A+ R A-

Честерфилд ...том1 - 7

Содержание материала

 




XXXV



 Лондон, 21 июня ст. ст. 1748 г.
 Милый мой мальчик,
 Мысль о том, что у тебя  очень  плохая  дикция,  никак  не
выходит  у меня из головы и до такой степени меня тревожит, что
я буду писать тебе об этом не только сейчас, но, может быть,  и
во  многих  других  письмах. Радуюсь и за тебя, и за себя, что я
вовремя об этом узнал и что, как я надеюсь, еще  не  поздно  ее
исправить, и всегда буду чувствовать себя бесконечно обязанным,
как  впоследствии,  разумеется, и ты сам, сэру Чарлзу Уильямсу,
написавшему мне об этом. Боже мой! Если бы по твоему недосмотру,
или по моему, эта неловкая и неприятная манера говорить вошла  у
тебя  в  привычку, а это могло случиться через какие-нибудь два
года - как бы ты выглядел в обществе и  на  больших  приемах!
Кому  было  бы  приятно  твое присутствие и кто стал бы слушать
твои речи? Почитай, что пишут о дикции  Цицерон  и  Квинтилиан,
какое  большое  значение  они  придают  тому,  чтобы  она  была
приятной. Цицерон идет даже дальше, он утверждает, что  оратору
необходима  хорошая фигура и что прежде всего он не должен быть
vastus,  т.  е.  непомерно  большого  роста  и  неуклюжим.  Это
доказывает,  что  он хорошо знал людей и понимал, какое большое
значение имеет приятная внешность и изящество манер.
 Мужчины, точно так же как женщины, следуют  голосу  сердца
чаще,  чем  голосу  разума.  Путь к сердцу лежит через чувства:
сумей понравиться чьим-то глазам и ушам, и  половина  дела  уже
сделана.  Мне часто приходилось видеть, как судьбу человека раз
и навсегда решали первые произнесенные  им  в  обществе  слова.
Если  их  приятно  услышать,  люди, помимо своей воли, сразу же
проникаются убеждением, что у человека этого есть  достоинства,
которых на самом деле у него может и не быть; с другой стороны,
если речь его поначалу производит неприятное впечатление, у них
сразу  же  появляется  какая-то предубежденность и они не хотят
признать за этим человеком заслуг, которые, возможно, у него  и
есть.  И  нельзя  утверждать,  что  чувство это несправедливо и
необоснованно, как то может показаться с первого взгляда,  ибо,
если у человека есть какие-то способности, он должен знать, как
неимоверно  важно  для  него красиво говорить и быть в обществе
приятным и обходительным: тогда он будет развивать в  себе  эти
качества и доводить их до совершенства. У тебя хорошая фигура и
нет никаких природных недостатков, которые могли бы повлиять на
твою  речь; если захочешь, ты можешь быть обходительным, а речь
твоя - приятной. Поэтому ни я, ни общество  не  припишем  твою
неудачу  ничему  другому,  кроме  как  недостатку уменья. Какое
наблюдение, и очень верное, мы постепенно делаем  над  актерами
на  сцене?  Не  то  ли, что самые сообразительные из них всегда
говорят лучше всех, хотя голоса у них, может  быть,  отнюдь  не
лучшие?  Пусть  у  них  даже совсем плохие голоса, они будут во
всяком  случае  говорить  понятно,  отчетливо  и  с  надлежащим
выражением.  Если  бы  Росций говорил быстро, невнятно и грубо,
то, ручаюсь тебе, Цицерон никогда не счел бы его достойным  той
речи, которая была произнесена в его защиту. Слова даны нам для
того, чтобы мы могли выражать наши мысли, и до крайности нелепо
произносить  их  так, что, либо люди вообще не смогут понять их,
либо у них пропадет всякое желание вникать в их смысл.
 Говорю тебе прямо и совершенно искренне, что буду судить о
твоих способностях по тому, будет  ли  приятной  или  нет  твоя
речь. Если ты человек способный, ты ни за что не успокоишься до
тех  пор,  пока  не приучишь себя говорить хорошо, ибо, заверяю
тебя, это в твоей власти. Попроси м-ра Харта послушать  тебя  и
читай  ему  каждый  день  вслух:  пусть он останавливает тебя и
поправляет каждый раз, когда ты будешь читать  слишком  быстро,
не   соблюдать   паузы  или  неправильно  акцентировать  слова.
Постарайся  при  этом  открывать  как  следует  рот,  отчетливо
произносить  каждое  слово. И попроси м-ра Харта, м-ра Элиота и
всех, с кем ты будешь  говорить,  напоминать  тебе  об  этом  и
прерывать всякий раз, когда ты будешь сбиваться на скороговорку
и  на  невнятное  бормотание.  Хорошо даже просто читать вслух,
когда остаешься один, проверять свою  дикцию  самому  и  читать
вначале   значительно  медленнее,  чем  надо,  для  того,  чтобы
освободиться от позорной  привычки  говорить  чересчур  быстро.
Словом, если только ты об этом как следует подумаешь, искусство
красноречия   станет   твоим  делом,  твоим  занятием  и  твоим
удовольствием. Поэтому того, что я высказал тебе  в  этом  и  в
предыдущем  письме,  более  чем  достаточно,  если  у тебя есть
соображение, а если нет, то напиши я и в десять  раз  больше,
это все равно не поможет. Итак, довольно об этом.
 Вслед  за  уменьем  хорошо  говорить,  благородная осанка и
уменье произвести хорошее впечатление в обществе  очень  нужны,
потому   что   они  очень  располагают  к  тебе  людей.  Всякое
небрежение к этим  качествам  в  молодом  человеке  еще  менее
простительно,  чем  жеманство.  Оно  свидетельствует о том, что
тебе безразлично, нравишься ты другим  людям  или  нет,  а  для
других  это  просто  оскорбительно. Один человек, видевший тебя
совсем недавно, рассказал мне, что ты неловок в своих движениях
и не следишь за собою: мне жаль, что это так;  если  все  будет
продолжаться  в том же духе и дальше, ты сам потом пожалеешь об
этом, но будет поздно.
 Неуклюжесть очень отпугивает людей, полное пренебрежение к
одежде и к наружности вообще - это дерзкий вызов  существующим
обычаям  и  моде.  Ты,  конечно,  помнишь м-ра *** и, разумеется,
помнишь, до чего он был неуклюж; уверяю тебя, это очень  мешало
признать  за ним его способности и достоинства, которые, в конце
концов, едва смогли уравновесить  этот  его  недостаток,  но  не
больше.  Многие  из  тех,  кому  я  когда-то  рекомендовал его,
отвечали мне, что, по их мнению, у человека этого не может быть
никаких способностей, иначе он не был бы  так  неловок  -  до
такой  степени  много  значит, как я тебе уже говорил, в глазах
людей внешность.
 Большое  влияние  на  репутацию,  слагающуюся   в   свете,
оказывают  женщины, и человеку неловкому никогда не получить их
поддержки. А ведь, кстати сказать, их очень много, и мнения  их
гораздо  чаще  подсчитываются,  нежели просто кладутся на весы.
Поэтому  тебе  следует  уделять  внимание  как  одежде,  так  и
изяществу  всех движений. По-видимому, в Лейпциге нет человека,
который  бы  действительно  умел  одеваться,  обладал  изящными
манерами  и мог служить для тебя образцом того и другого. И тем
не менее не пренебрегай ни тем, ни  другим  и  следи  за  своим
костюмом   и   манерами,  отправляясь  ко  двору  -  там  это
необходимо, там-то ты и найдешь себе для того и другого хороших
учителей  и  хорошие  примеры.  Упражнения  в  верховой   езде,
фехтовании  и  танцах  выправят и облагородят твое тело, руки и
ноги и придадут тебе l'air d'un honnete homme(41), если только  у
тебя будет желание ее приобрести.
 В  заключение  хочу,  чтобы ты кое о чем подумал, чтобы ты
мог почувствовать, какое тебе выпало на долю счастье -  иметь
человека, который настолько заинтересован тобой, что выведывает
твои  недостатки,  для  того, чтобы потом поставить тебя о них в
известность. Никто,  кроме  меня,  не  стал  бы  так  стараться
разузнать  их  все, а потом исправить, сам-то ты ведь их, может
быть,  и  вовсе  не  знаешь:  наше  самолюбие  плотной  завесой
закрывает  от  нас наши проступки. Но, когда ты слышишь о них от
меня, можешь быть уверен, что это голос человека, который, ради
тебя одного, хочет их  исправления.  И  человека  этого  ты  не
можешь заподозрить в пристрастии, ибо если он и пристрастен, то
только к тебе, и всем сердцем хочет, чтобы его отеческая забота
о тебе за короткое время сделала излишней всякую другую заботу,
разве что дружескую. Прощай.
 Р.  S.  Прими  мое  сочувствие  по  поводу  безвременной и
трагической смерти сладкозвучного Матцеля.


41 внешность благородного человека (франц.).





 XXXVI



 Милый мои мальчик,
 Лондон, 26 июля ст. ст. 1748 г.
 Есть две разновидности ума: одна из них  никогда  не  даст
человеку сделаться сколько-нибудь значительным, а другая обычно
делает  его  смешным,  иными  словами,  есть - умы ленивые и умы -
легкомысленные и пустые. Хочу надеяться, что твой не  относится
ни  к тем, ни к другим. Ум ленивый не дает себе труда ни во что
углубиться, первые же встретившиеся на его  пути  трудности  (а
трудности   неизбежны   всюду,  когда  ты  добиваешься  чего-то
значительного или хочешь что-то значительное узнать) отбивают у
него  охоту  идти  дальше;  он  успокаивается,   довольствуется
легким,  а, следовательно, поверхностным знанием и более склонен
остаться глубоким невеждой, нежели затратить какие-то усилия на
постижение того, что глубоко. Таким людям многие  вещи  кажутся
невозможными,  и  порою они бывают даже в этом твердо убеждены,
тогда  как  на  самом  деле,   для   человека   настойчивого   и
трудолюбивого невозможного почти нет. Им же все трудное кажется
неосуществимым,  или во всяком случае они стараются думать, что
это так, для того, чтобы оправдать свою лень. Сосредоточиться  в
продолжение  часа  на  чем-то  одном - для них задача чересчур
утомительная, они все воспринимают в свете первого впечатления,
никогда ничего не рассматривают всесторонне, короче говоря, они
ни во что не вдумываются. Это приводит к тому,  что,  когда  им
приходится  говорить  о том или ином предмете с людьми, которые
предмет  этот  внимательно  изучили,  они  только  обнаруживают
невежество  свое  и  леность  и рискуют услышать в ответ слова,
способные  их  смутить.   Поэтому   не   впадай   в   отчаяние,
столкнувшись с первыми трудностями, но contra audentior ito(42) и
докапывайся до глубины всего того, что необходимо знать каждому
джентльмену.
 Есть  науки  и искусства, имеющие отношение к определенным
профессиям;  людям,  которые  не  собираются   этих   профессий
приобретать,   нет   особенной   надобности  изучать  их.  Так,
например, фортификация и мореходство: тебе достаточно знать эти
науки поверхностно и в самой общей форме, а такого рода  знания
можно почерпнуть из обыкновенного разговора, и тебе не придется
особенно  о  многом  расспрашивать. Впрочем, фортификацию тебе,
может быть, и полезно было бы знать  получше,  так  как  многие
термины  этой  науки  часто  стали  встречаться  в повседневных
разговорах, и не стоит уподобляться маркизу де Маскарилю в "Les
preclettses ridicnies"(43) Мольера, когда  тот,  услыхав  об  une
demie  lune(44),  попадает  впросак и восклицает: "Ма foi, c'etait
bien une lune toute entiere"(45). Но то, что каждому  джентльмену,
независимо  от  его  профессии,  надлежит знать, он должен знать
хорошо и докапываться до самых больших глубин. Это прежде всего
языки,  история  и  география,  как  древние,  так   и   новые,
философия,   логика,  риторика;  для  тебя  же  особенно  важны
конституция и гражданский и военный строй каждого  европейского
государства. Надо сказать, что все это, вместе взятое, составляет
весьма  обширный  круг  знаний,  овладение которыми сопряжено с
известными  трудностями  и  требует  некоторых  усилий;  однако,
человек  деятельный и трудолюбивый все эти трудности преодолеет
и будет вознагражден с лихвой.
 Человек же легкомысленный и пустой всегда бывает занят, но
без толку; мелочи кажутся  ему  вещами  значительными,  и  свое
время  и  внимание, которые следует посвятить главному в жизни,
он растрачивает на пустяки. Такие люди самым серьезным  образом
занимаются  какими-нибудь  безделушками, бабочками, раковинами,
насекомыми и т. п. Они вглядываются в одежду, а не в  характеры
людей,  в  обществе  которых  проводят  время.  Декорации пьесы
интересуют  их  больше,  нежели  ее  содержание,  а   дворцовые
церемонии  больше,  чем политика. Так употреблять свое время -
означает совершенно его терять.  Сейчас  в  твоем  распоряжении
самое  большее  три  года; ты можешь употребить их либо хорошо,
либо плохо, только помни, я не раз уже говорил тебе,  тем,  чем
ты  будешь  через  три года, ты будешь всю свою жизнь. Поэтому,
умоляю тебя, подумай: растратишь ты это время попусту,  проведя
его  в  лени  или  занимаясь  пустяками? Или используешь каждое
мгновение  так,  чтобы  оно  вскоре   уже   вознаградило   тебя
удовольствиями,  положением,  добрым именем? Я не могу, не хочу
сомневаться в твоем  выборе.  Читай  только  полезные  книги  и
никогда не переставай заниматься тем или другим предметом, пока
не овладеешь им в совершенстве, а до тех пор продолжай читать и
старайся  узнать  о  нем  побольше. Находясь в обществе, наводи
разговор на какой-нибудь полезный предмет,  но  a  la  portee(46)
этого  общества.  Вопросы истории, литературы, обычаи различных
стран,  рыцарские  ордена,  как-то:  Тевтонский,  Мальтийский  и
другие,  разумеется,  более  интересные предметы для разговора,
чем  то,  какая  сегодня  погода,   кто   как   одевается   или
какие-нибудь  мелкие происшествия, из которых нельзя почерпнуть
никаких знаний. Характеры  королей  и  великих  людей  узнаются
только  из  разговора, ибо при жизни тех и других о них никогда
не пишут всей  правды.  Вот  почему  говорить  об  этом  бывает
интересно и поучительно, и, вместе с тем, такого рода беседа даст
тебе возможность понаблюдать, сколь по-разному толкуются одни и
те  же  характеры  в  зависимости  от чувств и взглядов каждого
твоего собеседника.
 Никогда не стыдись и не бойся задавать вопросы, ибо,  если
с  помощью  их  ты  можешь  что-то  узнать  и  если ты при этом
извинишься, тебя никогда не сочтут  навязчивым  или  грубым.  В
повседневной  жизни все эти вещи зависят исключительно от того,
как ты спрашиваешь, и  в  этом  смысле  справедлива  пословица:
"Одному   легче   лошадь   украсть,   чем  другому  за  плетень
заглянуть". Нет почти ничего такого, что нельзя было бы так или
иначе высказать, то ли с видимостью доверия,  то  ли  с  тонкой
иронией, то ли найдя для этого какой-нибудь остроумный предлог,
и  знание  света в значительной степени состоит из знания того,
когда и где использовать эти разные  манеры  выражения.  Личное
обаяние человека, его внешность и то, как он говорит, имеет при
этом  такое  значение,  что  я  убежден:  одна  и  та  же вещь,
сказанная  приятным  тоном  и  произнесенная   выразительно   и
отчетливо,  понравится,  а  если  те же самые слова пробормочет
себе под нос человек нескладный, с угрюмым и насупленным видом,
они у всех вызовут только раздражение. Поэты всегда  изображают
Венеру в сопровождении трех граций, желая этим подчеркнуть, что
даже  такая  красавица не может без них обойтись. Мне думается,
что этих трех спутниц следовало бы дать и Минерве, ибо без  них
всякая  наука  очень  скучна.  Поэтому ясно и внятно призови их
каждую в отдельности сопутствовать твоим  словам  и  движениям.
Прощай.
 Р.  S. После того как я написал тебе это письмо, я получил
твое без даты, с вложенными в него сведениями о прусской армии;
надеюсь, что копию ты себе оставил. Спрячь ее к себе в папку  и
присовокупи  к  ней все сведения о военном устройстве, какие ты
сможешь получить касательно  других  государств  и  королевств.
Сведения,  касающиеся  Саксонии,  ты,  разумеется,  отыщешь без
труда. Кстати, не забудь послать мне ответы на вопросы, которые
я  посылал  тебе  не  очень  давно,  касательно  гражданских  и
церковных дел Саксонии.
 Пойми  меня  правильно и не подумай, что я пекусь только о
том, чтобы стиль твой был изящен, а язык - чист; я хочу, чтобы
выговор твой был приятен, а дикция  отчетлива,  для  чего  тебе
надлежит побольше читать вслух м-ру Харту, причем очень громко,
произносить отрывки речей и декламировать сцены из пьес. Помни,
что,  если ты не научишься хорошей и приятной для слуха дикции,
все изящество твоего стиля не будет стоить ни гроша.
 Меня очень радует, что м-р  Литтлтон  одобряет  мой  новый
дом,  а  в  особенности  - мои  канонические  колонны.  Мой  бюст
Цицерона очень хорош и отличной сохранности; он займет у меня в
библиотеке самое почетное место, если только, вернувшись, ты не
привезешь мне свой собственный, который будет не менее хорош, а
мне доставит еще большее удовольствие. Обещаю  тебе,  что  буду
разглядывать  его  с  таким же вниманием, с каким все антиквары
разглядывали тот.
 Кланяйся от меня м-ру Харту, очень рад, что  он  чувствует
себя лучше.


42 будучи более смелым, иди навстречу (лат,)

 43 "Смешных жеманницах" (франц.).

 44 демилюн, равелин (франц.").

 45 Честное слово, то была целая луна (франц.).

 46 доступный для (франц.)




 XXXVII



 Лондон, 5 сентября ст. ст. 1748 г.
 Милый мой мальчик,
 Получил  твое  письмо с вложенным туда немецким письмом на
имя м-ра Гревенкопа, которое, как он уверяет, написано отлично,
принимая во внимание, что вообще  ты  этим  языком  очень  мало
занимался.  Так  как  самые большие трудности ты уже преодолел,
прошу  тебя,  продолжай  заниматься  так  же   прилежно   и   в
совершенстве   изучи   все  остальное.  Человек,  не  владеющий
свободно языком, никогда не предстает в выгодном свете или даже
таким, каков он есть, когда будет на этом  языке  говорить  или
писать: мысли его скованы и кажутся неубедительными и путаными,
если  он  не  может найти нужных слов и фраз, для того чтобы их
выразить. Поэтому я хочу, чтобы ты непременно писал раз  в  две
недели по-немецки м-ру Гревенкопу: таким образом, ты привыкнешь
писать на этом языке. Помимо этого, когда ты уедешь из Германии
и  будешь  жить в Турине, я попрошу тебя писать по-немецки даже
мне, чтобы тебе было легко сохранить в памяти  то,  чему  ты  с
таким трудом научился. Я хочу также, чтобы, живя в Германии, ты
пользовался  каждым удобным случаем говорить по-немецки - это
единственный способ как следует изучить этот  язык.  Тебе  надо
будет  непременно  попросить  твоего  учителя  немецкого языка,
чтобы он научил тебя величать как положено людей разных  званий
и   надписывать   им   письма.   На  это  в  Германии  обращают
чрезвычайное внимание, и известны многие случаи,  когда  письма
возвращались   нераспечатанными   из-за  того  только,  что  на
конверте  забывали  поставить  один   какой-нибудь   титул   из
двадцати.
 Приближается   день  св.Фомы,  когда  ты  должен  будешь
покинуть Саксонию и ехать в Берлин, и, смею  думать,  что,  даже
если  в  твоих  знаниях  об  этом курфюршестве и есть кое-какие
пробелы, ты восполнишь их перед тем, как уехать.  Ты,  конечно,
понимаешь, что я разумею под этим отнюдь не количество церквей,
приходов  или  городов,  а  государственное  устройство, армию,
доходы  и  ремесла  этого  курфюршества.  Надо  только   задать
несколько  благоразумных  вопросов  благоразумным  людям,  и ты
получишь все  необходимые  сведения:  мне  хочется,  чтобы  ты
записал все это в свою книжечку.
 Берлин  откроет  для  тебя  совершенно  новое поприще, и я
смотрю на твое появление там, как на первый шаг,  который  тебе
предстоит  сделать в незнакомых краях. Постарайся только, чтобы
этот первый шаг был правилен, и  не  споткнись  на  пороге.  Ты
встретишь  там  самое многолюдное общество, в каких тебе до сих
пор случалось бывать; тем  большее  значение  там  будут  иметь
предупредительность  и  манеры. Быть приятным в обществе - это
единственный способ  сделать  пребывание  в  нем  приятным  для
самого  себя.  Ум  и  знания  - это первые и самые необходимые
условия для того, чтобы понравиться в обществе, но этого отнюдь
не достаточно, знай,  что  качества  эти  никогда  не  будут  в
должной   степени   оценены,   если   к  ним  не  присоединятся
предупредительность и манеры. Приобрести же и то, и другое  тебе
легче  всего,  часто  бывая  в свете; только ты должен взять за
правило внимательно все там усваивать, наблюдать и подмечать. А
то ведь я знавал людей, которые всю свою жизнь бывали в хорошем
обществе, но при  этом  оставались  настолько  невнимательны  и
ненаблюдательны, что сами нисколько не стали лучше и продолжали
быть  столь  же  неприятными, неловкими, вульгарными, как будто
вообще никогда в жизни не видели ни одного светского  человека.
Когда  ты  попадешь в хорошее общество (под хорошим обществом, я
разумею  высшие  круги  того  или  иного  города),  внимательно
наблюдай  обходительность  и  манеры этих людей и сообразуйся с
ними, вырабатывая свои.
 Но и это еще не все - надо заглянуть глубже:  присмотрись
к  их  характерам и сумей вникнуть в их сердца и умы с возможно
большею  полнотой.  Сумей  отыскать  основное  их  достоинство,
владеющую  ими  страсть  или  самую большую их слабость - и ты
будешь знать, какую приманку насадить на  крючок,  чтобы  легче
всего  изловить  их. Человек состоит из множества разнообразных
элементов, и надо потратить немало времени и  труда,  для  того
чтобы их все изучить, ибо, хотя у каждого из нас есть общие всем
составные  части,  как-то:  разум, воля, страсти и влечения,
однако, соотношения их и комбинации  в  разных  людях  настолько
различны,   что   они-то   и   образуют   великое  многообразие
характеров, которые  в  той  или  иной  части  отличают  одного
человека  от  другого. Управлять всем этим в целом следовало бы
разуму,  но  такие  случаи  редки.  И   тот,   кто   обращается
исключительно к разуму другого человека, не пытаясь привлечь на
свою  сторону  также  и  сердце,  никогда  не  добьется успеха,
подобно тому, как  не  добьется  его  и  тот,  кто  обратится  к
официальным  лицам  при  дворе  короля  и  минует  королевского
фаворита.
 Я хочу, чтобы  сейчас,  когда  ты  вступаешь  в  свет,  ты
внимательно  прочел  две книги, которые раскроют тебе характеры
людей настолько, насколько это вообще могут  сделать  книги.  Я
имею в виду "Les reflexions morales"(47) господина де Ларошфуко и
"Caracteres"(48)  Лабрюйера,  но  помни, что я рекомендую их тебе
только, как некие лучшие географические карты; они помогут  тебе
в  пути,  но  не  рассчитывай  найти в них повороты дорог и все
малейшие их извилины. В этих случаях на помощь им должны прийти
собственная твоя наблюдательность и прозорливость.
 Ларошфуко порицают и, как мне кажется,  напрасно,  за  то,
что  главным побуждением, определяющим все поступки, он считает
себялюбие.
 Мне думается, что в этом есть значительная доля истины,  и,
уж  во  всяком  случае,  вреда  эта  мысль  принести  не  может.
Совершенно очевидно, что во всем, что мы делаем, мы стремимся к
собственному счастью; и совершенно очевидно,  что  обрести  это
счастье  мы  можем  только  тогда,  когда  все будем делать, как
следует и поступки  наши  будут  сообразовываться  с  правилами
здравомыслия,   иначе   говоря   -  великим  законом  природы.
Осуждения заслуживают только мотивы  себялюбия  ложного,  когда
немедленное  удовлетворение  страсти или стремления принимается
нами за истинное счастье. Но следует ли порицать меня за доброе
деяние потому лишь, что я  преисполняюсь  счастья  от  сознания
того,  что  я  его  совершил?  Конечно же, нет. Вот размышление,
которое больше всего осуждается в книге Ларошфуко как жестокое:
"On trouve dans le malheur de son meilleur  ami  quelque  chose
qui  ne  deplait  pas"(49).  А  почему  же  нет? Почему я не могу
испытывать очень нежное и подлинное участие к  другу,  которого
постигла  беда, и вместе с тем наслаждаться приятным сознанием,
что выполнил по отношению к нему мой долг, оказав  ему,  в  его
несчастье,  всемерную  поддержку  и утешение? Пусть только сами
поступки будут добрыми - и я не стану придираться к вызвавшим
их побуждениям. И пусть тогда  каждый  выбирает  одну  из  двух
истин,  которые  в  сущности утверждают одно и то же: "Тот, кто
любит больше всего самого себя - самый честный человек",  или
"Самый честный человек больше всех любит самого себя".
 "Характеры"  Лабрюйера - это картины жизни; большая часть
их отмечена совершенством рисунка  и  яркостью  красок.  Прежде
всего  запечатлей их в душе, и когда ты в жизни натолкнешься на
их  подобия  -  а  это  будет  случаться  каждый   день   -
изображения  эти  поразят тебя еще больше. Ты будешь сравнивать
каждую черту их с оригиналом, и тогда то и другое поможет  тебе
находить красоты и недостатки.
 Коль скоро женщины составляют значительную часть общества,
и, уж во  всяком случае, их достаточно много, и коль скоро мнения
их немало значат для репутации человека в  свете,  а  репутация
эта  очень важна для его карьеры и места в обществе, которое он
хочет занять,  необходимо  нравиться  им.  Вот  почему  я  хочу
посвятить  тебя  в  некие arcana(50); тебе будет очень полезно их
постичь, но ты должен хранить все это  в  тайне  и  никогда  не
показывать  виду,  что ты их знаешь. Итак, женщины - это те же
дети, только побольше ростом; они прелестно  лепечут  и  бывают
иногда  остроумны;  но, что касается рассудительности и здравого
смысла, то я за всю  мою  жизнь  не  знал  ни  единой  женщины,
которая  могла  бы  последовательно  рассуждать и действовать в
течение двадцати четырех часов кряду. Какое-нибудь  пристрастие
или  прихоть  всегда  заставляет  их  изменить  самые  разумные
решения. Если люди не признают за ними красоты или пренебрегают
ею, дают им больше лет, чем им на самом деле, или недооценивают
их мнимый ум, обида  мгновенно  оборачивается  вспышкой  гнева,
которая начисто опрокидывает всю ту последовательность, к какой
они  только  сумели  прийти  в  самые  осмысленные минуты своей
жизни.  Здравомыслящий  мужчина  лишь  шутит  с  ними,  играет,
старается  ублажить  их  и  чем-нибудь  им польстить, как будто
перед ним и в самом  деле  живой  своевольный  ребенок,  но  он
никогда  не  советуется  с  ними  в  серьезных вещах и не может
доверить им ничего серьезного, хоть и часто  старается  убедить
их,  что делает то и другое - и они этим больше всего на свете
гордятся. Они ведь до чрезвычайности любят совать  свой  нос  в
дела  (которым,  между  прочим,  вмешательство их обычно только
вредит), и, по справедливости подозревая мужчин в том,  что  те
чаще  всего  относятся  к  ним  несерьезно, они начинают просто
боготворить  того,  кто  говорит  с   ними,   как   с   равными,
притворяется,  что доверяет им, и даже спрашивает у них совета.
Я говорю "притворяется", потому  что  люди  слабые  делают  это
всерьез,  люди же умные только делают вид, что совет этот имеет
для них значение.
 Никакая лесть не может быть для женщин слишком  груба  или
слишком  низка:  с жадностью поглотят они самую неприкрытую и с
благодарностью  примут  самую  низкую,  и  ты  спокойно  можешь
льстить любой женщине, превознося в ней все что угодно, начиная
от  ума  и  кончая  изысканным  изяществом  ее веера. Женщинам,
неоспоримо красивым или  неоспоримо  безобразным,  легче  всего
льстить,  прославляя их ум или по крайней мере их обаяние, ведь
каждая  женщина,  если  она  не  отменный  урод,  считает  себя
недурной.  Ей, однако, нечасто приходится слышать похвалы своей
наружности, и она поэтому чувствует себя особенно благодарной и
обязанной тем, кто превозносит  ее  красоту.  Что  же  касается
настоящей   красавицы,  знающей,  что  она  красива,  то  такая
принимает всякую дань своей красоте лишь как нечто должное,
и ей хочется блистать своим умом и снискать признание именно за
то,  что  она  умна. Женщина, до такой степени безобразная, что
сама хорошо это знает, прекрасно понимает, что на  ее  долю  не
остается  ничего, кроме ума, который становится (и, может быть,
не только в одном смысле) ее слабою стороной.
 Но все это секреты, которые  ты  должен  ревниво  хранить,
если  не хочешь, чтобы все женщины на свете растерзали тебя, как
Орфея. Напротив, человек, который собирается вращаться в высшем
обществе, должен быть галантным, учтивым и  оказывать  женщинам
знаки  внимания,  дабы  всем  им  понравиться.  Слабость мужчин
приводит к тому, что при всех дворах женщины,  в  той  или  иной
степени,  пользуются  влиянием:  они,  можно  сказать,  чеканят
репутацию  человека  в  высшем  свете  и,  либо  пускают  ее   в
обращение,  либо  опротестовывают  ее  и  отказываются принять.
Поэтому  совершенно  необходимо  быть  с  ними   обходительным,
нравиться   им,   льстить   и  никогда  не  выказывать  и  тени
небрежения, ибо этого они никогда не прощают. Тут они, впрочем,
не одиноки, ибо с  мужчинами  происходит  то  же  самое:  любую
несправедливость они прощают гораздо легче, чем простую обиду.
 Нельзя  сказать,  что  каждый человек тщеславен, алчен или
вспыльчив, но у  каждого  в  душе  достаточно  гордости,  чтобы
почувствовать  самое незначительное пренебрежение и презрение и
затаить обиду. Поэтому помни, ты  должен  тщательнейшим образом
скрывать  свое  презрение к человеку, каким бы справедливым оно
ни было, если не хочешь  нажить  в  нем  непримиримого  врага.
Мужчины  скрывают свои слабости и недостатки более ревниво, чем
преступления,  и  достаточно  только  намекнуть  человеку,  что
считаешь  его глупым, невежественным или просто невоспитанным и
неловким, и он ненавидеть тебя будет больше и дольше, чем  если
ты   скажешь  ему,  что  он  мошенник.  Никогда  не  поддавайся
соблазну,  очень  свойственному  большинству   молодых   людей,
выставлять   напоказ   слабости  и  недостатки  других,  чтобы
поразвлечь общество  или  выказать  свое  превосходство.  В  ту
минуту это действительно вызовет смех, но зато ты наживешь себе
врага  навеки,  и  даже  тот, кто будет смеяться с тобой тогда,
пораздумав, станет потом  тебя  бояться  и  ненавидеть;  помимо
всего  прочего,  это безнравственно, и человек с добрым сердцем
больше  старается  скрыть,  нежели  выставить   напоказ   чужие
слабости и недостатки. Если ты наделен остроумием, употреби его
на то, чтобы понравиться, а не на то, чтобы кого-то обидеть: ты
можешь  светить,  как  солнце в странах с умеренным климатом, не
оставляя ожогов. Там оно - желанный гость, а на экваторе  люди
его боятся.
 Таковы  некоторые  мысли,  которые мой долгий опыт жизни в
высшем свете позволяет мне сейчас высказать: если ты отнесешься
к  ним  со  вниманием,  они  могут  пригодиться  тебе  в  твоем
путешествии  по  свету.  Мне  хочется,  чтобы оно принесло тебе
счастье; во всяком случае я уверен, что, если это будет  иначе,
виноват будешь только ты сам.
 Поклонись  от  меня  м-ру  Харту,  мне  очень грустно было
узнать, что он нездоров. Надеюсь,  теперь  он  уже  поправился.
Прощай.

47 "Нравственные размышления" (франц.).

 48 "Характеры" (франц.).

 49 "Человек может находить что-то приятное в горе, которое
постигает его лучшего друга" (франц.).

 50 секреты (лат.).






 XXXVIII



 Лондон, 13 сентября ст. ст. 1748 г,
 Милый мой мальчик,
 Я  не  раз уже советовал тебе прочесть "Мемуары" кардинала
де Реца  и  обратить  особенное  внимание  на  рассуждения  о
политике,  рассыпанные  в  этой  великолепной книге. Сейчас мне
хочется остановиться на некоторых таких текстах  для  маленькой
проповеди.
 Во  время  беспорядков  в  Париже месье де Бофор, который,
несмотря  на  свою  слабохарактерность,  был  человеком  весьма
популярным, явился орудием в руках кардинала, посредничая между
ним  и  народом. Гордый своей популярностью, он всегда старался
устраивать многолюдные сборища парижан и думал, что, возглавляя
их, создает себе имя. Кардинал же, будучи  настроен  достаточно
оппозиционно,  был,  вместе  с  тем, и достаточно умен, и старался
избегать этих сборищ, за исключением  тех  случаев,  когда  это
было  нужно  и  когда  все делалось с заранее намеченной целью.
Однако ему не всегда удавалось удержать месье де Бофора: и тот
однажды собрал народ без всякой на то необходимости и цели  -
толпа  взбунтовалась; главари ничего не могли с ней поделать, и
все это нанесло значительный вред  их  делу.  По  этому  поводу
кардинал  очень  рассудительно пишет: "Que monsieur de Beaufort
ne savait pas, que qui assemble le peuple l'emeut"(51).
 Не приходится сомневаться, что, когда большие толпы народа
сходятся вместе, они возбуждают друг друга, и это, как правило,
приводит к тем или иным действиям, хорошим или плохим, но  чаще
всего   -  плохим.  Таким  образом,  люди,  которые,  находясь
порознь, были совершенно спокойны, сойдясь вместе,  приходят  в
возбуждение, и возбуждение это объединяет их всех; они способны
тогда  совершить  любое  злое  дело,  на которое их натолкнут
вожаки; если же тем нечего им предложить, толпа найдет это дело
сама. Поэтому демагогам или главарям бунтов следует быть  очень
осторожными  и  не  собирать  народ без надобности и без твердо
избранной и  хорошо  продуманной  цели;  кроме  того,  если  их
устраивать  слишком  часто,  сборища  эти  становятся  очень уж
привычным явлением, и противная сторона, разумеется,  считается
с  ними  гораздо меньше. Понаблюдай за любым скопищем народа, и
ты увидишь, что  сила  и  порывистость  растут  или  спадают  в
зависимости  от многолюдности; когда народу собирается очень уж
много, то у людей как будто не остается ни рассудительности, ни
разума и всех, в том числе даже самых хладнокровных, охватывает
какое-то повальное безумие.
 А вот и еще одно справедливое наблюдение  кардинала:  все,
что  происходит  в  наше  время  и  что  мы  видим собственными
глазами, удивляет нас гораздо меньше, нежели события  прошлого,
о  которых  мы  читаем  в книгах, хотя и в наши дни творятся не
менее необыкновенные вещи. Он  тут  же  добавляет,  что,  когда
Калигула  произвел  своего  коня в консулы, жителей Рима это не
особенно удивило, ибо их уже мало-помалу  к  этому  подготовили
его  сумасбродства такого же свойства. Это настолько верно, что
мы действительно каждый день с изумлением  читаем  о  чем-то  и,
вместе  с тем, каждый день видим то же самое вокруг себя, однако,
нас это нисколько не поражает.  Мы  дивимся  мужеству  Леонида,
Кодра  и  Курция  и  без  всякого  удивления  слушаем рассказ о
капитане, который взорвал свой корабль со всей командой и погиб
сам,  лишь  бы  не  попасть  в   руки   врагов   отечества.   С
благоговейным  изумлением  читаю я о Порсенне и Регуле и тут же
вспоминаю,   что   спокойно   смотрел   на    казнь    Шеперда,
восемнадцатилетнего   юноши,   который   собирался   застрелить
покойного короля и который несомненно был бы  прощен,  если  бы
выказал  хоть малейшее раскаяние в своем преступном замысле. Но
он, напротив, заявил, что, если его  простят,  он  снова  будет
пытаться  осуществить  свое  намерение,  что это его долг перед
родиной и что ему радостно умирать от сознания, что он  пытался
выполнить  этот долг. Если рассуждать разумно, то Шеперда можно
приравнять к  Регулу,  однако,  оттого  что  предрассудки  наши
закостенели,  а  память  о  недавнем  еще свежа, Шеперд в наших
глазах не более чем обычный злоумышленник, а Регул - герой.
 Внимательно  вдумайся  в  те  понятия,  которые   у   тебя
сложились, и пересмотри, проанализируй, разложи их на составные
части,  погляди и реши, какие из них главные. А вдруг это всего
лишь привычки и предрассудки? Взвесь все данные,  на  основании
которых  должно  сложиться  твое  суждение  на  справедливых  и
беспристрастных весах разума. Даже невозможно представить себе,
сколько людей, способных рассуждать здраво, если бы только  они
этого  захотели,  живут  и умирают в бесчисленных заблуждениях,
вызванных одной только ленью;  они  с  гораздо  большей  охотой
подтвердят   чужие   предрассудки,   нежели   дадут  себе  труд
выработать собственные взгляды. Сначала  они  просто  повторяют
то, что слышат от других, а потом уже упорствуют в этом, потому
что сказали так сами.
 И,   наконец,   еще   одно  наблюдение  кардинала:  секрет
сохраняется очень многими людьми гораздо легче, чем можно  себе
представить.  Он  имеет  в  виду  какой-нибудь важный секрет, в
сохранении которого заинтересованы многие.  А  ведь  совершенно
очевидно,  что  люди  деловые  знают,  сколь важен тот или иной
секрет, и строго блюдут его, будучи сами в этом заинтересованы.
Кардинал далек от мысли, что кто-нибудь  может  быть  настолько
глуп, чтобы разболтать этот секрет из одного только пристрастия
к  болтовне людям, которые ни в какой степени не заинтересованы
в том, чтобы его хранить, и не имеют к нему никакого отношения.
Пойти и рассказать любому приятелю, жене или любовнице  секрет,
который  к  ним  никак  не  относится - это означает выказать
перед тем, и другой, и третьей такую непростительную  слабость,
которая  несомненно  убедит  их, что ты способен рассказать его
еще двум десяткам людей, а следовательно, и они сами могут  его
рассказать  кому-то и никто на них не подумает. Когда же секрет
сообщается людям, которых он непосредственно касается,  то  его
скорее  всего  будут  хранить,  даже  если таких людей окажется
очень много. Маленькие секреты обычно переходят из уст в  уста,
большие же, как правило, сохраняются. Прощай.


51 "Что месье де Бофор не  знал,  что  тот,  кто  собирает
народ, его и возбуждает" (франц.).




 XXXIX



 Лондон, 27 сентября ст. ст. 1748 г.
 Милый мои мальчик,
 Получил  твое  латинское  сочинение о воине. Хоть это и не
совсем та латынь, на которой говорили Цезарь, Цицерон, Гораций,
Вергилий и Овидий, это все же не хуже той, что немецкие эрудиты
употребляют, когда говорят или пишут.  Я  всегда  замечал,  что
люди  наиболее  ученые,  те, что больше всего читали по-латыни,
пишут  хуже  всех.  Этим-то  отличается  латынь   просвещенного
дворянина  от  латыни  какого-нибудь  педанта.  Дворянин, может
быть, и читал-то только писателей века Августа - поэтому он не
может писать  по-латыни  иначе,  чем  они,  тогда  как  педант,
читавший гораздо больше книг, написанных дурной латынью, нежели
хорошей, и пишет соответственно. На лучшие произведения римской
классической литературы он смотрит, как на книги для школьников,
считая  их  тем  самым  недостойными  своего  внимания. Зато он
старательно изучает дошедшие до нас отрывки  разных  безвестных
писателей,  подбирает  встречающиеся  у  них  устарелые слова и
употребляет их направо и налево, не рассуждая, годятся они  или
нет,  чтобы выказать свою начитанность в ущерб здравому смыслу.
Любимый его автор Плавт, и он любит его отнюдь не за  остроумие
или за vis comica(52) его комедий, но за множество устарелых слов
и  за  тот  жаргон, на котором у него говорят персонажи низкого
звания, каких, кроме как у  него,  нигде  не  встретишь.  Он  с
большей  охотой  употребит  слово  olli, нежели illi(53), optume,
нежели  optime(54),  и  любое  плохое  слово  скорее,  чем  любое
хорошее, если только он может доказать, что, строго говоря, это
все-таки  латынь,  что  писал на этом языке настоящий римлянин.
Следуя этому правилу, я мог бы написать тебе  сейчас  на  языке
Чосера  или  Спенсера и стал бы уверять, что пишу по-английски,
потому что в их времена английский язык был  именно  таким.  Но
поступить  так  -  значило  бы уподобиться самому отъявленному
хлыщу,  ведь ты  бы  не  понял  и  двух  слов  из  всей  моей
писанины. По такому вот жеманству и прочим кривляньям подобного
рода  всегда  можно  бывает узнать ученого фата или педанта;
люди здравомыслящие тщательно всего этого избегают.
 На днях мне случилось заглянуть в предисловие,  написанное
Питискусом  к  своему словарю, и я обнаружил там слово, которое
меня озадачило и которого, насколько помнится,  я  до  того  ни
разу  нигде  не встречал. Это наречие praefiscine, что означает
"в  добрый  час",  выражение,  которое  и  по  звучанию  своему
выглядит  низким  и  вульгарным. Я стал справляться и, наконец,
обнаружил, что слово это раз или два встречается у  Плавта.  На
этом-то  основании ученый педант и решил употребить его в своем
предисловии. Всякий раз, когда ты пишешь по-латыни, помни,  что
слово  или  выражение, которое ты употребляешь, если его нельзя
найти у Цезаря, Цицерона, Ливия, Горация, Вергилия и Овидия -
это худая, грубая  латынь,  пусть  даже  оно  и  было  когда-то
употреблено кем-либо из римлян.
 Теперь  мне  надо  кое-что  сказать  тебе  уже по существу
твоего  сочинения.  Должен  признаться,  я  нашел  в  нем  одно
утверждение,  которое меня поразило. Вот оно: "Quum vero hostis
sit lenta, citave morte omnia  dira  nobis  minitans  quocunque
bellantibus  negotium  est, parum sane interfuerit quo modo eum
obruere et interficere satagamus si ferociam exuere  cunctetur.
Ergo veneno quoquenti fas est..."(55). Что до меня, то я просто
не  могу понять, как это употребление яда может быть причислено
к законным средствам самозащиты.  Сила  может  несомненно  быть
отражена  силою  же,  но никак не предательством и обманом, ибо
военные  хитрости,  как-то  засады,  замаскированные   батареи,
диверсию, я никак не могу назвать ни предательством, ни обманом
- та  и  другая сторона ожидает их и принимает соответственные
предосторожности. Но что касается отравленных стрел, отравления
воды в колодцах или подсыпания яда в пищу врагу (что может быть
сделано только  предательски),  то  я  всегда  привык  слышать,
читать и думать, что, как ни велика грозящая опасность, все эти
средства  защиты  незаконны  и бесчестны. Но si ferociam exuere
cunctetur(56),  то  что  же,  мне  тогда  лучше  умереть,  нежели
отравить  врага?  Да,  безусловно,  гораздо  лучше умереть, чем
совершить низость или преступление. Да я и не могу быть наперед
уверенным, что враг  в  последнюю  минуту  не  сможет  ferociam
exuere(57).  Но  думается,  что  адвокаты наши, пожалуй, искажают
законы и скорее оправдывают, нежели сдерживают  противозаконные
действия   государей   и   государств,  которые  сделались  уже
привычными и от этого стали выглядеть менее  преступными,  хотя
укоренившийся  обычай  сам  по  себе  никак  не  может изменить
природу добра или зла.
 Пожалуйста,  не  допускай,  чтобы  увертки  судейских  или
ухищрения  казуистов вторгались в обычные понятия справедливого
и несправедливого, которые подсказывает  каждому  человеку  его
собственный  разум и здравый смысл. Поступай с другими так, как
ты хочешь, чтобы поступали с тобой - вот  простое,  верное  и
неоспоримое  требование  справедливости  и морали. Следуй этому
правилу, и можешь не сомневаться, что все поступки, в  той  или
иной  степени  противоречащие  ему,  как  бы  благовидно они ни
выглядели  и  как  ни  трудно  было  бы  против  них   что-либо
возразить, все равно неправомерны, несправедливы и преступны. Я
не  могу  назвать  ни  одного преступления на свете, которое бы
казуисты из числа иезуитов (особливо  же  те  двадцать  четыре,
которых  собрал,  если  не  ошибаюсь,  Эскобар)  не  сочли бы в
некоторых, или даже во многих, случаях не  содержащими  в  себе
ничего  преступного.  Посылки,  из  которых они исходили, часто
бывают похожи на  правду,  рассуждения  обоснованны,  но  вывод
всегда  неверен, ибо находится в противоречии с тем очевидным и
неоспоримым мерилом справедливости, о котором я упомянул раньше
- не  поступать  с  другими  так,  как  ты  не  хочешь,  чтобы
поступили с тобой. Однако, все такого рода ухищрения казуистов и
софистов  очень  удобны и выгодны для человеческих стремлений и
страстей, и поэтому люди легко соглашаются  пойти  на  подобную
уступку, не дав себе труда отыскать ошибку в своем рассуждении,
на  что, кстати сказать, очень многие, я бы даже сказал, большая
часть   людей,   совершенно   неспособны;   по   этой   причине
обнародование  подобных  уверток  и  ухищрений  становится  еще
опасней. Я отнюдь не считаю  себя  ни  искусным  казуистом,  ни
тонким  спорщиком,  и,  однако,  я  готов объяснить и оправдать
поступки разбойника, грабящего  на  большой  дороге,  причем  с
такой  последовательностью  и  так  убедительно,  что  у  людей
неискушенных может даже явиться желание заняться этим ремеслом,
как совершенно  невинным,  более  того,  похвальным,  людям  же
осведомленным  и  умным  будет далеко непросто ответить мне по
пунктам,  и  они  окажутся  в  затруднительном  положении.  Мне
довелось  видеть  книгу, озаглавленную "Quidlibet ex quolibet",
или "Искусство делать что угодно из чего угодно", что не так уж
трудно, как то может показаться, если ты решаешься  поступиться
некоторыми  простыми  истинами, вообще-то говоря, очевидными для
каждого разумного человека, и начинаешь гнаться за  изощренными
творениями пылкой фантазии и умозрительных рассуждений.
 Доктор   Беркли,   епископ  Клойнский,  весьма  достойный,
способный  и   ученый   человек,   написал   целую   книгу   в
доказательство  того,  что  никакой  материи  не  существует, а
существует только мысль: что мы с тобой только воображаем,  что
едим,  пьем  и спим, ты - в Лейпциге, а я - в Лондоне, что мы
только воображаем, что состоим из плоти и крови, что у нас есть
ноги, руки и т. п., но, что в действительности все это один лишь
дух. Доводы его, строго говоря, неопровержимы, и  все-таки  они
настолько  бессильны  меня  убедить,  что я намерен по-прежнему
и есть, и пить, и ходить, и ездить, для того чтобы поддерживать в
наилучшем из всех возможных  состояний  ту  самую  материю,  из
которой, как я по слепоте своей склонен считать, состоит сейчас
мое  тело.  Обычный  здравый смысл (который на деле не столь уж
обычен) - самый лучший из всех смыслов. Будь верен ему,  и  он
даст тебе самый разумный совет. Читай и слушай для собственного
развлечения рассказы о хитроумных системах, вникай в интересные
вопросы,  поставленные  там со всей изощренностью, какой только
может наделить их пылкая фантазия, но смотри на все это  только
как  на  упражнения для ума и возвращайся каждый раз к согласию
со здравым смыслом.
 На  днях  у  книгопродавца  я   наткнулся   на   маленькое
двухтомное  издание  "Графа  де Габалиса". Я перечел его и еще
раз поразился. Большая часть содержащихся там  нелепых  выдумок
заимствована  у  еврейских раввинов, усвоивших эти дикие идеи и
изложивших их на своем малопонятном жаргоне, которым каббалисты
и розенкрейцеры пользуются еще и  по  сей  день.  Число  тех  и
других, должно быть, значительно сократилось, но они все же еще
есть,  и  мне  самому  довелось  знать двоих, изучавших всю эту
мистическую дребедень и твердо в нее веривших. До каких  только
нелепостей не доходит человек, когда воображение и предрассудки
в  нем  побеждают разум и, торжествуя, ведут его потом за собою
как пленника в оковах! Алхимики в старину  уделяли  этим  вещам
очень   много   внимания,  думая,  что  они  помогут  им  найти
философский камень, а кое-кто  из  самых  знаменитых  эмпириков
прибегал  к  ним  в  поисках  панацеи  жизни. Парацельс, смелый
эмпирик и неистовый каббалист, уверял, что  он  открыл  его,  и
называл  его своим алькахестом. Бог знает почему и для чего, но
эти сумасшедшие ничего не хотят назвать  удобопонятным  словом.
Книгу  эту  ты легко можешь получить из Гааги, прочти ее, она и
позабавит тебя, и поразит, и  вместе  с  тем  научит  тебя  nil
admirari(58), что совершенно необходимо.
 Письма   твои,  за  исключением  тех  случаев,  когда  они
посвящены определенной теме, до крайности лаконичны, и ни  одно
из  них  не  отвечает ни моим желаниям, ни назначению писем как
таковых - быть непринужденной беседой  между  двумя  друзьями,
находящимися  поодаль друг от друга. Коль скоро я хочу быть для
тебя не столько отцом, сколько близким другом, мне хотелось бы,
чтобы в своих письмах ко мне ты более подробно писал о себе и о
мелочах своей жизни.  Начиная  писать  мне,  вообрази,  что  ты
сидишь  со мной за непринужденной беседою у камина. При этом ты
естественно будешь рассказывать обо всем, что произошло с тобою
за день, как-то о том, где ты был, кого  видел  и  каковы  твои
суждения  об  этих  людях. Рассказывай же обо всем этом в своих
письмах, будь добр, познакомь меня и с занятиями  своими,  и  с
развлечениями;  пиши,  с кем ты встретился в обществе и что это
за люди, добавь ко всему еще собственные наблюдения  над  ними,
словом,  дай  мне  возможность  больше  узнать  о тебе из твоих
писем. Как у тебя идут дела с лордом Полтни и как ему живется в
Лейпциге? Что он учен, способен, усидчив? Добр или зол?  Короче
говоря,  что  это  за  человек? Или хотя бы скажи, что ты о нем
думаешь? Ты можешь писать мне все без утайки и рассчитывать  на
мою  скромность.  Теперь  ты  в таком возрасте, что мне хочется
начать с  тобой  конфиденциальную  переписку,  и  я,  со  своей
стороны,  буду  очень откровенно писать тебе, какого я мнения о
людях и событиях, причем, чаще  всего,  я  бы  совсем  не  хотел,
чтобы,  кроме  тебя  и м-ра Харта, кто-нибудь эти письма читал.
Точно так же и ты можешь писать мне  совершенно  откровенно,  и
будь  уверен, что я тебя ни при каких обстоятельствах не выдам.
Если тебе случалось когда-нибудь заглянуть в  "Письма"  госпожи
де  Севинье  к  ее  дочери  госпоже Гриньян, ты, верно, обратил
внимание на легкость, свободу и дружеский тон этой переписки, и
вместе с тем, я надеюсь, и даже убежден,  они  не  любили  друг
друга  так, как мы с тобой. Напиши, какие книги ты читаешь, для
занятий или для удовольствия, как ты проводишь вечернее  время,
когда сидишь дома и когда уезжаешь в гости. Знаю, что иногда ты
бываешь на вечерах у госпожи Валантен. Чем ты там занимаешься?
Играешь,  или  ужинаешь,  или  проводишь  время только за belle
conversation(59)? Стараешься ли ты как следует  танцевать,  когда
твой  учитель  танцев  с  тобою?  Так  как  тебе часто придется
танцевать менуэт, мне хочется, чтобы ты умел это  делать  очень
искусно.  Помни, что изящные движения плеч, уменье подать руку,
красиво надеть и снять шляпу - все это  для  мужчины  является
элементами  танцев. Но самое большое преимущество танцев в том,
что они всегда учат тебя  иметь  привлекательный  вид,  красиво
сидеть,  стоять  и  ходить,  а  все это по-настоящему важно для
человека светского.
 Мне бы хотелось, чтобы у тебя был светский лоск  до  того,
как  ты  поедешь  в  Берлин.  Там  тебе придется много бывать в
хорошем   обществе,   и   для   этого    надлежит    приобрести
соответственные манеры. Очень важно, чтобы у тебя был le ton de
la  bonne  compagnie(60),  особенно  имея  в  виду  твое  будущее
поприще. Главная задача дипломата -  проникнуть  в  тайны  тех
дворов,  при  которых  он  состоит,  и  знать все их allures(61).
Добиться этого  он  может  не  иначе,  как  таким  вот  приятным
обхождением,  располагающими  к  себе  манерами  и  подкупающим
поведением, которые привлекают к себе людей  и  делают  его  не
только  желанным  гостем,  но  и своим человеком в самых лучших
домах. Таким образом, он становится  хорошо  осведомленным  обо
всем,  что  происходит, либо оттого, что выслушивает доверчивые
признания, либо оттого, что в обществе этом он встречает  людей
беспечных,  которые  привыкли  видеть  в  нем своего человека и
ничего от него не скрывать. Дипломат же, который появляется  на
приемах  не  иначе, как по официальному поводу, только для того,
чтобы, следуя последним полученным  им  инструкциям,  испросить
аудиенцию  у  государя или министра, всегда настораживает своих
собеседников и никогда не узнает от них больше, чем они  найдут
нужным  ему  сообщить. Здесь в известном смысле полезными могут
быть женщины.  От  фаворитки  короля,  или  жены,  или  фаворитки
министра  можно почерпнуть немало полезных сведений, а дамы эти
с  большой  охотой  все  рассказывают,  гордясь  тем,  что   им
доверяют. Но в этом случае нужно в высокой степени обладать той
обходительностью,  которая  неотразимо  действует  на женщин. Я
имею в  виду  непринужденную  вежливость,  изящное  и  приятное
обращение и ту exterieur brillant(62), перед которой они не могут
устоять. Есть особая категория мужчин, которые настолько похожи
на  женщин,  что с ними приходится вести себя так же. Я разумею
тех, кого принято называть  блестящими  кавалерами  и  которыми
полны  все дворы: у них не очень-то много ума и еще того меньше
знаний,  но  хорошее  воспитание  и  светский   train   train(63)
открывают   им   двери   всех   домов,  неосторожность  же  или
беззаботность высших должностных лиц приводит к тому,  что  они
без  особого труда узнают все интересующие их сведения, которые
потом и становятся достоянием обходительных дипломатов.


52 комизм (лат.).

 53 те (лат.).

 54 лучше всего (лат.).

 55 "Когда же враг угрожает нам всеми ужасами, сопряженными
с медленной   либо  быстрой  смертью,  с  какими  только  могут
столкнуться воюющие стороны, было бы весьма разумно подумать  о
том,  как  его  уничтожить  и  убить,  если они не умерят своей
ярости. Поэтому [в таких случаях] дозволено применять  также  и
яд. . ." (лат.).

 56 если он [т. е. враг] не умерит своей ярости (лат.).

 57 умерить ярость (лат.).

 58 ничему не удивляться (лат.).

 59 светским разговором (франц.).

 60 тон. принятый в хорошем обществе (франц.)

 61 особенности (франц.).

 62 блестящую внешность (франц.)

 63 обиход (франц.).


Яндекс.Метрика