Море на вкус солёное... - 9

С МОЛДАВАНКИ

Утром боцман ушел на завод. Я прибрал кубрик —протер мокрой шваброй палубу, подмел трап, заправил
койки.
Колька возился в подшкиперской, отбирая пригодные для работы кирки и шкрябки. Боцман приказал начать обивать на баке ржавчину.
Когда я заглянул в подшкиперскую, тесную кладовку, пропахшую просмоленными канатами, Колька поманил меня пальцем и таинственно сказал:
—  Смотри!
Я огляделся, но кроме засохших кистей, банок из-под краски и сложенных Колькой кирок и шкрябок не увидел ничего.
Колька показал на стоявший в углу подшкиперской деревянный ящик и, подойдя к нему, поднял крышку. В ящике лежали аккуратно сложенные бушлаты.
—  Ну и что?
—  Что, что, — рассердился Колька. — Дракон запер меня ночью на вахту, сторожить это корыто, а бушлата не дал. «Еще не холодно, обойдешься!» А их вон сколько за войну у него собралось. Получал на людей и складывал как куркуль. А такой бушлатик на толкучке знаешь сколько тянет?
—  «Аджигол» не корыто, — обиделся я. 
— Да пошел ты!
И Колька вытолкал меня из подшкиперской. Но тут же, спохватившись, догнал и пригрозил:
—  Смотри...
—  Чего вын шумыть? — спросила Груня.
—  Да так...
Груня сидела возле камбуза и мастерила самодур. В алюминиевой миске, стоявшей у ее ног, лениво шевелили хвостами глазастые бычки. Груня поймала их прямо с борта на куцую удочку. Убедившись, «шо рыба по-вернулася писля вийны до дому», Груня делала теперь настоящую снасть, навязывая на длинную леску цветастые перья и крючки. Перья она надергала в кубрике, из наших подушек.
—  Ухи    вам    сготовлю, — сказала   она, — а пиймаю скумбрийку, нажарю. От укусна рыба! А Максимыч, видать, з начальством ругается. Шо ж цэ за дило. У завод поставылы, а рабочих не шлють.

Груня зубами затянула узел и вдруг порывисто встала:
—  Дывысь!
Мимо «Крыма», к разрушенным заводским цехам длинной колонной брели пленные немцы. За ними с автоматом в руках шел молоденький конвоир. Когда он поравнялся с нашей сходней, Груня дрогнувшим голосом спросила:
—  Куды це воны идуть?
Конвоир остановился, закинул за спину автомат, поправил на стриженой голове пилотку и строго сказал:
—  Идут восстанавливать. То, что разрушили. Оглядев колонну, конвоир зашагал дальше. А Груня,
опустив голову,    снова принялась за самодур.    Только руки у нее теперь дрожали.
Постояв возле Груни, я пошел на бак, провожая взглядом пленных. Завоеватели! Сейчас они тихие, покорные. И сопровождает их всего один конвоир.
Мысли мои вернулись в недавнее прошлое, и я вспомнил, как немцы однажды вели наших пленных.
Было это в январе сорок второго года. Давно Одесса не знала такой лютой зимы. По утрам город, как в саван, был одет в морозный туман. Дым костров, возле которых грелись оккупанты, отражался в обледеневших окнах домов. А замерзшее до горизонта море смотрело на город белым слепым бельмом.
В один из таких дней я бежал с Привоза домой. Зажигалки, которые дал продать сосед-инвалид, я отдал деревенской тетке, радуясь, что не пришлось мерзнуть с ними целый день. Тетка еще и поблагодарила меня. Развязав теплый платок и доставая спрятанные на груди деньги, она сказала: «От спасыби, сынок. Усим нашим бабам купыла. А то через тих проклятых германцив немае чим плиту растоплять. Геть усе чисто в сели забралы. Даже сирныки!»
Получив деньги, я купил у знакомой торговки пару горячих блинов и торопливо глотал их на ходу. Вдруг возле обгоревшего трамвайного депо я увидел пленных красноармейцев. Их гнали по обледеневшей мостовой, и конвоиры прикладами подталкивали отстающих. Красноармейцы были в рваных гимнастерках, ноги обернуты тряпьем. На тротуаре, пропуская колонну, стоял рослый фельдфебель и, размахивая нагайкой, орал: «Шнеллер! Бистро, бистро!»
Прохожие останавливались и молча смотрели на это шествие.
Вдруг одна женщина не выдержала и закричала:
—  Изверги, что же вы делаете с живыми людьми. Немец обернулся, подскочил к женщине и ударил ее
нагайкой по лицу. Она охнула и упала. А немец, страшно оскалив рот, начал бить всех подряд. Люди в ужасе начали разбегаться.
Я забежал в депо и, спрятавшись в покореженный вагон, долго не решался выходить.
Екатерине Ивановне я об этом ничего не сказал. Но в ту ночь долго не мог уснуть...
Боцман пришел к обеду. Лицо его было злым. Спустившись в кубрик, он достал из рундука тетрадь, присел к столу и начал что-то писать.
Груня крикнула сверху:
—  Максимыч, обед нести?  
Боцман не ответил, продолжая скрипеть пером. Колька гремел на баке киркой, обивая ржавчину. До
появления боцмана на баке было тихо. Колька, разложив возле брашпиля инструмент, разглядывал в воде медуз. Их плавало в бухте много. Груня сказала, что это к холодам. Время от времени Колька запускал в медуз старыми болтами и радовался, когда с первого раза ему удавалось разрубить медузу пополам.
Я был вахтенным. В мои обязанности входило следить за швартовыми, чтобы они не ослабли, и подметать за Колькой ржавчину. Но подметать было нечего...

—  Иды исты, — сказала Груня.
—  Сейчас. Помою руки.
Я спустился в кубрик за мылом и полотенцем. Боцман закрыл тетрадь и отодвинул чернильницу.
—  Молодец, — похвалил он  неожиданно меня, оглядывая кубрик. — Хорошую приборку сделал. А я вот заявление в партком написал.    Был в заводоуправлении. Нет, говорят, пока рабочих. До больших судов руки не доходят. Сейчас на повестке дня у них «Крым».    Ялту, Феодосию, порты Кавказа обслуживать некому. А пароходство требует и танкерный флот. «Серго», «Вайян-Кутюрье»... Но я вот что думаю. Вчера по радио передавали, что часть германского торгового флота к нам по репарации отходит. Значит, будут пароходы в порту. Да и с Дальнего Востока часть судов  должна   к нам  прийти. А швартовать их некому. У «Фороса» всего 300 лошадиных сил машина. А у нас 800! Я так и сказал заводскому начальству.    Смеются:    не торопитесь, боцман. Нет, говорю, товарищи, я, как коммунист,    не могу молчать. Сколько нам тех слесарей надо?    Ведь многое мы сами можем сделать! — Иван Максимович вытер   вспотевшее лицо. — Вот отнесу заявление в партком,    тогда другой разговор пойдет.
В кубрик, держа в руках кастрюлю с ухой, осторожно спустилась Груня. За ней показался Колька. Пока Груня разливала по тарелкам дымящуюся уху, Колька причесался и сел к столу.
Вид у Кольки был представительный. Недаром, придя на «Аджигол», я принял его за капитана! Как-то я встретил Кольку на Пересыпи возле кинотеатра. Колька был с девушкой. Она держала его под руку, чуть ли не заглядывая ему в рот. На Кольку обращали внимание и другие девушки. В своем офицерском кителе с ярко блестевшими пуговицами, с пышной шевелюрой, смазанной румынским бриллиантином, Колька, наверно, был для них неотразим. Потом я встретил его на Дерибасовской, уже с другой.    Колька что-то рассказывал, и девушка, не замечая, как ее толкают, с обожанием смотрела на Колькино загорелое лицо.
Груня, подвинув нам тарелки, сама принялась есть из кастрюли.
—  Ты же себе ничего    не оставила, — сказал   ей   с упреком боцман.
—  За меня не волнуйся, Максимыч,    Мине абы вас накормить.
Колька фыркнул:
—  Она, пока готовила, всех бычков из ухи выловила.
—  Шо с тэбэ,   паразита, взять, — только   и   сказала Груня, вышкрябывая кастрюльное дно..
Поев, она ушла на камбуз, сердито хлопнув дверью.
—  Перестань ее трогать! — Боцман стукнул кулаком по столу.
—  Нужна она мне... — И, отодвинув пустую тарелку, Колька поднялся из-за стола.
После обеда боцман позвал меня на корму,
—Вот что.    Давай помаленьку продолжим занятия.
Отремонтируют  «Аджигол», пойдем работать, а ты еще ни одного морского узла не знаешь. Правда, сам видишь,
не до тебя сейчас...
Иван Максимович нагнулся, поднял валявшийся   на палубе кончик и завязал бантиком.
—  Этот узел все дети знают. Шнурки на ботинках им завязывают. Договоримся:  бантик отставить. Для моряка он не пригодный. Слабый. Моряки его бабьим узлом зовут. А вот этот моряка не подведет, Он только похож на бантик, но другой. Называется он «выбленочный».
С этими словами боцман быстро завязал узед и протянул мне:
—  Развяжи.
Как я ни старался, но развязать узел не мог.
—  То-то! Смотри.
Иван Максимович медленно завязал и развязал узел.

—  На.
Я попробовал, и узел получился.
—  Молодец. А теперь смотри, как вяжется шкотовый. Потом Иван Максимович показал двойной шкотовый,
рыбацкий штык, удавку, беседочный    и    двойной беседочный.
—  Для матроса узлы — первостатейное дело. Эту науку как дважды два знать надо.
И, снова показывая, как вяжутся узлы,    Иван Максимович начал объяснять их применение:
—  Шкотовым привязывают фалы к сигнальным и государственным флагам. Приходит судно в иностранный порт и обязательно    поднимает на мачте флаг   данной страны. Так что  шкотовый — узел почетный.  А рыбацкий штык — рабочий узел. Он удобен, когда нужно что-то крепко, но не надолго закрепить. Удавку применяют, если нужно поднять на высоту какой-нибудь предмет. Вот будешь работать на мачте,    а я тебе кандейку с краской подам. И закреплю ее удавкой. А удерживать на мачте тебя будет беседочный.
Я слушал, затаив дыхание. Но главное, меня поражало то, что в руках боцмана простой кончик, по-береговому — веревка, каждый раз на моих глазах превращался в крепкую морскую снасть!
—  Ну вот. А теперь практикуйся. Делать будет нечего, вяжи узлы.
Иван Максимович дал мне кончик и посмотрел в сторону «Крыма». С палубы теплохода летели в воду искры электросварки. Взгляд боцмана снова стал озабоченным.
—  Пойду с утра в партком. Хочу на прием к секретарю попасть. Говорят, строг, но справедлив.    Из моряков! Заодно, может, и о Гончаруке поговорю.
—  А кто это?
—  Есть у меня друг, — доставая кисет с табаком, сказал Иван Максимович. — Морское дело    наше как свои пять пальцев знает, Такую гармонию из черни и белил делает, Айвазовский позавидовал бы. Вместе на «Аджиголе» из Одессы уходили. Пришли в Севастополь, попросился он в морскую пехоту. Мы же, говорит, Иван, с Молдаванки. Хватит в кубрике от осколков прятаться! Я за ним, не пустили. «Аджигол» — тот же окоп, сказали мне. И боцман — что ротный старшина. А рота без старшины — не рота... Петра на Херсонесе в плен взяли. Стоя по колени в воде, отстреливались от наседавших с берега гитлеровцев матросы, Прикрывали отход последних наших катеров. А кончились патроны, бросились в воду и поплыли. Решили, лучше в родном море погибнуть, чем фашистам сдаться. Петра пулей достали. Раненого и взяли в плен...
Иван Максимович закурил и струсил с форменки табачные крошки.
Присев на бухту швартового конца, он продолжал:
—  Сначала Петро в лагере    под    Николаевом    был. Пленные    восстанавливали там Варваровский мост. Потом их через Одессу в Румынию погнали. В Одессе он и сбежал. Нашлись добрые люди, прятали. А потом и документы выправили, на работу устроили. Так и дождался наших.
—  А что он сейчас делает?
—  Малярничает. Но разве это занятие для моряка?
—  Иван Максимович! — Задыхаясь    от    волнения, я рассказал боцману про обрывок газеты. — Может,   Гончарук знал тех людей? Может, это поможет ему?
Боцман подумал и сказал:
—Что ж, сходи к нему... Идем в кубрик, адрес дам.

• Назад
• Вперед