Море на вкус солёное...

МОРЕ НА ВКУС СОЛЁНОЕ...

Аркадий Хасин

ЛЮДИ ТЕБЯ НЕ ОСТАВЯТ

Лето сорок пятого года было в Одессе холодным. Редко выдавались солнечные дни.    Но когда показывалось . солнце, город казался особенно черным — от обугленных развалин домов  и развороченных мостовых.  Оккупанты вывезли из города даже трамвайные рельсы.

Цвели акации, но и они казались седыми...

И только море за Приморским бульваром весело вскипало фонтанами пены. Это тральщики на подходах к порту взрывали немецкие мины.

В то лето мне исполнилось шестнадцать лет. Получив паспорт, я пришел наниматься на работу в Черноморское пароходство.

Отдел кадров пароходства напоминал гулкий вокзал:

—  Котька?! Откудова? .    — Ваня-Граммофон!

—  Костыль! А говорили, загнулся!

И от звона медалей и орденов, топота ботинок и сапог, крепких мужских объятий и пе менее крепких поцелуев со старых стен осыпалась штукатурка, и воздух в коридоре отдела кадров был насыщен су.хой пылью, как после стрельбы.

Я стал в очередь у двери старшего инспектора Мамедова. Дверь эта была расписана, словно колонна рейхстага: «Даешь мирную жизнь!», «Море зовет, а Мамедов не пускает!»

Когда в коридоре становилось особенно шумно, дверь открывалась. Скрипя протезом, из кабинета выходил старший инспектор и страдальчески морщил небритое лицо:

—  Вы моряки или базарные торговки?

Наступала тишина. Даже затаптывались окурки. Мишу, как запросто называли старшего инспектора моряки, нельзя было злить. С Миши начиналось море...

До войны, убегая со школьных уроков, я часами простаивал у ворот порта, слушая свистки маневровых паровозов, судорожный лязг составов и крики биндюжников, бешено стегавших кнутами застрявших на переезде лошадей. Полосатый шлагбаум, за которым начинался порт, открывал для меня особый мир...

Дома мне пе разрешали ходить в порт. «Там такие грубые люди!» —говорила мама. Но меня влекло к этим людям. Я мог подолгу смотреть, как красят они с подвесок борта пароходов, как ловко набрасывают на причальные пушки швартовые концы и как поднимают на мачтах обветренные океанами флаги.

Я был бы счастлив, если бы кто-нибудь из них обратил на меня внимание, заговорил!

Такой разговор состоялся, но уже во время войны.

В городе не стало воды.    Фашисты    захватили   под Одессой водонапорную станцию.    Город задыхался — от

жажды и ненависти.

Каждый день я бегал с товарищами под Строгановский мост. Там, в глубокой нише, был вырыт колодец. Женщины, гремя ведрами, толпились вокруг колодца, и томная вода, как зеркало, отражала их скорбные лица. Мы протискивались к колодцу, доставали воду и раз-давали шагавшим под мостом запыленным бойцам.

В первые дни осады города, когда объявляли воздушную тревогу, женщины, оставляя у колодца ведра, разбегались. Но потом к налетам привыкли. Женщины знали: мост защитит их. Они только закрывали от солнца глаза и с ненавистью смотрели в предательское небо.

Фашистские бомбардировщики с противным воем разворачивались над портом. Бойцы забегали в подворотни и, стаскивая с плеч винтовки, стреляли по пикирующим самолетам врага.

В один из таких налетов недалеко от моста упал матрос. Он был в армейской гимнастерке, но из-под распахнутого ворота голубела тельняшка. Подбежал санитар и начал перевязывать раненого. Я поднес матросу воду. Он бредил, но я хорошо разобрал слова: «Мы вернемся. Не я, так другие. И мы еще будем плавать по этому морю. Оно наше, наше! Понял?!»

Его  хриплый голос ударился о своды моста и, размноженный эхом, как листовка понесся по осажденному городу...

Это было незадолго до того дня,    когда наши войска оставили Одессу.

И сейчас, в коридоре отдела кадров пароходства, глядя на радостно возбужденные лица моряков, на их медали и ордена, на мичманки и бескозырки, я повторял про себя: «Вернулись...»

Когда я вошел в кабинет старшего инспектора Мамедова, он кричал в телефон:

— Списывайте! Списывайте немедленно! У меня полный коридор народу!

От его голоса в графине дрожала вода. Бросив трубку, Мамедов откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. И тут я увидел, какой это измученный человек... Одет он был в старенькую офицерскую гимнастерку со следами споротых погон. Гимнастерку украшали два ордена Боевого Красного Знамени и медали «За оборону Одессы», «За оборону Сталинграда»  и «За взятие Берлина».

И еще на гимнастерке были нашивки за тяжелые ранения.

А за спиной инспектора в распахнутом окне искрилось под солнцем пустынное море. Мамедов открыл глаза.

—  Представляешь, — сказал  он  мне,  словно  старому знакомому, — представляешь,   что  вытворяют?    Думают, кончилась война, гуляй, ребята!    Повар на «Калинине» набрал в Румынии камушек для зажигалок. Целую литровую бутылку! И куда, думаешь, спрятал? В кастрюлю. Налил в кастрюлю воды и поставил на плиту. Вроде борщ у него там варится.    Но таможню не проведешь! А ну, открой дверь и позови...

Мамедов поводил обкуренным пальцем по лежащему перед ним списку резерва.

—  Позови    мне    такую    фамилию:    Передерий.   Не знаешь? Знаменитая фамилия. Есть капитан Передерий. А это повар. Однофамилец.    Во время обороны Одессы кормил самого генерала Петрова. А когда фашисты под-ползали к его кухне, бросался в штыковые атаки. Зови!

Я открыл дверь и позвал:

—  Передерий! Коридор подхватил:

—  Передерий!

В кабинет, запыхавшись, вбежал щупленький морячок, в стоптанных флотских ботинках и в бескозырке с вылинявшей   надписью:     «Черноморский  флот».   Словно споткнувшись, он остановился у стола и виновато улыбнулся:

—  Миша, я ж не шумлю.

—  А кого я сегодня три раза от дверей гонял? Морячок побледнел.

—  Ладно. Пойдешь на  «Калинин». Надоел ты мне... Снимается в Гамбург. На судно немедленно.    Скажешь капитану, что я включил тебя в роль. Только бескозырку на кепку смени.    А то найдется в Гамбурге   какой-нибудь недобитый фашист и побежит, пугая прохожих, как бегал от тебя в сорок первом. Помнишь?

—  Как же не помнить?

И Передерий улыбнулся счастливо и гордо.

Когда за ним закрылась дверь, старший инспектор закурил, с наслаждением затянулся крепким махорочным дымом и, прищурившись, посмотрел на меня:

—  А что тебе, собственно, надо?

Я переступил с ноги на ногу, проглотил в горле комок и тихо сказал:

—  Я хочу плавать.

—  Ты хочешь плавать? — От   возмущения   Мамедов поперхнулся дымом. — А они? — Он встал и показал на запертую дверь. — А что хотят они?    Не знаешь?    Так пойди и спроси. И не забудь узнать, сколько угля перештывали они в кочегарках и сколько раз тонули между Севастополем и Одессой. А потом приди и честно скажи, что не будешь морочить мне голову. У меня для них ничего нет...

Он сел, разогнал махорочный дым и склонился   над бумагами. Уже не глядя на меня, сказал:

—  Плавать иди на пляж.

• Назад
• Вперед