурвала.

—  Ловко ты его поставил   на   место,— прошептал сзади Чекмарев.— Теперь он у нас будет шелковым. Так и надо, молодец!

Тимофей не ответил. Да и вряд ли он разобрал смысл чекмаревских слов — все его внимание было поглощено компасом. Он должен теперь доказать, что способен держать судно точно по курсу, без рысканий, «как по ниточке».

Вот картушка гирокомпаса чуть колыхнулась и едва заметно поползла влево. Но Тимофей уже уловил ее движение и крутнул штурвал тоже влево. Картушка замерла. Тимофей тут же отвел штурвал в исходное положение и приготовился «одерживать». Главное,«почувствовать» судно, почувствовать руль — и тогда все в порядке, тогда судно будет послушным...

В рулевую рубку вошел капитан, молча прошагал в штурманскую и, пригласив туда вахтенного помощника, закрыл дверь. Сквозь переборку глухо донеслось басовитое гудение голоса капитана, затем послышался тенорок второго помощника.

Чекмарев повернулся от окна к Тимофею и прошептал:

—  Воспитывает батя нашего... Ух, и поддает!

Дверь в штурманскую открылась, капитан вышел из рубки и спустился но трапу на палубу.

Спустя некоторое время в рулевой появился второй помощник. Он нервно, частыми затяжками докуривал папиросу и вдруг заорал на Чекмарева:

—  Вахтенный! Почему торчите в рубке? Где ваше место? Почему вперед не смотрите?  Марш сейчас   же   на   крыло!

Пораспускались, черт побери, никакого порядка нет на вахте!

Чекмарев опасливо покосился на штурмана и быстро вы-скользнул из рубки.

Второй помощник стал у центрального окна рулевой рубки, долго молча всматривался вперед и вдруг опять заорал:

—  На руле! Вы что там, спите?   Не   видите   разве,   как влево рыскнули? Точнее держать курс!

Тимофей вспыхнул. Но он хорошо усвоил правило: рулевой не имеет права отвлекаться на разговоры или споры, он может лишь четко повторить команду.

—   Есть точнее держать курс! — ответил он и надолго замолчал.

Но от обиды на несправедливый окрик штурмана он обозлился, движения его стали резче, судно вдруг стало хуже слушаться руля, и вахтенный помощник все чаще и чаще покрикивал на рулевого, а потом приказал Чекмареву сменить Тимофея на руле. Большей обиды штурман придумать не мог. Он стоял на крыле мостика, смотрел вперед, но ничего не видел. В голове рождались грандиозные планы мести.

 


 

...Тимофей вздрогнул, когда вдруг кто-то хлопнул его по плечу. Он повернулся и задохнулся от возмущения: перед ним, добродушно улыбаясь, стоял второй помощник и про-тягивал ему пачку папирос.

-Закуривайте. Небось  обиделись   на  меня?   Понимаю.

Да только и на меня сегодня Крокодил налетел ни

с того ни с сего, так уж проработал, что ой-ой-ой. Вот и ра-зозлился я на весь белый свет. Сгоряча, может, и нахамил вам. Только не принимайте близко к сердцу это. Бывает. А на руле вы можете стоять классно, отлично. Я ведь заметил — как по струне вели. Кильватерная полоса по линейке за кормой тянулась.

Тимофей растерялся. Он машинально взял папиросу и прикурил от папиросы вахтенного помощника.

—  Не сердитесь. Я зла вам не желаю. Чего нам делить? Мне Чекмарев сказал, вы мореходку окончили, следовательно, наш брат, штурман. Раньше бы надо сказать об этом... Я вам все условия   создам для практики. Определения,   пеленгование, работа с секстаном, с приборами — пожалуйста, все в вашем распоряжении будет. Ну, помирились?

Помощник протянул руку, и Тимофей, кляня себя за безволие, пожал ее.

—  Ну,   вот   и   прекрасно! — воскликнул помощник.—Зовут меня Егор Матвеевич   Кирпичников. А теперь   сходите посмотрите на карту, где мы там топаем, да и точку нанесите обсервованную.

Тимофей сразу забыл все свои обиды. Спасибо, Егор Матвеевич! Это как раз то, что мне нужно! И побежал в штурманскую рубку.

...В порт назначения — Лиекму —«Таврида» прибыла по графику. Пока судно шло заливом, матросы успели поднять стрелы, раскрыть трюмы, и, как только были поданы швартовы, загрохотали лебедки, и из трюмов корабля поплыли на причал первые стропы привезенного груза. Выгружала своя команда. За выгрузку здесь хорошо платили, и каждый не прочь был заработать. Выгружал и Тимофей. Он работал в трюме, накладывал и стропил тяжелые мешки с мукой, таскал на грузовую площадку тяжелые ящики, катал огромные рулоны, кричал снизу истошным голосом «Вира!» или «Майна!» и к концу дня охрип. Непривычно ломило поясницу и очень хотелось спать. А спать не пришлось — судно отошло в обратный рейс.

С мостика пришла команда: «Матроса Таволжанова прислать на руль». И Тимофей, чертыхаясь и радуясь, побежал на мостик. Капитан коротко сказал:

—   Примите руль. Держите  на  желтые    створы.    И    поточнее.

—   Есть держать на желтые   створы и поточнее! — четко повторил команду Тимофей, принимая руль.

Штурвал в его руках ни минуты не оставался спокойным: чуть влево, чуть вправо, прямо руль, опять влево, больше лево... лево —право, прямо—лево,— руки Тимофея летали по спицам штурвала, а глаза не отрывались от мигающих впереди огоньков на берегу. Судно шло точно по створным знакам. Точность эта доставалась Тимофею нелегко — руки его горели и ныли от непрерывной работы, глаза слезились от напряжения, рубашка взмокла и прилипла к спине... Но какое это имело значение, если капитан после выхода судна в море объявил в присутствии своих помощников о том, что матрос Таволжанов назначается старшим рулевым!

Тимофей покосился на второго штурмана. Тот весело подмигнул, показал большой палец — молодец, мол, и громким шепотом произнес:

—  Воспитанники моей вахты никогда еще не подводили командование судна.

Капитан молча отвернулся к окну.

...Когда в четыре часа утра Тимофей сменился с вахты, он едва добрел до своей каюты и рухнул одетым на койку, заснув раньше, чем коснулся щекой подушки. Заснул крепко, глубоко, без сновидений,  словно провалился в бездонную ночь. И вдруг почти тут же его начали расталкивать. Он с трудом открыл глаза и, не понимая, смотрел на Чек-марева, который тащил его с койки.

—   Вставай,   вставай,   братишка,   времени  мало:     только успеем пообедать — и на вахту.

—   Как — на вахту? — с трудом приходил   в   себя   Тимофей. — Мы же только что сменились...

Чекмарев протяжно засвистел.

—   Э-э, вот оно что... Да ты, видать, вчера крепко вымотался, если тебе кажется, что ты только заснул. Семь часов проспал.   Это   с   непривычки,   братишка. Айда вставай, пошли обедать. На завтрак я тебя не будил, ладно, знай мою доброту. Но от обеда не советую отказываться.

И опять ходовая вахта на руле; опять перед глазами стрелка компаса и юркая, бегающая туда-сюда картушка, за которой надо поспевать; опять штурвал крутится то влево, то «право... И так хочется спать... Неужели не будет конца этой вахте? Черт, опять судно рыскнуло, прозевал... Вот так, теперь все в порядке, надо только следить за картушкой, надо прогнать мысли о сне, успею еще, высплюсь... надо дотянуть только до конца вахты, не заснуть за рулем... - Тимка, что с тобой?

Тимофей  вздрогнул и очнулся. Чекмарев   отпихнул   его в сторону и энергично крутанул штурвал. Тимофей посмотрел вперёд и увидел, как нос судна быстро покатился от берега. Заснул!   Заснул   за   рулем!   А если   капитан  засек?... От этой мысли  Тимофей   похолодел  и  окончательно  проснулся

-Моли бога, второй сидит в штурманской и бати поблизости нет. А то бы досталось нам на орехи, братишка... Сон на руле, увы, не поощряется. Давай беги на крыло, ветерком тебя обдует, и возьми пеленги, отнеси второму в штурманскую. Он обрадуется.

И вдруг Чекмарев громко крикнул:                                      '

—   Курс девяносто восемь принял!

В рулевой показался второй помощник. Он подозрительно посмотрел на Тимофея, потом на Чекмарева и погрозил им кулаком:

—   Вы у меня смотрите, орлы... такую петлю нарисовали за кормой... Заснули, что ли?

Тимофей густо покраснел. Заметил все-таки штурман... Ах да, в штурманской есть иллюминатор на корму, оттуда все прекрасно видно.

Выручил Чекмарев:

—   Не заснули, а заговорились, товарищ вахтенный. Выводы сделали, впредь не подведем.

—  То-то,— кивнул штурман.— Таволжанов, давайте точку на карте.

Тимофей быстро взял пеленги двух маяков, нанес точку на карту. Она оказалась в миле правее курса. Тимофей испугался — неужели он так долго спал за рулем? Уйти на милю от проложенного курса — вот так «старший» рулевой!.. Тимофей взял еще раз пеленги береговых предметов, на этот раз трех, и опять точка оказалась в миле правее курса.

—  На курсе? — послышался сзади голос штурмана.

—  Не совсем, — угрюмо буркнул в ответ Тимофей.

—  Ну, бывает. Течения тут довольно   ощутимые   в   это время года, да и ветром жмет к берегу. Далеко ушли?

—  На милю.

—  Ничего, сейчас поправим. Возьмем три градуса лево, через час опять на курс выберемся.

Тимофей вздохнул с облегчением. Значит, течения... а он было подумал, что это целиком его вина.

А ну, какие здесь течения? Он достал карту. Скорость течения здесь может доходить до трех миль в час. Если ветер совпадает с течением, то и подальше может отнести судно от курса. Курс проходит в трех милях от берега. При плохой видимости это может стать опасным. Тимофей долго изучал карту. А что, если... Почему «если»? Ведь линия у судна постоянная, значит, можно составить таблицы сноса для этой линии в зависимости от течения, силы ветра, скорости судна, его осадки... Таблицы можно превратить в график поправок к курсу судна, иметь их всегда под рукой, и тогда не надо будет каждый раз рассчитывать угол сноса судна и поправку к курсу. Но только спокойно, торопиться не надо. Надо наблюдать, записывать, сопоставлять, копить факты, а потом уж... а потом уж что получится — посмотрим...

...В Мурманск «Таврида» пришла вечером и сразу же встала под разгрузку. В порту работы вели грузчики, и почти вся команда ушла на берег в увольнение до утра. Тимофею никуда не хотелось идти. Он долго стоял на мостике, наблюдая, как краны сноровисто таскали из трюмов полные ковши руды и аккуратно ссыпали ее в одну большую кучу на причале. Никто не видел его, и никто ему не мешал. Внизу, в трюмах, и на палубе позвякивало железо, взвывали моторы кранов и с глухим шорохом сыпалась из ковшей руда на причал.

Отсюда, сверху, с высоты капитанского мостика, все это, казалось, происходило где-то далеко-далеко, словно в другом мире. Здесь же была тишина. Навигационные приборы на крыльях   мостика и машинный   телеграф   были   наглухо закрыты чехлами, главный компас в рубке закрыт колпаком. Приборы никому сейчас не были нужны; они отдыхали, как и команда, перед очередным рейсом...

А назавтра «Таврида» отошла в очередной рейс, чтобы через неделю вернуться обратно. И так четыре раза в месяц. Каждый рейс похож на другой. Таково уж оно, каботажное плавание. Особенно малый каботаж. Особенно на регулярной линии.

Из рейса в рейс, из месяца в месяц монотонно течет жизнь каботажного судна. Все известно до мелочей: где поворот нужно делать, где «трясти» судно начнет и когда, на траверзе какого мыса, с мостика спустится капитан, чтобы появиться опять ровно через девять часов на траверзе маяка Капризного, перед входом в залив и порт назначения...

Никаких случайностей. «Психодром для пенсионеров»,— так пренебрежительно отзывался о регулярной линии «Тавриды» ее второй штурман. Рейс за рейсом второй помощник все откровеннее скучал на своих вахтах, переложив штурманские обязанности целиком на плечи Тимофея. А Тимофей был рад этому — каждые полчаса он старался поточнее определить место судна, замерить ветер, атмосферное давление, волнение моря, определить осадку, число оборотов гребного винта судна... И тщательно заносил в тетрадку снос корабли с курса.

Больше, больше фактов, больше наблюдений, точнее, акаккуратнее...Там, впереди, что-то   потом   прояснится,  факты сами подскажут выводы, а пока — не надо торопиться, не надо забегать вперед...

Оказывается, и каботажное плавание на постоянной линии может стать интересным! Тимофей теперь с нетерпением ждал выходов в рейс, стоянки в порту казались ему нудными. «Только время зря теряем»,— думал он и со злостью слушал сетования Кирпичникова на то, что мало приходится бывать на берегу. Нет, берег Тимофея сейчас не манил, он ему был не нужен.

 


 

Через два месяца, когда цифрами и наблюдениями были заполнены две толстые тетради в клеточку, Тимофей решил попытаться сделать первые обобщения. Во время стоянки в Мурманском порту он забрался вечером в штурманскую рубку, разложил перед собой тетради и принялся сортировать факты.

Он сделал десятки подробных выписок на отдельных карточках и теперь старался сгруппировать их. Сюда ветры зюйд-остовых направлений от трех до пяти баллов... Сюда норд-вестовых... Сюда обороты винта... Штурманский стол оказался весь усыпан карточками. Тимофей занял ими диван, кресло, и все равно нерассортированных карточек оставалось еще много. А если попробовать расположить карточки иначе?

Тимофей стоял, оглядывал свою работу и с ужасом убеждался, что «тонет» в этих карточках, что он не в состоянии свести все факты к простым и понятным обобщениям. Мысленно он уже видел график сноса судна. Но вот лежат сейчас кругом десятки наблюдений, а толку что? Среди них почти нет одинаковых исходных данных. Если одинакова сила ветра — различна осадка судна. Или не схожи обороты винта.

А может, все дело в том, что фактов-то как раз и мало? Раз нет повторяющихся наблюдений, значит, не было схожих условий, значит, нечего обобщать?

Погрузившись в размышления, Тимофей не слышал, как в штурманскую рубку вошел капитан и долго стоял у двери, разглядывая разложенные повсюду карточки.

Потом, Ардальон Семенович негромко кашлянул и произнес:

—  Добрый вечер. Чем вы занимаетесь? Пасьянс раскладываете, что ли?

Тимофей мучительно покраснел. Надо же прийти капитану, и как раз в тот момент, когда Тимофей запутался и ничего объяснить не может!

Капитан осторожно прошел к столу и начал разглядывать карточки.

—   Так,— проговорил он после долгого молчания.— Если я правильно понял, вы ведете наблюдения над течением на нашей линии?

Тимофей кивнул.

—  А как вы представляете себе конечный результат работы?

—  Я еще   не   совсем   четко   представляю   его, — ответил Тимофей, — но мне подумалось, что если линия постоянная, то, наверное, можно таблицы составить для нее... или график какой... И если попадем в туман и придется идти по счислению, они могли бы пригодиться. А может, и не пригодятся... Но мне все равно интересно...

Капитан слушал внимательно, изредка согласно кивал. Потом он спросил:

—  Ну, и что у вас получилось? Сколько у вас наблюдений?

Тимофей объяснил. Капитан молча просмотрел разложенные карточки и сказал:

—   У вас еще мало фактов. Думаю, вы затеяли интересное дело. Для серьезных выводов пока мало материала, но мысль у вас верная. Знаете, что мне пришло в голову? Надо эти наблюдения вести круглосуточно, а не на одной только вахте, надо подключить к этой работе всех штурманов судна. Как вы думаете? Не боитесь потерять приоритет? Тимофей развел руками:

—   Какой уж тут приоритет! Мне просто интересно было... Если все штурмана будут вести наблюдения, мы втрое быстрее сможем накопить факты.

—   Кстати, сколько вам еще   надо   плавать   матросом до диплома?— вдруг спросил капитан.

—   Еще почти месяц,— вздохнул Тимофей.

—   А вы не возражали бы остаться у меня на судне, скажем, третьим помощником?

Тимофей быстро взглянул на Шулепова и ответил:

—   Нет, не возражал бы. Но будет ли вакансия?

—   Это уж моя забота, молодой человек. А начатое дело не. бросайте,  продолжайте  наблюдения.  Позже   подключим других. Кстати, вы читали книгу «Путешествия вокруг света и 1803—1806 году на кораблях «Надежда» и «Нева»?

—   Крузенштерна?    Кажется,    читал,— неуверенно     под-твердил  Тимофей,   не  понимая еще, к чему это клонит капитан.

—   А помните, там есть одно очень хорошее место о течениях.   Сейчас   вам   покажу.— Капитан порылся в нижнем ящике штурманского стола и достал книгу.— Вот... сейчас... Ага, вот оно, слушайте: «Познание течения моря столь важно для мореплавания, что мореходец должен поставить себе обязательно производить над оным наблюдения во всякое время с возможной точностью». А? Каково сказано? Знаете что? Вышипите эти слова на большом листе бумаги, и прикрепим мы цитату из Крузенштерна здесь, над штурманским столом. Пусть она всегда будет перед глазами.

Тимофей с удивлением   слушал   разговорившегося капитана.

—   Спасибо, товарищ капитан. Я все сделаю.

—   Меня благодарить не надо. Вы затеяли полезное дело. Я вас полностью поддержу. Но смотрите, коль уж начали — бейтесь до конца.

Капитан, весело поглядывая на Тимофея, продолжал:

—  Должен вам сказать, мореплаватели старых времен, не в укор будь нам сказано, очень следили за течениями и много о них писали. Их наблюдения отличались тщательностью и точностью измерений.

—   Я читал кое-что   об   этом,— несмело   промолвил   Тимофей.

—   Что вы читали? — с любопытством   взглянул   на   пего капитан.

—   Больше всего я читал о плаваниях по Северному Ледовитому океану, о плаваниях Дежнева, Челюскина, Лаптевых, Овцына,   Стерлегова,   Пахтусова,   об   экспедициях   на «Святой Анне», на «Фраме», «Жаннете»...

—   Это   интересно!—воскликнул    капитан.—А   записки Пинегина, очерки Соколова-Микитова?   А   дневник   Альба-нова?

Тимофей кивнул:

—   Читал.

—  Мне очень приятно слышать все это, — тепло проговорил капитан,— я сам увлекался историей плаваний по арктическим морям.

Он помолчал и спросил:

—   Скажите, вы выбрали   Мурманск   отчасти и по этой причине?

—  Да, мне очень хочется попасть в Арктику.

—  А попали на регулярный каботаж. Как, это вас не разочаровывает?

—   Не вечно же я буду по этой линии ходить.

—   Верно. Арктика от вас не уйдет. Что ж, желаю сам удачи.

Капитан ушел. А Тимофей бережно собрал разложенные всюду карточки и долго еще сидел в штурманской рубке, обдумывая разговор с капитаном. Силен старик... Крузенштерна помнит... Как это сказано там? «...Мореходец должен поставить себе обязанностью производить над оным наблюдения во всякое время с возможной точностью». Мореходец... Хорошее какое слово, ласковое... Что ж, матрос Тавол-жанов, теперь держись, сам взялся за гуж...

 

 


 

ЗАЧЕМ ИДУТ НА МОРЕ?

 

Через рейс капитан выззал Тимофея к себе в каюту и в присутствии старпома зачитал приказ о назначении матроса Таволжанова и. о. третьего помощника капитана. Одновременно в приказе указывалось, что третий помощник Кравчук назначается вторым, а Кирпичников списывается с судна в распоряжение отдела кадров пароходства «по личной просьбе».

—   Поздравляю вас, Тимофей Андреевич, с назначением на штурманскую должность. Надеюсь, вы оправдаете доверие, — торжественно и официально добавил капитан.

Тимофей вытянулся по стойке «смирно» и машинально ответил:

—   Есть оправдать доверие!

Шулепов рассмеялся:

—   Вот и хорошо. Идите принимайте дела.

Он вышел от капитана в полной растерянности. Вот оно, пришло время начинать штурманскую службу... А у него и диплом еще не выплаван... Но ведь «и. о.»... Хитер старик! И портнадзор с такой формулировкой согласится. Раз и. о.— значит,  под личную  ответственность  капитана судна.

Вечером зашел к Тимофею в каюту списанный с судна Егор Матвеевич Кирпичников и пригласил на «традиционный», как он выразился, «отвальный приемчик». Кирпичников был необычно боек, суетлив и предупредителен. Он так убедительно просил Тимофея пойти с ним, что отказаться было нельзя.

—   Ну, вот и хорошо.   Все   теперь   чин   по   чину   будет. А как же? Уходит с судна один из помощников, должен же он проститься с товарищами?  Ведь кто знает,  куда теперь меня назначат.

Тимофею стало жалко Кирпичникова. Видно, не совсем «по собственному» уходил он сейчас с судна...

Они собрались за столиком в ресторане «Арктика». Их было четверо — Кирпичников, Тимофей, нынешний второй помощник Сергей Сергеевич Кравчук и боцман Горлов Василий Серафимович. Пожалуй, боцман был самым пожилым человеком в их компании. Старый холостяк, он вел замкнутую жизнь и жил своей работой, своим пароходом. Дело своё знал он отлично, и потому капитан Шулепов очень ценил   Горлова. И соответственно  ценили  его  и  помощники капитана.

Егор Кирпичников налил по первой рюмке водки, поднял рюмку на уровень глаз и, рассматривая прозрачную влагу, произнес:

—   Какая она чистая,   водочка!   Выпьешь  ее, родимую, и вся ржа с души отстает, испаряется, и чувствуешь ты себя после этого легким и счастливым,   и  все   впереди   видится тебе в розовом свете, и сам себя ты начинаешь любить, а то

и жалеть. Так давайте же выпьем по единой, по первой, помянем бывший мой пароход, мои собачьи вахты. «Служил он недолго, но честно...»— так в песне поется. За то и выпьем.

Он залпом выпил рюмку, тут же налил вторую и осушил се. Потом долго молча сидел, курил.

Тимофей подвинул Кирпичникову тарелку с салатом:

—   Вы закусывайте, Егор Матвеевич, а то можете быстро опьянеть.

Кирпичников встрепенулся:

—   Эх, милый Тимофей   Андреевич,   да   разве   страшно это — опьянеть? Мне как раз, может,   и   хочется   опьянеть. Нынче я сам себе и царь, и бог, и воинский начальник...

Кирпичников налил еще рюмку, выпил, затянулся папиросой и заговорил опять:

—   Вот вы все тут сидите смирно и спокойно, все умные люди, образованные. Ну, так ответьте мне на простой, казалось бы, вопрос: почему пьют люди? А?

Боцман усмехнулся:

—   Брось ты умничать, Матвеич, тебе дело говорят — раз пьешь, надо закусывать. А то нахватаются рюмок без закуски — и все, уже под столом ищи...

Кирпичников раздраженно отмахнулся:

—   Оставь, боцман! Мы тебя знаем и уважаем. Но не мешай разговору. Ну, камрады, так почему и кто пьет горькую на Руси?

Кравчук оторвался от бифштекса и пробасил:

—   Егор   Матвеевич, ты не так   вопрос   поставил.   Надо спрашивать не «почему», а «как»? Умеешь закусывать вовремя — никто тебя не спросит «почему».

—  Так, один ответ ясен. Ну, а ты что   скажешь?— Кирпичников с нетерпением уставился на Тимофея.

—  А ничего не скажу. На такой вопрос никто не ответит. А то и так могут сказать: пьют потому, что распустились. Но это же. к нам не относится?

—  Те-те-те... Ох, какие мы умные стали!—Кирпичников раскраснелся от волнения и перешел на «вы».—А вы, молодой человек, Достоевского читали?

—  Читал кое-что,— спокойно подтвердил Тимофей.

—  А «Братья Карамазовы» вам приходилось читать?

—   Приходилось.

—  Так вы плохо читали этот   роман,   молодой   человек. Вот  именно там  я  нашел  ответ  на  свой  вопрос,   именно там.

Кирпичников вытащил записную книжку, раскрыл и торжественно прочитал:

—  «В России пьяные люди у нас самые добрые. Самые * добрые люди у нас и самые пьяные». Вот вам и ответ. От доброты душевной   пьет   русский   человек.   Доброта   губит людей, а не водка.— Он помолчал и вдруг грустно улыбнулся:—А я добрый, поэтому и пью. Впрочем, к черту с философией, давайте выпьем за наш флот и за то, чтобы вам везло в службе получше, чем мне.

Кирпичников выпил, понюхал корочку хлеба и заговорил опять:

—  Мне сегодня вредно  молчать,   если я не выговорюсь, то могу напиться вдрызг...

Он обвел тоскливым   взглядом  товарищей   за   столом и вздохнул:

—   Помните?   «Мы  теперь  уходим  понемногу в ту страну, где тишь и благодать»... Эх, черт, а все-таки обидно. Да, видно, все идет к одному: и люди мельчают, и флот мельчает... не тот уже флот становится. Вот ты, боцман, уже много лет плаваешь. Скажи, как раньше было и как теперь?

—  Что — теперь? — не понял боцман.

—   Ну, кто раньше плавал? Солидный народ плавал, старики плавали.

—   Это верно, пожилой народ все больше был, опытный, надежный,— подтвердил боцман.

—   Вот,—торжествующе   поднял   палец   Кирпичников.— А теперь что   делается?   Много   ли   пожилых   найдешь   на флоте?  Капитанам и тем по большей   части   тридцати еще пет. А мне сорок — и я все еще второй помощник.— Кирпич-пиков судорожно   глотнул, закрыл на мгновение   заслезившиеся глаза.— Вот я и говорю, мельчает   флот.   А   почему? Жить народу стало легче  на  берегу. Зачем  плавать,  жить без семьи, мотаться по волнам? Зачем, когда ту же копейку я и на берегу могу иметь? Отслужил восемь часов — и сам себе ты хозяин, никто за тобой не следит, выпил ты рюмку или нет... А дальше — еще хуже для флота будет...

- Ну, это ты брось!—Тимофей досадливо поморщил-ся. Это ты брось. Что ж, все, думаешь, на флот идут из-за копейки?

—   Нет!--радостно   воскликнул   Кирпичников.—Не все! Дураков еще много. Дурачков романтиков вроде нас с то-бой... Ведь хоть и говорю, сам-то я тоже в душе романтик, не могу я без моря, да и делать на берегу ничего не умею... Разве только пить водку... А впрочем, может, ты никакой и не романтик вовсе, может, ты, как и многие другие, попла-ваешь немного, а когда жизнь поймешь — и побежишь ты с флота, задрав   штаны и прихватив   пузатые   чемоданы с заграничным барахлом, побежишь на бережок, в теплую хату с ванной и мягкой женой, с абажурчиком и диваном... Молодежь — она ныне такая... ненадежная...

 


 

Боцман покачал укоризненно головой:

—  Нехорошо говоришь, Егор Матвеевич, очень нехорошо. Что нервничаешь ты — это мы понять  можем.   Сочувствуем тебе, потому и пришли с тобой сюда. Но зачем же обижать людей?

—   Пожалел!—зло    вскричал   Кирпичников.—Салагу   ты жалеешь, а меня, меня кто пожалеет? У него еще молоко на губах не обсохло, а его уже штурманом назначили. А меня поперли... по собственному!.. Ах, да что говорить...

Кирпичников закрыл лицо руками и замолчал. Тимофей переглянулся с боцманом, достал кошелек, отсчитал свою долю, положил на стол и встал... У выхода Тимофея догнал Кравчук:

—   Он уже поднакачался крепко и не отдает отчета в своих словах. Боцмана я попросил остаться и присмотреть за ним. Ты на пароход?

Тимофей кивнул.

—  Я тоже туда,—сказал Кравчук.—Только ты постарайся понять Кирпичникова. Он вообще-то мягкий по характеру человек, но обида гложет сердце, обида. Она и глаза застит, она и злость рождает... Не везет мужику.

—  Да ведь он и не старается, чтобы «повезло»,— зло сказал Тимофей.— Он вот о романтике толковал, о флоте. А у самого никакого интереса к службе нет. Я с ним вахту стоял, видел. Ему на себя надо обижаться, а не на нас.

Они шли по ночному городу. Было светло и прохладно. Зеленела трава по обочинам шоссе, и редкие чахлые кустики смородины покрылись неяркими мелкими листьями. Изредка проносились легковые автомобили, в порт один за другим катили тяжелые грузовики.

Кравчук оказался разговорчивым парнем. Пока шли до порта, он успел рассказать Тимофею о себе, об учебе в Херсонской мореходке, о своих друзьях. В Мурманском пароходстве Кравчук плавал третий год. Он был очень рад своему выдвижению и не скрывал этого.

—  Понимаешь, Тимофей, для меня это особенно важно. Ведь я приехал сюда совершенно, сказать   по-честному,   неготовым к самостоятельной жизни. В мореходке   все   было расписано по часам и минутам, вся жизнь курсантская строго регламентирована. Тебе говорят, что делать, когда делать, как делать... И ты делаешь и привыкаешь делать то, что тебе говорят. И точка. И мы делали и выходили в жизнь более или   менее    подготовленными   исполнителями.   Нас   учили умению исполнять, а надо бы учить и умению самостоятельно соображать и принимать верные решения... Помню, вышел я на свою первую вахту третьего помощника, а у меня, поверишь, колени  дрожат.   И   был  на  моей  вахте    матрос Фролов, пожилой такой, волевой дядя. Так я его просто боялся. И все старался угодить ему, исполнить то, что он посоветует. А тот совсем обнаглел — сам определял для себя, что ему делать на вахте, а мне, видишь ли, было    неудобно одернуть его, стеснялся обидеть. А тот не стеснялся... Как же я презирал тогда себя, свое малодушие! Знаешь, каких трудов мне стоило себя переломить, каких нервов и переживаний... А ты, видно, парень самостоятельный.

—   Не знаю,— задумчиво ответил Тимофей, — иногда мне кажется, что я тряпка, что слишком считаюсь с условностями... Кляну и ругаю себя за то, что смелости не хватает в самые нужные моменты... Действительно, мы иногда придаем   слишком   большое  значение условностям, боимся пойти против течения, боимся выступить против своего товарища, даже когда он неправ, а те, против которых мы постеснялись выступить или высказаться,— они потом смеются над нами.

—  Верно!—подхватил Кравчук.—Знаешь,   тот   матрос в открытую    насмехался    надо   мной,   над   моим   неумением командовать. Он меня даже прозвал «интеллигентом». А я был просто хлюпик...

Они медленно шли по причалу. Едва заметный ветерок с залива холодил разгоряченные лица. В дымчатой мгле темнели заснеженные вершины скал на той стороне залива. Умолкли краны в порту, затихли пароходы на рейде, и лишь изредка доносился из города приглушенный шум идущей в гору машины.

Тимофей обвел взглядом корабли на рейде и у причалов, взглянул на высокое небо, на укрывшийся сумерками город, и вдруг ему захотелось рассказать Кравчуку о Марине.

—  У тебя   есть   девушка? — осторожно   начал   Тимофей, искоса посмотрев на Кравчука.— Ну, такая, которая для тебя дороже всех?

Кравчук пожал плечами:

Как сказать...  Пожалуй, такой еще   не   встретил   я... Правда пять лет назад была у меня  в  Херсоне любовь...—

Кравчук вдруг замолчал.

-  Ну, и что же?—нетерпеливо спросил Тимофей. Кравчук безнадежно махнул рукой:

—   Была, да  сплыла.  Я  уехал  сюда,   а  она  осталась  в Херсоне... Теперь замужем,   двое   детей   у   нее.   Не   стала ждать... Так и кончилась моя любовь. Переживал я первое время, сильно переживал. Потом все прошло...

—  Знаешь,   Сергей, я очень  тебя   понимаю,— растроганно сказал Тимофей.—У меня примерно такое  же  положение сейчас. Только хуже, гораздо хуже. Она недавно тоже вышла замуж. За другого. За моего однокурсника. Я познакомился с ней на выпускном вечере. Она уже была невестой другого. Потом я еще один раз видел ее, перед отъездом. Мы очень хорошо с ней поговорили. И она была какая-то странная. Чего-то она не договаривала, какая-то тоска была в ее глазах. И я, дурак, ничего ей не сказал... Может быть, если бы я сказал ей,—может, все по-другому повернулось. А я постеснялся. Думал, товарища обижу... Ты   бы   посмел сказать ей о том, что... словом, что она тебе нравится, что она тебе не безразлична? Ты бы посмел сказать, зная, что она невеста товарища? Кравчук задумался.

—  Не знаю, Тимофей. Наверное, и у меня не хватило бы духу.—Он помолчал   и   спросил:—А   ты   и   сейчас   не   забыл ее?

—  А как забыть?— тихо ответил Тимофей.

—  Я понимаю,— кивнул Кравчук.

—  А что   я   могу   сделать? — вздохнул    Тимофей.—Она уже замужем. И живет в другом городе. А я думаю о ней день и ночь. И чем дальше — тем сильнее...

Кравчук тронул Тимофея за плечо:

—  Я понимаю. Я тоже прошел   через   это.   Тут   нужно время.   Потерпи,   потом   все   это   заглохнет,   забудется и пройдет.

...Когда Тимофей вышел вечером на свою первую штурманскую вахту, на мостике появился и капитан. «Таврида» шла в открытом море. Волны были небольшие, и судно, плавно и ритмично покачиваясь с носа на корму, ходко шло вперед. Далеко на горизонте по левому борту торопливо вспыхивали и угасали огни маяков.

Тимофей дождался, когда впереди и чуть левее по курсу открылся маяк Куш-Наволок, и, взяв пеленги, нанес точное место судна на карту. Снос «Тавриды» с курса он аккуратно отметил в тетради.

Шулепов сидел в штурманской рубке, листал лоции и делал вид, что действия вахтенного помощника его не интересуют. Однако Тимофей понимал, что сидит здесь Шулепов неспроста. «Не доверяет еще мне, вот и сидит тут как сыч, — думал Тимофей.—Что ж, сиди, а я буду делать свое дело». И он делал свое дело с особенным тщанием и рвением.

Когда на мостик поднялся второй помощник капитана Сергей Кравчук, Тимофей с удивлением посмотрел на часы — как быстро прошла вахта! Только что заступил, и вот уже надо сдавать ее, четыре часа пролетели.

Юрий Чекмарев, оставшийся на вахте второго помощника, принял руль и, подмигнув Тимофею, тихо спросил:

—   Как, Тима, все о'кэй? Тимофей кивнул:

—  О'кэй.

—  Так держать, штурманец! Наша фирма дырявых зонтиков не выпускает.

 


 

Капитан проверил записи Тимофея в вахтенном журнале и приказал Кравчуку вести точные наблюдения за разницей в счислимом и обсервованном местах судна.

—  Детали вам разъяснит Тимофей Андреевич. Дело важное, и прошу вас отнестись к нему со всей серьезностью.

Шулепов ушел.

Сергей Кравчук недоверчиво полистал тетрадь с записями Тимофея.

—   Это что такое? Для чего? Тимофей объяснил. Кравчук свистнул.

—   К чему все это? Плавание у нас вдоль берегов, кругом маяки, а то и радиомаяки. Локатор вот скоро поставят.

Тимофей сбивчиво принялся доказывать   пользу  наблюдений над течением. Кравчук  поморщился:

—   Брось, Тима. Это  все  теория.  Ну  кому  нужны  твои графики на такой короткой регулярной линии?

Тимофей опешил.

—  Да мне просто интересно, можно   ли   такой   график сделать.

—  Тебе  интересно,  а  нам  лишний  хомут на шею, лишние хлопоты.

—  Так ведь и капитан считает, что надо попробовать,— растерянно оправдывался Тимофей.

—   Вот чудак!  Я с тобой говорю, а ты за капитана прячешься. Потом,   смотри,   вот  лежат  лоции,  таблицы приливов,— бери  их и, если уже  тебе  так требуется научно снос рассчитать, рассчитывай. Но кому это нужно? Всегда мы на глазок определяем снос, и получается не хуже.

Глаза Тимофея загорелись.

—  Ага! На глазок! А надо по науке. Для чего нас учили?

—   Какая  наука  в  каботаже?—искренне  изумился  Кравчук.— Кому она нужна? И так забот по службе полный рот, а тут еще...

—  Ну,   знаешь,— начал    раздражаться    Тимофей,— если ты считаешь, что это нужно лично мне, тогда лучше сразу откажись.   Я   сам   все   сделаю.   Одалживаться   не   привык. Обойдусь без тебя.

Кравчук усмехнулся:

—  Ладно,   ты   в   бутылку-то   не   лезь.   Больно   обидчив. Я тебе свои сомнения высказываю, а ты сразу «обойдусь», «не привык».  Цитату из Крузенштерна   вон   разыскал,   вывесил.

—   Это не я. Капитан подсказал ее, попросил написать и повесить здесь.

—  Ну, значит, в точку попал ты, Тимка. Ох-хо-хо, никуда, видно, не  денешься,   придется   гнуть  спину на третьего штурмана. У-у!  Эксплуататор!—ткнул он кулаком в спину Тимофея.

Тимофей рассмеялся.

—  Дошло наконец! Имей в виду, любая попытка бунтовать будет подавлена силой. А если не будешь выполнять положенную норму наблюдений   на вахте, посадим на хлеб и воду. У нас с капитаном на этот счет строго, понял?

—  Так точно, вашескородь!—выпучил  глаза   Кравчук.— Не извольте сумлеваться!

—  То-то!—Тимофей шутливо погладил Кравчука по голове.— Ты ведь умненький мальчик, в школе на пятерки, поди, учился?

Когда утром Тимофей вышел на мостик и принял вахту от старпома Ильи Ивановича Долидзева, тот передал ему вахтенный журнал и тетрадь.

—  Все записи занесены мной    сюда    по    графам.   Правильно?

Он не задавал вопросов «зачем» и «почему», он принял задание капитана как должное и выполнил его как еще одну штурманскую обязанность. Тимофей посмотрел заполненные старпомом таблицы и кивнул:

—  Все верно, Илья Иванович, спасибо.

Долидзев пристально посмотрел на Тимофея и, уже уходя с мостика, сказал:

—   Штурманское  мышление у вас   есть,   очень   приятно отметить, только не зазнавайтесь.

Этот вечно озабоченный хлопотами по судну человек был, в сущности, мало знаком с Тимофеем. И тем не менее счел нужным похвалить. «Какой чуткий и отзывчивый! — растроганно думал о старпоме Тимофей.—Хотя тоже, наверное, думает, что я виноват в том, что капитан заставил всех штурманов принять участие в наблюдениях за течением... Может, ничего из моих хлопот и не получится... Ну, и что же? Меня же от этого не убудет... А Кравчук поругается, поругается, да и перестанет...».

Заботы ходовой штурманской вахты целиком поглотили Тимофея — замеры силы ветра, определение скорости судна, течения, места корабля и прочее,— и он забыл о своих сомнениях.

 


 

«ТАБЛИЦЫ БУДУТ РАБОТАТЬ...»

 

В течение лета Тимофей редко покидал борт своего парохода. С приходом в Мурманск он заступал каждый раз на береговую суточную вахту. Зато в порту Лиекме он был свободен от всех штурманских обязанностей — там вахту несли другие штурманы, а Тимофей отсыпался и до одурения сидел в штурманской рубке, пытаясь разобраться в наблюдениях над течением и хотя бы приблизительно систематизировать их, найти хоть какую-то закономерность... Но чем больше накапливалось фактов, тем больше впадал в уныние Тимофей — системы не получалось.

Временами хотелось выбросить за борт эту груду карточек с длинными колонками цифр и специфических терминов, выбросить и перестать чувствовать себя рабом этих карточек, рабом, намертво прикованным к ним толстой цепью.

А тут и капитан начал вдруг проявлять повышенный интерес к работе.

—  Дело к осени. Пойдут туманы. Таблицы очень пригодятся,— говорил он Тимофею.

Тимофей лишь беспомощно   разводил   руками   и   вновь думал, думал, думал... Кравчук уговаривал:

—   Брось ты это дело, Тимка, на кой черт они нам сдались, эти таблицы! Не ломай голову понапрасну.

—   Ты бы лучше подумал, может, что и подскажешь мне. Кравчук посмеивался и отнекивался:

—   Я тебе даю наблюдения.   Тут я понимаю,   что и как делать. А дальше — извини, для   меня   теория   всегда   была похожа на темную ночь в Каире —самую темную в мире.

Тимофею помог Илья Иванович Долидзев. Как-то после вахты он остался в штурманской рубке и спросил:

—   Выходит что-нибудь? Тимофей уныло покачал головой:

—   Запутался я. Столько цифр и столько разных данных, что никак они не сходятся в таблицы.

Старпом внимательно выслушал жалобы Тимофея и сказал:

—   Попробуйте резко сократить цифры.

—   Как раз этого-то я и не могу добиться.

—  Зачем вам каждый раз писать осадку носом и кормой, например? Сделайте отдельную таблицу для учета соотношения площадей надводного и подводного борта...

—   Понял! — вскричал  Тимофей.—Вы  гений,   Илья   Иванович! Это же сразу на треть цифры сокращаются. Спасибо, спасибо! — Тимофей тут же схватился за расчеты...

Через две недели он дал капитану «предварительные», как он их называл, расчеты-таблицы сноса корабля.

А в очередном рейсе таблицы были проверены на практике.

Хотя стояла ясная погода, капитан приказал идти строго по счислению, с учетом Тимофеевых таблиц.

—   Представим, что мы идем в сплошном тумане и для определения своего места у нас есть только таблицы.— Так сказал капитан, и весь проход морем он простоял на мостике, спускаясь вниз лишь на короткое время.

Перед входом в бухту назначения капитан нанес на карту точное место судна. Оно расходилось с расчетным счислением всего на полмили.

—  Что ж, для восемнадцати часов   плавания   такой   результат неплох,— сдержанно похвалил он.— Таблицы будут работать.

Еще три рейса проверялась надежность таблиц. И таблицы «работали», как говорил капитан, «вполне удовлетворительно».

—  «Удовлетворительно»!— хмыкнул     Кравчук.— Это   же отличный результат, а он

—«удовлетворительно»!

—  Ладно, ладно,—успокаивал   его   Долидзев.—На море отличных отметок не ставят.   Все-таки это   стихия,   на  нее полагаться полностью нельзя. Таблицы,   они,   конечно, хороши, но без оглядки их использовать тоже не дело. Контроль — великое дело, а на море особенно.

Тимофей в душе ликовал. Таблицы получились! И пусть со знаком «удовлетворительно», но они работали!

А через месяц капитан принес на судно и вручил штурманам морской журнал, где была напечатана его статья. Она называлась «О важности изучения течений на регулярных линиях».

В статье рассказывалось о Тимофеевых таблицах и говорилось о том, что инициатива штурмана Таволжанова очень ценна, а метод наблюдений и разработанные им таблицы заслуживают применения на всех постоянных каботажных линиях. Конечно, статья начиналась с цитаты из Крузенштерна.

—  Ну, Тимка, ставь бутылку коньяку. Ты теперь прославился на весь советский торговый флот, — радостно хлопал Кравчук по спине    Тимофея.— Вот так и выходят в люди. Черт, завидую я тебе, по-хорошему завидую. Никогда бы я лично не додумался до такого. Ты смотри, как батя поднял тебя. Цени, брат, и не зазнавайся!

Тимофей улыбнулся Сергею, но промолчал. В душе его боролись два чувства: с одной стороны, он был счастлив и горд («Алешку Фурсова кондрашка может хватить от зависти»), с другой — обрушившаяся слава пугала: а вдруг таблицы окажутся непригодными? Вдруг опровергнут, докажут, что все это ни к чему? Вдруг назовут выскочкой, вдруг неправильно поймут его работу? Истолкуют не так... «И зачем капитан все мне одному приписал? Ведь не я один работал.

Если бы Долидзев не подсказал, то таблиц, может, и сейчас не было... Как я теперь ему в глаза посмотрю?»

Так терзался сомнениями Тимофей, когда капитан пригласил его к себе в каюту. Там сидел старпом Долидзев.

—  Ну, как находите статью?— спросил капитан. Тимофей пожал плечами:

—  В статье все правильно. Только зачем все мне надо было приписывать — вот этого я не понимаю. Мне же помогали, и мы делали все сообща. А теперь выходит, вроде я один... Это неправда. И Илья Иванович мне много подсказывал, и Кравчук помогал, да и вы сами, Ардальон Семенович, тоже крепко помогли. Почему я один остался?

—   По-мо-га-ли, — раздельно     произнес   капитан.— Помогать можно тому, кто везет воз,   а   воз был придуман вами, и вы его везли целиком сами. А то, что помогали,— в статье об этом так и сказано.

Долидзев мягко вступил в разговор:

—  Теперь к вам, Тимофей Андреевич, ринутся корреспонденты разные, из моринспекции уже давно интересовались вашей работой — смотрите не потеряйте голову.

—  Что вы, Илья   Иванович!—вспыхнул   Тимофей.— Разве нужна мне шумиха? Да я ни с какими корреспондентами говорить не буду. Я ведь ни о чем таком и не думал, мне хотелось для нашего судна только.

Вскоре моринспекция пароходства выпустила специальный бюллетень, в котором метод наблюдений и система составления таблиц были названы «методом штурмана Та-волжанова».

Тимофей получил бюллетень, равнодушно прочитал его и спрятал в ящик стола.

Он удивился — никакого волнения не вызвал в нем этот бюллетень. Даже свою фамилию он прочитал, словно чужую, незнакомую... Никакого отзвука в душе... Устал, что ли? Измотался? Да нет, вроде он не чувствует себя ни усталым, ни измотанным... «Может, надоело? Может, уже «приелись» эти таблицы? Ничего не хочется, никуда не тянет. Третий месяц сиднем сижу на пароходе, вот уж и осень наступает. Вчера первый снежок шел...

Скоро год, как я расстался с Мариной. Господи, сколько писем написал я ей за это время, вон какая пачка толстенная... И ни ответа, ни привета. Может, она давно и думать обо мне забыла. Что же, зато я все помню... С этими чертовыми таблицами пока возился — всех друзей растерял: Юрка Чекмарев отошел, стал обращаться на «вы»; Сергей Кравчук неплохой парень, но у него свой круг друзей; Долидзев без пяти минут капитан, да и возраст солидный, интересов общих мало. А больше никого и нет. Ни друзей, ни близких знакомых... А капитан Шулепов? Ну, к нему не придешь со своими заботами. Разве его интересует настроение помощника? Да и почему, собственно, он должен интересоваться? Не детский сад, пароход. Ну-ну, не хандри, штурман Та-волжанов, что-то ты раскис. А помнишь: «Все мое зависит от меня»! Не ты ли когда-то утверждал, что свято веришь в непогрешимость этой формулы?»

...В это позднее время в кабинете начальника пароходства Николая Ивановича Бурмистрова горел яркий свет, и за большим столом, в стороне от молчавшей батареи телефонов, сидели двое. Сидели они, судя по всему, уже давно, пепельница была забита окурками и огрызками яблок. Опустевший кофейник и чашки были сдвинуты в сторону. Лица собеседников были усталыми и злыми.

—  Ну что ты так привязался ко мне? Что ты мне душу на кулак свой   мотаешь?— в который   раз   сердито   спрашивал Бурмистров.

—  Да ты пойми, Николай, он штурман по призванию. По призванию, а не по диплому.

—  Ну и что?

—  Опять двадцать пять! Да я тебе шестой час твержу — надо ему дорогу давать. Ну, не можешь в дальнее плавание направить — дай возможность выдвинуть парня. Убери у меня второго — я на его место поставлю Таволжанова, а третьим любого возьму, кого пришлешь.

—  Куда я его уберу? Что у меня, сто пароходов, что ли? Сам знаешь, нет у меня вакансий, ну нет и нет!

—  А ты поищи.

—  Вот   черт  упрямый!   Я   же   тебе русским языком говорю: не могу.

—  Ты не кипи, не кипи. Не самовар ведь, а начальник.

—  Да ведь твой Таволжанов   только-только   начал   плавать, диплом получил всего полгода назад. Пусть пооботрется, обвыкнет, навык приобретет. Дай ты ему передохнуть, у него еще все впереди.

—   Ретроград же ты стал,  Колька... Обюрократился, что ли?  Этому я тебя учил?  Боишься всего...  Чего бояться-то? Парень энергичный,  с  головой,  жадный   до   штурманского дела — вот и дакай ему простор, двигай его смело! Тебе же скоро   капитанов   много    потребуется,   пароходы-то    новые строятся ведь. Где ты капитанов возьмешь? А тут, понимаешь, свои кадры перспективные. Так нет же, добра не понимает человек.

—  Ты меня не подталкивай! Как-нибудь без тебя разберусь, кого в капитаны брать и откуда!

Оба замолчали.

Гулко пробили часы в приемной.

—  Ну, чего сидишь? Иди давай, иди. Не тяни  из  меня жилы. Мне завтра с утра в обком с докладом являться, а туда с ясной головой ходят.

—   Не  уйду.   Подпиши   приказ   о Таволжанове,    забери второго и пришли третьего — и я сам тебя отведу под руки домой, ботинки с тебя сниму, ноги вымою и спать уложу.

—  Дай тебе волю,  ты  и с Христа штаны снимешь, горлопан.

—   Надо будет — сниму и с Христа. Ну так как, договорились?

—   Господи!— в сердцах воскликнул Бурмистров.

—  Я ручаюсь за этого парня головой. Ты что,  мне не веришь?

—  Да верю я тебе, верю!

—   Ну, так какого же черта ты меня здесь шесть часов выдерживаешь?

Бурмистров широко открыл глаза и вдруг расхохотался.

—   Вот это номер! Я его, видите ли, шесть часов тут держу. На какой ляд ты мне сдался?

—   Стало быть, сдался... А Кравчука пошли  на  большой пароход вторым — он парень дисциплинированный,  службу знает, старательный. На подходе «Валдайлес».   Там   второй помощник три года не был в отпуске. Вот подмени его Кравчуком. И все будут довольны.

—  Ишь ты, все у тебя уже рассчитано! Тогда давай садись на мое место и командуй, раз так у тебя все хорошо получается. А я опять капитаном пойду плавать, только чтобы ты из меня жилы не тянул.

—  Зачем на твое место? Я моряк и умру на море.

—  А я кто же, по-твоему?

—  Не цепляйся к словам. Раз поставили тебя   на   этот пост — значит, так надо. Вот и трудись.

Помолчали.                                                            •    ..

—   Ну, договорились? Бурмистров вздохнул:

—  Ладно, договорились. Сделаю, как просишь. Ночевать-то на пароход пойдешь? А то давай ко мне, хоть подкормит тебя Анна.

—  Ладно, меня и на судне неплохо кормят. Отходим рано утром, лучше к себе пойду.

—   Ну, будь.

—   Будь. Привет Аннушке.

—   Из рейса вернешься — заходи.

—  Зайду.

 


 

ФУРСОВ, МАРИНА И СРОЧНЫЙ РЕЙС

 

Начальник пароходства выполнил просьбу капитана Шулепова — Сергей Кравчук получил назначение на дизель-электроход «Валдайлес», а Тимофей стал вторым помощником капитана на «Тавриде».

Новая должность означала для Тимофея новые хлопоты и более весомые обязанности.

В суматохе дел все реже стал он писать и свои неотправленные письма Марине. А капитан все жал и жал на Тимофея, не давая ему передохнуть. Он не приказывал, он советовал. Эдак по-хорошему, по-дружески, как равный с равным заводил он беседу о том, что вот, мол, было бы хорошо, если бы Тимофей Андреевич подумал над вопросом максимально полезного использования грузовой площади судна. Это дало бы возможность брать каждый рейс лишние тонны руды, помогло бы перевыполнять планы... И Тимофей слушал, соглашался и... опять оказывался прикованным к книгам и расчетам, опять не оставалось свободного времени. А капитан уже подыскивал ему новое задание, еще важнее первого, еще интереснее и полезнее для судна и, разумеется, для развития штурманского мышления помощника капитана.

К весне «Тавриду» поставили на отстой для чистки котлов к дальнему причалу судоремонтного завода. На борт пришла береговая команда, а экипаж «Тавриды» получил трехдневный отгул. Пароход опустел. На борту оставались лишь капитан да Тимофей. Первый потому, что считал своим долгом, второму просто некуда и не к кому было идти.

Первые сутки Тимофей отсыпался — он спал всю ночь и весь день с перерывами на завтрак и обед. Не хотелось ни о чем думать, не хотелось ничем заниматься. На душе было безрадостно. Тимофей вспоминал предшествующие этой стоянке месяцы — как это здорово, когда ты закручен работой, когда у тебя нет свободного времени, когда ты все время над чем-то бьешься, что-то ищешь, когда ты целеустремлен... А тут всего один день безделья — и как же он беспросветен, какой нудный и тягучий, кажется, конца ему не будет... не о чем думать, нечем занять себя... И не с кем поговорить — на борту безлюдно. Лишь изредка протопает сапогами по коридору вахтенный из береговой бригады, и опять тишина.

Тимофей дремал на диванчике, когда в дверь каюты осторожно постучали. Тимофей открыл глаза, прислушался. Стук повторился.

— Войдите!

Дверь отворилась, и в каюту вошел элегантно одетый моряк. Он снял фуражку, пригладил волосы и молча стоял, не поднимая глаз. Молчал и Тимофей. Да, он сразу, конечно, узнал Алешку Фурсова. Но как он очутился в Мурманске?

—  Здравствуй, Тимофей,—донесся глухой голос   Фурсова.— Не прогонишь?

—  Здравствуй. Рад видеть тебя. Садись.

—   Спасибо. Насчет радости, положим, темнить не будем. Стараешься угадать, зачем я здесь?

—   Стараюсь. Твой пароход вроде не ожидался в порту.

—   Верно, пароход в Ленинграде стоит. А я взял отпуск за свой счет и вот прикатил.

—  А-а, в свободное от вахт время аристократы моря путешествуют по   своей   стране...   Люблю   изящную   жизнь,— съехидничал Тимофей.

Фурсов не улыбнулся. Он устало посмотрел на Тимофея и вздохнул:

—   Не надо, Тимка. Ты ведь всегда был благородным рыцарем и лежачих не бил.

—   Ну какой же ты лежачий! Вид у тебя отменный, одет роскошно,   карманы   набиты   пиастрами,   рупиями   и   какая там еще есть валюта? А лежу-то я, да еще на таком обшарпанном диванчике.

Фурсов покачал головой:

—  Не надо, прошу тебя, поговорить бы хотелось. Пойдем посидим где-нибудь,  поужинаем хоть. Я  с утра ничего не ел... Пока разыскивал тебя...

—   Это становится   интересным.— Тимофей   поднялся   с дивана.—Ты   процветаешь,   ходишь   в   загранплавания,   видишь  разные  страны,   а моему пароходу и плаваниям завидовать не приходится.

—   Не будь злопамятным, не прибедняйся. Я читал в журнале о тебе.

—  Ну, и...

—  Что «ну, и»? Конечно, завидовал. Но поверь, по-хорошему завидовал и радовался за тебя.

—  Ладно, оставим это. Куда пойдем?

—  Хорошо бы в ресторан...

—  Согласен.

Тимофею очень хотелось задать вопрос о Марине — что с ней, как она, — но он не решался, а Фурсов упорно не упоминал ее имени.

Пока официант накрывал стол, Фурсов неохотно отвечал на вопросы Тимофея. Да, плавал все время за границу. Пароход ходил по линии Ленинград — Лондон — Амстердам — Ленинград, а последние полгода в Швецию регулярные рейсы были. Один рейс — десять дней как заведенные мотались. Нет, в Бразилию не попал, с полпути завернули пароход в Гавр за срочным грузом. Да, в Ленинграде часто бывал, сам видишь — три раза в месяц дома был. Как в каботаже. Да, все еще третьим помощником. В Ленинградском пароходстве быстро не вырастешь, штурманов много, судов меньше. Это тебе не Мурманск. Хорошо хоть, комнату дали небольшую...

—  Так зачем же ты приехал сюда? — спросил Тимофей. Фурсов вздохнул:

—  Давай выпьем сначала по рюмочке...

Помолчали. Фурсов усиленно раскуривал свою сигарету, стараясь спрятаться за клубами дыма.

Тимофею вдруг бросился в глаза измученный вид Фурсова и взгляд, испуганный и неуверенный, И эта суетливость... Словно он что-то скрывает, словно что-то давит ему на сердце, а он никак не решится подступиться к главному. Непонятная тревога возникла у Тимофея. Чего он крутит?

—   У тебя что, по службе неприятности? Фурсов вяло махнул рукой:

—   Эх, Тимка, святая твоя душа! Если бы служба.

—  Давай выкладывай, в чем дело? Зачем приехал и зачем именно я тебе понадобился?

—   Сейчас все расскажу. А приехал к тебе потому, что только ты и можешь помочь в этой ситуации.

Фурсов   выпил   еще   рюмку,   закусил   и,   отвернувшись,   глухо сказал:

—   Беда у меня, Тима. Марина...

—  Что... Марина? — Тимофей   схватил   Фурсова  за  руку и шепотом спросил:— Что с ней?

—   Ушла Марина, бросила меня, сбежала ..

Тимофей опустился на стул. Фу, черт, как напугал! Даже коленки дрожат... Он торопливо закурил новую сигарету.

А Фурсов, оказывается, все заметил. Злобный огонек мелькнул в его глазах и тут же погас.

—   Вот за этим я и приехал сюда.

—   Почему    сюда?— старательно    сдерживая     волнение, равнодушно проговорил Тимофей.

—   Потому что она уехала в Мурманск. Ты что, не знал этого? — недоверчиво спросил Фурсов.

—   Не знал. Откуда же мне было знать?

—   Тима,—жарко   задышал   Фурсов,   пересаживаясь   поближе к Тимофею, — Тима, кореш, скажи мне по-честному: ты не писал ей ничего? И она тебе ничего не писала?

—   Ни-че-го, — раздельно     проговорил     Тимофей.    Боже мой, Марина в Мурманске, а он, как дурак, ничего не знал!

— Верю. Ты врать не будешь, я знаю, ты самый порядочный был среди нас, я тебе верю. А она... она ушла от меня!— Фурсов горестно сгорбился и надолго замолчал. Потом встрепенулся и заговорил опять:— С самого начала наша семейная жизнь не клеилась. Ведь она так хорошо ко мне относилась раньше. Мы с ней понимали друг друга. А после выпускного вечера — помнишь?—ее словно подменили. Я потому сразу и поторопился с женитьбой: думал, поможет, и Марина опять станет прежней. Увы, не помогло. Не знаю, что произошло с ней. Я ли не заботился о ней? Боже мой, сколько барахла я ей привозил из-за границы... Так на ж тебе, она ничего не хотела носить из привезенного!— Слезы обиды сверкнули в глазах Фурсова, и он повторил:— Она никогда не носила привезенные мной тряпки... костюмы, кофты, платья, плащи, шубу привез ей каракулевую — и не носила! Упрашивать приходилось... Почему, спрашиваю я тебя. А-а, на это никто не ответит. Ты думаешь, это сахар — приходить из рейса и встречать дома равнодушные глаза жены? Мчишься домой с судна, рассказываешь ей о радостном для тебя событии и натыкаешься на холодное, безразличное «да?». И все... И ты понимаешь, что жене твоей, которую ты любишь, абсолютно неинтересны твои радости и твои заботы... Поверишь, я никогда ей не изменял. И вот благодарность. Взяла и ушла... Бросила. Подумать только, бросила!

 


 

Фурсов отвернулся, залпом выпил стакан холодного боржома и торопливо закурил. Молчал он долго, часто затягиваясь сигаретным дымом, стараясь совладать с собой.

А Тимофей с трудом сдерживал желание немедленно бежать отсюда на поиски Марины. Адрес он узнает в справочном... «Нет, сейчас поздно, пойду в милицию, обойду все отделения, но адрес добуду... Ну, спасибо тебе, Фурсов, за такую новость я готов простить тебе все. Куплю завтра тебе обратный билет в мягкий вагон, на руках отнесу на вокзал, расцелую на прощанье — езжай домой, живи как можешь, но Марины я тебе теперь уж не отдам. У тебя беда? Да, беда, большая беда. Но я тебе сочувствовать не буду, я радуюсь тому, что Марина ушла от тебя. У нас с ней будет по-иному, все по-иному!»

Фурсов криво усмехнулся и, словно угадав мысли Тимофея, сказал:

— Ты не улыбайся. Рассчитываешь, у тебя по-другому будет? Может, и будет, а может, и повторится история — все они в принципе одинаковые... Я знаю, ее к тебе тянуло. Я заметил на выпускном вечере — она глядела на тебя как. шальная.

—   Знаешь,— перебил Тимофей, — не трогай   этой   темы. К добру не приведет. Мою жизнь ты не взвешивай на своих весах. И о Марине, пожалуйста, не говори плохо.

Фурсов замолчал и потом негромко спросил:

—   Тима, скажи мне, это правда, что она на тебя рассчитывает?

—   Не знаю. Я ее не видел и не переписывался. Но если хочешь знать правду, то знай: да, я ее люблю. Люблю с того выпускного вечера и думаю о ней  не переставая. Но пока она была твоей женой, я никогда, никак не давал повода ей узнать об этом.

—  А ты думаешь, я не догадывался? Для того и рассказываю, чтоб ты понял мою боль и мне помог,  мне! — Фурсов вдруг заторопился, срываясь на крик.—Тима, ты же кореш мой, вместе учились. Тима,   отступись   от   Марины,   отступись! Ты же видишь, я не могу без нее, не могу...— Он тяжело, навзрыд заплакал, спрятав лицо в ладони.

Тимофей молча ждал. Нет, он нисколько не жалел Фурсова. Он чист перед своей совестью, он не флиртовал с Мариной, не переписывался с ней, пока она была женой Фурсова. А теперь она больше не жена Алешки, она сама ушла от него, она приехала сюда свободным человеком, и никакие просьбы и мольбы не смогут заставить теперь Тимофея отказаться от своей любви.

Тимофей подозвал официанта, расплатился за ужин и поднялся. Фурсов мгновенно вскочил на ноги и схватил Тимофея. «Вот черт, — подумал Тимофей,—он и сейчас играет. Рыдать-то рыдает, а сам все замечает».

—   Тимка, не уходи... ты не должен   уходить...   дай   мне слово...

—   Отстань! — бесцеремонно   оттолкнул   его   Тимофей.— Мы с тобой не поймем друг друга.

—   Тимка,—угрожающе проговорил Фурсов,—имей в виду, я не дам развода. А ты еще отвечать будешь за развал семьи, за то, что у моряка увел...

—  Ладно,  отвечу где  надо.  А  угрозы  свои  оставь  при себе.

—   Ну, попомни, Тимофей, попомни   этот   вечер и мои слезы. Я тебе никогда не прощу!

—  Запомню. И прощения просить у тебя не буду.

Прямо из ресторана Тимофей поехал в городское отделение милиции. Но было уже поздно, и никто не смог ему сообщить адреса Марины. Когда утром он опять прибежал в милицию, там ему ответили, что Фурсова Марина в прописке не значится. Тогда Тимофей вспомнил, что Марина врач,   и  взял  в  городском   справочном   бюро    адреса   всех поликлиник и больниц   города. «Обойду   все, но найду»,— думал он, просматривая длинный список адресов.

«Марина Фурсова, врач из Ленинграда, приехала недавно. Не поступала ли к вам на работу?»— с надеждой обращался он в поликлиники и больницы города, пока не надоумил его один кадровик обратиться в горздрав. Но Фурсовой Марины в списках горздрава не значилось тоже.

—   За последнее время принята на работу одна Марина из Ленинграда,—сказала ему женщина в горздраве, — ее фамилия    Ковалева.    Окончила    Архангельский   мединститут. Работает врачом в поликлинике водников.

—   Это она!—убежденно сказал   Тимофей и побежал в поликлинику.

Он опоздал. Врач Ковалева уже закончила прием больных и ушла домой.

—   Адрес?

—  Что?

—  Адрес! Где проживает врач Ковалева?

Главврач поликлиники с опаской покосился на этого странного моряка, но адрес все же назвал.

Тимофей выбежал из поликлиники, забыв поблагодарить главврача.

«Улица Холодная, дом двадцать семь, квартира восемнадцать». Холодная... Где эта улица? Гражданка, где улица Холодная? Не знаете? Извините... Гражданин, где улица Холодная?.. Дедушка, где улица Холодная?.. Парень, где тут улица Холодная?,.

Товарищ милиционер,  помогите найти улицу  Холодную!

—   Садись на заднее сиденье, подвезу, как раз туда еду... Ну, вот и Холодная.

—   Спасибо! Огромное спасибо!

—   Ладно, чего там.

 


 

Вот он, дом двадцать семь. Вот подъезд... Первый этаж, второй, третий, четвертый, пятый... квартира восемнадцать. Коричневая дверь... синий почтовый ящик... Звонок... Ковалевой — два звонка... Тимофей перевел дыхание и нажал звонок. Мягко щелкнул замок, и дверь медленно открылась.

Марина стояла, смотрела на Тимофея и молчала. Руки ее медленно поднялись к вороту халатика и застыли.

—   Марина,— выдохнул Тимофей и шагнул ей навстречу. Она судорожно вздохнула, и руки ее несмело обхватили

шею Тимофея.

—   Маринушка... я только вчера   ночью   узнал,   что   ты здесь. Целый день бегал по поликлиникам города, искал тебя И вот нашел.....

Он услышал ее тихий, прерывистый голос:

—  Я уже две недели здесь, а ты все не идешь и не идешь. А я все ждала и ждала...— Она подняла голову, улыбнулась сквозь слезы, и Тимофей принялся целовать ее глаза, ее соленые щеки, мягкие, открытые губы...

—   Тима,— слабо отбивалась она,—нас же увидят...

—   Пусть видят. Пусть знают, что я люблю тебя, Марина, люблю, люблю.

—   Сумасшедший, пойдем в комнату.

Мебели в ее комнате было мало — стол, три стула и в углу раскладушка.

—  Вот  так,   Тима,  я  и  жизу  пока,— смущенно сказала Марина.

Они сидели рядышком на стульях, и Тимофей держал ее руки в своих, бесконечно перебирая гибкие пальцы.

—   Марина, Фурсов здесь. Я вчера виделся с ним. Тимофей почувствовал, как вздрогнула Марина.

—   Я с ним разговаривал. Он рассказал мне все.

—   Зачем он приехал?

—   Уговаривал меня отказаться от тебя, пытался на чувствах играть, на морском товариществе и прочее. Говорил, что любит тебя и что он не позволит мне разрушать семью. Говорил, что и ты любила его.

—   Я была глупой. Он был добрый и ласковый со мной, он мне нравился. До того, как увидела тебя на выпускном вечере. Знаешь, когда я тебя увидела, у меня сердце захолонуло.  Но ты  был такой неприступный,  такой  гордый. А потом та встреча в сквере у театра. Господи, если бы ты хоть намеком дал мне понять   тогда!..   Я   помню   весь  наш разговор, я повторяла его тысячу раз... И  курить бросила, ни разу сигарету не брала. Я уже тогда поняла, что не люблю я Алешку.  И если бы еще раз я встретилась с тобой, если бы ты... Но ты мне ничего не сказал и никаких надежд не оставил. А тут Фурсов словно понял что-то,  заторопил со свадьбой. И ты уехал... Я смалодушничала,  не посмела отказать ему и... отказала себе. Вот так   вот   и   случилось страшное— я вышла за него замуж. Ох, если бы можно было вернуться в прошлое!

Марина закрыла лицо руками, тихо и горько заплакала, медленно качаясь из стороны в сторону. Тимофей смотрел на ее вздрагивающие плечи, на ее поникшую фигуру, и слезы ее острой болью отзывались в его душе.

Он молча обнял ее. Она приникла к нему и затихла. В наступившей тишине отчетливо стучал маленький будильник на столе.

—  Это я во всем    виноват, — произнес    наконец    Тимофей.— Я должен был догадаться, я должен был пойти наперекор всему. Я никогда не прощу себе этого. Марина высвободилась из его рук.

—   Не смотри на меня, я сейчас такая зареванная... давно собиралась   отреветься.—Она   улыбнулась   и   сказала: — Ты не представляешь, как    мне    легко сейчас. Я расскажу тебе, как я жила в Ленинграде. Работать он мне не разрешил.  И всё тряпки привозил.  Всю квартиру завалил ими. И  ковры.  А   придет   из   рейса — вечеринки   обязательные. И все заставлял    меня    наряжаться,   таскал   по   приятелям. Я быстро поняла, что я ему тоже нужна для похвальбы — смотрите, мол, какая она у меня кукла разряженная. Другие завидовали мне. А я не могла больше выносить такой жизни. А чем больше думала я о тебе, тем противнее становился мне Фурсов и вся моя жизнь с ним. И я решилась. Брошу, думаю, все, не нужны мне ни тряпки, ни деньги, ни Ленинград, уеду. Найду тебя или нет — мне было уже все равно. Я сама себе стала противна от такой пустой жизни. И поехала я в Мурманск. Нет, сначала написала в горздравотдел, спросила, дадут ли работу.  Ответили    сразу — дадим.  И я ушла от Фурсова.

—   А я вчера всю ночь пытался найти твой адрес. В милиции всех на ноги поднял. Нет, говорят, Фурсовой Марины в прописке не значится. А другой фамилии я не знал. Хорошо, наутро в горздравотделе подсказали, что ты не Фурсова, и Ковалева.

—   Я такая сейчас счастливая, просто боюсь поверить! — прошептала  Марина.—У меня есть работа, есть крыша над голоной, и наконец я нашла тебя.

—   Нет, это я тебя нашел. Я тебе весь год писал письма, а ты ни на одно не ответила. А я все писал и писал.

—   Но я не получала...— растерянно   взглянула   на   него Марина.— Честное слово, я не получила ни одного письма, Тима!

—  Ты   и   не   могла   получить, — улыбнулся   Тимофей.— Но теперь получишь, я тебе это обещаю. За весь год сразу. Только читай их по порядку... Я уйду в рейс, а ты читай, ладно? До ухода не надо, а с уходом — тогда можешь читать. Завтра я принесу их тебе вечером и оставлю. Они у меня в папке все сложены, я писал и складывал, писал и складывал... И где-то теплилась у меня надежда, что когда-нибудь они дойдут до тебя.

Марина порывисто сжала его лицо ладонями, посмотрела долгим серьезным взглядом в глаза Тимофея, медленным движением прижала его голову к своей груди и низким, чуть дрожащим от волнения голосом произнесла:

—  Тима, я тебя очень люблю и буду любить всегда, один ты у меня на всю жизнь.

—  Мне нужно идти,— прошептал Тимофей.

И снова молчание, и не хотелось ни о чем думать, и не хотелось двигаться.

—   Нужно идти,— опять повторил Тимофей.

—   Как    странно,— протяжно    сказала       Марина,— надо опять расставаться... до завтра я тебя не увижу... Опять одной здесь быть... Зачем? Почему?..

Тимофей поднял голову и увидел немигающий затуманенный взгляд Марины. Ее полураскрытые губы тянулись к нему, и он припал к ним и задохнулся от переполнившего чувства...

—   Я буду тебя завтра ждать... и послезавтра... и каждый день.

—   Разговоры разные могут пойти. Ты не боишься? Она взглянула ему в глаза и медленно усмехнулась:

—   Я целый год боялась. А теперь нет, никого и ничего не боюсь. Кто меня осудит? Я ушла от человека, которого не люблю, уехала из Ленинграда. А приехала куда? На Север, в Заполярье, приехала к любимому. Так кто же меня осудит?

—  До завтра...

—  До завтра.

 


 

...Когда Тимофей подошел к причалу, «Тавриды» там не оказалось. Ее место занял пожарный буксир. Тимофей стоял, непонимающе смотрел на буксир и силился представить себе, куда могли переставить «Тавриду». По графику они должны еще сутки стоять здесь... Он посмотрел налево, направо — нет, «Тавриды» нигде не видно. Что случилось?

Вахтенный на буксире в ответ на его вопрос пожал плечами.

Тимофей побежал в диспетчерскую завода. «Увели в порт»,— ответили ему. Куда? «Этого мы не знаем. Известно только, что под погрузку». Под какую погрузку? «Мы ничего не можем добавить». К какому причалу повели «Тавриду»? «Не знаем. Звоните в порт».

Тимофей позвонил диспетчеру пароходства. Да, «Тавриде» пришлось срочно закончить чистку котлов, и она сейчас стоит у одиннадцатого причала. Предстоит спецрейс. Куда? Капитану это известно. Надолго рейс? И это узнаете у капитана.

Тимофей побежал в порт. Он знал, что одиннадцатый причал в порту особый. Там берут груз пароходы, уходящие в Арктику. Да, но в Арктику уходят летом. Какая же сейчас может быть Арктика?   Поставили    под   погрузку,  а грузового помощника  на борту нет...  Влетит от  капитана.

Второй час ночи, и поспать не придется.

...Едва он поднялся па борт «Тавриды», третий помощник Насилий Лобов передал, чтобы Тимофей срочно шел к капитану. И вообще отход утром, а полкоманды еще нет, и он, третий помощник, не знает, как собрать матросов, отход надо оформить к десяти утра. И карты на выход надо успеть получить. И Крокодил вдобавок почему-то не в духе нынче. Капитан встретил Тимофея неласково. Не ответив на приветствие, он недовольным тоном приказал Тимофею срочно подготовить второй и третий трюмы к погрузке ге-нерального груза, главным образом продовольственного. На всю подготовку капитан дал Тимофею два часа.

-   Это невозможно!—вскричал Тимофей и, наткнувшись на тяжелый взгляд капитана, осекся.

-Повторяю: через два часа трюмы должны быть гото-вы и первые стропы груза уложены в трюм.

- На борту нет матросов,—упавшим голосом сказал Тимофей.

Это забота старпома. А вы — мой грузовой помощник, и подготовка трюмов и прием груза входят в ваши обязанности. А как — ваше дело. Хоть сами идите в трюм.

-Есть!— машинально ответил Тимофей и вышел из каюты капитана.

Жаловаться некому да  и не на кого. Надо работать.

Он прошелся по каютам: они били пусты. Лишь один боц-

ман возился на палубе   со   швартовыми    концами.   Он   по-сочувствовал Тимофею,  но сказал,   что   раньше   чем   через ез полчаса матросов на судне не будет.

-Послали двух по адресам,— спокойно говорил он Тимофею, пока доберутся, пока вернутся...

-Что ж делать? Не успеем ведь приготовиться,— растерянно взглянул па боцмана Тимофей.

А ты ие нервничай. Сейчас начнем с тобой третий трюм готовить, вахтенного от трапа прихватим, а потом подойдут люди, подойдут, не нервничай. Управимся.

Даже не переодевшись, Тимофей спустился в трюм. Боцман сбросил ему с палубы лопату и два голика, а сам стал у лебедки.

Генеральный груз требует чистого, хорошо промытого и сухого трюма. Но сейчас о мытье думать не приходилось — за два часа доски не успеют просохнуть. А трюм грязный — на стрингерах и шпангоутах в углах спеклись остатки руды. Куски руды виднелись там и тут. «Черт! Не проследил после выгрузки, и вот теперь расхлебывай, разиня!»— ругал себя Тимофей.  Но раздумывать  было   некогда.  Он   вооружился голиком и принялся сметать руду с бортов. Сухая пыль, как туманом, окутала трюм, она набивалась в глаза, в ноздри, б рот, седоватой пеленой осела на костюм.

—   Андреич!—донесся  сверху глуховатый   голос   боцмана.— Вылазь, подмога пришла.

Когда Тимофей выбрался из трюма, на палубе грохнул хохот. Смеялись боцман, Юрка Чекмарев, смеялись еще два матроса.

Чекмарев подсунул зеркало. Тимофей взглянул. Пыль густым слоем покрыла лицо, волосы, одежду. Он озлился. Он выбросил зеркало за борт, повернулся к матросам и дрожащим от злости голосом сказал:

—   Чего ржете?  Шляетесь ночами, а я за вас должен трюм  чистить?

На палубе перестали смеяться.

Боцман гулко прокашлялся и отвернулся.

Тимофей повысил голос:

—   Берите голики и лопаты, и марш в трюм! Чтоб через час все закончить!

Матросы помолчали. Тимофей с недоумением смотрел на них, не понимая, почему они не торопятся выполнять его приказание.

Боцман тронул его за плечо:

—   Не надо, Андреич, не кричи. И в трюме голиком нечего делать. Сейчас из брандспойта водой за полчаса трюм приведем в порядок.

—  Какой  водой?— ошалело взглянул на боцмана Тимофей. — Какой водой? Трюм не успеет высохнуть.

—   И  не  надо.   Продукты возьмен  во  второй  номер,  он почище и поменьше, а сюда железяки разные можно грузить и что потяжелее.

—   Ты знал это и раньше? — срывающимся голосом спросил Тимофей?.— Какого же черта ты молчал? Почему сразу мне не сказал? Ты что, посмеяться решил надо мной?

—  Ты сам полез в трюм, стало быть, тебе виднее было. А только, я думаю, в этот трюм железо надо грузить.

Тимофей круто повернулся и побежал прочь от боцмана, от матросов, прочь от этих людей, которые смеются над ним, над его беспомощностью...

«Слепой котенок... Салага ты несчастная... так опозориться в глазах всех... и боцман... Хорош гусь. «Тебе виднее было». Какие злые люди! Трудно ему, что ли, было сразу мне сказать?»

Тимофей сидел в своей каюте и тупо курил папиросу за папиросой, когда заглянул третий помощник Лобов и скороговоркой сказал:

-Давай к капитану, быстро! Он оглядел Тимофея и свистнул:

—  Ну и видик у тебя!

—   Пошел к черту!—взорвался    Тимофей   и,   оттолкнув Лобова, решительно направился  к  капитану.  «Я ему сейчас все скажу, все выложу, что о нем думаю. До конца. И пусть гонит с судна. Лучше пойду комендантом на плавобщежи-тие, чем подвергаться таким унижениям».

Капитан сделал вид, что не заметил растерзанного вида Тимофея, и, показав на покрытое белоснежным чехлом кресло у стола, предложил сесть.

Тимофей сел. Пусть так. Не хочешь замечать моей гря-зи? Так я тоже не замечу белоснежных чехлов, вот так, вот так. Тимофей крутнулся в кресле раз, другой, всей спиной припечатываясь поплотней  к  креслу.  Ну, теперь заметишь?

В каюте от резких движений Тимофея поплыли клубы пыли. Но капитан упорно не замечал настроения Тимофея.

—   Вот   спецификация    грузов, — сказал   он   негромко,— сто тонн продовольствия и двести   тонн   разных   железок. Среди них есть и крупногабаритные. Давайте прикинем, как мы все зто разместим.

Он вопросительно взглянул на Тимофея. Тимофей выдержал взгляд. Капитан задумчиво смотрел на своего помощника, и Тимофей вдруг понял, что тот не видит его, не ви-дит его грязной одежды не видит его грязных рук, лица, сапог.Его вообще не волнует воинственный  вид помощника. Пожалуй начни   Тимофей    сейчас    выяснять    отношения, капитан искренне удивится  и не поймет причины.

Так что же вы думаете?—услышал он негромкий го-лос  капитана.

-Я ничего не думаю. Я не знаю, куда рейс, не знаю характер груза, не знаю прогноза, ничего не знаю,— обиженно проговорил Тимофей.

—   Так  вот.  Рейс  к  острову  Желания.   Переход займет четыре дня, а то и все пять. Прогноз   на   рейс   неважный. Обещают шторм.  Груз  срочный.  Решим так:  вы забираете все  эти документы,  тщательно  ознакомитесь  с ними,  продумаете план погрузки и доложите мне  свои  соображения. Даю вам на это сорок пять минут.

Капитан встал. Поднялся и Тимофей. Он сгреб со стола все бумаги, неловко свернул их трубочкой и молча вышел из каюты.

Сейчас три часа тридцать минут. Значит, в четыре пятнадцать нужно доложить. А что докладывать? Один документ на пятьдесят тонн муки, ясно. Еще один — на бочки со спиртом, так, тоже ясно... А это что? Колбаса в мешках, сахар, сухофрукты, консервы, папиросы, спички... Бог мой! И все это мелкими партиями, и все несовместимое. Попробуем поместить муку сюда, сахар сюда. Еще что сюда? Ага! Консервы можно грузить рядом с мукой. А куда эти длинномерные тяжелые железяки? Каждая по полторы тонны. А как втащить их? Прикинем так... Не годится... Значит, надо ниже их опускать, на самое дно третьего трюма.

Боцман правильно все прикинул — действительно, продовольствие все войдет во второй трюм, а эти железяки вот в таком вот порядке уложим в третий...

Тимофей весь ушел в расчеты, и сгладилась обида, забылись минуты унижения. Четкими, быстрыми карандашными линиями заштриховал он план второго и третьего трюмов, размещая грузы.

Тимофей положил карандаш и взглянул на часы — ровно четыре. «Так-то вот, уважаемый Крокодил Семенович, план у меня готов. Не увидите вы больше растерянным своего второго помощника и грязным не увидите, хватит, теперь я тоже научусь держать себя в руках. Впрочем, Крокодил ведь все равно не заметил ничего. Стыдно перед ребятами. И перед боцманом особенно... наорал на него... Вел себя как мальчишка. А чем боцман виноват? Ну, бог с ним, с боцманом, разберемся».

В четыре пятнадцать Тимофей положил свой грузовой план на стол капитана. Тот внимательно просмотрел его и удовлетворенно прогудел:

—  Правильно  все разместили.— И  он достал  из  ящика стола свой план и протянул Тимофею.

На плане капитана груз был размещен таким же порядком.

«Что же ты гонял меня? Зачем вызывал, советовался, зачем время назначал? Ведь у тебя все уже было рассчитано!»— хотелось крикнуть Тимофею, но он не крикнул.

Он молча посмотрел план капитана и так же молча вернул его обратно. Что ж, кажется, проверку выдержал. Что последует дальше?

А капитан откинулся на спинку кресла, снял очки и сказал:

—   Мы должны выбросить весь груз максимум за десять — двенадцать часов. Иначе лед отрежет   нам   обратный   путь. Посоветуйтесь с боцманом,   как   быстрее   выгрузиться,   он многое сможет вам подсказать.

—   Есть посоветоваться с боцманом!—бесстрастно ответил Тимофей.

Капитан ничего больше не сказал и отпустил Тимофея. Точно в десять «Таврида» отошла от причала. Перед самым отходом Тимофей уговорил лейтенанта-пограничника передать в поликлинику врачу Ковалевой Марине конверт. В конверте были его неотправленные письма.

 


 

ОСТРОВ  ЖЕЛАНИЯ

 

Ветер от норд-оста   начал  разыгрываться   на   четвертые сутки пути. До острова Желания оставалось две вахты хода. Шулепов с потухшей папиросой во рту тревожно всматри-мдлся в небо. Затем он зашел в штурманскую рубку, молча промерил циркулем остаток пути по курсу и вздохнул.

—   Заметьте силу ветра,— коротко    бросил   через   плечо Тимофею.

Тимофей замерил. Семь баллов.

—   Прикиньте угол сноса,—снова потребовал Шулепов. Тимофей быстро рассчитал и доложил.

—   Возьмите право семь градусов.  Будем надеяться,  что успеем убежать от шторма.

И снова Шулепов вышел на наветренное крыло мостика

и застыл там, всматриваясь вперед.

Тимофей тоже   вышел из рубки и остановился   на   под-ветренном  крыле мостика.

Темные серые тучи быстро заволакивали все небо. На-чало ощутимо покачивать. Волны только еще набирали си-лу,они были еще медленные,   но   их   было  много,   и   они

упрямо стучали одна за другой в правую скулу парохода. Белые гребни возникали  там и тут, и вскоре уже все мо-ре забелело белыми "барашками"до самого горизонта.

Нос «Танриды», как поплавок, вскидывался на очередной волне и заметно рыскал влево при каждом ударе. «Ничего, осталось немного, успеем дойти. Не разыграешься по-на-стоящему, убежим мы от шторма, убежим.— Тимофей по-крепче взялся за поручни мостика. — Тряси, тряси нас, мы выдюжим. Нам бы только туда успеть, а обратно ветерок почти попутным будет, мили две в час прибавит нам. И правильно сделает. Мне очень нужно поскорее вернуться в Мур-манск, очень. Марина...— Тимофей улыбнулся, представив, как она сейчас сидит и читает его письма.— Я верил, что придет эта минута, верил!»

—   Вахтенный!—Окрик   капитана    прервал    лирические размышления Тимофея.

Он бросился в рубку.

—   Слушаю, Ардальон Семенович.

--  Точку дайте. Возьмите радиопеленги.

Тимофей посмотрел на часы. Черт, замечтался. Он быстро включил радиопеленгатор, надел наушники и сквозь шорохи и треск в эфире стал ловить далекие голоса радиомаяков. «Ту-ту-ту-у-у-у... Ту-ту-у-ту-у»— чуть слышно пропищала морзянка. «Уд»— это с мыса Гусиного... Так... позывной ясен, теперь пеленг... Слышно совсем плохо... еще раз... так... Есть пеленг.

Тимофей быстро поймал пеленги трех радиомаяков и нанес точку на карту. Она почти совпала со счислимой. До острова оставалось около двадцати миль.

Капитан удовлетворенно кивнул.

—  Дойдем,— вдруг    потеплевшим    голосом    проговорил он.— Еще как дойдем, а? Как   вы   думаете,   Тимофей   Андреевич?

—  Думаю, дойдем,— подтвердил Тимофей.

—   Вот  и  хорошо.  А  обратно-то   уж   как-нибудь...    Вы только с разгрузкой  не задерживайте.  Ветерок нехороший, лед за собой притащит.— Капитан ткнул карандашом в карту:— По последней сводке лед стоит в тридцати милях севернее   острова, так что часов   через   пятнадцать—двадцать он пожалует и в эти места. А нам он не нужен, не нужен нам лед. Корпус у нас не ледовый...

Тимофей молча слушал капитана, стараясь понять его озабоченность. Не хотелось верить в то, что лед сможет закрыть пароходу обратную дорогу. Преувеличивает батя... Отдельные льдины, конечно, появятся, но ведь их легко обойти. А чтобы все море затянуло льдом — нет, в это трудно поверить.

А капитан задумчиво произнес:

—   Лет восемь назад я бывал в этих местах. Тоже чистое море было. А утром проснулся — все затянуло льдом. И ветерок не сильнее был. Очень подвижные они, ледовые поля, очень.   Парусят  хорошо.   С  ледоколом   едва   вырвались   на чистую воду, чуть не зазимовали. Так что учтите, Тимофей Андреевич, все от вас зависит, от быстроты разгрузки.

В эту ночь спать Тимофею не пришлось. К вечеру «Таврида» пришла к месту назначения и вошла в маленькую бухту, окруженную отвесными черно-белыми скалами.

—  Залив Утешения... Ничего себе утешение... Взглянешь на эти дикие скалы — на душе кошки скребут... Утешишься тут! — проворчал третий помощник.

«Таврида» подошла к небольшому деревянному пирсу. Тут же полетели на берег швартовые концы, и судно было подтянуто к причалу. Можно было начинать выгрузку.

Тимофей вместе с боцманом хлопотал на палубе, готовясь поднять из трюма первый строп груза.

Однако еще до того, как с борта был подан трап на пирс, на палубе уже появились зимовщики. Обрадованные приходом в неурочный час судна, они окружили матросов, обнимали их, угощали дорогими папиросами и задавали бесконечные вопросы: «Как там на материке?.. Какие фильмы привезли?.. Откуда вы, братцы?»

Тщетно Тимофей уговаривал их не мешать — от него отмахивались:

—   Что ты, братец! Куда гонишь? Дай поговорить со свежими людьми...

—  Да ведь льды...

—  А-а, что там льды, мы на них сидим второй год. Ты не бойся, выгрузим все в момент!

Уговоры не действовали. Тогда Тимофей дал команду лебедчикам, и из трюма поплыли первые стропы груза.

Грохот лебедок, плывущий над палубой груз, деловые команды — все это само собой разогнало толпу на палубе. Зимовщики спустились на пирс и быстро растаскивали стропы мешков, ящиков, бочек...

Неистово грохотали лебедки, пущенные на полный ход, и в воздухе проплываи мешки, ящики, бочки, тюки.

Хорошо работают ребятки. Молодцы... -  Эй, грузовой! — послышался крик с пирса.

Тимофей выглянул за борт. Там стояли два зимовщика. Что вам?

Ты бы догадался чайку нам по рюмочке поднести, а то спина стала что-то  плохо разгибаться.

На пирсе дружно засмеялись.

Рановато согнулись ваши   спины, еще полный   трюм груза, -    отшутился Тимофей.

Он поднялся на мостик. В каюте капитана сидели трое бородатых парней с берега. На столе стояла бутылка коньяку и закуска. Однако капитан не пригласил Тимофея к столу.

Тимофей передал просьбу ребят о «рюмке чая» и сказал, что, наверное, надо уважить эту просьбу. Капитан кивнул.

—  Только при одном условии: сумеете выгрузить не за десять, а за шесть часов — каждому зимовщику, работающему на разгрузке, выдадим по стакану спирта.— Он повернул-ся к бородачам и спросил:— Как,  поддержите, начальники?

—   Поддержим.

—   Ну и отлично. Спирт ваш, закуска наша. Старпом уже занялся организацией горячего кофе и бутербродов. Дейст-вуйте.

Тимофей спросил:

—   А нашим ребятам что сказать? Капитан покачал головой:

—   Нашим будет только кофе и усиленное питание. Мне с ними в море идти сразу же после разгрузки. С пьяными матросами в море делать нечего.

—   Ясно. Разрешите идти?

—   Идите.

Тимофей побежал на палубу. Там уже хлопотал кок. Кофе поспело, и бутерброды стопками уложены в ведра.

—   Кто потащит все это?—недовольно спросил кок. Тимофей посмотрел на него и отрезал:

—   Сами и потащите. Няньку вам надо,  что ли?  Все на разгрузке заняты.

Кок недовольно заворчал, но приказание выполнил.

Тимофей тоже взял чайник кофе и ведро с бутербродами и понес к своему трюму.

Лебедчики быстро приладили чайник с ведром к грузовому гаку и аккуратно опустили в трюм.

Перерыв длился десять минут, и вновь загрохотали лебедки, вновь поплыли из трюма стропы с грузом.

—   Скорее, скорее! — торопил ребят Тимофей. Но матросы и так работали быстро.

Ровно через шесть часов последний строп груза был па берегу.

«Таврида» сразу же отошла от причала.

 


 

Предсказание капитана насчет льдов сбылось. От бухты и дальше, до самого горизонта, там и тут белели ледяные поля и отдельные глыбы торосов.

Но их было еще не так много, и «Таврида» могла свободно идти среди больших разводий. Ветер с ревом бился в вантах, отдельные порывы его были так сильны, что забивало дыхание. Пожалуй, к девяти баллам приближается, подумал Тимофей. Однако волнение моря было не очень сильным — ледяные поля не давали разгуляться волнам. Правда, качало изрядно, но качка сама по себе не страшна пароходу, страшны удары волны, набравшей силу на свободном пространстве моря, волны многоэтажной, несущей в себе тысячетонные массы воды.

...Через сутки «Таврида» вышла из ледяных полей. И чем дальше уходил пароход ото льда, тем круче становились волны. «Таврида» все время стремилась убежать от настигающих ее тяжелых гривастых валов. Но волны бежали быстрее. Водяной холм поднимался над кормовыми релин-гами парохода; корма, словно в испуге, вдруг начинала припадать к подножию настигающего водяного вала; ветер в эти мгновения стихал, и волна, на секунду задержав бег, вдруг рушила всю массу воды на корму парохода, корма стремительно летела вверх по отлогому склону волны, а нос парохода нырял в провал, зарываясь в пену. Но волна катилась с кормы к носу, и пароход, повинуясь ее ходу, начинал выпрямляться, и вот уже корма рушилась в провал между волнами, а нос парохода вздымался к самому небу, едва не царапая форштевнем низкие, тяжелые тучи. И так раз за разом, волна за волной, с кормы на нос переваливаясь, шел пароход «Таврида» от острова Желания к порту Мурманск.

Ветер не собирался стихать, и волны становились все длиннее, все круче и выше, и удары их по корпусу судна становились все весомее. Вода с палубы не успевала сбегать обратно в море, и, когда пароход возносило на вершину полны, изо всех шпигатов и полупортиков, как из шлангов, били тугие ледяные струи. Судно отфыркивалось и отплевывалось во все стороны, стремясь сбросить с себя совсем не нужные ему десятки тонн воды. Но набегала новая волна, и все повторялось сначала...

К вечеру вторых суток пути, когда Тимофей заступил на свою ходовую вахту, ветер вдруг круто начал заходить к западу и задул с нарастающей силой. Через час сила ветра достигла десяти баллов, и по волнам, бегущим ровными длинными рядами вдогонку судну, пошли поперечные волны, сбивая и разрушая старые.

К монотонной килевой качке добавилась еще бортовая. Л «Таврида» шла в балласте, с пустыми трюмами...

Тимофей стоял в штурманской рубке с наушниками на голове, готовясь взять радиопеленги. Стрелка кренометра на переборке болталась, как маятник, достигая отметки двадцать градусов на правый борт и двадцать пять — на левый. Стоить было трудно, даже широко расставив ноги.

Вдруг судно тяжко содрогнулось, взнеслось ввысь, заваливаясь на левый борт. В то же мгновение палуба ушла из-под ног, и Тимофея бросило на бортовую переборку, оказавшуюся внизу, там, где раньше была палуба. Падая, Тимофей успел заметить, как стрелка кренометра прыгнула и отметила пятьдесят градусов... «Конец... опрокидываемся!»— мелькнула в голове мысль.

Он ударился лицом о переборку, и из носа хлынула кровь. Вскочив на ноги, он отбросил в сторону наушники с оборванными проводами и бросился в рулевую. Судно покатилось на другой борт, но Тимофей удержался, обхватив руками тумбу главного компаса. Рулевого у штурвала не было. Тимофей оглянулся — тот лежал в углу рубки под навесными ящиками с фальшфейерами.

В рулевую вбежал капитан. Он встал посередине рубки, дважды прозвенел машинным телеграфом, сбавив ход до малого, и крикнул Тимофею:

—   Право на борт! Тимофей кинулся к штурвалу.

—   Одерживай!—не оглядываясь, приказал капитан.

—   Есть одерживать!—привычно повторил Тимофей.

—   Так держать!—Капитан     оглянулся.—Где   матрос? — спросил он.

Тимофей ответил:

—   Видно, подняться не может.

—   Где ваш  второй  матрос? — раздражаясь,   переспросил капитан.

—   Шестов на крыле мостика должен быть. Капитан шагнул к двери, открыл ее, крикнул:

—   Вахтенный! Шестов!

Ему никто не ответил. Тимофей смотрел на капитана, отказываясь поверить мелькнувшей страшной мысли о том, что матроса могло смыть волной за борт...

Капитан молча шагнул к телефону:

—  Илья Иванович, прикажите боцману вызвать подвах-ту.   Вас   прошу  с   аптечкой  срочно   на   мостик.   Вы   никуда не  посылали  Шестова?— вновь  обратился   к  Тимофею  капитан.

Тимофей отрицательно покачал головой.

—   Никуда. Он стоял на крыле.

—   Заметили время поворота?

—   Нет, не заметил.

Капитан досадливо поморщился.

—   Надо все успевать на вахте. В том числе и кровь с лица стирать.

В рубку шагнул старпом, и следом за ним появился боцман с двумя матросами. Раненого рулевого уложили на диван в штурманской рубке, и старпом принялся накладывать ему шину на сломанную руку.

А капитан приказал Тимофею вместе с боцманом обойти все судно, отыскать пропавшего матроса Шестова.

На новом курсе бортовая качка уменьшилась, зато опять стало валять с носа на корму. Машина работала малым ходом, и судно плавно взбиралось на гребень волны и так же плавно скатывалось вниз, к подножию очередного вала.

В кубриках Шестова не оказалось. Не нашли его и на палубе. И никто на судне не видел Шестова с тех пор, как тот заступил на вахту.

—   Неужели снесло? — испуганно произнес Тимофей. Боцман неопределенно пожал плечами:

—   Все может быть, с морем шутки плохие...

Капитан хмуро выслушал доклад Тимофея и, подумав, сказал:

—   Играйте   тревогу   «Человек   за    бортом».   Где   место Шестова по тревоге?

—   На    шлюпке    номер    два    правого    борта, — ответил боцман.

—   Проверим. Кстати, предупредите еще раз всех людей: шторм будет нарастать, качка может увеличиться. Поэтому каждому надо соблюдать максимум осторожности.

Завыли резкие сигналы ревуна, объявляя тревогу... Матрос Шестов на своем месте не появился... Когда Тимофей доложил капитану, что матроса Шесто-ва на судне обнаружить не удалось, капитан скомандовал:

—  Лево на борт! Включить    прожектор,   давать   ракеты вверх! Пойдем назад, будем искать человека.

Тимофей поднялся на верх мостика, где одиноко стоял большой прожектор. Прячась за его тумбой от ветра, включил свет и повел по поверхности моря. С крыльев мостика полетели вверх белые ракеты. Одна, другая, третья... Ракеты взлетали вверх и пропадали.

 


 

Судно медленно описывало циркуляцию, ложась на обратный курс. В свете прожектора Тимофей видел, как над бортом поднялась черная, в белой пене водяная гора и медленно стала уходить под днище парохода. «Таврида» вздрогнула и правым бортом вдруг рванулась по склону полны вверх, к ее вершине, кренясь все больше и все быстрее на левый борт. Тимофей крепко обнял руками тумбу прожектора, прижимаясь к ней всем телом. Ноги его скользнули по палубе мостика и повисли в воздухе. Тимофей глянул вниз и увидел там, под ногами, море... Оно было гладким и холодным, оно неторопливо колыхалось, словно подзывая и приглашая в свои объятия. А судно кренилось все больше, и вода, казалось, все ближе и ближе подбиралась к мостику. Ужас охватил Тимофея, и он закричал, не в силах совладать со страхом:

—  А-а-а!..

Наверное, еще через секунду он разжал бы руки, и все — больше не было бы страха и не было бы Тимофея. Но судно взобралось на гребень волны и стало переваливать через ее вершину, кренясь на другой борт. Ветер, вырвавшись из-аа волны, ударил прямо в лицо, ледяными ножами пронзил все тело и загудел, неся с собою тучи брызг. Одежда вмиг стала мокрой. Еще раз судно легло тяжко на правый, а потом на левый борт, и качка стала килевой.

Тимофей понял: поворот закончен, легли на обратный курс, и теперь судно пойдет по волнам. Ноги его прочно стояли на палубе, и он начал вращать прожектор, ведя луч вокруг судна.

По-прежнему взлетали вверх ракеты, но за ревом ветра и грохотом волн выстрелов не было слышно.

Сколько прошло времени, он не знал. Ему казалось, прошла целая вечность, когда на мостик поднялся боцман.

—  Шестова нашли! — прокричал он.

—   Где?— рванулся к нему Тимофей.

—  Под кормовой лебедкой. Волной его туда затащило, и он застрял под барабаном.

—  Жив?

—  Живой. Старпом сказал, отлежится.

—  Ну,   слава   богу! — Тимофей   прерывисто   вздохнул   и вдруг почувствовал, как дрожат его ноги.

Он выключил прожектор и медленно опустился на мокрые доски настила.

—  Вставай, Андреич, капитан велел тебе идти   в  рубку. Там все собрались.

Тимофей виновато смотрел на боцмана, но подняться не мог.

—  Ну-ну, не раскисай, давай помогу.   Ну,   раз...   ну-ну, еще... Вот так, пошли. Это бывает.

В рулевой стоял капитан, все его помощники, старший механик, радист.

Капитан закрыл лобовое стекло рубки. Стало потише.

—   Пройдемте в штурманскую,— кратко сказал он. Тимофей подумал: «Судовой совет собрал батя. Значит, действительно положение наше аховое».

Он равнодушно, словно во сне, слушал слова капитана о полученной радиограмме с предупреждением о нарастании силы ветра в этом районе до ураганного; о том, что старому пароходу, к тому же пустому, как барабан, с ураганом Совладать будет трудно; что против волн машина не выгребет, а идти лагом к волне нельзя — судно может опрокинуться. Дважды угол крена доходил до критического, следовательно, остается один выход — идти по волне, то есть прямым курсом на Новую Землю, до которой приблизительно семьсот миль. При ураганном ветре и большой площади па-. русности да плюс своя скорость до берега донесет суток через трое. Непосредственной опасности пока нет, но если ветер не стихнет, в конце пути может выбросить на скалы.

Потом забубнил стармех. Уголь очень плохой, жаловался он, один шпицбергенский, к тому же в бункера попала вода; уголь отсырел здорово, плохо горит, кочегары не могут держать пар на марке, да и качает здорово; люди выматываются и не могут работать. И еще одна вещь вызывает озабоченность — так выразился стармех — это килевая качка. При килевой качке ходовой винт часто оголяется, выходит из воды, и машина «идет вразнос», могут перегреться подшипники, тогда заклинит вал, и судно потеряет ход.

На жалобы стармеха капитан ответил, что механики на то и поставлены, чтобы не допускать такого положения, а как — это уже дело стармеха решать, но механики пусть не забывают: прошляпят подшипники — судно потеряет ход, станет неуправляемым, ветер развернет его бортом к волне и в два счета опрокинет, так что в этих условиях жизнь суд-па в руках машинной команды, и надо хорошенько разъяснить это людям.

Радист робко предложил дать в пароходство радиограмму с просьбой о помощи. Капитан отверг это предложение. Моряки просят о помощи лишь в крайних случаях, сказал он. Зачем паниковать? В пароходство дадим объективную информацию о том, где мы, что мы и куда вынуждены идти. О берегом связь держите непрерывно, радисту постоянно быть на рации. Вахты нести как обычно, подвахте быть на мостике всегда готовой к действию. Штурманам с мостика не уходить, механикам находиться в машине. Вопросы есть? Нет? Хорошо. Значит, решение принято, будем выполнять.

Тимофей очнулся. Какое решение? Идти по волнам? И все? А впрочем, все равно...

—  Тимофей Андреевич,— вдруг услышал он голос капитана и с трудом открыл глаза.— Вам разрешаю два часа отдохнуть. Идите в каюту и постарайтесь поспать; через два часа быть на мостике.

—   Есть отдохнуть,— машинально ответил Тимофей.

Он добрался до каюты, сбросил с себя мокрую одежду прямо на пол и свалился на койку.

Протяжно скрипели переборки, тяжко вибрировал корпус судна, и временами, когда винт выходил из воды, все в каюте начинало подпрыгивать и звенеть. Но Тимофей ничего не слышал — он спал мертвым сном.

 


 

ТРЕВОЖНЫЙ БЕРЕГ

 

По городу прошел слух, что «Таврида» разломилась пополам на волне. С утра в приемную начальника пароходства набилось полно людей. Встревоженные слухом, сюда прибежали жены и дети, отцы и матери, друзья и знакомые тех, кто плавал на «Тавриде». Беда объединила этих людей, многие из которых впервые увидели друг друга.

— Товарищи!—тщетно обращалась к ним пожилая спокойная женщина, секретарь начальника пароходства.— Идите домой, не нервничайте и не верьте слухам.

—   Нет,— отвечали ей,— подождем начальника. Там наши мужья, наши дети.

—  Начальник в обкоме. Он вернется не скоро.

—  Тем более будем ждать. В обком попусту не ходят. Значит, с «Тавридой» плохо, значит, слухи верные.

А начальник пароходства сидел в это время в кабинете у первого секретаря обкома партии Василия Андреевича Кузнецова и докладывал об обстановке на море и о бедственном положении «Тавриды».

—   Последняя подробная радиограмма получена пять часов назад. Вот она: «В районе второго трюма трещина в палубе. Имею крен пятнадцать градусов левый борт, волнение моря девять баллов, ветер десять баллов. Иду по ветру малым ходом, сильная килевая качка. Есть опасность разлома судна   районе   трещины.   Спасательные    средства   разбиты. Команда работает устранению повреждений. Широта... Долгота... Шулепов». Это было в четыре часа утра. Больше связи с кораблем не было.

—  Что вы предприняли?

—  В   район   бедствия   направлен   спасательный   буксир «Вихрь», и из Архангельска по нашей просьбе вышел спасатель «Арктика».

—   Сколько времени им потребуется на переход к месту бедствия «Тавриды»?

Начальник пароходства посмотрел на Кузнецова и сказал тихо:

—  Не меньше полутора суток от Мурманска и сутки от Архангельска.

—  Когда вышел буксир?

—   В четыре тридцать.

Кузнецов подошел к столу, на котором была расстелена генеральная карта бассейна. Красным кругом был обведен район предполагаемого местонахождения «Тавриды». Места буксиров на девять часов утра были отмечены крестиками.

—  Ваши предложения?— коротко спросил  Кузнецов.

—   Просить командование Северным флотом   направить в район бедствия:  во-первых,  самолеты,  если это окажется возможным по погодным условиям;  во-вторых, одна из их баз  ближе всего к месту  аварии «Тавриды», для быстроходного   военного   буксира   всего    десять — двенадцать   часов ходу.

—  Хорошо. Мы договоримся с военными. Прошу постоянно информировать об обстановке. Как связь?

—  «Таврида»  не   отвечает.    Радиостанции    пароходства приказано работать только на «Тавриду».

...Появление начальника   пароходства  люди в приемной встретили тревожным молчанием. Все глаза были обращены на Бурмистрова. Он понял сразу, что это за люди и зачем они сюда пришли.

—  Товарищи!— сказал       он.— Положение       «Тавриды» серьезное, но совсем не безнадежное. Мы принимаем меры, чтобы помочь  им.  К ним  идут два спасательных буксира. Кроме того, пятнадцать минут назад в район их местонахождения вылетели три военных   самолета   и   вышел   военный корабль. «Таврида» держится на плаву,  команда делает все необходимое, чтобы   продержаться до подхода   спасателей. Прошу вас не мешать нам работать, идите домой. Обещаю, что все изменения в обстановке   мы   сообщим   вам   немедленно.

—  Связь есть? — спросил чей-то голос. Бурмистров помолчал и ответил:

—   Пока связи нет.

Кто-то всхлипнул. Женщина с ребенком, стоявшая рядом с Бурмистровым, вдруг охнула и стала медленно валиться на пол. Ее подхватили на руки, взяли ребенка.

—  Надежда Ивановна, вызовите сюда врача   из   санчасти,— сказал Бурмистров своему секретарю и прошел в кабинет, плотно притворив за собой дверь.

Что мог он сказать этим людям? Они ждут от него чуда. Если бы он мог совершить это чудо... Если бы он знал, что сейчас происходит там, на «Тавриде», сумеют ли они продержаться. Треснула палуба, а от трещины недалеко и до разлома. И тогда... Бурмистров вздрогнул, холодные мурашки пробежали по спине. Он на мгновение закрыл глаза, и тотчас же в памяти встала картина гибели «Пионера» в 1942 году. Он служил тогда на «Пионере» вторым штурманом. А капитаном был Шулепов. В ноябре они вышли из Мурманска и направились по становищам на побережье Кольского полуострова собирать улов рыбы у поморов. Штормило крепко. Тогда это было к лучшему — в шторм подлодки у берегов не ходят. А «Пионер» не велик был, всего тысяча двести тонн водоизмещения, шел впритык к берегу.

Ночь была темная. На траверзе Святого Носа «Пионер» лег курсом на вход в бухту, и почти тут же прогремел взрыв.

Бурмистрову тогда показалось, что «Пионер» прыгнул в небо, так содрогнулась палуба под ногами. Напоролись, видимо, на бродячую мину. А может, успела подлодка немецкая заминировать.

И до сих пор, стоит только закрыть глаза, Бурмистров отчетливо видит трещину поперек палубы от борта до борта.

Она все расширялась и расширялась, и вдруг он понял, что нос судна попросту оторвало! Полубак отплыл от средней надстройки, неуклюже качнулся и прямо на глазах исчез под водой.

А Бурмистров стоял на мостике, онемевший от удивления и испуга, пока чья-то рука не сунула ему спасательный круг и не столкнула в море. Он пришел в себя уже в ледяной воде. Оглянулся и ничего не увидел — не было ни носа, ни кормы парохода, все исчезло. Лишь волны били и били в лицо, накрывая с головой...

Хорошо, из бухты быстро пришел тральщик, выловил их, уцелевших, из воды...

А кто тем придет сейчас на помощь? Кто выловит из воды, когда «Таврида» переломится? «Эх, Ардальон, это я послал тебя в такой рейс. Надо было. Я и сам бы пошел...»

Коротко звякнул внутренний телефон. Бурмистров взял трубку, выслушал.

—  Немедленно несите сюда! И не отпускайте их с волны! Сообщите, что на помощь вышли спасатели.

Он выхватил из рук радиста синий бланк радиограммы: «Широта... Долгота... сильное обледенение, крен 15° левый борт, откачиваем воду трюма, снежные заряды, ветер вест 10—11, море 9, трещина... Шуле...»

—  Что трещина?

Радист виновато пожал плечами.

—  Не прошло. Разряды сильные в эфире. Только это и удалось разобрать.

Малым ходом, чтобы только судно слушалось руля, «Таврида» шла, обгоняемая тяжелыми волнами, покорно кланяясь каждой из них. Нос вверх — корма вниз, корма взбиралась вверх — нос целился в пучину. А когда вдруг мощный вал подкатывался сзади и вздымал «Тавриду» прямо на свой хребет, так, что нос и корма провисали, тогда становилось особенно жутко — начинали действовать могучие силы, разламывающие судно пополам. А тут еще трещина в палубе... Тимофей не знал, сколько часов пробыл он на палубе, махая тяжелым ломом. Руки сначала ныли от холода, потом холод перестал ощущаться, а потом Тимофей не чувствовал уже и рук — лом казался пудовой глыбой железа, и не было сил поднять его, не было сил удержать его в руках, хотелось бросить его, лечь прямо на палубу, и пусть окатывает вол-на — одежда и так давно насквозь промокла и тело уже не чувствует холода. Но бросить лом было нельзя, лечь на палубу было нельзя, и надо было бить и бить по этим проклятым ледовым наростам, надо было двигаться, прятаться от потоков воды, надо было действовать, надо было спасать пароход.

 


 

И когда наступило полное изнеможение, когда стало уже безразлично, унесет тебя волна или нет, останешься ты жить или сейчас вот умрешь, Тимофея позвали на мостик к капитану.

Он бросил лом на палубу и пополз по трапу наверх — идти он уже не мог. Наверху, у теплого корпуса трубы, Тимофей долго лежал, с трудом приходя в себя. Сейчас для него не было на всем свете лучшего места, чем этот теплый кожух, который отогревал тело и прибавлял силы.

Потом он поднялся на мостик, и вдруг сквозь визги и стоны ветра ему послышался ровный гул мотора. Тимофей насторожился. Да, да! Это гудят моторы самолета.

—  Товарищ капитан,   самолеты!—вскричал он, врываясь в рулевую рубку.

Шулепов стоял у открытого смотрового окна с погасшей папиросой во рту. Он недоверчиво посмотрел на Тимофея, и вдруг гул мотора послышался совершенно явственно и в

рубке.

—  Ракеты!—приказал капитан. — Скорее ракеты, любые! Тимофей выхватил из гнезда ракетницу, выбежал на крыло мостика и начал садить вверх белые и красные ракеты.

Налетел снежный заряд, жесткие снежинки зашуршали по мостику, и ракеты, едва вылетев из стволов, тут же бесследно исчезали в кромешной снежной тьме...

И еще раз услышали гул самолета, и еще стреляли ракетами, —  Нас ищут, — уверенно сказал   Шулепов.—Туда  и обратно пролетел   самолет,   значит,   квадрат   прочесывает. Да только ничего он не увидит — тучи почти   за   мачту   цепляются.

Шулепов приказал Тимофею:

—  Замерьте силу ветра и попробуйте взять радиопеленги. Надо поточнее наше место определить.

Тимофей замерил — все те же 11 баллов; взял радиопеленги — сигналы были едва слышны — и нанес их на карту. Получился длинный вытянутый треугольник далеко от счислимого места. Тимофей взял еще раз радиопеленги, и опять получился треугольник рядом с первым. «Черт, что такое? Не могу уже и радиопеленги точно взять? Или гирокомпас врет?»

Шулепов спросил только:

—  Как радиомаяк Святого Носа?

—  Плохо слышен.

—  Какой угол?

—  Далеко за правым траверзом. Радиомаяк Коргуев почти на траверзе.

Шулепов прошел в штурманскую, стер резинкой нарисованные Тимофеем вытянутые треугольники и отчеркнул на курсе перпендикулярную линию к острову Коргуеву. Циркулем измерил расстояние от пеленга до Новой Земли.

—  Если нас несет со скоростью восемь—десять узлов, то мы имеем в запасе еще десять—двенадцать часов.

—  А если...— хотел спросить Тимофей. Но Шулепов взглянул на него и отрезал:

—  Никаких «если»!

Тимофей взглянул на часы в рубке и удивился — стрелки показывали семнадцать часов. Это что же -- целый день прошел?

И тут он вспомнил, что до сих пор еще не завтракал и не обедал... Да, наверное, и другие также ничего не ели сегодня, не до еды было. И, как нарочно, стоило только подумать о еде — проснулся голод, голод зверский, так что ноги задрожали и заныло в желудке.

На мостик поднялись механики и доложили, что трещина заварена намертво и судну больше не грозит опасность переломиться на волне. По крайней мере в этом месте. Дейдвудный ключ вещь надежная, выдержит.

Шулепов повеселел.

—  Тимофей   Андреевич,   возьмите   с   собой   боцмана и матросов и займитесь антенной. Только осторожнее, чтобы с мачты не сорвался никто.

—   Есть,— коротко ответил Тимофей.

Если кто и сорвется с мачты, так это будет он, Тимофей. Мысль, раз мелькнув в его голове, снова и снова вернулась, и с мостика Тимофей спустился, твердо решив, что на мачту полезет именно он и никто другой. Лучше падать самому, чем потом отвечать за кого-то другого, смотреть в глаза его родственникам, жене, может быть, детям... Нет, уж лучше сам...

Внизу, на палубе, у подножия грот-мачты, под прикрытием высокого ходового мостика ветер казался не таким сильным. Зато над бортами то и дело вздымались неспокойные холмы волн и каскадами брызг рушились на палубу, шумящими потоками устремляясь к полупортикам и шпигатам. Под ногами вздрагивала и тряслась палуба, то вдруг взмывая кверху так, что сердце уходило в пятки и тело на-ливалось тяжестью, то вдруг проваливаясь куда-то вниз, отрываясь от ног и заставляя ощущать падение в пустоту.

Но ноги, цепкие матросские ноги, быстро освоились с танцующей палубой и словно прилипли к ее стальным листам.

—   Боцман,—командирским тоном сказал Тимофей,—давай тонкий шкерт мне в зубы, и я полезу наверх. Следи за мной и свободно потравливай шкерт, я пропущу его в блочок, спущусь, и мы натянем антенну.

Боцман послушно кивнул и закрепил конец шкерта за верхнюю пуговицу Тимофеевой телогрейки.

—   В   зубах   не  надо  держать,   может   вырваться.  Доберешься до блока, снимешь петлю с пуговицы, и дело сделано.

Он подал Тимофею цепной пояс, сказал:

—  Это для страховки. Застегни   вокруг мачты, а то недолго и сорваться.

Тимофей застегнул страховочный пояс и, выждав момент, когда палуба прыгнула к небу, полез по скоб-трапу на мачту.

Сначала лезть было легко: палуба вздымалась вверх и вместе с ней и Тимофей. Скоба, другая, третья... Они обледенели так, что из рук вырываются и ноги все время соскальзывают. Спокойнее. Думай, Тимофей, не спеши, крепче захватывай скобу, обстучи сначала ее, сбей, раздави ледяную корку, а потом уже прочно ставь ногу. Еще...

Рванувшийся из-за волн ветер тугой, плотной массой придавил Тимофея к мачте так, что руки не оторвать от скобы трапа. Тимофей переждал, приноравливаясь к новой обстановке, чуть расслабил мышцы рук. Он не оглядывался по сторонам, не смотрел ни вниз, ни вверх. Он видел перед глазами только обледенелую   мачту. «Еще   десять   скоб — и буду у цели»,— подумал он. Вся его жизнь вмещалась сейчас в этот отрезок пути, измеряемого десятью скобами.

Так... поднимаем правую ногу. Ага, вот скоба, нащупана. Скользко... Тянем вверх руку. Вот она, скоба... Тоже обледенелая. Перчатки мешают, срываются. И снять нельзя, пальцы можно отморозить... Так... Теперь вся тяжесть тела на правую ногу, и быстро рывок вверх. Хватай другой скобу... теперь ногой... вот... нащупал. Теперь вжимайся в мачту, крепче, крепче... ногой сдирай лед со скобы... Так... еще раз... теперь плотнее ноги стоят... полезем дальше.

На самом верху, там, где висел блочок для антенны, ветер был полновластным хозяином. Хорошо еще, он дул в спину, прижимал к мачте.

Вот и блок.  Сначала надо освободиться от оборванной антенны, вытащить из блока трос. Ну, ато несложно — обрыв произошел рядом с блоком. Надо открыть щеку блока. Но замок замерз, не поддается пальцам... Тимофей передохнул, покрепче схватился за скобу левой   рукой,   поплотнее затянул страховочный пояс и, развернув блок, стукнул его о мачту. Ледяная корка брызнула в лицо... Ну вот, теперь этот тросик долой, а шкерт сюда... Хорошо, лег на место. Теперь щеку замыкаем, конец шкерта берем в зубы — и вниз. Скорее вниз! А-ах! Нога скользнула  по  обледенелой   скобе, и Тимофей сорвался,  повиснув на страховочном поясе.  Руки судорожно стиснули скобу. Сердце,   казалось, вот-вот  вырвется из груди — так застучало оно тяжело и часто. Тимофей крепче сжал зубами шкерт. Чуть было не выпустил его. Все бы тогда надо было делать сначала. Нет, если падать — так хоть шкерт на палубу доставить.

Тимофей перевел дыхание и осторожно, рассчитанными движениями продолжил свой путь по трапу вниз, на палубу. Вот уж и ветер не так рвет,— значит, спустился ниже мостика. Еще скоба, еще... Уф! Палуба!

Матросы приладили к шкерту тросик антенны, быстро натянули ее на место и закрепили. «Таврида» вышла в эфир.

 


 

СПАСАТЕЛЬ ПРИХОДИТ ВОВРЕМЯ

 

— Докладывает Бурмистров. Связь с «Тавридой» восстановлена. Сообщают, что трещину заварили прочно, непосредственная опасность разлома судна устранена. Идут по волне малым ходом курсом на Новую Землю... Нет, повернуть, видимо, не могут. Воду откачивают, но крен есть. В балласте при таком ветре и волнении очень опасно бортом к волне оказаться. Военный спасатель в четырех часах от них. Успеют вполне... Да, да, вполне. «Таврида» имеет запас хода пять-шесть часов. Ну, это значит, что через пять-шесть часов судно может быть выброшено на скалы. Да, как только подойдет спасатель, будут брать на буксир с кормы... Нет, разворачивать не будем, рисковать не следует. Когда стихнут волна и ветер, тогда и развернем. Связь со спасателем устойчивая все время.

Бурмистров положил трубку телефона и вышел из кабинета. Сидевшие в приемной люди молча смотрели на начальника пароходства.

—  Товарищи!   Можете   расходиться   по   домам, — сказал он уверенно.— Связь с «Тавридой» восстановлена. Трещину в палубе  они  заварили.  Скоро  к  ним   подойдет  спасатель   и возьмет на  буксир.  Так  что  никакой  опасности  для  судна пет.  Не мучайте  себя и других. Идите домой, а через двое суток будем вместе встречать «Тавриду» у третьего причала порта.

Облегченно заплакала молодая женщина в углу приемной, мужчины закашляли и загозорили, перебивая друг друга, кто-то закурил...

Бурмистров вернулся в кабинет и устало привалился к столу. Нечего сказать, веселые выдались сутки. Молодец старик, не паниковал, держался достойно. Даже помощи не просил. Гордец. А может, гордость здесь и ни при чем, а просто опыт подсказал ему, что все обойдется, да и знал, что поймем мы здесь его положение, примем меры.

--Еще радиограмма.— Радист положил перед Бурмист-ровым синий листок.

«Установили связь спасателем. Идет по пеленгу. Полагаю, успеет. Готовим буксир кормы, широта... долгота... Ветер море по-прежнему тчк. Сильная килевая качка. Шу-лепов».

«Полагаю, успеет». Бурмистров усмехнулся. Осторожен старик.

Бурмистров прикинул циркулем расстояние от «Тавриды» до спасателя. Так, ясно. Теперь от «Тавриды»— до берега Новой Земли. Да... Спасатель успевает.

Бурмистров откинулся в кресле, закрыл глаза и задремал.

—  Николай  Иванович,— осторожно   толкнул его  кто-то и плечо.

Бурмистров открыл глаза. Главный диспетчер пароходства протянул ему бумагу.

—  Дислокация наших судов на восемь ноль-ноль.

—  Утро уже?

—  Так точно.

—  Где «Таврида»?

—  Неподалеку от   западного   побережья   Новой   Земли, между Русской гаванью и Губой Крестовой.

—  А точнее?

—  А точнее — в пятнадцати милях от берега.

—  Спасатели?

—  Спасатель подошел. Вот   радиограмма о благополучной заводке буксира.

—  Что ж, теперь остается ждать. Давайте позиции других судов.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

Когда окончился этот бесконечно длинный, мокрый и холодный день и в сумерках растворилась граница между морем и небом, с «Тавриды» заметили возникший далеко на горизонте по правому борту белый столб.

— Спасатель идет.— Шулепов оторвался от бинокля и приказал старпому перебраться с матросами на корму, готовиться принять буксир.

На мостике «Тавриды» включили прожектор и установили луч в небо — чтобы спасатель точнее вышел к цели.

Спасатель шел поперек хода волны, и потому ходовые огни его на мачте кланялись поочередно на каждый борг, описывая быстрые полукружья. Пузатый и широкий буксир зашел «Тавриде» с носа и пошел навстречу по правому борту малым ходом. И когда корабли поравнялись, с буксира выстрелила пушка, и на палубу «Тавриды» лег прочный тоненький тросик. Его быстро обнесли по борту на корму, провели в клюз и намертво соединили с буксирным тросом. Шулепов застопорил машину. Потом все ощутили, как дрогнула «Таврида», как оглушительно и часто застучали по корме волны и пронзительно завыл ветер.

Спасатель натянул буксир и потащил «Тавриду» за собой кормой вперед, навстречу ветру и волнам.

«Ну, теперь только бы выдержал буксир, только бы не лопнул», — вздохнул на мостике Шулепов. Еще бы пару часов, и «Тавриду» могло выбросить на берег.

— Тимофей Андреевич!—позвал капитан.—Вам придется нести вахту на мостике. Старпом и третий будут на палубе следить за буксиром. Берите радиопеленги и почаще наше место определяйте.

...Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп...— мерно шлепали по корме волны, и вдруг: бух-х!—«Таврида», судорожно вздрогнув, опять получала оглушительное «бух-х!», и корма скрывалась под волной. Плотные потоки воды прокатывались к средней надстройке, заполняли всю кормовую палубу вплоть до планшира фальшборта и потом долго выплескивались через полубортики обратно в море.

После каждого такого удара с кормы по телефону докладывал старпом: «Буксир на месте. Все в порядке».

«А как же люди?-думал Тимофей.—Как там они на корме? Ведь укрыться им негде, от волны негде там спрятаться. А вода ледяная... Бр-р!— поежился Тимофей.— Радости мало от такого купания. Зато сюда, на мостик, волны не достают. Только ветер воет, но это не страшно».

Когда через три часа Тимофей нанес точку на карту по радиопеленгам, он не поверил своим глазам — она оказалась совсем рядом с предыдущей. Вот это да! Полторы мили за три часа! И то хорошо, хоть от берега отходим.

И еще прошло, три часа, и еще три, и еще четыре. Медленно тащил спасатель «Тавриду» от берегов Новой Земли. Шестнадцать с половиной миль от берега... девятнадцать миль... двадцать три мили... К полудню следующего дня подошел спасатель из Мурманска, подал второй буксир на корму «Тавриды», и гуще засвистел в снастях встречный ветер, чаще зашлепали волны по корпусу.

У острова Харлов под его крутыми, высокими берегами спасатель из Мурманска завел трос на нос «Тавриды». Военный буксир, пожелал гудками доброго пути, отправился в свою базу. Теперь «Таврида» могла работать своей машиной. Шторм стал не страшен. Тем более, что спасатель рядом, питисотметровым буксиром, в руку толщиной, не торо-пясь тянет себе и тянет «Тавриду» домой в Мурманск.

В Кильдинской салме стали на якорь и занялись откачкой воды из трюмов. Помпы и донки работали на полную мощь весь рейс, но сейчас, когда перестала бить волна, вода в трюмах быстро пошла на убыль.

«Таврида» вновь обрела свою прежнюю осанку и готова была продолжить путь в порт своим ходом. Убрали буксирный трос, и вот он — Кольский залив.

А значит, и дом рядом!

 


 

АНДАНТЕ  МОЦАРТА

 

Вся команда «Тавриды» стояла на палубе, всматриваясь в приближающийся причал.

— Смотри, сколько народу пришло нас встречать! Только оркестра не хватает. А машин сколько! Вот это встреча! — возбужденно шептал на ухо Тимофею третий помощник.

И верно, причал был забит народом. А насчет оркестра ошибся третий помощник, и оркестр тоже был.

Забегали, задвигались по палубе матросы, что-то кричали встречающие, кто-то не выдержал там, на причале, заплакал в голос, и закашлял кое-кто на палубе «Тавриды»...

А потом все перемешалось на палубе — и начальство, и встречающие друзья, и родственники, и матросы, и кочегары...

И когда через мегафон капитан попросил команду построиться на носовой палубе — странный получился строй. С детьми, с женами, со стариками встали перед Шулеповым в одном строю члены его экипажа.

Шулепов взглянул на начальника пароходства. Тот кивнул головой — ничего, мол, сойдет. Бурмистров достал лист бумаги и зачитал приказ по пароходству об объявлении благодарности экипажу «Тавриды» за проявленное мужество и стойкость в борьбе со стихией. И каждый член экипажа был назван. И каждому члену экипажа от имени министра Бурмистров вручил именные часы с надписью «За мужество на море». Все получили трехдневный отпуск. На борт уже пришла подменная команда.

—  А через три дня встретимся у меня в кабинете,—закончил свою речь Бурмистров.

...Тимофей снял трубку телефона в проходной порта и набрал номер поликлиники.

—  Можно попросить к телефону   врача   Ковалеву   Марину?

—  Товарищ,   здесь  рассыльных  нет,—ответил  сердитый, женский голос.

—  Я прошу   вас. Это   штурман   Таволжанов   говорит   с «Тавриды», мы только что пришли.

—  С «Тавриды»? Так надо было сразу и говорить,— потеплел голос в трубке.— Сейчас позову.

Тимофей услышал,  как часто застучали каблучки по полу, в трубке зашуршало...

—  Маринушка!—тихо произнес он. В трубке всхлипнуло раз, другой...

—  Маринушка! — закричал Тимофей.

—  Тима! Родной мой!

—  Маринушка, я бегу к тебе!

—  Я жду тебя... Я буду дома через пять минут. Я жду. На   пятый   этаж   Тимофей   взлетел   одним   духом   и   не

успел еще надавить кнопку звонка, как дверь открылась. Марина протянула навстречу Тимофею руки, шагнула к нему... Тимофей бережно гладил ее   волосы   и   молчал, силясь проглотить застрявший в горле теплый комок.

—   Мне сказали, «Таврида» переломилась на волне. Я думала, что сойду с ума... Я на двадцать лет постарела за эти дни, милый ты мой...— всхлипывая, говорила Марина.

—  Ничего, все  обошлось, — твердил Тимофей,—все обошлось.

—  Ты жив! Как я боялась за тебя, если бы ты знал...

Давно наступил вечер, а Тимофей все рассказывал и рассказывал Марине о последнем рейсе. Ей надо было знать все, и она дотошно расспрашивала о мельчайших деталях. Потом она обхватила ладонями его голову, близко заглянула в глаза и спросила:

—  Страшно было, Тима? Тимофей чуть кивнул:

—   Страшно, Марина. Особенно плохо было,  когда я на верхнем мостике у прожектора стоял. Никогда раньше я не ощущал так своей беспомощности. Знаешь, ну меньше песчинки я себе казался тогда. До того страшно было, что я орал там, как говорится, нечеловеческим голосом.

—  Орал?

—  Ага, от испуга.  И  знаешь,  поорал, поорал — и вроде бояться стал меньше. Привык, что ли. Или страх с криком вышел.

Марина прижала его голову к своей груди и, медленно раскачиваясь из стороны в сторону, вдруг неутешно заплакала.

—   Не  надо,   Маринушка, не плачь,— глухо   проговорил Тимофей, стараясь высвободиться из ее рук.

Но Марина только сильнее прижимала его к себе.

—   Сейчас... это пройдет. Это нервы. Тебе   такое   пережить пришлось, а меня не было рядом с тобой. А я хочу, чтобы   вместе...   Когда  тебе  тяжело — я  хочу,   чтобы  и  мне нелегко было, когда тебе плохо — я хочу, чтобы и мне было плохо. Вдвоем ведь легче нам будет перенести все — и горе и радость. Понимаешь?

—   Понимаю,— кивнул Тимофей.

—  Хочешь,   я   тебе   пластинку заведу?  Тебе понравится музыка, не может не понравиться, я знаю. Я привезла ее с собой из Ленинграда. Это моя любимая вещь.

—  Заведи,— согласился Тимофей.

Марина включила проигрыватель, поставила пластинку... Тихо-тихо запела грустную песнь скрипка, она вела мелодию глухими накатами звуков, звуков нежных, глубоких, сеющих тревогу и ожидание успокоения. И вдруг ровная, негромкая мелодия взорвалась вскриком отчаяния — пугающим, острым, пронизывающим вскриком... и вновь потекла неторопливая, грустная мелодия... Все глуше, глуше, и потом вдруг капнула прозрачная капелька фортепьяно... Раз... другой... Она перебила скрипку, эта несмелая капелька чистого звука рояля, и замолкла; и опять тихо запела грустная скрипка... и снова закапали прозрачные капельки рояля, все чаще, все чаще, все тоньше... Бу-бу-бу, — приглушенно простонали басы, сразу перенося в мир тревоги, и опять капельки, па этот раз торопливые, стремительные, радостные, бурной волной взлетающие ввысь, стремительно откатывающиеся назад к басам... А где-то далеко за бурными всплесками рояля тихо и нежно все пела и пела скрипка...

—  Что это?— глазами спросил Тимофей.

—  Моцарт,— чуть слышно ответила   Марина.— Это   двадцать первый концерт для фортепьяно с оркестром. Вторая часть, анданте.

—  Я запомню. Заведи еще раз, пожалуйста.

И еще раз завела эту пластинку Марина, и еще...

—  Марина...— восторженно прошептал он.

—  Я понимаю тебя, Тима, — прижалась к нему она. — Так хочется добра, счастья... не для себя  только, для всех... Какой-то особый мир открывается, где нет ни горя, ни зла, ни обмана, где одна только правда сердца...

И вдруг без всякого перехода сказала:

—  Тима, я не хочу больше отпускать тебя от себя. Не ходи никуда,  оставайся здесь.  Я  счастливая  сегодня...  и я так люблю тебя, Тима...

Тимофей привлек ее к себе, обнял.

—  Да разве я уйду от тебя? Только ты... и всегда была только ты, верь мне...

—  Я знаю,—прошептала Марина,— я верю, я прочитала твои письма. Я очень тебя люблю, Тима, и всегда любила, с тех пор, как увидела тебя на выпускном...

—   И я...

—  Да-да, глупый ты мой...

 


 

И СНОВА В МОРЕ...

 

В полдень, как и было назначено, моряки с «Тавриды» собрались в кабинете начальника пароходства. 13 парадной форме они сидели за длинным столом, уставленным бутербродами и вазами с фруктами. Дымились стаканы с круто заваренным чаем.

Николай Иванович Бурмистров развел руками: — Товарищи, это   не   натюрморт,   на   который    можно только смотреть. Прошу вас, берите чай, печенье,  фрукты, воду — не стесняйтесь.

Все сразу задвигались, зазвенели ложечки, зазвякали ножи.

—  Что чай? Много не выпьешь,—громко сказал Чекмарев и рассмеялся.— Товарищ начальник, я вовсе   не   в   том смысле. Не подумайте, что...

—  Не подумаю, Чекмарев, не подумаю. Когда моряк на берегу, ему не грех и чего-нибудь покрепче чая употребить иногда. Но всему свой черед.

—  Это  верно,  согласен,— охотно  закивал  Чекмарев,  довольный тем, что шутку его приняли.

Капитан Шулепов сидел рядом с начальником пароходства и ревниво оглядывал свой экипаж. Все как будто нормально — все аккуратные, подстриженные, при галстуках, хмурых нет... Он смотрел на знакомые лица своей команды и думал о том, что вот и пришло время расставаться, они еще не знают, а Шулепову уже сказали, что «Тавриду» ставят на капитальный ремонт. Это на два-три года. Команду рассортируют по другим судам. Пока временно, как он надеется, потом он попробует опять их собрать в один экипаж.

Шулепов так погрузился в свои мысли, что не расслышал, о чем завязался разговор у Бурмистрова с моряками. А тот вежливо расспрашивал каждого о планах и намерениях. Кто-то просился в отпуск — Бурмистров согласно кивал и делал пометку в списке экипажа, кто-то просился на но-вые пароходы - и Вурмистров обещал сделать это. Двое попросились перевести работать на берег и получили согласие. А боцман, старый морской волк Горлов Василий Серафимович, неожиданно для всех попросил отставки.

—  Я дважды уже тонул,   Николай    Иванович.   Первый раз — когда немцы торпедировали   «Стрелу»   у   Медвежки. Двое нас тогда только и осталось, я да буфетчица Полина. Второй раз...

—  Знаю, Василий Серафимович, знаю про второй раз,— тихо перебил боцмана Бурмистров.

—  Второй    раз,— тем   же   ровным    голосом    продолжал боцман, — тонули вместе с вами и с Ардальоном Семеновичем, когда на мину напоролись у Святого Носа. Тоже спаслись немногие, двенадцать из сорока восьми... Стар уж, тяжело такие катавасии, как эта последняя, переносить стал. Сердце сдает,— виновато закончил он.

Бурмистров тронул боцмана за плечо и проговорил:

—  Я понимаю   тебя,   Василий   Серафимович.   Ты  послужил флоту честно,  как дай бог каждому из  нас служить. Только зачем увольняться из флота? Пойдешь в мореходку учить молодежь? Очень твой опыт пригодится там.

—  Ну какой я учитель?— смущенно проговорил боцман.

—  Не  учителем,   а   руководителем   морской     практики курсантов. Зимой будешь учить их матросскому делу, а летом — хочешь в отпуск   иди,   а   хочешь — с   курсантами на учебном корабле пару месяцев поплаваешь.

—  Подумаю,— серьезно ответил боцман.

—  А вы, Тимофей Андреевич?— повернулся к Таволжа-нову Бурмистров.— Вы бы куда хотели? Отдыхать?

—  Нет. Я хочу работать на судне.

—  «Таврида» становится на капитальный ремонт, надолго. Что вам, молодому, торчать на ремонте? — грубовато сказал Бурмистров, сосредоточенно разминая папиросу.

Тимофей растерянно посмотрел на него.

—  Но  ведь  можно на какой-нибудь другой пароход направить...— неуверенно начал он.

—   Почему   на   какой-нибудь? — весело   сказал   Бурмистров.— Нам такие отличные штурманы нужны не на какие-нибудь пароходы, а на самые лучшие, на самые большие.

Тимофей выжидательно смотрел на начальника. Шуле-пов покосился на Бурмистрова и вдруг озорно подмигнул Тимофею и улыбнулся ободряюще.

—  Вот передо мной лежит заготовленный текст приказа о вашем назначении, штурман Таволжанов,— весело продолжал Бурмистров.— Я так и ожидал, что вы попроситесь направить вас на пароход. Так вот,  я беру ручку,— он взял ручку,— и подписываю,—он   подписал,—приказ о назначении штурмана Таволжанова старшим помощником капитана дизель-электрохода «Россия».

У Тимофея захватило дух. Это же самое новейшее судно, построенное по нашему заказу в Англии! Оно еще и сейчас стоит на заводе.

—   Пойдете принимать «Россию» на «Ельце». Он через пару дней отходит. Так что будьте готовы, товарищ старпом. Будем встречать вас в Мурманске после первого рейса «России» из Ливерпуля во Францию и Голландию. Надеюсь, вы будете и впредь нести службу столь же безупречно, как и на «Тавриде».

—  Я буду стараться,—проговорил Тимофей и спросил: — А кто капитаном на «России» будет?

Бурмистров достал из папки документы и показал:

—  Капитаном вчера утвержден Шулепов   Ардальон Семенович.

Тимофей радостно улыбнулся:

—  Спасибо, Николай Иванович!

Вместе с Тимофеем получили назначение на «Россию» еще  двенадцать   моряков из бывшего   экипажа  «Тавриды».

Тимофей растроганно смотрел на них и радовался тому, что на новом дизель-электроходе около него опять будут эти ребята.

...Марина обрадовалась назначению Тимофея. Она поняла сразу, как много значит оно для него: она видела, что сам он ждет такой же радости и от нее, и ответила ему радостью искренней. Но она была женщиной, и, как всякой женщине, ей было горько сознавать, что новое назначение означает и новые долгие разлуки... опять ожидание... опять одиночество... Но нет, нет, гони горькие мысли прочь, радуйся успехам своего мужа, ты же сама хотела делить пополам с ним и радость и горе! Так вот, начинай с радости, черпай ее полными пригоршнями, упивайся ею. Пусть он увидит твою радость, пусть погордится немного, что доставил тебе эту радость. А то, что через день он уйдет в море, и надолго,— что ж, ты знала это, ты должна быть готова к долгим ожиданиям, ты жена моряка. «Нет, нет... я еще не была женой моряка, я сейчас только готовлюсь стать женой моряка и не стану плакать, я научусь глотать свои слезы, научусь терпеливо ждать».

—  Марина, ты жди меня. Она молча кивнула.

—  Я буду тебе каждый день радиограммы слать... Она опять кивнула:

—  А я письма твои читать буду. Каждый день по письму, и ждать тебя буду.   Очень  буду  ждать! Нам так мало пришлось побыть вместе. Но я  не жалуюсь,   я   готова   ждать, лишь бы ты не забывал меня.

—  Уж я-то не забуду тебя. Я все время буду идти к тебе и думать о тебе.

—   И я... все время идти к тебе и думать о тебе.

 

* * *

 

Тимофей стоял на мостике «Ельца» и, пока пароход убирал швартовые и медленно выходил из ковша, все смотрел на причал, где осталась стоять Марина. Она не махала платочком, руки ее крепко сжимали воротник пальто, и так стояла она, одинокая и неподвижная, напряженно следя за неторопливыми маневрами парохода, на котором уходил в рейс ее муж, ее найденная любовь.

...Тимофей сунул руку в карман, и пальцы нащупали конверт. Он достал его, открыл  и развернул лист бумаги.

«Тима, родной мой. Знай, где бы ты ни был— я всюду буду с тобой твоей тенью. Я люблю тебя, люблю, люблю...

Не знаю, что будет дальше, но я живу надеждой и ожиданием. Куда бы ты ни позвал меня — знай, все брошу и прилечу к тебе. Я ни о чем не жалею и жду тебя. Ты любишь меня. Спасибо тебе, родной мой. Ты оставил мне пачку писем. Я хочу, чтобы и у тебя в рейсе было мое письмо и ты иногда бы читал его и вспоминал меня. Целую тебя крепко и много раз. Твоя Марина».

Тимофей бережно сложил листок и спрятал его во внутренний карман кителя.

«Спасибо тебе, Маринушка, мне теплее будет в этом рейсе, потому что письмо твое — частица тебя и ты будешь со мной всегда».

Он поднял морской бинокль и опять увидел ее там, далеко на причале.

Она стояла все так же неподвижно, совсем одна. Все разошлись, а она все стояла. Тимофей поднял руку и помахал. Но она уже не могла видеть его: даже в бинокль, в сильный морской бинокль, Тимофей различал только фигурку на причале.

«Елец» вышел на фарватер и лег курсом на выходные створы. Прозвенел машинный телеграф, громче заурчала вода по бортам, и пароход начал набирать скорость.

На ровной, словно облитой маслом поверхности залива неподвижно сидели молчаливые чайки. Спасибо вам, белые птицы, за доброе предзнаменование, хорошая погода всегда радует моряка!

 

 

Яндекс.Метрика