К югу от линии

 

 

К югу от линии

(ПОВЕСТЬ)

Парнов Еремей Иудович

 

 

СУДОВАЯ РАДИОСТАНЦИЯ


На тридцать четвертые сутки теплоход «Михаил Лермонтов» находился в семистах, примерно, милях к юго-западу от Азорских островов.
Благополучно доставив контейнеры в порты Канады и США, судно с полной загрузкой возвращалось в Италию. По существу, это был его первый линейный рейс, хотя вне строгого графика контейнеровоз и ранее ходил из Ильичевска в Нью-Йорк, а по Сивею — через систему Великих озер — до самого Детройта.
Когда минутная стрелка судовых часов приблизилась к красному сектору, начальник радиостанции Василий Михайлович Шередко, человек на судне новый, а потому особенно ревностно выполняющий свои обязанности, подменил   помощника  и  занял  место  у  пульта.  Начинался сайлинг-период для радиотелеграфии, когда все судовые радиостанции и береговые центры обязаны вести «слуховое наблюдение» на международной частоте вылова и бедствия 500 килогерц. В эти минуты — от пятнадцатой до восемнадцатой и от сорок пятой до сорок восьмой каждого часа вахты — прекращаются все передачи, кроме обмена, связанпого с сигналами бедствия, срочности и безопасности.
Глянув на циферблат, крестообразно разделенный узкими клиньями секторов, Василии Михайлович надел обруч и откинулся в поворотном кресле.
В наушниках, потрескивая дальними разрядами, плескалась тишина. Настороженная, глухая, похожая на мертвую воду, скупо мерцающую лунными бликами в прямоугольнике иллюминатора.
Опускаясь в шуршащий, завывающий случайными помехами омут, Шередко непроизвольно задерживал дыхание, и когда истекали минуты молчания, словно выныривал на поверхность с последним пузырьком воздуха в легких. С годами острота этого вначале столь необычного ощущения сгладилась. Оно как бы ушло в подсознание, размытое обыденностью, низведенное почти до рефлекса. И все же, подобно врачу, который, несмотря на профессиональную привычку к чужому страданию, нутром отзывается на людскую боль, радист испытывал беспокойство когда наступал срок вновь нырнуть в немоту эфира. И всегда облегченно переводил потом дух и, как аквалангист тесную маску, стаскивал обтянутый кожей обруч.
Минуты прослушивания в режиме радиотелефона — от нулевой до третьей и от тридцатой до тридцать третьей — переживались легче. Возможно потому, что взрывавшиеся в тишину голоса всякий раз были непохожими и говорили о разном, хотя и начинали с общего для всех слова «иси», за которым следовали позывные или трижды повторенное название судна. Лишь короткая очередь морзянки, хоть и был свой почерк у каждой руки на ключе, неизменно взывала все об одном:
За двенадцать лет, проведенных в дальних походах, не помнил Шередко такого рейса, когда бы чей-то взволнованный ключ или отчаянный голос не врезался в оглохшую пустыню, дробя ее зовом о помощи. Порой такие сигналы приходилось принимать чуть ли не каждое дежурство. Чаще всего бедствие терпели бесчисленные яхты и катера: то вблизи берегов, то в оживленных проливах или трудных узкостях, где способен пройти только профессионал с высокой мореходной квалификацией. Ночью, а тем паче в туман, когда маневры по расхождению требуют искусства, столкновения случались особенно часто. Впрочем, не о них речь, потому что в таких случаях обычно не выходят в эфир. Разве что на УКВ-диапазоне, предназначенном для обмена в условиях прямой видимости.
Закончив прослушивание, Шередко выдвинул пишущую машинку, подключился к магнитофону, где уже стояла бобина с ускоренной радиозаписью, и принялся за расшифровку навигационного предупреждения, именуемого кратко НАВИП. Несмотря на пробелы, возникшие при приеме, оно оказалось длинным и малоинтересным. По мнению Василия Михайловича, должного внимания заслуживали лишь оповещение о военных маневрах в квадрате 41 и сведения о передвижении бочки из-под горючего, которая за истекшие сутки прошла без малого тридцать миль.
Вот уже третий день злополучная бочка попадала в сводки НАВИПа. Подхваченная Канарским течением, она неуклонно спускалась к югу от Гибралтара, постепенно заворачивая на запад. «Лермонтову», который по дуге большого круга шел к Сеуте, до встречи с дрейфующим предметом было еще ой как далеко. Не говоря уже о ничтожной ее вероятности. Но почти маниакальное упрямство НАВИПа, который точно помешался на бочке, невольно настораживало. Утром Василий Михайлович заметил, хотя и не подал вида, что капитан нанес последние координаты злокозненного барреля на карту. Очевидно, чем-то не понравилась ему эта штуковина, притопленная и потому особо опасная.
Перепечатав НАВИП, Шередко выключил магнитофон, с наслаждением потянулся и освободился от наушников. Привычную дрожь стального корпуса, шипение разрезаемых вод и вздохи океана он ощущал как полную тишину.
Как непохожа она была на глухой рокот эфира, насквозь пронизанного электромагнитными волнами, отголосками взрывающихся в атмосфере космических ливней и солнечной радиацией.
Достав из обитого жестяной полосой грубого ящика бутылку  «куяльника», Василий Михайлович выпил полстакана солоноватой одесской минералки, которая, если верить медлительным старикам, дремлющим под сенью каштанов, излечивала любые желудочные болезни. Он потянулся, привстал и, сделав несколько приседаний, прошел в смежный отсек. Окинув привычным глазом установку, рисующую карты погоды, беспроволочный телетайп и металлический шкаф с клавишами, в котором скрывалось блоки аварийного передатчика, склонился над таблицей станций обслуживания. «Лермонтов» приближался к зоне, в которой «Сюрфей анализис кортен» уступает свою роль «Сюрфей прогнозис» *(* Синоптические радиостанции.). Включив машину, подождал, пока резиновый валик выдаст белую кромку бумаги, и вернулся к пульту.

Светящиеся часы на среднем блоке напомнили, что по судовому времени наступил новый день. Через несколько минут в радиорубку должен был подняться практикант Валера, выполнявший обязанности второго радиста. Оставалось лишь принять очередные радиограммы. Настроившись на нужную частоту — длина волны увеличивалась от утра к ночи, — Василий Михайлович вышел в эфир. Отстучав на скоростном ключе, работающем в горизонтальном режиме, свои позывные, перешел на прием.
Пульт, на который были выведены клавиши приемных и передающих устройств, хоть и не слишком радовал глаз угловатыми формами, отличался безусловным удобством. Всё находилось под рукой: переключатели диапазонов, верньеры, телефонная трубка. Выдвижная доска с бланками была приспособлена как раз под правую руку, а карандаши, шариковая ручка и ластик висели на прочных лесках и не терялись, как это обычно им свойственно в самый неподходящий момент.
Качавшая теплоход зыбь несколько улеглась. Перестали звенеть бутылки в ящике, утихомирилась дребезжащая панель, за которой перекатывалась какая-то отвинтившаяся гайка. Зато явственнее зазвучала натянутая струна океана. Низкий рокот, переходящий в неслышимый, но пронизывающий все клетки тона инфразвук.
Ветер, от которого то надувались парусом, то опадали и втягивались наружу занавески, дышал прохладой, солью и немного отдавал лавандой.
Откуда лаванда, когда еще так далеко до берега?
Усилив звук динамиков «Шторма», Шередко приготовился записывать на слух. Вскоре помещение наполнила прерывистая мелодия морзянки, тревожная, как гудок электрички, замирающий в кромешной тьме полынных степей. Прохлада, посвист ветерка в проводах, непонятная волнующая дрожь. Тире и точки, как дальние огни убегающих станций, словно освещенные окна поездов.
Записав последнюю передачу, Василий Михайлович вновь выдвинул машинку и заправил в каретку бланк с грифом министерства морского флота и государственным гербом СССР. Перепечатав сообщения особой важности, остальные сложил в ящик. Они могли подождать.
Прежде чем вручить радиограммы капитану, снял с обрезной линейки уже готовую карту погоды с координатной сеткой, электрографическими контурами материков, завитками циклонов, флажками и рисками, указывающими скорость ветра, числами давления и температуры. Перфорация с одного боку оказалась слегка порванной, а дальний угол Атлантики — чуточку срезанным, А так ничего: вполне приличная карта.
Выключив грохочущую машинку, которая уже начала выдавать новый лист, Шередко возвратился к пульту. Стрелка подходила к трехминутному сектору, отведенному для радиотелефона.
Едва он успел переключиться на соответствующую частоту 2182 килогерц, как в микрофонах зазвучало «иси», потом пошли позывные и отчетливая русская речь:
«Внимание, советским судам, плавающим в районе...»

 




НАВИГАЦИОННАЯ  РУБКА

Навигационная рубка, объединившая ходовую и штурманскую часть, находилась на той же верхней палубе, что и радиостанция. Их разделял только трап, ведущий в нижние внутренние коридоры. В ночные вахты здесь было почти так же темно, как и на открытом просторе, где любой огонек отчетливо виден за несколько миль. Если не считать светящихся индикаторов и шкал, в рубке горела одна-единственная лампочка, затененная медным рожком. Пригнутая к штурманской стойке, она бросала на карту четко ограниченный круг. Не ослепляя глаз.и не отблескивая на лобовом стекле, мягко оттеняла тихую полумглу. Покрытый черно-матовой, небликующей краской, потолок сливался с пустотой впереди, заполненной звездной пылью.  Мачта с тифоном*(*Сигнальный гудок.)  на  полубаке, нить передающей антенны и монолиты контейнеров, выстроенных в три этажа на грузовой палубе, казалось, падали в эту зияющую вселенскую пропасть, которая медленно покачивалась вокруг невидимой оси.
Налитый красным накалом лимб главного компаса под потолком, словно преодолевая невидимое сопротивление, уходил влево, но тут же тяжело возвращался и, как бы по инерции проскочив румб, закатывался в другую сторону.
Отметив положение судна на карте — очерченный остро отточенным грифелем безупречный кружок опять ушел в сторону от заранее проложенной по линейке прямой, — Вадим Васильевич Беляй, старпом, поморщился и, глянув на хронометр, записал время. Отметка, сделанная часом раньше, тоже лежала в стороне. Иного и быть не могло, потому что диск курсографа, повторяя перемещения прибора, установленного на рулевом автомате, направлявшем судно, то и дело отклонялся от заданного румба на семь-восемь градусов. В итоге это означало перерасход горючего и, главное, потерю времени. Впрочем, пока еще сохранялись хорошие шансы прибыть в итальянские порты тютелька в тютельку.
Беляю  нравились  одинокие   ночные  вахты.  Раскрыв бордовую  с  золотом  коробочку    «Данхилла»  и поиграв бесшумной зажигалкой на пьезокристаллах,  он со вкусом закурил, медленно выпустил из ноздрей дымок первой, самой желанной затяжки. Потеребив в раздумье серебряную цепочку на крепкой загорелой шее, вышел из-за стойки. Обогнув кронштейн с автоматическим блоком, который контролировал и записывал на ленту все маневры судна, ступил на открытую площадку. В лицо ударил бодрящий  тугой  ветерок.  Оптический  пеленгатор  и  поручни были влажными и мылкими от соли. Фосфоресцировал взлетевший от булъба*(* Подводная носовая часть судна.) неистовый каскад, темнели силуэты  шлюпок  на рострах.
Огней    впереди не  было. Вадим  Васильевич  полюбовался  звездами,  щелчком  отправил за борт окурок, который, сверкнув печным угольком, пропал в тумане, колышущемся над взбудораженной водой.
Он возвратился в рубку, включил локатор. Ярко-зеленый радиус принялся описывать круги в опалесцирующей глубине, где вот уже шестые сутки не рисовались контуры суши и только зыбкими тенями угадывались беспросветные тучи на горизонте. Точка на радиусе, вычерчивающая дымное кольцо, показывала положение судна. Других огоньков в линзе экрана не обозначилось. Бескрайняя пустыня простиралась  вокруг.
Тем и отличен океан от морей, что даже в наш век интенсивных передвижений суда в нем затеряны и предоставлены самим себе, точно космические капсулы на орбите.
Беляя это вполне устраивало. Пустота на экране обещала полное отсутствие навигационных хлопот до конца вахты. Все делала автоматика. Авторулевой неуклонно возвращал судно на заданный курс, а оптимальные, выверенные в логическом блоке команды поступали на компоратор и расходились из ЦПУ — центрального пульта управления — по сложно разветвленным системам пневматики и электроники к движителям и рулевым механизмам. Только опознавательные огни по курсу могли заставить вахтенного взять управление на себя. И Вадим Васильевич для очистки совести извлек бинокль из фанерного, выложенного изнутри замшей ящичка и обозрел горизонт. Вещие иероглифы зодиака и тусклые вспышки пенных барашков виделись в овале. Воистину в дороге через океан было нечто от космического полёта. Что ни ночь, то иначе рисовалось небо.
Запомнив непривычное положение Веги и Волопаса, Вадим Васильевич удовлетворенно потянулся.
«Стругаем мало-помалу, что ни день, то ближе к дому. Как только вышли из Балтимора в Чесапикский залив, так время на нас заработало. Если бы еще обороты, — глянул он на танцующую стрелку тахометра, — сто тридцать пять — это не обороты».
Трудно выгребая против волны, судно ощутимо рыскало. Противный ветер и парусность, которую создавала контейнерная надстройка, существенно отягчали ход. Работая на полную мощность, машина могла бы сообщить приличную даже для такого неблагоприятного случая скорость, но развить обороты не удавалось вот уже четвертые сутки. Беляй снял телефонную трубку, набрал номер:
— ЦПУ слушает.
—  Приветствую вас ЦПУ, старпом, что-то плоховато с оборотами?
—  Стармех находится здесь, — с достоинством, чуть помедлив, ответили из судовых недр. И тотчас же послышался раздражительный запальчивый  голос деда:
—Делаем все, что можем, Вадим Васильевич! Я третью вахту отстаиваю. Не надо нас нервировать.
— Тринадцать узлов, Андрей  Витальевич,  это не ход, — прервал Беляй, — К тому же рыскаем, зарываемся.
—  Вадим Васильевич, вы не хуже меня знаете, что нужно  останавливать  машину. На ходу ничего  сделать нельзя. Поговорите лучше с мастером*...(*От англ.master, т.е. шкипер - международное наименование капитана гражданского судна)  У меня все.

Беляй медленно опустил трубку.
Дед был по-своему прав и, действительно, вкалывал , до потери сознания. Очевидно, нельзя спрашивать с человека свыше его возможностей. Другое дело, что прежний стармех, до тонкостей изучивший каприз своенравных дизелей, умел развить ход и не в таких условиях. Зато и сам отличался норовом, почему, собственно, мастер и поспешил списать его на другое судно.
«Потому и маемся теперь, — пожалел Беляй, — что не сошлись характерами титаны. А с Загороша что взять, слишком молод. Пока он лишь по судовой роли дед, а по уровню, как был вторым механиком, так и остался...»
Вадим Васильевич привычно тронул свою серебряную цепочку, которая якобы предохраняла от острых прострелов. Мысленно разделывая на все корки    Загороша, он как-то забывал, что оба они однолетки и тридцать пять — уже не молодость. Сам он ходил старпомом последний, на худой конец предпоследний рейс. В кадрах его уже давно готовили на капитана. А для мастера такой возраст — безусловно юношеский. Особенно в наше время, отмеченное усиленным интересом к проблемам геронтологии.
С неожиданной четкостью выплыл каменный забор на дальнем конце улицы Нахимова и запруженный шумной, вечно куда-то торопящейся плавбратией особняк, где на некотором отдалении от пароходства разместилось управление кадров. Мелькнула смешливая мордочка пухленькой секретарши Жанны, чьи по-южному щедрые формы непременно вспоминаются на вахтах как к западу, так и к востоку от Суэца. Беляй попытался сосредоточиться на таблице, хорошо знакомой всем одесским морякам. Прикнопленная над картотекой плавсостава, она наглядно показывала, какие судовые роли на пароходах заполнены, а какие еще вакантны. Его, разумеется, волновала только первая, капитанская вертикаль. Пока там не было ни одной свободной клетки. Возможно, именно поэтому Вадим Васильевич упрямо думал не о будущем капитанстве, и не о старшем инспекторе Жоре Петрове, от которого оно во многом зависело, а о смуглянке в цветастом крепдешиновом сарафане. Дурацкое наваждение! И в самом деле, почему он должен вспоминать посреди полуночной Атлантики о девице, с которой едва обмолвился парой слов. Не о законной жене, к тому же вполне любимой?
Беляй вернулся за стойку, вынул из ящика очередной лист карты и перенес последние координаты. Затем взял штурманские линейки и проложил курс. Шли, как положено, по дуге большого круга, которая в меркаторной проекции выглядела откровенной прямой. Складывая листы, заметил на самом последнем нестертую пометку и механически нашарил ластик. Но присмотревшись, обнаружил на короткой траектории вдоль Западного побережья Африки свежие даты, проставленные рукой Дугина. «Интересно знать, чей это путь прослеживает мастер, — подумал старпом. — Судя по пройденным расстояниям, объект плывет по течению.
У каждого, в конце концов, свои заскоки. Но капитанские чудачества следует по меньшей мере уважать, Если не брать их себе за образец».
Резко толкнув дверь, в рубку вошел Анатолий Яковлевич Мирошниченко, третий помощник. Потягиваясь после сладкого сна, с хрустом размял кости. В облегающих джинсах с широким, украшенным металлическими кольцами ремнем и полосатой «бобочке» он выглядел типичным одесским живчиком, который своего не упустит, весельчаком и жуиром.
—  Привет, Васильич.
—  Привет, привет, — поднял голову Беляй. — Как спалось?
—  Дом  снился, —  Мирошниченко сделал несколько энергичных приседаний. — Чайку бы с лимончиком и докторской колбаской, — заметил без всякой связи.
—  Смотри, как бы швы не полопались,  — пошутил Беляй. — Уж больно упитаны-с, в теле, как говорится.
—  Не больше твоего... Сколько прошли за сутки?
—  Сейчас, — Беляй склонился над картой. — Триста десять, — сообщил, прикладывая измеритель к масштабной линейке, — не дотягиваем маленько.
—  Эдак мы до Сеуты и за шесть суток не дойдем.

Учти, что еще придется останавливаться. Дед намерен основательно покопаться.
Ничего себе! Мирошниченко присвистнул.
А что мастер?
Спроси у него, — пожал плечами Вадим Васильевич, подвигая вахтенный журнал. Он зажег сигарету и педантично набрал новые координаты на панели аварийного автомата-передатчика.
Можно было отправляться на боковую. Но согласно этикету следовало задержаться минут на пять и потравить.
Мирошниченко, сложив руки на выпирающих из джинсов ягодицах, хозяйственно прошелся вдоль рубки. Включил на дальнюю дистанцию радар, проверил курс и, словно дачник, скучающий перед сулящим ненастье барометром, постучал в стекло, за которым трепыхалась стрелка оборотов.
Не нравится мне эта штукенция. Но позже двенадцатого, кровь из носу, треба в Одессу.
Что так строго? от нечего делать поинтересовался Беляй, хотя был прекрасно осведомлен о видах третьего на текущее лето. Мирошниченко заочно кончал судоводительский факультет мореходного училища и в мае ему предстояла последняя сессия.
Я уже радиограмму на отпуск отправил, — с готовностью пояснил тот. — Сдаю экзамены и на персональных колесах в Крым.
С парой хорошеньких чудачек? — подыграл Беляй.
Чудачки подождут до счастливого возвращения из Ялты, следую с личной пантерой. Уверен, что в данный момент она уже точит коготки, — Мирошниченко мечтательно вздохнул, — придем в Геную, приобрету для нее в Колбасном переулке целую коробку разноцветного лака. Во шара ей будет! Представляешь, Васильич, снний, как море, маникюр с серебристыми блестками?
Как рыбья чешуя?
Шо? — не понял третий.
Блестки, — пояснил старпом. — Только не надо строить преждевременных планов. Даже если и придем в срок, я не поручусь за то, что синьор Туччи не подсунет нам десяток контейнеров на Стамбул. А что такое стамбульский терминал, ты знаешь.
Избави бог, тьфу, чтоб не сглазить, — Мирошниченко постучал по деревянному ящику с биноклем. — Хотя Эдик очень опасается.
Беляй кивнул. Он уже обсуждал эту проблему с Эдуардом Владимировичем, вторым помощником, ответственным за груз, и мысленно примирился с задержкой рейса. Лишь бы итальянские порты обслужить точно в срок. Тогда они на коне, тогда золотая американская линия у пароходства в кармане.
Собственно, это и явилось основной причиной спешки, из-за чего, не щадя ни сил, ни цилиндров, они гнали пароход *. (* Моряки называют «пароходом»
любое судно, вне зависимости от типа силовых установок.)
Впервые для Черноморского пароходства, где только-только начал развиваться контейнерный флот, обозначилась благоприятная конъюнктура. Энергетический кризис, потрясший западный мир, привел к резкому увеличению цен на горючее и, как одно из следствий, фрахтовых ставок. Лабиринты, составленные из неотправленных контейнеров, превратили фешенебельные, столь похожие на международные аэропорты терминалы в некое подобие трущоб, где стаями бродили собаки и беспрепятственно плодились корабельные крысы, которых не брали даже фосфорорганические ядохимикаты. Существующие компании не располагали необходимым тоннажем судов, чтобы разгрузить эти эфемерные города, построенные из двадцати- и сорокафутовых дюралевых блоков. Именно тогда Одесса получила несколько теплоходов, способных перевозить контейнеры больших габаритов.
Мысль о том, что они когда-нибудь бросят вызов таким гигантам, как всемирно прославленная компания «Си лэнд» — «Морская страна», казалась нелепой. Но реальность порой опережает любую фантазию. О том, что цепы на сырую нефть вырастут в несколько раз, в докризисную эпоху тоже не заикались даже самые пессимистические предсказатели. Победив в честном соревновании другие суда, «Лермонтов», «Михаил Светлов» и еще три контейнеровоза получили линию, а вместе с ней и жесткий график грузовых перевозок.
Невзирая на превратности морских дорог, лайнер обязан прибыть в намеченный порт день в день. Это не только требование, диктуемое экономикой, но и вопрос престижа. Впрочем, одно трудно отделить от другого, потому что экономические выгоды достаются только хорошо зарекомендовавшим себя фирмам.
На море, как и везде, успех часто зависит от дебюта. И
хотя Черноморское пароходство ожидало со дня на день новую партию контейнеровозов, превосходящих по своим качествам даже суда «Болт-Атлантик лайн», для перного рейса был выбран именно «Лермонтов». Точнее, его капитан. Начальник пароходства и секретарь парткома были уверены в том, что Дугин при любых обстоятельствах обеспечит своевременную доставку грузов в порты назначения. И невзирая на то, что Атлантика — в роковой точке «сорок норд, пятьдесят вест» — подвергла стальные борта и силовые установки весьма суровому испытанию, команда тоже не сомневалась в успехе.
Подытожив на миниатюрном калькуляторе количество недоданных тонно-суток, Беляй прикинул имеющийся резерв и безмятежно потянулся. В общей сумме все выглядело не так уж плохо.
Приоткрылась дверь, осветив локатор и тумбу подруливающего устройства.
Мастера нет? — спросил начальник радиостанции, ослепленный резким переходом от света к тьме.
Спит и просил не беспокоить без крайней нужды,— сказал старпом.
Кажется, настал именно такой случай.

 


 

КАЮТА КАПИТАНА

Шередко сбежал по трапу, едва касаясь голубого пластика, прутов, и, склонив по обыкновению голову к плечу, что делало его похожим на птицу, зорко выглядывающую, куда клюнуть, энергично постучал в дверь капитанской каюты. Выждав немного, постучал еще. Но прошло несколько минут, прежде чем Дугин, щелкнув замком, приоткрыл дверь. Щурясь и оглаживая заспанное лицо, молча кивнул, приглашая войти.
Присаживайтесь, я сейчас, — бросил он, скрываясь в спальню.
За переборкой, на которой была прикноплена карта мира, зашумел душ, и вскоре капитан вернулся, розовый, благоухающий английскими духами, в своих неизменных шортах и белой рубашке с погонами в четыре нашивки. Как обычно, этот внешне добродушный и уверенный в себе человек, был деловит, собран и снисходительно невозмутим.
Желаете пива?
спросил Дугин, указывая на уютный диванчик в углу.
Не дожидаясь ответа,
который подразумевался сам собой, поставил высокие бокалы, корзину с бумажными салфетками, достал из холодильника заиндевелые жестянки датского пива. Критически оглядев сервировку, добавил пакетик соленого миндаля.
Прошу, — широким жестом обвел столик и, грузно опустившись на поролоновые подушки, уронил скучающим тоном: — Ну, что там у вас...
Шередко молча протянул отпечатанный на машинке бланк. Капитан бегло проглядел, нахмурился и, мрачнея с каждой секундой, углубился в текст, словно надеялся вычитать
между строк нечто обнадеживающее.
Но содержавшаяся в радиограмме информация не подлежала двоякому истолкованию.
Сухогруз «Оймякон», следуя из Америки в родной порт припискн Ильичевск, при неуказанных обстоятельствах потерял лопасть гребного винта. Авария произошла далеко от африканского берега, где-то на траверзе Вилья Сиснерос за сотни миль от Канарских островов. В результате ход упал до трех узлов и судно практически сделалось игрушкой волн. Обращаясь ко всем находящимся поблизости советским судам, капитан сухогруза Олег Петрович Богданов запросил помощь. Было совершенно ясно, что поврежденный теплоход нуждается в буксировке. Причем срочно, поскольку поступило штормовое предупреждение и дожидаться в открытом море судна-спасателя Богданов не мог. Из всех плавающих и Атлантике советских судов ближе всех к нему находился именно «Лермонтов». По крайней мере предположительно.
Вывод напрашивался сам собой.
Он что, «SOS» запросил? не поднимая глаз, хрипло спросил Дугин и, кашлянув, прочистил горло.
«Иси». Радист вызывал только наши пароходы. По радиотелефону...
«Что ж, — подумал Константин Алексеевич, — в действиях Богданова, хотя непонятно, почему у него так резко упал ход, есть известный резон. Пока не налетел шторм и ситуация не сделалась непосредственно угрожающей, он не паникует, хочет «сохранить лицо». Видимо, не сомневается, что это ему удастся. Да и может ли быть иначе, если рядом наверняка окажется простак, вроде него, Дугина. Хочется этому дуралею или не хочется, но он вынужден будет выручать Олега Петровича, хотя тот без зазрения совести всего за день до отхода перехватил предназначенные «Лермонтову» запчасти. Ценой, как говорили злые языки, ящика с греческим коньяком «Метакса». Но бог о ними, с запчастями этими, не в них дело. Дугин и без того хорошо знает Олега Петровича. Имел, как говорится, несчастье дважды ходить с ним вокруг Африки, когда был закрыт Суэцкий капал. И вообще судьба не раз сталкивала их на узкой дорожке. По-видимому, в жизни есть некий квазипериодический закон, повторяющий неприятные встречи. Дешевый эффект заезженной пластинки. Чего же удивляться, если в этот самый момент, когда, кажется, все идет хорошо и ты близок к финишу, на горизонте возникает Богданов и его «Оймякон». Это считается в порядке вещей. А ведь ежели хорошенько разобраться, порядком тут и не пахнет. На пароходах, которыми командовал Богданов, о нем и слыхом не слыхивали. Почему вообще на Черном море должно быть судно с таким заполярным названием?»
Ответа на свои вопросы Дугин так и не нашел.
Впрочем, все это была лирика, всплески эмоций. С первого же момента, едва пробежав глазами принятый по радио текст, Дугин знал, что пойдет к «Оймякону». Собственно, иначе и быть не могло. Тот же Богданов Олег Петрович, окажись он на месте Дугина, принял бы точно такое решение. Не только личные взаимоотношения, но даже деловые соображения в подобной ситуации отходят на второй план. Трудность заключалась не в том, чтобы найти принципиальное решение — оно было налицо, одно-единственное, — а в том, как его осуществить.
Карту погоды, — сказал капитан, — и последний НАВИП.
Сейчас, — начальник рации сорвался с места. Оставшись один, Дугин в раздумье прошелся по каюте, присев на краешек стола, снял трубку.
Анатолий Яковлевич? осведомился он, набрав мостик. — Рассчитайте мне, голубчик, расстояние до...— заглянув в бланк, назвал координаты.
Будет сделано, Константин Алексеевич, — солидно, со сдержанной готовностью, пообещал третий.
Потянув за кольцо, Дугин открыл банку. Из отверстия горьковато и нежно дохнуло туманом. Наполнив бокал, жадно втянул мылкую, отдающую хмелем пивную пену.
Разрешите войти? проскользнул в каюту Шередко. В руках у него были листы навигационного предупреждения и электронно-графическая карта погоды.
Не получив приглашения садиться, он остался стоять козле ящика с землей, где росли чахлые бегонии и зеленый лук.
Быстро спроворил! — неопределенно улыбнувшись, покачал головой Дугин. — И карту снял, и контакт с богдановским маркони установил. Небось, кроме нас, никто на их вызов и не откликнулся? Могу себе представить! Одни наши позывные в их журнале и значатся...
Шередко почел за благо промолчать. Он чувствовал, что капитан расстроен и предельно озабочен, а потому бесполезно спорить. Сам успокоится.
Так, — Дугин машинально допил пиво и отложил карту. — Шторм в том районе может разыграться не ранее, чем через двое суток. Разумеется, если ветер не переменится. Так что есть время покумекать... Свободны, Василий Михайлович!
Ответа не будет? — удивился Шередко.
Пока, — со значением сказал Дугин, — не будет. Работайте только на прием.
Время как следует поразмыслить у Дугина действительно имелось. Общая картина ветров и течений складывалась так, что можно было не спешить с маневром. Вступать в непосредственный контакт с Богдановым., пока все до конца не продумано, он не хотел.
Позвонил третий помощник и доложил, что до указанной точки четыреста двадцать миль.
Ход? — спросил капитан.
Двенадцать с половиной узлов. Старпом звонил в ЦПУ...
Знаю. Ветер?
Ветер, Константин Алексеевич, порядка пяти баллов. Идем под острым углом, но если забрать к югу, то скорость еще больше упадет. Ранее, чем за сорок часов, нам туда не добраться, — Мирошниченко умолк. По его учащенному дыханию можно было догадаться, что он одновременно беспокоится и сгорает от любопытства.
Ложимся на другой курс? — не выдержал третий помощник, — А, Константин Алексеевич?
Сорок часов, говоришь? задумчиво протянул Дугин. — Так, так. Это, конечно, долго, но все-таки мы успеем подойти раньше шторма.
Какого шторма? — удивился третий. — Крадемся позади циклона, Константин Алексеевич, как велели.
Вот и идите, — жестко бросил Дугин. — Курс прежний.
Есть прежний курс.
Дугин лишний раз убедился, что нужно все как следует взвесить. Ситуация оказалась куда более сложной, чем он думал в первую минуту, когда прочел радиограмму. Конечно, «Лермонтов» принадлежал к последнему поколению автоматизированных, отличающихся высокой надежностью контейнеровозов. Но даже самым современным судам не рекомендуется идти к центру циклона. Напротив, все мореходные инструкции настоятельно предписывают как можно скорее покинуть опасную зону. Положение складывалось незавидное. Под полной нагрузкой судно едва выгребало при семи-восьми баллах. О том, чтобы подцепить «Оймякон» на буксир, нечего было и думать. В лучшем случае придется сопровождать его до Сеуты или до Канар, чтобы забрать, если дело примет крутой оборот, команду. Впрочем, взять людей на борт тоже не так просто. По всем объективным показателям «Лермонтов», как, впрочем, и любое другое специализированное судно, на роль парохода-спасателя не очень подходит. Тем более в штормовых условиях, когда понадобится трос никак не менее семисот ярдов. Не говоря уже о машине, грузе и габаритах, что трудно вписываются в океанскую волну. Одним словом, и так плохо, и этак нехорошо.
Все зависело от циклона. Иначе говоря, от стихии, капризной, неуправляемой. Нужно было не только поспеть к поврежденному сухогрузу до шторма, но и выскочить из опасного района прежде, чем начнется круговерть. Напряженно вглядываясь в изолинии атмосферных фронтов, Дугин пытался предугадать тот единственный путь, который изберет для себя депрессионная воронка. Ее траектория могла быть крутой или пологой, сжатой и расширенной, как отработавшая стальная спираль. И от этого зависело, в сущности, все: курс, скупо отмеренное время, может быть, жизнь. В море прямая — редко бывает кратчайшим расстоянием между двумя точками. Пока выходило, что «Лермонтову» лучше держаться прежнего курса, оптимального, выверенного.
Дугин знал, какие суда уже ходят на ленинградской линии и вскоре придут на смену контейнеровозам типа «Лермонтов» и здесь, в Черноморском пароходстве. Его задача продержаться лишь этот, единственный рейс, застолбить место для скоростных лайнеров с горизонтальной разгрузкой. Тем обиднее было выходить из игры под самый занавес. Но беда на то и беда, что выбирает самое неподходящее время.
Покосившись на нетронутую банку «Карлсберга», Дугин отправил пиво назад в холодильник, затем включил кофеварку и налил себе рюмочку рубинового и горького, как хина, «компари». Приготовился бороться со сном. С запоздалым раскаянием подумал, что радист так и не притронулся к.пиву.

* * *
Начальник радиостанции находился в это время в навигационной рубке и со всеми подробностями рассказывал о принятой радиограмме третьему помощнику.
Считай, что будешь сдавать экзамены осенью, Яковлич, — заключил он. — Две недели псу под хвост. Это самое меньшее, помяни мое слово. И так-то еле тянемся, а то три узла. Подумать и то страшно. Кошмар!
Вот не было печали... Неужто кроме нас некому? Ты бы поискал.
Попробую пошарить, — с сомнением покачал головой Шередко, — может, кто и объявится.
Сделай доброе дело, — продолжал, заискивая, Мирошниченко. — В первый же вечер в «Украину» пойдем: шашлычок, шампанское, коньяк «ОС».
Та мне нельзя, — отмахнулся Василий Михайлович. — Диета, — он тихо засмеялся, сморщив нос и зажмурив глаза, отчего лицо его приняло по-детски трогательное и беззащитное выражение. — Я и так уважу тебя, Яковлич, не журись!
А капитан что? — продолжал допытываться третий. — Он-то как собирается действовать?
Молчит пока, — Шередко махнул рукой, — только и так все ясно. Сам понимаешь, что иначе он поступить не может. И никто бы на его месте не смог. Одним словом, прокладывай курс на «Оймякон», вот тебе мой добрый совет!
Оно, копечно, морской закон, — согласно кивнул Анатолий Яковлевич, — свой долг мы исполним... Но что если какой иной выход отыщется? — не желал он расставаться с надеждой. — Капитан у нас жох. Кстати, Михалыч, ты радиограмму в пароходство отбил? Это ведь первое дело в таких случаях.
Капитан мне пока ничего не говорил... да оно и понятно. Надо же изучить обстановку, прикинуть, как следует... А в Одессе сейчас дрыхнут, — он сладко потянулся, — у них там сейчас пять, не более. Так что берись за линейку, штурман.
Это дело недолгое, новый курс проложить, — вздохнул Мирошниченко. — А вот как «Оймякону» по мочь и груза не лишиться, тут есть над чем покумекать. Позвоню-ка старпому. Небось, не успел лечь...
Беляй действительно еще не ложился. Постояв после вахты под душем, выпил бутылочку испанского пива, похожую на пузырек из-под микстуры, и занялся выпиливанием рамки. Это было его хобби. Подбирая в портах бруски драгоценного дерева, он делал из них превосходные декоративные рамки, которые затем тщательно полировал наждачной бумагой и покрывал лаком. Один такой шедевр с четырьмя латунными болтами в углах украшал капитанскую каюту. Резкий звонок судовой АТС застал Беляя в ответственный момент, когда полотно лобзика мягко входило в розовую древесину американской секвойи. Новая рамка предназачалась для фотопортрета жены с сыном Игорем на руках.
Старпом, недовольно буркнул Беляй в микрофон.
Молча выслушав сообщение Мирошниченко, сопровождавшееся крайне эмоциональными оценками ситуации, Вадим Васильевич выкурил сигарету, вытряхнул пепельницу в иллюминатор и бросил пустую бутылку. Прежде чем войти в спальный отсек, придирчиво огляделся — все ли на месте — и спрятал орудие ремесла. Распахнув платяной шкаф, снял с плечиков синюю куртку с черными в три нашивки погончиками старшего офицера. Через две минуты он поднялся в навигационную рубку.
Проложил курс? — бегло осведомился, проходя за стойку. — Где мы сейчас?
Приблизительно вот тут, — Мирошниченко направил свет на центр карты и сомкнутыми иглами измерителя указал положение теплохода на карандашной прямой. — До шторма определенно поспеем, а как выбираться будем, пока неясно.
Включив тумблеры навигационной системы «Лоран», Беляй склонился над картой.
Константин Алексеевич подтвердил прежний курс, — со значением заметил третий помощник. — И вообще никаких официальных сведений пока не имею.
По-твоему, начальник рации принес сплетни с толкучки? Нечего тянуть резину, попробую вычислить обходный маневр, — сказал Беляй, подвигая к себе лоцию, таблицы и подшивку принятых по радио навигационных извещений. — Когда капитан отдаст приказ, у нас всё должно быть готово.
— Оно-то верно, — с некоторым сомнением протянул третий.
Ты полагаешь, что моряк может поступить иначе?
Нет, разумеется, — Мирошниченко на секунду смешался, — такого у меня и в мыслях не было, но видишь ли, Васильич, в пароходство он пока не радировал, а без согласования... Сам понимаешь.

 


 

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ПУНКТ УПРАВЛЕНИЯ

Сменив третьего механика Дикуна, на вахту заступил Юра Ларионов. По обыкновению он взял с собой в ЦПУ* книгу. (* Центральный пункт управления.)

На сей раз это была «Жизнь взаймы», в которой вместо закладки лежала засушенная глициния, сорванная  в  Неаполе,  последнем  итальянском порту.
Не в пример навигационной рубке, недра теплохода круглые сутки озарены резким светом люминесцентных ламп. На стальных платформах, расположенных в три этажа и соединенных между собой крутыми решетчатыми трапами, относительно свободно размещены дизельные двигатели, генераторы, вспомогательная паросиловая установка, опреснитель и прочие жизненно важные органы налитого могучей дрожью судового организма. Здесь, словно в цехах завода-автомата, редко увидишь людей. Только ряды окрашенных в яркие тона машин, над которыми взлетают коромысла рычагов, где неистово снуют шатуны, истекающие горячей смазкой, и воют размазанные в жарком воздухе шкивы. Даже сквозь сон моряк ощущает слитный рокот машины. Стоит ей сбросить обороты и замереть, как люди начинают просыпаться и тревожно вслушиваться в непривычную тишину.
Все механизмы: от гребного вала на дейдвутах ** (**Опорные подшипники) до заботливо выкрашенной серебрянкой ассенизационной цистерны, где собираются судовые отбросы, — так или иначе связаны с ЦПУ, который как и положено мозгу, находится на верхней платформе. Это единственный отсек, который никогда не пустеет. В любое время суток за пультом можно застать как минимум одного из четырех судовых инженеров. Обычно сюда забредают перевести дух и другие, занятые на вахте, механики, а то и электрики, когда возникают какие-нибудь неполадки по их части.
На центральный пульт выведены датчики и пусковые кпопки всех судовых систем. Справа от кресла оператора находится наборный диск и утопленная в панель телефонная трубка, слева клавишное устройство, с помощью которого в электронно-вычислительную машину вводится программа. Над строгими пунктирами кнопок и эбонитовыми ручками переключателей    мерцают    индикаторные глазки, в которых дрожит неяркое    неоновое    свечение. Сложнейшей системой кабелей и пневматических шлангов, подобной солнечному сплетению, пульт связан с высокими, в рост человека, блоками, где    за    дюралевыми панелями скрываются бесчисленные реле и электронные схемы.  От этих вечно    бодрствующих    нервных    узлов командные сигналы расходятся в самые отдаленные закоулки. К ним-то в виде электрического импульса стекается информация от всех, без исключения, работающих устройств.  Резервные  системы, подобные противопожарной, тоже выходят на пульт и могут быть приведены в действие простым нажатием кнопки. Впрочем, стоит повыситься температуре в каком-нибудь из отсеков, как противопожарная система сработает без всякого вмешательства.
Так же автоматически включится и станет вырабатывать ток запасной генератор, если вдруг остановится основной. На долю человека остается не столько управление, сколько контроль и, конечно, непредвиденные ситуации, которые могут поставить в тупик любой электронный мозг ограниченной емкости.
Но в обычное время сидящий за пультом оператор не управляет судном, которое, повинуясь заданной программе, ведет себя, как живой и, главное, разумный организм. Он лишь наблюдает за показаниями приборов и ожидает приказов навигационной рубки, чтобы в любую минуту нажать соответствующую кнопку, передвинуть необходимый рычаг. В центре пульта смонтирован барабан машинного телеграфа, чья указательная стрелка обычно нацелена на «полный ход». В отличие от прошлых поколений судов, машинный телеграф автоматизированного теплохода тоже соединен с ЭВМ, которая, прежде чем принять к исполнению очередную команду, проверяет ее на «разумность», сравнивает с режимом всех работающих систем. Когда по приказу капитана или вахтенного помощника, штурвальный передвигает медную ручку машинного телеграфа, включается зуммер электронного блока и под щелканье реле осуществляется невидимый для глаза перебор вариантов. Затем через две-три секунды звук умолкает, и тогда можно быть уверенным, что машина приняла сигнал к исполнению. Она же рассылает его по бесчисленным разветвлениям электрических артерий и наполненных воздухом жил.
Устроившись с ногами в операторском кресле, второй механик Ларионов раскрыл «Жизнь взаймы». С того утра, как «Лермонтов», покинув Балтимор, вышел в Атлантику, передохнуть можно было только на вахте. С удивительным постоянством машина чуть-чуть не дотягивала до нужных оборотов. На мостике нервничали, дед пребывал на грани истерики и вообще не стало никакой личной жизни. Даже во сне преследовали производственные видения. Бесшумно вращался маховик гребного вала, и было до безнадежности ясно, что он оборачивается медленнее, чем нужно, стучали в висках клапана, не давая забыть про лабрикатор, какие-то дурацкие прокладки, про вечный, как мир, нагар на поршневых кольцах. Мало того, что жизнь действительно дается человеку как бы взаймы, она еще требует от него ежедневных жертв, своеобразной выплаты процентов.
Толкнув плечом застеклянную дверцу, вошел Загораш. Бросил на полку асбестовые рукавицы и молча нацедил полстакана газировки. Выдав чахлую струйку — очевидно, кончилась углекислота в баллоне, — автомат с печальным вздохом иссяк.
—   Все    разладилось, — стармех    жадно    опрокинул стакан и сразу же налил еще. — Не доливают, не додают, — он отер жирный от нигрола лоб. — Останавливать надо, к чертовой матери. А так ничего не сделаешь — мартышкин труд... Что читаешь, Юр?
Ларионов показал Загорашу обложку.
—   Перечитываю со скуки. В библиотеке ничего путного нет. Когда думаешь останавливать?
—  Да я хоть сейчас. Но мастер чего-то тянет. Не пойму его, честное слово!  Ну, не додаем мы, ну, набегает тридцать миль в сутки... Что же, кровью теперь блевать? Остановка  предусмотрена графиком.  Ее все  равно придется сделать. Верно говорю? Так лучше раньше, чем позже, я так понимаю. Нет, Юра, не выйдет из меня стармеха. Вторым я был на месте, это точно. А здесь... Железную хватку надо иметь и луженую глотку. Иначе ничего не получится. Да разве втолкуешь?
—   Попробуй потверже, —  посоветовал Ларионов.  — Дед — полный хозяин в машине, и его слово — закон.

—А ты бы сумел? — вздохнул Загораш.
Ларионов ответил ему понимающей улыбкой. Возразить было нечем.
— Так-то, друг, — Загораш хотел было похлопать товарища по плечу, но, глянув на замасленную ладонь, махнул рукой. — Сам все понимаешь. Мы ведь даже внешне с тобой схожи.
Высокие и худощавые, с романтической небрежностью подстриженные под битлов, механики в самом дело во многом походили друг на друга. Обоим была присуща та особая внутренняя деликатность, которая дается человеку с рождением и не покидает его до последнего дня, невзирая на все превратности жизни. На этом, собственно, сходство кончалось. Ларионов, казавшийся более утонченным и даже ранимым, удивительно легко, с непоказной и потому особенно подкупающей небрежностью переносил как физические, так и моральные испытания. Ему были чужды лихорадочные метания Загораша, который с поразительной быстротой то воспламенялся  безудержным восторгом, то впадал в глубокое уныние. По-настоящему сильно он страдал лишь от разлуки с женой, которой сохранял редкую верность. Она, видимо, платила ему тем же. Во всяком случае, когда судно вставало к причалу, первой забегала по трапу именно Люся Ларионова. Оставалось лишь удивляться, как она ухитрялась опережать    власти. Портовикам и плавсоставу это казалось совершенно непостижимым. Дед тоже испытывал к законной супруге нежные  чувства. Но по-своему. Он буквально засыпал ее взволнованными    радиограммами, зачастую превышая положенный лимит в пятьдесят слов, поскольку вообще был не чужд сочинительству и в свободные от работы минуты кропал сентиментальные лирические стишки. Пребывая в перманентном состоянии влюбленности, он не оставлял без внимания ни одной представительницы    прекрасного пола и, закончив очередной поэтический опус, никогда не забывал снабдить его соответствующим посвящением. По этой причине избегал приносить тетради со стихами домой. Любовная хроника, в основном платоническая, но способная составить документ эпохи, сохранялась в сейфе вместе с техническими паспортами и прочей скучной материей.
Посидев в молчании, — обоим казалось, что они удивительно понимают друг друга в такие минуты, — механики обменялись сочувственной улыбкой.
— Ну что, полегчало немного? — спросил Ларионов.
—  Отлегло    малость от сердца, — прояснел   взором Загораш. — Посижу   чуток и пойду к себе в преисподнюю.
—  Да не надрывайся ты так. Кому это надо? Лучше поставь вопрос ребром. Поверь моему опыту, мастер не станет тебе перечить, если поймет, что положение действительно сложное. Ты сам во многом виноват.
—  Интересно, в чем же?
—  Хотя бы в том, что не умеешь настоять на своем. Мы должны были начать ремонт еще вчера. Так? Значит, никаких разговоров. Кровь из носу.
—  Они же вдвоем на меня насели! — с запоздалым сожалением защищался Загораш, который, как ребенок, мог вновь и вновь переживать уже отыгранные сцены. — За горло взяли: давай-давай. Привыкли выжимать до последней капли. Им что механик, что механизм, без разницы. Между прочим, Юра, эта традиция еще от старого флота сохраняется» — вильнул он в сторону, чувствуя слабость своих аргументов. —  Штурмана, дескать, белая кость, а мы, механики, черная, и нами можно помыкать как угодно. Черта с два! Машина — не человек, ее за горло не возьмешь.
—  А тебя, выходит, взяли?
—  Меня взяли, — честно признал Загораш. — Потому что вдвоем. У Беляя хватка, будь здоров! Пока своего не добьется, не отпустит.
—  Прости, Андрей, но ты и в самом деле недозрел, — холодно бросил Ларионов. — Тут я с тобой не согласен. Да разве старпом тебе указ? Старший механик — второй человек на пароходе. Так и держись, иначе, верно,   каждый    штурман станет из тебя веревки вить. Я Беляя знаю, — смягчился он несколько. — Вадик парень свой, и с ним ладить можно. Но он службист до мозга костей, и если в ком чувствует слабину, то вцепляется, что твой клещ.
—   Во мне, значит, чувствует.
—   Выходит так,    Андрюша. Прежний    дед был как кремень. Его не сдвинешь. Наш Костя на нем не раз зубы обламывал.
—  А где он теперь, этот твой кремень, знаешь?
—  Знаю. Плавает себе преспокойно на «Колхиде». И еще двадцать лет будет плавать, потому что такие люди на улице не валяются. Ты тоже не бойся, без работы не останешься... Разве что канадскую линию потеряешь, так аллах с ней. Независимость дороже. Главное — себя не потерять, не разменяться на дешевку. Это не значит, что обязательно надо идти на конфликт. Совсем напротив...
— Ах, напротив! — вспыхнул было Загораш, но тут же сдался. — Вообще-то я согласен с тобой. Только, знаешь, в чем моя основная слабость?
Знаю, — Ларионов доверительно наклонился. — Вот уже четвертые сутки мы не умеем развить положенные обороты, а прежний это умел. Отсюда и уязвимость. Положение, что и говорить, незавидное. А кто виноват? Пароход-то у нас преотличный!.Думаешь, мастер машину не знает? Ого-го, еще как! Просто он думает, что дело не только в ней и не только в штормах, но и в нас с тобой тоже. Как же тут не жать? Не доводить до нужной кондиции?
—  А то они не видят, как мы   выкладываемся? Всё на пределе: и дизеля и ребята. Куда же тут  давить? Замкнутый круг получается. Что я в истерике должен биться? Или, может, самовольно двигатели глушить?
—   Не надо этих глупостей, как говорит артельщик, — поморщился Ларионов. — Прояви хоть раз в жизни твердость. Но только без нервов, только очень спокойно. Понял? А потом мы своими руками переберем каждый узел. Не может быть, чтобы не докопались. Все-таки нас здесь четыре дипломированных  инженера, Андрюшка.  По-моему, это кое-что значит.
—   Инженеры! — усмехнулся Загораш. — Нет в наше время более жалкой профессии. Недаром все одесские умники подались в парикмахеры да в официанты. Сфера обслуживания надвигается, как чума. В мировом масштабе. Только я что-то не вижу, чтобы стали лучше обслуживать. Ты не находишь? По-моему, нас просто пожирают, с косточками, как отживающий класс. Но вообще-то ты верно    говоришь. Я так и сделаю.  Решено, утром иду к мастеру.
—   Не спеши, — остановил его Ларионов, — погоди, кока он сам к тебе обратится.
—  Зачем?
—   Из тактических соображений. Небось, слыхал поговорку «Нашла коса на камень»? Так будь лучше камнем. Можно даже точильным.
— Ладно, твоя правда.
— Имей в виду, что это ты, по сути,  сдаешь сейчас экзамен на деда. Мастер-то наш свое право на капитанство давно доказал.
—  Кстати! — спохватился    Загораш. — Схожу-ка я в мастерские.
—  Чего вдруг, на ночь глядя? — удивился Ларионов.
—  Хочу чертежи для Гени подобрать. Пусть он прямо с утра и начнет вытачивать. Всего, конечно, не предусмотришь, но кое-какие детали явно придется заменить. После обеда и станем.

 



МАСТЕРСКИЕ

Судовые мастерские находились на соседней платформе. Пройти в них можно было по узкому мостику, скобкой огибавшему одетый теплоизоляцией паропровод. Когда же требовалось доставить крупную деталь, пользовались люком, который выходил прямо на полубак. Как и другие службы «Лермонтова», мастерские были укомплектованы добротно и со знанием дела. Возле каждого станка — токарного, сверлильного, фрезерного — стоял свой металлический шкаф с полным набором инструментов. В специальном отсеке, где разбирались и ремонтировались тяжелые узлы, был смонтирован электротельфер с выносным пультом. Солидный запас стальных и бронзовых болванок различного диаметра позволял, в случае необходимости, повторить по чертежам любую деталь сложного судового хозяйства. Разве что гребной вал или якорь не сумел бы выточить на своем токарном станке Геня. Благо и разряд у него был подходящий.
Поскольку на судне работали по знаменитому щекинскому методу, обязанности токаря и полновластного хозяина мастерских Геня сочетал с должностью моториста. Как и у других членов команды, времени на личные нужды у него оставалось не так-то много.
Когда капитан, первый помощник и второй электрик приобрели в Генуе кальмарницы, Геня, не будучи страстным рыболовом, не выразил особого желания последовать примеру старших товарищей. Теперь он об этом сожалел. Кальмарницы, хотя каждая и стоила около трех тысяч лир, с лихвой окупили себя на первой же стоянке в открытом море. После того, как Паша угостил команду жаренным в оливковом масле сердцевидным кальмарьим хвостом и пупырчатыми щупальцами, Геня поклялся, что приобретет себе на обратном пути такую же игрушку. Но в Нью-Йорке, где он истратил на Орчард-стрит всю наличную валюту, благо попался некомплектный японский магнитофон, покупка кальмарницы  сделалась  несколько проблематичной. Тогда Геня принял соломоново решение. Осмотрев люминесцирующее веретенце с двойной коронкой острейших игл, Геня решил, что вполне может изготовить такое же. Дикун, которому тоже страстно хотелось ловить кальмаров, горячо поддержал смелое начинаний и даже достал флакон светящейся краски. Практически все упиралось в колючие коронки, что для Гени было парой пустяков.
Поторчав минут тридцать на палубе под приоткрытым иллюминатором каюты, в которой теплился с каждым днем все более манивший его огонек, он вздохнул и поплелся к себе. Но но дороге передумал и решил спуститься в мастерские, рассудив, что сейчас самое время — готовить кальмарницу. Со дня на день теплоход мог стать на ремонт, а другого случая выловить в океане десятирукого моллюска уже не представится. По крайней мере в этом рейсе.
Возле автомата с опресненной, но холодной, как лед, водичкой его окликнул приятель-матрос, возвращавшийся к себе в каюту после вахты на мостике.
—  Слыхал новость, кореш? Ну, я тебе доложу, дела! Не быть нам к сроку в родной Одессе, чтоб меня родная мама не узнала.
—  Это почему же так? — слегка встревожился Геня.
—  Да где-то там у Канар пароход   наш повредился, мудреное такое название, даже не выговоришь, — бурно жестикулируя, придыхая и трагически закатывая глаза, матрос изложил суть спора, который завязался в рубке между Беляем и третьим помощником. Сам он стоял в это время на площадке у левого пеленгатора с биноклем в руке и все прекрасно слышал через открытую дверь. Информация была не секретная, но доверительная, почти что из первых уст.
—  Ну, мы-то их выручим, — Геня нетерпеливо потер руки. — А что сказал мастер? — поинтересовался Геня, сосредоточенно почесывая макушку.
—  А я знаю? Я с ним по корешам? Я бы на его месте не особенно спешил. Что я рыжий в самом деле  или мне больше всех надо? Люди, слава богу, не тонут, а у меня, кажется, есть свое дело. Я бы так решил, приблизительно, и поискал более подходящий пароход. Мало ли их ходит через Атлантику? Вот если окажется, что кроме нас никого нет, тогда, конечно, тогда точка.
—  К счастью, не тебе решать за мастера, — внимательно оглядев товарища, Геня деликатно отвел глаза.
—Помощь терпящему бедствио — первейший долг моряков. Запомни на всякий случай, — он хотел пройти мимо, но матрос загородил ему дорогу.
—Одну минуточку, — он сделал попытку взять Геню за грудки. — Разве я сказал что-нибудь против? Извиняюсь! Пускай меня не узнает родная мама, но ничего против я, кажется, не говорил. И что такое моряцкий долг и, между прочим, этика, не надо меня учить. Я правильно говорю? — подступил он еще ближе.
—  Правильно,  —  через силу выдавил из себя  Геня.
—  Тогда в чем дело? А дело в том,   что все должно быть разумно и всем должно быть хорошо. Так и третий считает. И я тоже разделяю его мнение. Имею право?
—   Имеешь, имеешь, — поспешил заверить Геня, чтобы скорее отделаться, и скользнул вниз по трапу.
В мастерских он застал Загораша, который рылся на полке с чертежами.
Несколько засаленных, потертых на сгибах синек уже лежали на верстаке, придавленные плашками для нарезания резьбы.
—  Геня? — удивился Загораш. — Ты чего не спишь? А я задание для тебя подбираю... Завтра, если, конечно, ничего не случится, будем останавливаться.
—  Случится,    Андрей Витальевич,  —  тихо    ответил Геня.  — Уже случилось. Чует мое сердце, что не придется нам вставать на этот ремонт, — и скупо, как подобает   мужчине,   он  рассказал    стармеху  про    случай  с «Оймяконом», умолчав,  однако, об источнике информации.
—   Ничего не значит, — отозвался после долгого молчания Загораш и облизнул пересохшие губы. —  «Оймякон»  мы, конечно,  выручим,  а ремонт все равно делать придется. К обеду изготовишь деталь номер тридцать, — вынув шариковую ручку, он сделал галку на спецификации, — сорок один и сорок дна. По шесть штук, — и, резко повернувшись, вышел.
«По-видимому, весь пароход осведомлен, — с горечью думал он, пробегая по звенящим прутьям мостков, — только я вынужден узнавать о таких событиях от своего токаря, от мальчишки! В этом вся суть нашего штурманского корпуса, его стиль».
Распаляясь на бегу, взволнованный и хмурый, ворвался он в ЦПУ.
—  Тебя просят к мастеру! — встретил его стоящий у пульта Ларионов и протянул трубку.

 


 

КАЮТА КАПИТАНА


Эдуард Владимирович видел десятый сон, потому что его вахта давно закончилась. Дугин не дергал людей без особой необходимости, но когда, по его мнению, было надо, не признавал снисхождения. В принципе он бы вполне мог обойтись без второго помощника, но для успокоения души требовалось прояснить грузовые дела. В какой-то, пусть незначительной, мере это могло сказаться на его решении, а он привык все делать с открытыми глазами. Точнее, предпочитал, потому что всегда присутствует неопределенность и связанный с ней элемент риска.
Рассудив, что второй все-таки ему нужен именно сейчас, он преспокойно набрал номер его каюты.
— Простите, что разбудил, Эдуард Владимирович, — сказал Дугин, когда услышал в трубке заспанный голос. — Зайдите ко мне.
Раздвинув занавески, он выглянул наружу и зажмурился, подставляя лицо теплому ветерку. Ночь пребывала еще в самой глухой поре, и особенно яркая в этих широтах Вега торжественно сверкала прямо по курсу. Ее двойник, вместе с россыпью других звезд, слабо покачивался и мазутном зеркале присмиревшего океана. Роскошная, навевающая несбыточные мечтания ночь. Дугин знал, по крайней мере, так можно было заключить из карты погоды, что циклон широкой дугой забирает к югу, чтобы вновь устремиться на север, где-нибудь вблизи Африки. Перемена курса поэтому обещала встречу, вполне вероятную, с фронтом депрессионной воронки. Часов эдак через тридцать с чем-то или чуток побольше. Перспектива малоприятная. Особенно для Дугина, который всегда предпочитал уступать непогоде дорогу. Даже ценой небольшой задержки. Неизвестно что труднее: пойти на заведомый риск или отказаться от давней привычки, превратившейся в своего рода магический ритуал, оберегающий от напастей. И, конечно, совсем никуда не годится, если одно так тесно связано с другим.
Дугин представил себе исполинскую лохматую спираль —так выглядит циклон на фотоснимке с метеорологического спутника, — нечто среднее между галактикой и часовой пружиной, разметавшей свои облачные витки над бескрайними пространствами океана и суши. Нет, что угодно, только не переть, навстречу циклону. Пусть накроет с кормы, уже на обратной дороге, когда можно свернуть, не торопясь разойтись с центром.
—  Позвольте? — заглянул в каюту второй помощник, кудрявый, неизменно улыбающийся, чем-то похожий на молодого сатира.
—   Прошу, Эдуард Владимирович, — Дугин обернулся, кивнул на диванчик, но сам остался стоять. — Мне бы хотелось    уточнить    следующее,  —  начал    загибать пальцы, — насколько тесно мы связаны сроками. Знаю, знаю, — досадливо отмахнулся он, когда второй скорчил страдальческую физиономию.  —  С  Генуей  все понятно, а вот как остальные порты? Чем мы рискуем, если пропустим, скажем, Неаполь или Ливорно? Это первое. Далее, меня интересуют накладные, страховки и все такое прочее. Ясно, Эдуард Владимирович?
—   Вполне, Константин Алексеевич, разрешите, захвачу документы? — согнав с лица озабоченность, еще лучезарнее    заулыбался Эдуард    Владимирович и    спросил, поднимаясь: — А что случилось?
—  Вот возвращайтесь с бумагами и обстоятельно доложите по каждой позиции. Тогда и будем решать, что случилось, а чего не случилось... Захватите с собой схему. Хочу знать, где что: какие контейнеры в трюмах, какие на палубе.
—   Все понятно, Константин Алексеевич. Сей секунд!
«И чего он все улыбается, — раздраженно пожал плечами Дугин, — просто не понимаю. Уж больно это не по-мужски...»
Он, естественно, не видел, как молниеносно, едва затворив за собой дверь, Эдуард Владимирович изменил выражение лица. По ярко освещенному и оттого казавшемуся еще более пустынным коридору шел враз постаревший на несколько лет человек, отягченный невеселыми раздумьями и тревогой. Быть может, оттого он и улыбался на людях, что знал, как молодила его улыбка Опытный моряк, поднаторевший в хитрой механике грузовых распасовок, Эдуард Владимирович сразу понял, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Капитан никогда, без особой нужды, не вникал в круг проблем, которыми занимается второй помощник. При погрузке его не заботили даже такие сугубо мореходные категории, как остойчивость и парусность, потому что он вполне полагался на своего суперкарго*.(* Ответственный за груз) Взвесив все за и против, Ядуард Владимирович рассудил, что Дугин, получив, очевидное сообщение из пароходства, вынужден как можно скорее закончить рейс. По логике вещей это могло быть связано с внезапным изменением деловой конъюнктуры, или новая линия открылась, и у пароходства недостает наличных судов, то ли итальянские докеры объявили очередную забастовку. Но почему тогда только в Неаполе и Ливорно? Не в Генуе? Нет, забастовка тут ни причем Но мастер явно предпочитал выгрузку в Генуе. Эдуард Владимирович без всяких схем помнил, где у нею что лежит. Поскольку первый заход планировался именно в Геную, все адресованные в этот порт грузы были закреплены на палубе. Остальные контейнеры лежали под ними, в трюмах, в шести глубоких нишах, запечатанных массивной стальной плитой. Извлечь их можно было только в порту, разгрузив предварительно палубу и хотя на «Лермонтове» имелась грузовая стрела, перегруппировка контейнеров в море была немыслима. У мастера не могло быть на этот счет никаких сомнений. Эдуарду Владимировичу, который сохранял, несмотря на весь опыт и природную хитрость, наивность одесского вундеркинда, как всегда, не пришло на ум, что самые сложные загадки могут иметь простое объяснение.
Назад он возвращался чуть ли не бегом, озаренный дежурной улыбкой. И как ни странно, несмотря на совершенно механическую природу, улыбка эта изменила душевный настрой. Словно и впрямь случилось просветление, зависящее, как учат проповедники системы буддийского созерцания — «дзен», от выражения лица. вопреки явно тревожным признакам, Эдуард Владимирович почему-то уверился в том, что все разрешится самым наилучшим образом. С тем он и вбежал к капитану, неся бумаги в руках.
Дугин, только что пригласивший к себе стармеха, разговаривал в этот момент с радиорубкой.
— Какая служба будет давать карту погоды? — поинтересовался он, краем глаза глянув на вошедшего. — Давайте, — требовательно протянул руку к документации. — Как? «Эйч армид сюрфей прогнозис»? Снимите, пожалуйста, Василий Михайлович, и сразу ко мне... Вас понял. Когда начнут передавать, тогда и снимите.
Поднявшись в каюту, двойную и такую же просторную, как у капитана, Загораш скинул спецовку, стащил тренировочные брюки и встал под горячий душ. С минуту нежился под щекочущей лаской тугих обжигающих струек, ощущая, как вместе с водой, завивающейся воронкой у слива, смывается усталость. Закутавшись в махровую простыню, босиком прошлепал к холодильнику. Вынул оплетенную соломой бутыль терпкого, пахнущего солью земли, къянти, включил вентилятор и, прихлебывая ледяное винцо, которое рекомендовалось подогревать, подготовил все для бритья: собрал фирменный жилет с узкими, самозатачивающимися лезвиями, выдавил колбаску крема. Как-никак, а для него наступало утро, хотя поспать так и не удалось.
Закончив туалет, он протер лицо лосьоном и поспешил к капитану.
—   Вот и вы, наконец, — встретил его Дугин, не скрывая неудовольствия. Но вглядевшись в гладкое, распаренное лицо стармеха, сменил гнев на милость. — Успели побриться?  —  коснулся ладонью своей неизменно розовой щеки. — Молодцом, Андрей Витальевич, молодцом... А у нас, знаете, такие дела, — кинул взгляд из-под колючих  бровей на притихшего,  но все так же  улыбающегося  Эдуарда  Владимировича.  —  Серьезные  можно сказать дела.
Эдуард Владимирович поежился, как бы давая понять, что лично за ним никакой вины нет.
—  Знаю, — кивнул Загораш и взял предложенную сигарету.
Второй помощник, вот уже пять лет бросивший курить, предупредительно щелкнул зажигалкой.
—  Откуда? — вяло поинтересовался капитан, не выказывая особого удивления. — Кто вам сказал?
—   Как любит выражаться наш почтенный Иван Гордеич, — Загораш откинулся  в кресле и, маскируя сладкую зевоту, потянулся.  —  Пароход только с виду железный. Секретов на нем нет.
—   Какие   уж тут секреты, — согласился Дугин. — Значит, обстановка вам в принципе известна...
—  В принципе, Константин Алексеевич.
—  А то, что в районе,  где находится  «Оймякон», в ближайшие двое суток ожидается сильный шторм, знаете?
Стармех молча повел бровью.
—   Нетрудно догадаться, — поспешил ответить за него Эдуард Владимирович.
—   Ну, я бы не сказал, — ворчливо пробасил Дугин. — Погода штука переменчивая, особенно в этих широтах, так что всякое может случиться. Но обстановка сложная.

Так и я о том же! — почему-то обрадовался второй помощник. — Как говорится, одно к одному. Если уж не повезет, так не повезет.
Типун вам на язык, — дернул щекой Дугин и повернулся к стармеху. — Так что нам скажет машина? — с несколько наигранной бодростью подмигнул он Загорашу. — Каков будет вердикт силовых установочек?
По всему было видно, что капитан чувствует себя не совсем ловко. Скорей всего раскаивается в том, что не послушал стармеха и не встал на ремонт вчера, позавчера, а то и третьего дня. Сделай он так, положение сложилось иное, безусловно более благоприятное для «Лермонтова». Особенно в свете последующих событий. Почувствовав, что в нем зашевелилась мстительная радость, Загораш внутренне устыдился. Для «Оймякона», которому был жизненно важен каждый лишний час, такая остановка могла стать роковой.
«Один к себе за рукоять, другой к себе за острие», — пришли на память слова песни.
«Какое противоборство, — подумал романтик-стармех, — какое жестокое противоборство, словно в любви или смерти».
Чего молчите, Андрей Витальевич? — нетерпеливо опросил Дугин, машинально разминая сигарету над пепельницей. — Сможете обеспечить нормальный ход еще в течение сорока часов? — заметив, что весь табак выкрошился, смял пустую гильзу с длинным ячеистым фильтром. — Да и потом тоже сколько потребуется?
Вы мое мнение знаете, — не отрезал, как думал вначале, а протянул, интонационно не закончив фразы, Загораш, припомнив все наставления Ларионова.
Сейчас ему давался именно тот шанс, когда коса могла найти на камень. Тогда бы он получил бесспорное право продиктовать свои условия. Дугин, конечно же, вполне это осознавал. Более того, Загорашу показалось, Что капитан с нетерпением ждет от него самого решительного приговора, которому готов теперь подчиниться, быть может, с облегчением и тайной благодарностью. Что и говорить, это был трудный момент, когда они молча смотрели друг другу в глаза. Эдуард Владимирович, инстинктивно сознавая, что ему выпала роль нежеланного или, напротив, чересчур желанного свидетеля, вжался в податливый поролон диванчика, словно рассчитывал потонуть в нем.
Все подводило стармеха к естественному итогу молчаливого поединка. От него не требовалось ничего нового, ничего такого, о чем бы он не талдычил денно и нощно всем и каждому. Остановка явилась бы естественным завершением всех предыдущих деяний, его бесспорной победой, причем такой, которая не взывает о мести. Наконец, это стопроцентно диктовалось состоянием машин, выдержавших несколько крепких штормов. Дышащие на ладан прокладки, подгоревшие кольца и металл, появившийся в отработанной смазке цилиндров, — все это было легко поправимо, но требовало времени. Восемь или, быть может, десять часов. Такой профилактический ремонт не является чем-то необычным. Более того, он даже предусмотрен графиком почти в каждом рейсе, потому что противоборствуя напору стихий — особенно в штормовой сезон,
— двигатели работают с постоянной перегрузкой.
Все, таким образом, было на стороне Загораша, кроме одного. И это единственное, которое было стеснительно произнести вслух, но отчего — он знал это абсолютно — никак нельзя отмахнуться, перевесило.

 


 

Когда, пусть даже случайно, льется на твою мельницу горькая вода чужой беды, нельзя радоваться вращению жерновов. Помол будет горек и не принесет счастья. Еще там, у верстака, едва Геня успел сказать про «Оймякон», Загораш почувствовал первый толчок неуемного беспокойства, которое теперь росло и ширилось, несмотря ни на что. Он ошибался, полагая, что всем распорядится Дугин. На судне, хочешь того или нет, все судьбы сливаются в одну, нераздельную. И то обстоятельство, что кто-то несет ответственность за других, отнюдь не снимает личной ответственности каждого перед самим собой.
Стармех, пришедший по вызову в сущности лишь за тем, чтобы выслушать высшую волю, выстрадал и целиком принял простую мысль. Нет, не одному только Дугину дано решать чужую судьбу. Такое решение с полной мерой ответственности должен вынести и он, Загораш, а вместе с ним и остальные члены экипажа. Поскольку каждый, хоть и в разной степени, отвечает за собственное судно, а это значит и за себя. Таковы изначальные законы профессии, где много брать на себя — не более, чем норма. Потому-то, наверное, и Дугин не спешил заручиться советами, что всем естеством ощущал полноту своей личной ответственности.
— Мое мнение, вам известно, — повторил Загораш, с трудом, ворочая враз пересохший язык. — Остановка необходима. Как минимум на двенадцать часов, — он облегченно сморгнул и отвел остекленевшие глаза, ибо не боялся уже, что его сочтут малодушным и был уверен в собственной правоте. — Но положение сложилось особое, Константин Алексеевич, так что я больше не настаиваю на срочном ремонте.
Вот как? — Дугин тоже отвернулся и провел по глазам тыльной стороной ладони. — И за этим стоит объективная, так сказать, реальность? Вы можете предложить какое-то техническое решение?
Пока нет. Просто не вижу иного выхода. Мы обязаны как можно скорее оказать помощь пароходу Богданова. Со своей стороны хочу заверить, что машинное отделение выложится сполна. Резервы для этого имеются. Постараемся не подвести.
Одного старания мало, — невесело побарабанил пальцами Дугин. — Да и то верно: что еще можно сказать? Полной гарантии никто не даст— ни ты, ни я, ни вот он... Верно я говорю, Эдуард Владимирович?
Второй помощник расслабился и закивал, не переставая улыбаться.
Ладно, — устало махнул рукой капитан. — Ступайте к себе. Отсыпайтесь, пока возможно.
Для него почти ничего не изменилось. О том, что всякие манипуляции с грузом не могут оттянуть срок прибытия в Геную, он знал и без того, а благими намерениями, вроде тех, что выдал сейчас дед, как известно, вымощена дорога в одно малоприятное место. В сущности, оба сказали лишь то, что могли или, точнее, должны были сказать. Но, как говорится, и на том спасибо. Из чистого суеверия Дугин боялся признаться себе, что у него чуточку полегчало на душе и вообще обозначились некие дополнительные степени свободы, которые до поры до времени лучше держать в резерве.
Погасив свет, он полностью распахнул иллюминатор и, не снимая ботинок, прилег на диван. Спать не имело смысла, потому что в любую секунду мог прийти радист с картой погоды. Но незаметно для себя Константин Алексеевич заснул.
Карту погоды принесли лишь в пятом часу, когда на вахту заступил Эдуард Владимирович и дипломник мореходки Сергей Сизов, исполнявший роль четвертого помощника.
Константин Алексеевич сумел поспать чуть более часа, но чувствовал себя отдохнувшим и на редкость бодрым. До начала сумерек оставалось минут двадцать, и ночь казалась особенно непроглядной. Скорее всего потому, что набежавший туман погасил звезды. Теплый туман над более холодной поверхностью океана, столь характерный для Северной Атлантики.
На фоке гудел тифон. Ход «Лермонтова» ощутимо замедлился.
Сколько по лагу? — запросил Дугин в трубку, глянув на свой курсограф.
Двенадцать, — доложил Эдуард Владимирович.
Кто приказал снизить ход?
Я, Константин Алексеевич, — после непродолжительной паузы ответил второй помощник. — Поскольку во шли в туман.
Вижу. А давно?
Минут сорок.
Полный ход и включить оба локатора.
Есть полный и оба локатора... Курс прежний, Константин Алексеевич?
Прежний... Я сейчас поднимусь.
Он поежился от сырости, что заползла с моря, задраил иллюминатор. Наскоро умывшись, натянул шерстяной, домашней вязки джемпер. Перед тем как выйти, плеснул в стакан крепкого чая, рубинового, горького, как хина, «Антико россо». Стало теплее.
Новая карта лишь незначительно отличалась от прежней, хотя и была сдвинута дальше к востоку. Распределение термических областей пониженного и повышенного давления выглядело довольно типично для Атлантики на данное время года. Исландский минимум *
(* Зона постоянного циклона,) , как прикованный торчал на обычном месте.Вторая депрессия — антарктическая, хотя и не вызрела еще окончательно (так, по всей видимости, будет оставаться до лета), тоже не предвещала никаких неожиданностей. Зато центральный циклон, от которого помалу отставал «Лермонтов», выглядел по-прежнему угрожающе агрессивным. Вторгнувшись между знаменитым Азорским максимумом ** (** Зона антициклона.)и постоянными областями высокого давления, которые развивались в субтропических широтах, он вдребезги разнес всю кухню погоды, «небесный камбуз», как говорят канадские моряки. По всем признакам следовало ожидать сильных ветров в нижних слоях атмосферы и облачности до восьми баллов. Штормовая угроза в районе западного побережья Африки становилась все вероятнее.
Рассчитайте курс на «Оймякон», Эдуард Владимирович, — распорядился Дугин и, сунув руки в кармашки джемпера, начал прохаживаться вдоль рубки.
Уже сделано, Константин Алексеевич!
Не прямой, а с некоторым уклонением к югу от центра циклона. Миль эдак на пятьдесят.
Беляй предусмотрел и такой вариант... Потеряем на этом больше полусуток, — прикинул наглазок Эдуард Владимирович. — Ничего?
А что делать, милейший? Все-таки это лучше, чем потерять пароход. Притом мы бы все равно были вынуждены преодолевать почти лобовое сопротивление ветра. Думаю, так на так получится.
Глянув на экран и убедившись, что никаких судов в сфере действия радара нет, Дугин возобновил хождение. Курсируя от одного подруливающего устройства к другому, он на секунду задерживался у штурвального пульта и вглядывался в притаившуюся за стеклом непроницаемую мглу. И хотя локатор не показывал никаких осложнений прямо по кругу, на душе было тревожно и муторно.
.Просчитайте все до каждой мили, — бросил он на ходу.
Когда все необходимые вычисления были проделаны, Константин Алексеевич набросал тексты радиограмм. Одна из них предназначалась капитану теплохода «Оймякон», другая была адресована Боровику, начальнику пароходства.
Сейчас и передайте, — сказал он Шередко, заглядывая в радиорубку.
И пока Василий Михайлович, оставшийся из-за серьезности дела на вторую вахту, отстукивал сообщения, Дугин — руки по-прежнему в карманах — не уходил из радиорубки. Стоя за спиной Шередко и покачиваясь с каблуков на носки, вслушивался в приглушенный писк ответной морзянки, в треск и завывание эфира, который представлялся Константину Алексеевичу таким же непроницаемым, как туман вокруг «Лермонтова».
Ответ с «Оймякона» был получен молниеносно. Капитан Богданов и экипаж благодарили моряков «Лермонтова» за предложенную помощь и выражали надежду на скорую встречу. Поврежденный теплоход по-прежнему шел на север со скоростью три узла.
Возвратившись на мостик, Дугин сам снял штурвал с автомата и положил судно на новый курс.
Так и держите, — проворчал он.
Постояв в полном молчании у столика с подсветкой для номограмм, совершенно неожиданно пришел в крайнее раздражение и начал кричать:
Где штурвальный? Почему не вижу штурвального?
Штурвальный, на мостик! поспешил объявить по трансляции Сергей Сизов.
Не имеет никакого значения, в каком режиме идет судно. Пусть хоть трижды автоматически, — менторским, не терпящим возражения тоном отчеканил капитан, когда тень вахтенного матроса неслышно проскользнула в рубку. Штурвальный обязан находиться на месте. Распустили людей, Эдуард Владимирович!
Второй помощник вздохнул тяжко и укоризненно.
Больше не повторится, Константин Алексеевич, — выдавил он через силу.
При других обстоятельствах он бы нашел, что возразить, за словом в карман не полез. Капитан и сам допускал подобные послабления. По крайней мере смотрел на них сквозь пальцы. Конечно, если все шло чин чинарём. Да и кто не позволит себе полиберальничать в тихую ночь, когда видимость отменная, вокруг ни суденышка и машина не барахлит.
А сегодня, как любил выражаться Эдуард Владимирович, все обстояло «обратно тому». В такие минуты лучше не держать тигра за усы, а то он начнет рычать. Сказанное поперек слово дорого обойдется. Всяким бывает мастер. Утром — душа человек, снисходителен и по-королевски небрежен, а в обед зверем на тебя смотрит. Но и это еще не беда, был бы отходчив, так и тут бабушка надвое гадала. Выдаются дни, хоть и нечасто, когда изведет мелочными придирками и на тебя же зло затаит. Да и то сказать, у кого нет недостатков? Перемелется — мука будет.
Чего молчите? — не выдержал капитан.
Жду распоряжений.
Без меня курс не меняйте.
Хорошо, Константин Алексеевич, я вам сразу же позвоню.
«Зачем тогда прокладку доверил?» — удивился Эдуард Владимирович.
Туча тучей покидал рубку Дугин. Даже волосы вздыбились.
Несмотря на выговор, Эдуард Владимирович сочувствовал капитану. Ничто так не бесит моряка, как ощущение собственного бессилия. А погода явно против них с Богдановым играла, и ничего с этим поделать было нельзя.

 

 


 

КАЮТ- КОМПАНИЯ

По понедельникам на флоте завтракают селедкой и картошкой в мундире. В океане, где нет выходных и все дни похожи один на другой, как близнецы, сельдь — заметная веха. Почти что мера времени. Во всяком случае она дает повод побалагурить насчет того самого. Дескать, под такую закусь да еще с лучком и уксусом... Одним словом, любо дорого. Только где ж ее взять на тридцать пятые сутки плавания? Кто тайком пронес, так давно уж забыл, когда спустил стеклотару за борт в средиземноморскую лазурь.
На рассвете «Лермонтов» вошел в ореол циклона и вторично изменил курс. Он пробирался теперь вдоль самой кромки в зоне временного затишья. Видимость была минимальная, зато полоса воды, словно обрезанная молочной завесой, темнела тихая, тихая, как в каком-нибудь лесном озере, и ничего не отражала, потому что зеркальную  глубину  тоже  скрадывала  волокнистая дымка.
Через каждые две минуты тифон издавал простуженное гудение. Тревожный вскрик на низких тонах, угрожающий и жалобный одновременно. Казалось, что предупредительный сигнал, заставляющий встречные суда менять курс, безнадежно взывал совсем о другом. Словно оставшийся в одиночество последний на планете динозавр, молил о встрече, хоть и чуял, что ее не будет никогда.
И никто не откликнулся на одичалый призыв. Если и проходили мимо какие суда, то далеко, и потому не слышали зова. Их гудки тоже тонули в глухом киселе.
Вращался сегмент радара над ходовой рубкой, прощупывая исчезнувшее пространство. Не встречая препятствий, в зияющую за кривизной земли бесконечность утекали электромагнитные волны. Как вода в ненасытный песок. Потому ни единого светлого пятнышка не загорелось к бархатистом зрачке экрана.
Кают-компании, в каноническом значении понятия, на «Лермонтове» не существовало. Вместо непременного, освещенного традицией табльдота, в офицерском салоне, как и в расположенном под ним салоне команды, стояли
обычные столики на четверых. Концертного рояля из розового дерева, декоративных ваз, серебра, хрусталя и прочих анахронизмов, доживающих свой романтический век на судах старой постройки, тоже не было и в помине. Но несмотря на очевидный аскетизм, просторный и светлый салон, отделанный под ясень, выглядел вполне благопристойно: накрахмаленные скатерти, шелковые занавески, буфетчица Лариса в кружевном передничке — одним словом, обычная столовая в доме отдыха средней руки.
В смежном отсеке, где после чая забивают «морского», стояли мягкие кресла, телевизор, оживавший с приближением очередного порта, всеволновый приемник и шахматный столик, заваленный абсолютно не читанными журналами, о которых понятия не имеют на твердой земле.
Чтобы хоть на короткое время отвлечься и отдохнуть, из салона изъяли все приборы, даже барометр. Исключение сделали лишь для телефона, неприметно подвешенного в уголке. Противопожарные индикаторы и те скрыли под золоченым багетом вездесущей картины Шишкина, попавшей на борт усилиями первого помощника. (Иностранцам — стивидорам, агентам, шипчандлерам, которых иногда оставляли к столу, картина нравилась. На вопрос: «Много ли в России медведей?» — старпом всегда отвечал утвердительно и сулил привезти шкуру. В следующий раз.)
В море, где особую цену имеют такие общечеловеческие категории, как постоянство, за каждым закреплено свое нерушимое место. Казалось бы, неизменное чередование вахт и незыблемость распорядка должны были толкать к разнообразию, пробуждать жажду хоть каких-нибудь перемен. Ничуть не было. Даже на киносеансе, когда ставят кресла вдоль стен и затаскивают из коридора зеленые лавки, люди рассаживаются в одном и том же порядке, который стихийно сложился в первые дни рейса. А уж про кают-компанию и говорить нечего. Здесь место за столом определялось не личностью, а судовой ролью. Вместе с капитаном обедали стармех, старпом и первый помощник; начальник рации делил стол с штурманами; врач Аурика — с механиками и т. д. Собственно, всего было пять столов: офицеров на автоматизированных судах примерно столько же, сколько матросов. В отличие от военных кораблей, где за табльдотом священнодействует старший помощник, на торговых судах хозяином салона считается капитан. У него всякий раз просят разрешения войти или встать, из-за стола, когда окончена трапеза.                                           
Кормили, разумеется, одинаково и «внизу» и «вверху», из одного камбуза. Вся разница в одном заключалась: Тоня, обслуживавшая команду, брала тарелки с плиты, а буфетчица Лариса снимала их с подъемника.
Но в понедельник утром, когда на всех морях наши ребята дегустируют одно и то же блюдо, подъемник не запускали. Бак с картошкой стоял в закутке у Тони, другой помог занести в Ларисин буфет пекарь Ося, и одинаковые чайники кипели на хромированных электроплитках.
К началу завтрака в кают-компании, собрались те, кому более или менее удалось поспать. За исключением первого помощника, который хотя и выспался, но зато последний узнал о событиях истекшей ночи и бегал теперь между капитанской каютой и радиостанцией. Поскольку все было в общем ясно и довольно обыденно — какой же рейс обходится без происшествий, — штурманы и механики лишь обменялись мнениями да поинтересовались друг у друга; нет ли каких дополнительных новостей?
—   Все  новости теперь только у радистов, —  сказал электр Шимановский.
—   No news — good news*,(* Отсутствие новостей — хорошая новость (англ.)) — заметил старпом Беляй,  в  одиночестве  пребывавший  за  командирским  столом.
—  А все потому, что традиции перестали, блюсти, — достаточно громко, чтобы слышали за соседними столами, бросил Мирошниченко.  —  Ишь, обрадовались, что домой идем! Понаписали, мол, буду тогда-то, встречай тогда-то, и миллион поцелуев. А какое имели право? — резко как в каратэ, он рубанул ладонью о край стола. — Полагаю быть такого-то! Вот что может сообщить о себе моряк. И все, и точка. Сколько надо учить?
—   К кому вы, собственно, обращаетесь? — поинтересовался щупленький с веснушчатым личиком пожилого лилипута Шимановский.      
—  Думаете, среди нас таких нет, Петр  Казимирович? — Анатолий Яковлевич, хоть и находился не в духе, не забыл любовно огладить заметно выпнраощий живот. — Дрянная, однако, картошка.  
—  Чего ты хочешь? — засмеялся Эдуард Владимирович. — Она ж еще с Одессы. А видели, какая картошка в Балтиморе?  — он поцеловал кончики пальцев. — О, мама миа! Уже молоденькая... А зелени сколько!
—   Где ж посередь океана свежие овощи покупать? — прогудел непоседливый, мгновенно сметавший свою порцию, Дикун. — Теперь до самой Италии никаких витаминов. Все из холодильника. Валюту зато сэкономим, — огладив  скатерть  массивными  натруженными  ладонями, он вскочил, обвел остальных шалыми, до белизны выцветшими, голубыми глазами и кинулся к дверям.
—  Куда это он?  — безучастно поинтересовался Мирошниченко.
—  Дикуна не знаете? — так же вяло бросил Шимановский и, заложив руки за голову, мечтательно вздохнул: — Да, не скоро теперь она будет, Италия...
—   Почему же не скоро, Петр Казимирович? — возразил всегда оптимистичный Беляй. —  Ну, задержимся на несколько суток. О чем речь?
—  Не следует забывать, что это несколько суток не где-нибудь, а в Атлантике, — многозначительно произнес Мирошниченко.  — Они свободно могут вырасти в хорошую пару недель.
—  Типун тебе на язык, —  кротко пожелал Эдуард Владимирович.  —  Сейчас  главное к  «Оймякону»  дойти вовремя.
—   Верно! — поддержал Шимановский. — Об остальном потом думать будем.
Толкнув двухстворчатую стеклянную дверь, забежал за своей порцией Шередко.
На второго радиста он не полагался и предпочитал завтракать у себя в рубке.
—  Доброе утро, приятного аппетита, — произнес он скороговоркой установленную формулу. — Ого, селедочка! — радостно потер руки, словно и впрямь это был для него сюрприз.
Выглянув на голос, Лариса, хрупкая химическая блондинка, вынесла тарелку манной каши.
—   Диета, будь она неладна, — махнул рукой Шередко. Размешав шарик масла,    он накрыл все перевернутой тарелкой и положил сверху пару кусочков хлеба и сахар.
—  Когда по телефону говорить будем, Михалыч? — поинтересовался Мирошниченко.
—   Та далековато ще... Может, денька через два.
—   В те разы уже давно говорили, — возразил Эдуард Владимирович, — и слышимость была превосходная.
—   Мне до зарезу надо, — блаженно потянулся Мирошниченко.
—  Не, — сморщив нос, отмахнулся радист. — Ничего не выйдет. Циклон, понимаешь, вражина,    так и стоит, так и маячит. Не проходит сквозь него, хоть режь. Ну, я пийшов до хаты, бывайте здоровы!
—  Погодите, Василь Михалыч,  — остановил  его Эдуард Владимирович. — У вас ничего нового? Как там «Оймякон»? У них все в порядке?
—  Здоровы! Идут себе понемножку. Разговариваем с ними. Держим друг дружку в курсе. Тут еще один пароход появился... «Роберт Эйхе». С Кубы идет.
—   Ну? Ну? — заинтересованно   привстал Мирошниченко. — И что он?
Все взгляды устремились на Шередко. Даже невозмутимый Беляй явственно навострил уши.
—  Та неизвестно пока... Побачимо, — радист решительно уклонился от объяснений. Вставив стакан в мельхиоровый подстаканник, налил чаю  и отбыл к себе, на самый верх.
—  Интересно! — почесал затылок Мирошниченко.
—  Я же говорил, что не надо волноваться, Анатолий Яковлевич, — дружески пожурил старпом. — Как-нибудь все образуется, и вообще, чему быть, того не миновать. Пора, однако, и мне к станку...    Приятного всем аппетита.
Столкнувшись в дверях с завитой, ослепительно красной от хны Аурикой Кодару, судовым врачом, он вежливо отступил в сторону и, страдальчески зажмурившись, схватился за лоб.
—  Доброе утро, доктор, опять голова болит, — чуть переигрывая в интонациях, пожаловался оп.
—  Это у вас от давления, — невозмутимо поставила излюбленный диагноз Аурика, как всегда, принимая все за чистую монету. — Зайдите ко мне, Вадим Васильевич, витаминчиков дам.
Сакраментальная фраза, как и ожидалось, была произнесена. Неизменно улыбчивый Эдуард Владимирович задышал, высунув язык, словно овчарка. Остальные просто потупились и стиснули челюсти, чтобы не расхохотаться. Первым не выдержал, как обычно, Мирошниченко и откровенно заржал, как только Беляй заковылял к трапу, согнувшись, как от животной колики.
—  Спасибо, доктор, —  подражая артисту Папанову, просипел напоследок старпом и зацокал по ступеням подковками.
—  Как там наши? — поинтересовалась Аурика, зайдя, по обыкновению, в буфет проверить санитарное состояние. Пробу блюд она сняла еще в камбузе в семь тридцать.
—   Все у них хорошо, — сообщила Лариса. — Василь Михалыч сказал.
—  Молодцы! — белизна занавесок и платиновое сияние сковородок пробудили на вечно озабоченном лице судового врача удовлетворенную улыбку.

 



Веселое, в общем, настроение установилось с утра на теплоходе. И хоть никому не улыбалось застрять на неопределенный срок в океане, весть об изменении курса восприняли с радостью. Теперь уже точно было известно, что значит каждая пройденная миля, каждый прожитый час. Что бы там ни случилось, это святое дело. С прочими заботами несравнимое. Груз, линия, сроки — на то и начальство, чтобы ломать голову над подобными материями. Ни на зарплате, ни на душевном спокойствии они не отражаются. Разве что премия... Ну так хрен с ней, с этой премией. Чистая совесть дороже, да и за лишние дни золотые копейки все равно набегут. Хоть и не сомневался никто в окончательном решении своего капитана, но, когда, обогнув заворачивающий к весту циклон, судно легло на прямой к Богданову курс, все облегчение почувствовали.
Решение капитана — закон, а следовать закону всегда легче, чем изнурять себя поисками альтернатив. Рандеву с «Оймяконом» представлялось теперь всего лишь одним из этапов рейса, его неотъемлемой составной частью. Пусть наиболее трудной, что из того? В море вообще трудно, и только спасительная привычка позволяет это не всегда замечать.
Появление Дугина встретили улыбками. Как там ни говори, а он снял тяжесть с моряцкой души. Без лишней канители принял все на себя и, можно не сомневаться, наилучшим образом подрассчитал. Как положено.
—  Картошка? — удивился капитан, словно ожидал увидеть по меньшей мере омара, и с воодушевлением принялся снимать отмокшую шелуху. — Доброе, — дружелюбным кивком ответил на приветствие Ивана Гордеевича Горелкина, первого помощника, пришедшего с каким-то листком. — Что это у вас?

—   Да объявление хочу повесить. Беседу думаю перед кино провести.
—  Я думал, радиограмма.
—  Так все новости теперь у вас... Нет еще из пароходства?
—   Пока нет... Шередко вроде пароход какой-то запеленговал.
—  Далеко?
—  Порядочно.
—  Надо бы в Одессу сообщить.
—   Погодим пока, Иван Гордеевич...    Чего суетиться перед клиентом? Пусть уж они сами о себе заявляют, а нам неэтично.
—  Ну вам виднее, вам виднее...    Неохота мне что-то селедку эту. Пойду лучше объявление повешу.
—   Успеете, Иван Гордеевич, чайку хоть попейте.
—  Не, душа не лежит. Все из рук валится.
—  Что так?
—  Вчера же «Черноморец» с «Торпедо» играл, а я в полном неведении. Как тут быть? — изображая простака, Горелкин вскинул, но сразу опустил поникише руки. — Уж я этого змея Васыля, просил-просил с Одессой связаться, да он ни в какую. Так и промаял весь день. А теперь уж ему не до того.
—  Сегодня у него забот хватает, — поймав иронический взгляд Шимановского, капитан понимающе подмигнул. — Сочувствую, Иван Гордеевич.
—  О, разве вам понять? Вы ж не болеете.
—  Отчего же? Болею.  Мне доктор  даже витамины прописала. Правда, Аурика Игнатьевна?
—  «Декавит» три раза в день, — с олимпийским спокойствием подтвердила Аурика.
—  Э, ладно, — Горелкин махнул рукой и шаркающей походкой поплелся в смежный отсек за кнопками.
—   Не в настроении человек, — поцокал языком Шимановский, — сразу чувствуется.
—  А с утра бегал, волновался, — не то с одобрением, не то осуждая, сказал  Дугин.  —  Где Вадим Васильевич? — поинтересовался он у второго помощника.
—  На вахте. А так заходил, позавтракал.
—  У вас все спокойно прошло?
—  Вполне,   Константин  Алексеевич.  Кругом  никого, хоть пляши. Около семи одного рыбачка по левому борту встретили. Пустячный траулер.
—  Пустячный? Ошибаетесь, милейший. Рыбак — это всегда серьезно. Ибо сказано: бойся пьяных рыбаков и военных моряков, — довольно прищурился Дугин.
«Великодушным и общительным восстал ото сна, — отметил зоркий Эдуард Владимирович, — и очевидно вполне доволен собой».
И вчерашний выговор представился ему уже совершейнейшим пустяком. Он окончательно понял, о чем передумал в тот вечер и как пережил ночь капитан. Немного даже стыдно сделалось за себя.
—   Рыбки не догадались у него попросить? —  на полном серьезе спросил Дугин.
—   Не останавливаться же...
—   Ради такого дела можно было бы и остановиться. Прошлым рейсом нам полпалубы засыпали. Неделю ели.
—  Скумбрия, обжаренная в оливковом    масле с лимонным соком и отварной спаржей, — мечтательно цокнул зубом Шимановский.
—   Почему нет? — пожал плечами Дугин. — Самодуры * (* Рыболовная снасть.) есть, а спаржу возьмем в Сеуте.
—  Это хорошо,  — сказал Эдуард Владимирович.
—  Что именно? — не понял Дугин.
—  А все хорошо. Будьте уверены, Константин Алексеевич, что у ребят душа горит... Одним словом, каждый хочет сделать свое дело как можно лучше.
—  Мало хотеть, Эдуард Владимирович, а вот сделать действительно надо.
Капитан далеко не разделял природного оптимизма своего улыбчивого суперкарго. Кое-что, по его мнению, было не только не хорошо, но куда как скверно, и он пытался проанализировать, почему. Мысленно возвратился к истокам: к первому дню рейса и к нулевому — накануне отплытия.
Рейс на линии Ильичевск — Северная Америка длится в среднем пятьдесят пять суток. Психологи подсчитали, что по частоте встреч эти два месяца равны двум годам нормального человеческого общения. Океан резко обостряет созревание отношений. Ни от постороннего глаза, ни от чужой неприязни или нежеланной симпатии никуда не денешься на плавучем острове. Незаметная в обычных условиях мелочь может стать на борту причиной острейшего конфликта, который повлияет и на успех рейса, и на людские судьбы или станет поводом для постоянных шуток. Как получится. Но как    ни ускоряет океанский простор людские взаимоотношения, как ни обостряет конфликты, истоки их нужно искать на берегу, на твердой земле.
Теперь, на тридцатые сутки плавания, Дугин отчетливо сознавал, во что вылилась межрейсовая спешка и чем обернулись пустячные, как казалось тогда, недоделки.
Когда «Лермонтов» после выматывающего душу похода по зимней штормящей Атлантике вернулся в родной порт, капитан получил три дня передышки.
Если все идет как по маслу, этого достаточно, чтобы подготовить судно к новому рейсу. Тем более такое автоматизированное, созданное по последнему слову техники. Но обыденная реальность несколько расходится с идеалом. По крайней мере в двух средах: в воздухе и на воде. Судно лишь на конструкторском ватмане представляется безупречным. Со стапелей оно сходит, неся в себе явные и тайные пороки, которые дадут знать далеко не сразу. Ведь даже серийные автомобили, ежеминутно сходящие с конвейера, требуют, пусть незначительной, но отладки. Но теплоход — не автомашина, и в открытом море нет пунктов техобслуживания. Все, что потребуется, команда должна сделать своими силами. И как можно быстрее, ибо сутки простоя контейнерного лайнера обходятся во сколько-то там тысяч золотом, да каждый недоданный узел хода добавляет хорошую толику. И это без учета других, не поддающихся калькуляции затрат: нервных, физических и т. д. Ведь, в конечном итоге, все неожиданности оборачиваются избыточным напряжением для команды. Хочешь не хочешь, а приходится преодолевать не  предусмотренные  трудности.
Одним словом, после зимнего перехода трех дней Дугину никак не хватало. Судно возвратилось с разболтанными двигателями и на шрамах, полученных в обледенелых шлюзах Сивея, еще не успела высохнуть краска. Да и к причалу его поставили только вечером в четверг. Практически для решения наболевших вопросов оставался всего один день. Но, как показала мировая статистика, учреждения в канун уик-энда подвержены лихорадке.
Одним словом, назначенный на понедельник выход в море, ни при каких условиях не мог состояться. Какой уважающий себя моряк согласится выйти в понедельник? Можно сколько угодно высмеивать суеверия, в том числе и профессиональные, но море есть море. И морские традиции, освященные нелегким опытом поколений, заслуживают по крайней мере понимания.
Наверное, такая аргументация не очень убедительна и вообще не выдерживает научной критики, но и она сгодится, если найдется на берегу оригинал, который захочет выпихнуть моряка в дальнее плавание в день, издревле посвященный богине-девственнице, покровительнице охоты и тайны. Бесполезное дело. Само собой так получится, что пароход просто не успеет сняться с причала в назначенный срок. В самом крайнем случае отчалят через минуту после полуночи, т. е. уже во вторник.
Получив предписание выйти в понедельник, Дугин сообщил о том команде и наказал быть на борту к вечеру указанного дня.
Тут и ежу стало бы ясно, что отход перенесут на следующий день. Поэтому наиболее опытные ребята заявились в порт затемно, к самому началу погрузки. Некоторые приехали с семьями, чтобы урвать лишний часок.
Пробыв два месяца в море, они вновь уходили в рейс, так и не успев вкусить берега   за короткие    считанные деньки. Утешались тем, что копятся длинные  отпуска, четыре, а у кого и больше месяцев. Вахту на стоянке как раз и несли такие отпускники. Для них желанная пора наступала с отходом. Уж им-то, счастливцам, сам бог велел потерпеть. Другие, вон, даже из порта не могли отлучиться — с машиной маялись. Хоть и рвались на берег, остались на борту. Разместив жен и детишек в просторных,  как  номера  «люкс»  в межрейсовой  гостинице «Якорь», каютах, почти безвылазно сидели внизу, спешно заканчивая начатый еще в море ремонт. Ругались, конечно, и кляли судьбу и все-таки были рады.    Как-никак ощущение дома, без которого нельзя жить человеку, коснулось и их. И они глотнули щемящей нежности. Хоть размывала ее суета, разъедала щелоком неотвязная торопливость.  Неспокойное, ненасытное ощущение унесут они с собой в море. Не успев согреться, станут вспоминать о нем в темноте опустевших кают, ощущая с запоздавшим удивлением, что только таким и бывает счастье.
Каждый рано или поздно привыкает к разлукам. Иначе не было бы в мире ни путешественников, ни геологов, ни моряков. Дугин тоже привык. Быть может, скорее многих, поскольку имел за плечами трудный опыт войны. Во всяком случае, он сам так считал, пока не выяснилось однажды, что у него нет ни этой привычки, ни иммунитета от мыслей, укорачивающих жизнь. И случилось такое не далее как год назад, когда он женился на Лине, женщине умной, красивой на пятнадцать лет моложе его. Каким беззащитным, каким уязвимым чувствовал себя Константин Алексеевич в первой разлуке. Прежняя жена все вспоминалась, Анна Васильевна, и тот день, когда так неожиданно рухнула его двадцатилетняя с ней жизнь...

 



САЛОН КОМАНДЫ

Часам к девяти по бортовому времени все уже знали, что судно переменило курс и, презрев туман, пилит на полных оборотах через Атлантику, склоняясь к югу от традиционных судоходных путей. И ритме биения, постоянно пронизывающего стальные недра теплохода, дрожала на иллюминаторных стеклах причудливая клинопись капель и колюче отсверкивали кристаллики соли. А солевую пудру, которая в жаркий день обычно оседает на открытых солнцу местах, начисто высосала сырость. Несмотря на туго закрученные иллюминаторные барашки и теплый воздух, поступающий из отводов кондиционера, гнилостные сквозняки гуляли по коридорам. И словно морось какая просачивалась сквозь заплаканные стекла кают.
В нижнем салоне давным-давно позавтракали. Только токарь Геня за столом мотористов еще гонял чаи. После солененького хотелось вволю напиться, и Тоня выставила полный чайник прямо с плиты. В ее закутке, между камбузом и салоном, уютно лучился залитый светом кафель, по-домашнему позвякивала посуда. Украдкой, ловя Тонино отражение в выпуклом зеркале хромированного титана, Геня делал вид, что рассматривает стенд на дальней стене, посвященный мятежному поэту, подарившему свое великое имя скромному кораблю. Со школьных лет влюбленный в Печорина, Геня искал в себе и, естественно, находил схожие черты. На генетический феномен — темные, хотя и тощие усики при льняных волосах — обратила внимание еще одноклассница, удивительно похожая на Тоню. Тогда Геня не сумел развить первоначальный успех и, переборщив по части демонических борений, вынужден был уступить свой предмет более удачливому сопернику из десятого «В».
Уйдя в воспоминания, но продолжая краем глаза наблюдать за Тоней, он равнодушно уставился в иллюминатор, едва она появилась в освещенном проеме.
— Как это в тебя столько влезает, — усмехнулась Тоня, сверкнув золотом коронок. Длинноногая, легкая, в изящном холщевом передничке она так напоминала ту девочку в школьной форме, что Гене всякий раз становилось немного не по себе. Вот только коронки... И еще голос, в котором проскальзывали металлические нотки. Чем пристальнее Геня вглядывался в ее лицо, тем очевиднее становилось, что произошла досадная ошибка. Эта женщина явно не заслуживала душевных переживаний. Разоблачение кумира совершалось с поистине космической скоростью. Все начинало работать против Тони: и вульгарные словечки, слетавшие с неумеренно ярких губ, и синева под глазами, с которой не мог справиться нежно-розовый тон фирмы «Макс-фактор».
Но за временным отрезвлением следовал обратный процесс, который Стендаль метко назвал кристаллизацией. Все ее признаки были налицо. По ночам Геня долго ворочался на койке, прислушиваясь к неясным звукам за отделанной пластиком стальной переборкой. Там, в точно такой же каюте, на такой же койке лежала она. И, наверное, тоже не могла заснуть, потому что огонек в ее иллюминаторе часто горел до рассвета.
Слоняясь по палубе, Геня, как завороженный, крутился возле светлого квадратика, бросавшего неяркий блик на клюзы, в которых сквозил беспросветный мрак. Узкая лампочка, зажженная над изголовьем, и беспокойное море вокруг. Что-то вечное чудилось в этом, безутешное и вместе с тем нестерпимо желанное.
Этой  ночью Гене показалось, что в Тониной каюте есть кто-то посторонний. Вроде бы даже он узнал глуховатый воркующий голос Загораша.  Конечно, мог и спутать, потому что  несколькими минутами  раньше застал деда за чертежами в  мастерских. Впрочем,  это туфта. Ведь и сам Геня тоже только что околачивался у станка, собираясь выточить кальмарницу,  но раздумал, потому как расстроился из-за разговора с Петей. Так что вполне мог быть и Загораш. Много ли надо, чтобы взбежать на ют? Решив выяснить все раз и навсегда, Геня вернулся в машину, но деда там уже не было: ни в мастерских, ни в ЦПУ. Пришлось украдкой прильнуть ухом к зашторенному иллюминатору. Сквозь узкую щель явственно различался и мужской голос, и ее чуть хриплый, совершенно бесстыжий смех. Геня вконец приуныл, но не нашел в себе сил уйти с палубы. К счастью, в каюте хлопнула дверь и всё стихло.
Лишь тусклый клинышек света   все падал и падал в неукротимый  ночной  океан.    Было  противно и стыдно.

 

Печорин наверняка не стал бы подслушивать под окном. Или стал?
—  Ты что, оглох? — подойдя к столу, Тоня попробовала чайник на вес. — Поди стаканчиков пять выдул? — и уже мягче, теплее осведомилась: — Хочешь компоту из холодильника принесу?
Геня покачал головой и скользнул по ее лицу нарочито незаинтересованным, даже несколько рассеянным взглядом.
—   Может, присядете на минутку? — плавным жестом указал на соседнее полукресло из хлорвинила и металлических трубок, которое, как и прочая    обстановка, пристегивалось к полу могучей пружиной.
—  Тебе что, на вахту не надо? — она для порядка обмахнула клеенку влажной тряпкой и, плотно сомкнув ноги, чуть бочком, как кинозвезда в лимузине, опустилась напротив.
—  Вы же знаете, —  отмахнулся он небрежно и вяло. — Когда все в порядке, у меня не так уж много обязанностей. Вот если что случается, тогда я всем нужен, тогда без меня не могут.
—  Да, работа не пыльная.
—   Не скажите, Тоня, — он снисходительно улыбнулся. — Вынужден с сожалением константировать, что неполадки, требующие  моего личного вмешательства, случаются довольно часто. Я даже удивляюсь, как с этим мирятся наши хваленые инженера. На мой взгляд проще брать запчасти, чем каждый    раз вытачивать детали в экстремальных условиях. Я уж не говорю о том, что работа, которую приходится при этом выполнять, не соответствует моей квалификации. С ней  егко справится любой щенок из ПТУ. Так что я большей частью скучаю.
—  Скучаешь? —  удивилась Тоня. —  Сходил бы, книжку какую в библиотеке взял.
—   Это в нашу-то библиотеку? Да там, кроме военных мемуаров и сочинений на производственную тему, нет ни одного мало-мальски приличного произведения. А то, что есть, я давным-давно прочитал. Нет, в нашей избе-читальне мне делать нечего. Пусть первый помощник туда ходит. Он, кстати, и книги подбирал в соответствии с личным вкусом.
С присущим его возрасту крайним максимализмом Геня обрушился на Горелкина, хотя и сознавал, что все дальше отходит от истины. Первый помощник не только создал  настоящий музей, посвященный Лермонтову, но и постоянно переписывался со многими известными литераторами, в том числе Ираклием Андрониковым. Поэтому и библиотека на «Лермонтове» была подобрана так, что ей могли позавидовать иные дома культуры. Но, что правда, то правда, ни Швейка, ни фантастики, которых Горелкин терпеть не мог, а Геня обожал, тут не было.
—  А почему, собственно?  —  Геня поставил    вопрос ребром.
—  Да не ори ты, чумной!  — шепотом одернула его Тоня. — Легок на помине.
Иван Гордеевич, прикнопив к доске объявление, заглянул в салон. Сухощавый и загорелый, он выглядел значительно моложе своих лет. Косая, падавшая на лоб, челка придавала ему дерзкий, вызывающий вид. В ней не было ни одного серебряного волоса, тогда как растительность, курчавившаяся над вырезом майки, изрядно побелела. Сегодня, вопреки обыкновению, Иван Гордеевич вместо майки надел под форменную курточку водолазку. Очевидно, по случаю прохладной погоды.
—  Секретничаете? — бросил он с порога. — Ну, ну...
—  Уж вы    скажете,    Иван  Гордеевич, —  надменно вскинула голову Тоня. — Какие про меж нас секреты?
—   Верно подмечено, — лихие, цыганские глаза Горелкина блеснули в улыбчивом прищуре. — На пароходе секретов нет. Это только с виду пароход представляется железным, а на самом деле он сквозной. Каждый сквозь переборки виден. Укромных уголков тут не найдешь, — развел он руками. — Даже искать нечего.
—  О чем это вы, Иван Гордеевич? — вежливо, но со скрытым вызовом спросил Геня. — Точнее: о ком?
—  А не о ком, Жильцов. Просто сентенция. Ты парень молодой, в загранплавании впервые. Так что на ус наматывай. А вот красавица наша постарше тебя, ей мои слова не в новинку. Так?
Тоня молча встала и ушла к себе.
—   Какую ленту крутить сегодня будем? — как ни в чем не бывало спросил первый помощник.
—   Мне все равно, как прикажете. По списку, — Геня махнул рукой    в сторону коридора.  —  «Черноморочка» значится, только ребята ее уж видели.
—  Ладно, в обед устрою опрос общественного мнения... Не балует кинопрокат моряков, что и говорить. Шедеврами для четвертого экрана перебиваемся. И поменяться не с кем. Особенно теперь, когда идем, как говорится, в стороне от проезжих дорог, — Горелкину явно хотелось поговорить.
— Мастер наш любит по второму разу смотреть, а я не могу. С души воротит.
—   Далеко до «Оймякона»? — через силу выдавил из себя Геня. Он чувствовал, что за словами Ивана Гордеевича скрывалась не просто бесцеремонность, но и некий потаенный смысл, обращенный лично к Тоне, обидный или даже вовсе оскорбительный для нее. Вступать в беседу никак не хотелось. Но и уклониться возможности не было. Поэтому и спросил, чтоб не идти на конфликт, про «Оймякон»,  о  местонахождении которого знал не хуже штурманов.
—   Не так, чтобы очень, только    еще окончательного решения нет. Ждем радио из пароходства. Может, еще и без нас обойдутся. Тогда ляжем на прежний курс.
—  А если не обойдутся?
—  Значит, завтра будем на месте, к ночи дойдем. Тогда и картинами поменяемся. Пока будем тащить на буксире, всю ихнюю фильмотеку проглядим.
—   На  буксире!  —  Геня пренебрежительно фыркнул.  — Для этого мы, Иван Гордеевич, физиономией подкачали. Кто бы нас на трос подцепил.
—   Парень ты грамотный, да только мало для настоящей  жизни твоих десяти классов, дорогой товарищ Жильцов, и пятого разряда тоже. Уж поверь мне на слово.
—  Чего же недостает? Диплома? Поступлю на заочный.  И университет  марксизма-ленинизма  тоже, между прочим, могу одолеть, — добавил с   явным намеком. — Надеюсь, тогда вы сочтете меня достаточно экипированным для жизни?
—   Поглядим, каким станешь, Жильцов. Если не будет в тебе стержня, так никакие знания, никакой диплом не помогут... Давай, брат, выйдем на палубу, подымим на ветерке. Иди-ка вперед, а я тебя догоню.
Геня догадался, что его просто-напросто выставляют. Сунув руки в карман, медленно приподнялся и, сохраняя уныло безразличный вид, вышел из-за стола. Заглянув к себе в каюту, находившуюся тут же на юте, захватил шарфик. Меньше всего ему хотелось сейчас выслушивать нудные нравоучения, ставшие притчей во языцех у всего экипажа.

 



Заранее поеживаясь, он надавил ручку и толкнул тяжелую дверь с круглым, на уровне лица глазком. Переступив через высокий камингс, прислонился к фальш-борту, за которым висел складной трап.    Выкрашенные зеленым сварные пупырчатые листы ощутимо вибрировали под ногами. В перерывах между гудками на барабанные перепопки давил непривычный шелест, словно за туманом шли льды. Скорее всего это лопались стеклянные шарики брызг, вихрем летевшие из носового каскада. Упруго подскакивая на мертвой воде, они долго не растворялись в пузырящихся шайках, беспрерывно всплывавших из взбудораженных омутов. Но к этому шипящему шелесту добавилось еще и явственно различимое зудение, которое источал сырой воздух. Штыри приемных антенн, изливавшие в атмосферу статическое электричество, и мачта с громоотводом были высоко на марсе. Едва ли звуки тлеющего разряда могли достигнуть прогулочной палубы. Если, конечно, электричество не истекало из каждой выпуклости, каждого сварного шва.
Легко и красиво скользил «Лермонтов» над черно-дымчатой, как обсидиан, глубиной. Шумы двигателей неразделимо сливались с многосложной акустикой океана, с его до предела натянутой басовой струной, вибрирующей на последней границе слуха.
Геня прошел на корму и уселся в затишке на кнехте, таком же зеленом и влажном, как и все вокруг. От машинного люка шло попахивающее соляркой тепло. Полоскалось отяжелевшее от сырости шерстяное полотнище флага, за которым терялся в невыразимой белизне укороченный кильватер, тяжело отливавший распластанным свинцом.
—   Подсаживайся, —  поманил Геню  Иван  Гордеевич, опускаясь на широкую лавку между брашпилем и лебедкой. — Угощайся, — достал из нагрудного кармашка пачку «Примы».
—   Могу предложить «вражеские», —  Геня протянул коробку импортных сигарет.
—   Давай,  — охотно согласился Горелкин.  — О чем это мы с тобой толковали? — спросил он, щелкая зажигалкой.
—   Начали с буксира, а кончили стержнем, насколько я мог понять.
—   Вот  именно! —  первый помощник назидательно поднял палец. — В войну мы, когда надо было, на катерах вытаскивали из боя потерявшие ход эсминцы. Понял?
—  Так то в войну!
—  Да, в войну. Будем надеяться, что не понадобится, но в случае чего, мы не только вытащим «Оймякон» из шторма, но и благополучнейшим манером проведем его через Гибралтар. И не надо мне заливать про машину и контейнера. Понял?
—  Понял.
—  И знаешь, почему?
—  Наверное потому, что вы так считаете.
—  И это имеет значение. Но главное, Жильцов, в том, что ни у нас, ни у капитана Богданова нет альтернативы. А раз так, то что? Раз так, напрягаемся и совершаем рывок. Даже через невозможное. Так  уж привыкли и стержень в нас такой. Появится он у тебя, станешь настоящим моряком, не появится... — Горелкин сделал выжидательную паузу и неожиданно тепло заключил: — Станешь. Еще на доске Почета будешь висеть в непосредственной близости от дюка Ришелье.
—   Как Богданов?
—   А что Богданов? Прекрасный моряк!  Подумаешь, лопасть потерял, с каждым может случиться.
—   Может, и так, — отчужденно согласился Геня. Из духа противоречия он готов был опровергнуть то, что отстаивал вчера. Лишь бы не соглашаться с  Горелкиным. — Но лучше не ломать винт. Тогда бы нам вообще не пришлось никого брать на буксир. Вы не думайте, Иван Гордеевич, я не против героизма. Я за то, чтобы каждый хорошо, нет, просто-таки  виртуозно делал свое дело. Может быть, героев тогда    будет и поменьше, но жить станет лучше. Логично?
—  Логично-то оно вроде логично, — с сомнением покачал головой первый помощник, — да не очень привлекательная у тебя философия. Какая-то не моряцкая. Или, может, обиделся на меня? — поднявшись, он небрежно коснулся носком клепаной плиты в основании лебедки. — Я ведь правду говорю, что пароход только с виду железный. Учти.
—  Нельзя ли более конкретно?
—  Подрастешь, сам разберешься, — бросил Горелкин, уходя.
А чего разбираться, если все и так ясно? Заскучал Геня, внутренне поник. Горячей тошнотной волной прихлынуло к сердцу щемящее ощущение обиды. Знакомое чувство, с которым он никогда не умел справиться.
Вспомнился первый самостоятельный рейс, в КБТЖ *(* Каботажное плавание вдоль берега) от Одессы до Керчи. Он тогда загляделся на дневальную Зину, которая, подоткнув юбку, швабрила палубу. Так и выкатил шары на заголенные много выше колен крепкие ноги, поразительно белые и, теперь можно признаться, довольно некрасивые.
«Шо вперился, салага? — высокий приблатненного вида матрос ткнул его под ребра ороговевшим пальцем. — Не советую, мальчик, нарываться на большую неприятность. Все чудачки на пароходах расписаны. Улавливаешь?» — «Улавливаю, — ответил тогда застигнутый врасплох Геня и, заливаясь краской, спросил: — А как это, расписаны?» — «Ну ты даешь! — ощерил металлическую челюсть матрос. — Неужто и вправду не знаешь?» — «Нет», — покачал головой Геня, хотя уже все понял в ту минуту, захлестнутый такой же тоскливой и жаркой волной. Ее неотвратимый прилив он ощутил и там в салоне, когда Горелкин выдал свою сентенцию. А может, и еще раньше, когда впервые сверкнула для него Тонина улыбка.
«Поживешь, сам узнаешь», — матрос несильно подтолкнул его и, покосившись на белые, в венозных разводах ляжки дневальной, нехорошо улыбнулся. Как третий механик еще там, в Ильичевске, когда увидел на борту принаряженную, обильно надушенную кандейшу Ванду, хозяйку камбуза.
Не такие уж это были тайны, чтобы в них запутаться. Геня все понимал и всему находил надлежащее объяснение, хоть и горели у него кончики ушей от подобных мыслей. Одно не понятно было: при чем здесь Горелкин. Он-то чего встрял? Или тоже свой интерес преследовал, несмотря что старый? Да нет, быть того не могло! Никогда его с Тоней не связывали и вообще ни с кем. Вот о деде, точно разговоры такие ходили, хотя Геня их избегал, не хотел верить. И снова противные мысли. Сколько ни думай, выхода из липкого, бесконечно повторяющегося круга нет. Лучше сразу из головы выбросить. Или напрямую спросить?
Перепрыгнув через натянутую цепь, он обежал корму. В распахнутом иллюминаторе камбуза увидел Тоню. Она беззвучно плакала возле посудомойки. Заметив Геню, вздрогнула и отвернулась.
—  Послушай,  —   просунувшись  внутрь,  он  впервые обратился к ней на «ты». — О чем говорил с тобой Горелкин?
—  Больно много знать хочешь, — отчужденно отозвалась она, и лопатки настороженно обозначились под легкой тканью ее итальянского батника.

Зачем он разговор этот дурацкий затеял, — закипая обидой, выкрикнул Геня, — про сквозной пароход?
Почем я знаю, — она устало опустила руки. — Не надо орать.
Я не ору, — он заговорил тише, но с тем же обидчивым напором, — и вообще никто ничего не услышит. Ты мне только скажи, почему он так себя вел? На что намекал?
Иди-ка ты, Геня, подобру-поздорову, — Тоня локтем отерла слезы и, обернувшись, потянулась захлопнуть иллюминатор.
Это правда, что про тебя говорят? — спросил он, бледнея, и схватился за откидной барашек.
Я не знаю, что про меня говорят, — отчеканила она. — И знать не хочу. Я о тебе лучше думала, Геня, только ты вон какой оказался, как все, — и вдруг выкрикнула с ненавистью: — А ну отвали! — и захлопнула иллюминатор.
Прижавшись к фальшборту, неприятно холодившему спину, Геня увидел, как она рванула вниз клеенчатую шторку.
Судовое время передвинуто на час вперед, — объявили по трансляции. — Сейчас десять часов двенадцать минут.
«Целый час выкинули из жизни за здорово живешь», — подумал Геня. О том, что когда шли на вест, стрелки назад передвигали, он и не вспомнил.

 



БЕРЕГ (ОДЕССА-ПАРОХОДСТВО)

По всему свету разбросаны агентства, обслуживающие «
Black sea shipping company», или попросту Черноморское пароходство. Его характерную эмблему — лайнер под красным флагом на фоне земного шара — знают в Торонто, Монреале, Чикаго, Кливленде, Нью-Йорке. И в Северной, и в Южной Америке, и в любом портовом городе Средиземноморья — от Стамбула до Барселоны, от Латакии до Марселя — советские суда встречают доверенные представители, которым поручено охранять интересы крупнейшей морской компании мира.
Короче говоря, амбициозные претензии одесситов на глобальную роль родного города имеют под собой солидную почву. Здесь, где каждый второй мальчик мечтает стать капитаном, понимают, чему обязана своей всемирной известностью красавица Одесса. Не случайно управление пароходства расположено в ее лучшей культурнейшей части, в непосредственной близости от знаменитого театра оперы и балета, как раз напротив морского музея с его чугунными якорями возле дверей.
Впрочем, каменный особняк по улице Ласточкина, окруженный высоким забором, и пристроенные к нему старинные флигеля больше напоминают монастырское подворье, нежели штаб-квартиру могущественной компании. Динамизм и современность сочетаются, таким образом, с традициями и пленительным местным колоритом. Одно другому не очень мешает. И когда в главном здании, отличающемся от современных построек широкими лестничными пролетами и высоченными, с обильной лепниной, потолками, приступают к побелке, это никак но сказывается на производственной деятельности.
В аппаратной, связанной с несколькими десятками зарубежных портов, ни на секунду не перестают стучать телетайпы, а радиограммы исправно ложатся в предназначенные для доклада папки, несмотря на то, что сотрудникам приходится добираться до кабинетов начальства, расположенных в бельэтаже, по каким-то запутанным коридорам и боковым лестницам.
Новый начальник пароходства Владлен Афанасьевич Боровик получил сообщение Дугина и Богданова в 9.30 по местному времени. Проработав несколько лет замом по кадрам, он лично знал многих капитанов, в том числе и этих. Как всякий профессиональный моряк, он не слишком удивился тому, что судьба вновь столкнула их на океанских дорогах. На море это было в порядке вещей и вообще не выходило за пределы статистики. Когда люди по три-четыре раза в год идут из Гибралтара в Западное полушарие, а потом возвращаются обратно, их пути рано или поздно пересекаются. Причем самым непредвиденным образом. Всякое может приключиться. Этот случай еще не из худших.
Обогнув длинный полированный стол для заседаний, уставленный хрустальными пепельницами, Владлен Афанасьевич подошел к большой карте Атлантики. С минуту задумчиво смотрел на индиговую, пересеченную судоходными линиями поверхность, затем, продолжая сосредоточенно думать о своем, повернулся к окну. Знакомая до мельчайших штришков панорама открылась ему. Унизанные трубами крыши, каменные лестницы, уводящие вниз, полинявшие за зиму стены. В лабиринте улочек уже зацветали деревья. По дороге,
ведущей в порт, тянулся поток машин и над мостом витала дымка отработанных газов. Только небо, разграфленное переплетами высоких окон, казалось вечно новым. Сейчас оно блистало такой же глубокой, как на карте, океанической синевой.
Боровик нажал на кнопку рядом с селектором и вызвал помощника.
Неужели нет других судов поблизости? Оживленнейшее же место! — кивнул он на карту. — И ленинградцы там ходят, и рижане. Надо выяснить.
Я скажу, Владлен Афанасьевич.
Не верю, чтоб никого не нашлось. Что я не знаю «Лермонтов»? Он даже не может буксировать. Это так, на крайний случай... И Дугин прекрасно понимает, что нам все известно.
Что ему ответить?
С решением согласны, — пожал плечами Боровик. — Как будто можно сказать иначе. Пусть сопровождает до Сеуты. Насчет буксировки ничего пока не давайте. Попробуем поискать более подходящий пароход. Не такой нагруженный, и машина чтоб была помощнее. Тем более «Лермонтов» на линии. У него сроки. М-да, ничего не скажешь: удружил нам Богданов... И как это он ухитрился? Небось, о риф где-нибудь задел. Дело знакомое. Бронза дала трещину, а дальше — больше. Кто у них капитаном-наставником?
Терпигорев Сергей Ильич. Третьего дня на «Светлове» пришел. Я его с утра здесь видел.
Давайте сюда раба божьего... минуток через десять, — Боровик взял со стола радиограммы и еще раз пробежал их глазами. — Пусть пока ознакомится.
Оставшись один, повернулся к селектору и взялся было за рычажок прямой связи с Москвой, но вызывать не стал, передумал. Генеральный директор Совинфлота, словно нарочно, вчера интересовался линией. А с ней вон как обернулось. Если дело не поправится, придется доложить. Никуда не денешься.
К тебе можно, Владлен Афанасьевич? — заглянул из тамбура в кабинет Терпигорев.
Конечно, Сергей Ильич, заходи, — Боровик вышел из-за стола навстречу гостю. Оба рослые, статные, в безукоризненных черных костюмах с шевронами на рукавах, они казались однолетками, хотя Терпигорев был лет на пятнадцать старше. Когда Владлен Афанасьевич только еще начинал свою морскую карьеру, он уже был капитаном дальнего плавания.
А ты все такой же, — Боровик крепко пожал сухую сильную руку Сергея Ильича. — Совершенно не меняешься, ну совершенно. И как это тебе удается?
Законсервировался, — меланхолично ответил Терпигорев. — Придет срок, сгорю в одночасье, как лампочка.
А что? Так оно по-моему даже лучше, — и на подвижпом лице Боровика мелькнула удивленная улыбка. Он словно долго сомневался в чем-то, а потом враз уверился. — Ей богу, лучше!
Терпигорев вынул стальной портсигар военных времен и принялся обстоятельно разминать папироску. — Главное, чтобы не так скоро, — он резко продул мундштук и, без лишних слов, сразу заговорил о деле. — Воображаю, как чувствует себя сейчас Константин Алексеевич. Богданов же его, как липку ободрал, все запчасти под себя загреб. А тут такой камуфлет.
Ты-то откуда про запчасти знаешь? Я так первый раз слышу.
Да перекинулся я с ним парой слов у Джорджес-банки, по телефону.
Рыбу, небось, удил. Знаю я его, хитреца. А Богданов что? Запчасти тоже надо уметь выколотить. Кто половчее, тому и почет. Ты тоже так действовал, Сергей Ильич, я помню.
Посмотрел я богдановские реляции и, скажу по чести, удивился. Все может, конечно, случится, но чтобы из-за одной лопасти так ход упал, никогда не поверю. Я две терял, и то восемь узлов выгонял. Что-то тут не то...
Оснований не доверять сообщениям капитана у нас нет, — осторожно заметил Боровик. — Едва ли он станет преувеличивать свои осложнения.
Это я понимаю. Если бы мог идти быстрее, то, надо полагать, и шел. Но объективная реальность свидетельствует об обратном. И не могу взять в толк, по какой причине.
Признаться, меня это тоже несколько удивило, — согласился Боровик. — Видимо, разница между тобой и Богдановым как раз и заключается в том, что ты и прежде терял лопасти, а с ним такое приключилось впервые. Он был удачливый капитан.
Интересная у тебя, Владлен Афанасьевич, точка зрения, словно лопасти — это вроде молочных зубов, — старый капитан отрицательно помотал головой. — Думаешь, растерялся Богданов? Не решается на полный врубить?
Это первое, что может прийти в голову, — озабоченно кивнул Боровик. — Но не берусь судить, поскольку не знаю всех обстоятельств.
Надо бы поговорить с ним.
Так ты составь радиограммку, Сергей Ильич, а потом мы попробуем на телефонию его вывести. И вообще, сделай одолжение, вникни. Целиком на тебя полагаюсь.
Это моя работа, Владлен Афанасьевич.
Значит, договорились, — Боровик решительно поднялся и проводил Терпигорева до дверей.

 


 

БЕРЕГ (МОСКВА-РАДИОЦЕНТР)

В радиоцентре Министерства морского флота приступили к поискам подходящего буксировщика. Последние координаты «Оймякона», полученные по телексу из пароходства, ввели в ЭВМ, где с недоступной для человека быстротой начался перебор вариантов. Ответ был получен через четыре минуты. Кроме «Лермонтова», чей ход, естественно, тоже никак не мог миновать электроннной выборки, машина назвала еще несколько судов. К сожалению, все они отстояли довольно далеко от искомой точки. Ближе всего к «Оймякону» находился сухогруз «Роберт Эйхе», следовавший из Гаваны в Лас-Пальмас. По дедвейту, скорости и мощности силовых установок он лучше отвечал предъявляемым требованиям, нежели «Лермонтов». Наконец, его не приходилось снимать с рейса, что тоже являлось безусловной удачей. Груз, который судно намеревалось по пути домой взять в Лас-Пальмасе, вполне можно было переложить на кого-нибудь другого.
Впрочем, все эти обстоятельства станут обсуждаться несколько позднее и не здесь. В задачу машины и соответственно оператора входит одно: как можно скорее выдать название и координаты. Поэтому, сняв с печатающего устройства отрезок перфорированной ленты, оператор сразу же принялся за новое задание. Задача, которую ему предстояло решить, математически была аналогична предыдущей. Научно-исследовательское судно «Сапфир» срочно запросило квалифицированного врача, чтобы оказать помощь мотористу, у которого начался переточит после резекции аппендикса, проведенной в трудных условиях семибалльного шторма.  «Сапфир» находился в Индийском океане в шестистах милях южнее Кейптауна, вдали от обычных судоходных путей, и помочь ему было трудно. Ждали своей очереди и другие запросы плававших на бескрайних просторах Мирового океана кораблей.
ЭВМ, для которой разница между сотней и тысячей миль заключалась лишь в порядке чисел, переведенных в двоичную систему, всегда давала положительные ответы. Ей не дано было различать, какие из чисел действительно обещали надежду, а какие ее отнимали. Ведь расстояние между искомой точкой и ближайшим к ней судном могло стать и смертным приговором. Как для терпящего бедствие парохода, так и для человека, которого нежданно-негаданно подстерегло несчастье. Разделенное на скорость в узлах, это расстояние превращалось во время, исчисляемое часами и сутками. Порой вовсе счет шел на секунды. О таких мгновениях лучше не вспоминать, потому что нет для человека ничего обиднее и страшнее собственного бессилия перед бедой.
Но и всевластное время не всегда становилось решающей ставкой в незримой битве за жизнь, которая денно и нощно велась в эфире. Случаи полной оторванности судна сравнительно редки. Гораздо чаще наблюдаются ситуации несколько иного рода, когда друзья спешат на выручку со всех сторон и есть время ждать. Кажется, все благоприятствует удаче и можно не сомневаться в благополучном исходе, но исход получается иным, потому что чего-то недоставало. Совсем немногого: может быть, знания, может быть, точности рук. Эта ничтожная малость, которую не предусмотришь и не захватишь с собой, на манер аварийного комплекта, переиначивала все на свой лад.
На банановозе «Свирь», который шел из Коломбо в Баб-эль-Мандебский пролив, тоже ждали помощи из радиоцентра. Ждали матрос, которому вонзилась в глаз металлическая стружка, и судовой врач, который не решался сделать операцию, так как случай оказался сложным. Вокруг плавало сколько угодно судов, своих и иностранных, и любое из них могло подойти к «Свири» в течение считанных часов. И тем не менее, шансы на то, что матросу удастся сохранить глаз, с каждой минутой падали. Ни на одном пароходе не нашлось медика, который бы разбирался в глазном деле лучше, чем врач «Свири». Оставалось только одно: срочно найти опытного окулиста и дать консультацию по радиотелефону.


Само собой понятно, что такие дела тоже не входили в компетенцию оператора ЭВМ, который ограничился тем, что назвал десяток пароходов, плававших в Индийском океане и Красном море. Наверное, ему казалось тогда, что на «Свири» вскоре будет полный ажур. Зато положение механика «Сапфира» представлялось куда как неважным. Помощи ожидать было в сущности неоткуда. А там не о глазе забота была — о жизни.
Что же касается случая с «Оймяконом», то он рисовался оператору совершенно элементарным: раз ближе всех находится «Лермонтов», значит, ему и выручать. Дежурный оператор вычислительного центра ничего не решал, но мнение для себя составил, потому что человек, в отличие от машины, не может мыслить одними цифрами. Особенно когда знает, что за ними стоит. Другое дело, что эти побочные мысли никак не сказываются на результатах, поступающих в узел связи.
Данные выборки, в которых «Эйхе» значился под номером два (после «Лермонтова»), попали к начальнику смены, когда на всех столах горели красные лампочки. Был сайлинг-период, когда радиоцентр прекращал передачи на средних волнах. Радисты в глухих наушниках, чуть подавшись вперед, настраивались на торжественную тишину, которую прослушивали вместе с ними все, без исключении, судовые рации. В известной мере радиоцентр уподоблялся погруженному в невидимые волны лайнеру. Может быть, с той лишь разницей, что свирепствовавшие вокруг него ветры и шквалы не подчинялись шкале Бофорта. Для них существовали особые мерки: частоты и амплитуды, особый первозданный хаос, который именовали «уровнем помех».
И хотя бортовые часы показывали для каждого свое время, единое радиоморе плескалось теперь в наушниках москвичей и Василия Михайловича Шередко, его коллеги по «Оймякону» Заречного и неизвестного пока маркони на сухогрузе «Роберт Эйхе».
Ребята с «Эйхе» полтора месяца провели в кубинских портах, и Лас-Пальмас маячил для них желанной приманкой, где каждый надеялся потратить заработанные за долгий рейс золотые копейки. Недаром райскую столицу, легендарный остров одесские моряки именовали не иначе, как «Лас-Пальтас», ибо пальто на Канарах, где летом и зимой почти одинаково тепло, и впрямь стоили дешево. Впрочем, дерибасовские модницы, которым товар в «комисах» показывали только из-под прилавка, пренебрегали вещами с пальмовой этикеткой. Предпочитали американские нейлоновые шубки. Но аллах с ними, и вообще не шмутками занята голова, если до земли еще трое суток, хотя первые ее вестницы кружатся над палубой! Чувство, которое переживает моряк, когда видит сидящую на кнехте или на какой-нибудь стеньге береговую птичку, объяснить невозможно. Здесь и общность судьбы и единство ощущений. Пароход — тот же остров, улететь с которого некуда. И потому унесенная от родины птаха остается в гостях до той желанной поры, когда почует близкую землю. Однажды утром ее не найдут ни на марсе, ни возле камбуза, где каждый привык потчевать гостью рубленым мясом и ягодами из компота. Это случится много раньше, чем на экране локатора возникнет подобный облаку контур со стрелками молов.
Вот когда задумается моряк о тряпках и прочем фуфле, ощутит властный зов и знакомое нетерпение берега. Пусть приборы показывают все, что им заблагорассудится, и суша обозначена на листе, за который еще не брался штурман, — не имеет значения. Пичуга не обманет, она знает свой берег. Чайка — ворона морей — и та не отлетит  от  земли  дальше,  чем  на  шестьсот  миль.
Из всех пернатых одна только ласточка не веселит матросскую душу. Без улыбки следят моряки за тем, как мечется над кораблем черно-зеленая чемпионка трансатлантических перелетов, как беспокойно носится от носа до кормы. Встретившийся ей железный грохочущий остров бесплоден и не сулит передышки. Напрасно отбившаяся от стаи беглянка чертит за кругом круг, облетая идущий корабль. Ни у штевня, вздымающего буруны, ни над взбаламученным клином кильватера не найти ей желанных комаров да мошек. Она неизбежно погибнет от голода. Трупы ласточек на палубе — неизменная примета океанских дорог.
О чем думал радист с «Роберта Эйхе», когда прослушивал эфир на частоте бедствий? О доме, о стоянке в Лас-Пальмасе? Или о вестях, которые надеялся принять по истечении сайлинг-периода?
Во всяком случае, он с облегчением потянулся и сделал соответствующую запись в журнале. Все у него обстояло прекрасно: Одесса подтвердила заход в Лас-Пальмас, а маленькая коноплянка, залетевшая третьего дня в рубку, весело рубала компот прямо из кружки.
В зале радиоцентра тоже повеяло мгновенной беззаботностью.  Напряжение  требовало разрядки,  к которой примешивалось естественное облегчение, потому что ничего нигде не случилось. Даже опытные, с двадцатилетним стажем радисты, которые работали на вызывных столах, позволяли себе в такие минуты расслабиться.
Записка с координатами и позывными «Роберта Эйхе» попала к Егору Мелехову, вызывному оператору, который пришел в радиоцентр после сверхсрочной службы на военно-морском флоте. Его стол находился в самом центре зала и был защищен от посторонних шумов плексигласовыми экранами.
Профессиональным взглядом радиооператор охватил стрелки на циферблате и карту часовых поясов. До начала сеанса оставалось еще достаточно времени.
—  Займусь пока пострадавшим, — сказал он начальнику смены, проглядев задания. — Тут    время действительно не терпит, переведите на меня «Сапфир»  и «Свирь».
—  Вас понял, — сказал начальник смены.
В отличие от радистов, обслуживающих рабочие столы, вызывной оператор не занимается приемом и передачей текущих радиограмм, которых за смену набирается несколько сотен на брата. В его задачу входит одно: установить надежную связь с судном и обменяться с ним особо важной информацией. Только в чрезвычайных случаях вызывной может взять на себя судно целиком, и тогда все радиограммы будут проходить только через его руки.
Это делается для того, чтобы по возможности избежать потерь при радиосеансе, потому что одних профессиональных навыков бывает недостаточно. Необходимо еще несколько редких человеческих качеств, таких, как изощренный слух, интуиция и быстрота реакции. Поразительные успехи современной техники только повысили значение подлинного мастерства и таланта, с которыми пока еще не научились соперничать приборы. Служба в радиоцентре требует нечто большего, чем просто усердие и расторопность. Тем более, что автоматы почти целиком взяли на себя всю механическую часть многогранной работы радиста.
За невысокими стеклянными перегородками круглосуточно отстукивают строчки буквопечатающие аппараты — беспроволочные телетайпы. Человеку остается только следить за режимом и время от времени производить настройку. Даже радиограммы, предназначенные для судов, отбивает теперь не рука на ключе, а специальный трансмиттер, способный передавать тысячи слов в минуту. Такие ускоренные автопередачи сначала записываются на магнитофон, а уж потом расшифровываются. И не беда, если что-то затерялось в эфире. Электронная память позволяет восстановить утраченные слова. На больших судах расшифровка осуществляется в автоматическом режиме. Казалось бы, во всем обошла кибернетика человека.
Но стоит заявить о себе капризной природе, как тут же возникает потребность в пальцах пианиста и ухе композитора, способном выявить хрупкую мелодию морзянки в какофонии магнитных бурь. А поскольку плохая слышимость на море — обычная вещь, принимающий оператор еще многие годы останется главной персоной в любом радиоцентре. Да и от азбуки Морзе, по-видимому, еще не так скоро откажется флот, потому что морзянка слышна намного дальше, чем человеческий голос.
Обработать кипы радиограмм и по кабельным телетайпам передать в министерство данные о работе экипажа, погрузке и выгрузке могут и автоматы. Но держать на связи весь шар земной способен только человек.
Когда диспетчеру удалось наконец-то связаться с дежурным в госпитале Мелехов установил радиотелефонный контакт между кабинетом главврача, куда срочно вызвали ведущего окулиста, и «Свирью». Медицинские рекомендации на «Сапфир» пришлось передавать ключом. Информация дошла в обоих случаях, а последствия уже не зависели от вызывающего. И то, что моторист в конце концов выздоровел, а парень со «Свири» остался без глаза, было делом рук судовых врачей.
Десятки радиограмм, в основном личного характера, адресованных родным и близким, прошли через рабочие столы, прежде чем радист «Роберта Эйхе» вышел на связь. В течение нескольких минут Одесса-радио переключила его на московский центр, и Мелехов, отстучав подтверждение, передал приказ оставаться на связи. Теперь дальнейший маршрут сухогруза зависел от начальника пароходства.

 



СУДОВАЯ РАДИОСТАНЦИЯ

После полудня океан раскачало. При полном безветрии в правый борт грузно била крутая, темная, как антрацит, волна. Тарелки приходилось наливать едва до половины. При очередном крене у кого-нибудь обязательно выплескивалось. Когда Шередко забежал перекусить,  скатерти в кают-компании уже стали розовыми от борща, а на полу застывали жирные лохмы капусты.
—  Тю,  вражина!  —  поскользнувшись, он ухватился за кресло с штормовым креплением. — Прямо Саргассово море.
—  Клевещете на водоем с идеальной прозрачностью, — меланхолично заметил Беляй, уписывая липкие от чеснока пампушки. — Белый круг заметен на глубине шестьдесят шесть метров. Это вам не Каролина-бугаз.
—  Чем порадуете, Василий Михайлович?  — поинтересовался Дугин.
—  В пятнадцать часов попробуем выйти на телефонию.
—  Ну-ну, — капитан скептически прищурил глаз. — А как насчет — позвонить домой? Вы хоть на очередь стали?
—  Та, шестая. Пока докричался до той фифы с Одессы-радио, трошки потеснили другие пароходы.
—  Нам всегда не везет, — сказал Дугин. — Хотел бы я знать, кто первый?
—  Конечно, Богданов,  —  гордясь своей догадливостью, выпалил Мирошниченко.  — Он после каждого рейса заявляется на радио с конфетами и прочей косметикой. Первая очередь «Оймякону» навсегда обеспечена. Автоматически.
—  До чего примерный семьянин, — съехидничал Эдуард Владимирович, которому даже длинные макаронины не мешали улыбаться.
Дугин ответил ему беглым непроницаемым взором.
—  И правильно делает, — отрезал Беляй.
До него доходили слухи о том, что капитан оставил первую жену именно из-за Богданова. Неосторожная реплика Эдуарда резанула по сердцу. Стало неприятно за Дугина.
—  Как, Василий Михайлович, — поинтересовался он, чтобы разрядить обстановку. — Бочка еще наплаву?
—   Плывет, железяка, — добродушно тряхнул челкой Шередко. — Красная, небось, вся от ржавчины.
—  Будь у меня оружие, я бы с наслаждением ее расстрелял, — сказал Дугин.
После того, как Беляй случайно проник в его тайну, он благосклонно разрешал позубоскалить на предмет бочки. Это не мешало ему скрупулезно отмечать ее извилистую траекторию.
Царапая линолеум, к столу, за которым сидел второй электрик, проковылял зеленый попугай Юрочка. Он плавал на «Лермонтове» со дня приемки судна и считался полноправным членом экипажа. На него был даже выписан специальный санитарный сертификат. Взлетев к хозяину на плечо, вещая птица проскрипела:
—   Вторрник.
—  Ошибаешься, Юрочка, понедельник, — заворковал электрик Паша. — Ну скажи: по-не-дель-ник.
—  Уберите    эту  ворону!   —  прояснел ликом капитан. — Пусть в каюте сидит.
Разумеется, никто не пошевелился. Затаив дыхание, все ждали продолжения спектакля.
—  Четвер-р-рг! —   явно    подначивая, прокартавил Эдуард Владимирович.
—  Не сбивайте его, — буркнул Дугин, косясь на дверные створки, которые дребезжа раскрывались и захлопывались при очередном крене. — Может, кто-нибудь все-таки закрепит дверь?
—  С удовольствием! — вызвался неунывающий Эдуард Владимирович.
—  С удовольствием дороже, — буркнул Дугин. — Ворона молчит? Эй, Юрочка!..
—   Вадик,  наливай,  — грустно молвил  попугай,  помянув кого-то из прежних владельцев. Несмотря на ежедневный тренинг, он упорно отказывался заучивать новые имена и лишь однажды, это было   на рейде Валенсии, случайно обмолвился, к вящему восторгу кают- компании, скомандовав: «Костя, наливай!»
—  Ни к черту не годится, — капитан разочарованно скомкал бумажную салфетку. — Пошли, что ли, Василий Михайлович?
Палуба под ногами плавно проваливалась и уходила вверх. Кренометр показывал до двадцати градусов, но качка после горячего обеда не вызывала неприятных ощущений. Хватаясь для надежности за траповые пруты, Шередко и Дугин поднялись в радиорубку.
Валера с готовностью снял наушники и уступил поворотное кресло Василию Михайловичу. Потоптавшись немного возле капитана, он ушел в соседний отсек, где беспроволочный телетайп выстреливал последние международные новости и вести по стране.
Президент США склонял налогоплательщиков к экономии горючего, а «Черноморец» опять проиграл на своем поле «Кайрату».

 


 

«Накрылась высшая лига, — подумал Валера, — вот «обрадуется» Иван Гордеевич».
Шередко настроился на условленную частоту и взялся за ключ. Вслушиваясь в трепетную пульсацию вызова и комариный напев ответной морзянки, Дугин думал о крайнем витке завернувшего к Северной Америке стремительного циклона. Судя по быстро падавшему барометрическому давлению, «Лермонтов» уже вклинился в опасную зону. Метровая зыбь, переваливавшая теплоход с борта на борт, не сулила особо радужных перспектив. Часов через восемь — десять следовало ожидать первых порывов ветра. Потом, скорее всего, наступит короткая, давящая в затылок тишина, а там ветер изменит направление и разыграется шторм. Да еще какой! Если верить погодной карте, сила ветра местами достигнет ураганных градаций.
—   Говорите, — кивнул капитану Шередко. Константин Алексеевич взял трубку.
—   Говорит теплоход  «Лермонтов»,  — внятно прогудел в микрофон,    надевая наушники. —  День    добрый, Олег Петрович! Как самочувствие? — нажал кнопку. — Прием!
—  Константин    Алексеевич?  — неожиданно близко прозвучал голос Богданова. — Приветствую вас, приветствую. Самочувствие отличное. Продвигаемся помалу указанным курсом. А как у вас?
—  Вашими молитвами, Олег Петрович.
—  Значит, совсем замечательно.
Шередко врубил динамик, чтобы слышать весь разговор.
Как и положено, оба капитана говорили неторопливо, с легким оттенком небрежности, словно ничего не случилось и их не ожидает в ближайшие сутки рандеву, за которым начнется, требующая обоюдного напряжения, страда. Обычно в таком сдержанно дружелюбном тоне, в котором ощутимо проскальзывают самодовольные нотки, ведут беседу вахтенные штурманы встречных судов по каналам УКВ. Подбадривая друг друга легкими шутками и не всегда интересными для собеседника новостями, они со спокойным сердцем прерывают связь, как только разойдутся, приветственно просигналив кормовым флагом, случайно встретившиеся суда. У каждого своя дорога, у каждого свой замкнутый в себе мир.
Инстинктивно чувствуя неуместность дежурного оптимизма, Дугин, в то же время не решался взять обычный деловитый тон. Щадя и без того уязвленное самолюбие Богданова, он вначале ронял ничего не значащие слова и междометия. Затем, после особенно долгой паузы, небрежно бросил:
—  Если ничего не помешает, ждите нас завтра.
—  Есть такое дело, — с подчеркнутым безразличием отозвался Богданов.
Дугину показалось, что обе стороны достойно выдержали трудный экзамен. Теперь можно было спокойно перейти на повседневный треп.
—   Может, фильмами обменяемся?
—   Отчего ж? С превеликим удовольствием... Как вообще жизнь, Константин Алексеевич?  Груз не слишком великоват?
—  Ничего, выгребаем помалу... Кстати, вам сообщили, что пароходство дало добро?
—  Как же, Константин Алексеевич, наслышан... Вопросы будут?
—  По-моему, дело ясное, как полагаешь, Олег Петрович? Готовь все необходимое для буксировки, чтобы время зря не тратить, а мы завтра к ужину подгребем. Не оставим вас на произвол судьбы, не надейся.
—   Добро... Если произойдут изменения, дам знать.
—  Будем держать связь. Наши радисты, надеюсь, не подкачают. А мы с тобой давай часа через три побеседуем. Подходит?..
—  Лучше в двадцать. А то у меня разговор с пароходством.
—   По радиотелефону? Молодец твой радист. А мы вот никак не можем пробиться. Разрешишь, как говорится, поприсутствовать?
—  Добро, если, конечно, Одесса не воспротивится.
По долгой паузе и ощутимой сухости интонации Константин Алексеевич догадался, что согласие было вынужденным. Вероятно, Богданов подумал при этом, что не только не имеет морального права отказывать, но и не в его власти вообще помешать кому бы то ни было настроиться на разговор.
—  Вот и отлично, — закончил  Константин Алексеевич. — Один ум хорошо, а два лучше. Итак, в двадцать выходим на связь. Всего тебе наилучшего. Конец, — он с облегчением перевел дух.
—  Как только начнут говорить, кликните меня,  — кивнул радисту. — Не мешает и нам с берегом посоветоваться.

—  Удастся ли? — с привычным сомнением отозвался Шередко.
—  Другие почему-то умеют, — многозначительно намекнул капитан. — Постарайтесь, может, и у вас получится... А теперь давайте Одессу.
Василий Михайлович переключил диапазон, не глядя на шкалу частот, подстроился к невнятным голосам, выплескивавшимся из шелестящей завесы. Для лучшей слышимости поменял гнезда приемных антенн.
С сочувственной улыбкой Дугин прислушивался к словам, которые изредка ронял хорошо различимый мужской голос. Да и не нужно было никаких слов, чтобы полной мерой ощутить радость, нетерпение и беспокойство, которые дышали в коротких всплесках, неожиданно вырывавшихся из шумового фона, смягченного торопливой и очень далекой женской речью. Женщина, казалось, не обладала никаким опытом в радиоперекличке, не понимала, что нужно говорить коротко и строго поочередно. Ее характерный тембр тонкой ниточкой трепетал где-то на другом конце мира по ту сторону ревущего занавеса. Она не умолкала ни на минуту и потому никак не могла слышать своего далекого друга, которому оставалось только молчать. Отчаянно и нетерпеливо звала его, слезно жалуясь, что он куда-то пропадает и решительно ничего невозможно понять.
—  Вот дура    баба! — в сердцах взмахнул   кулаком Шередко. — Хоть бы хвылынку передохнула.
—  А они иначе не могут, женщины, — снисходительно усмехнулся Дугин. —  Им лишь бы излиться.    Моя, кажется, огонь, воду и медные трубы прошла, а все никак не научится.
—  Так человек же переживает.
—  Ничего, успокоится. Разговор-то у них самый обыденный, — Дугин смущенно почесал переносицу. — Ну люблю, ну целую, и я люблю, и я целую, дома все благополучно, и у меня тоже, надеюсь быть такого-то... и далее в том же духе. Как-нибудь разберутся. Тут лишь бы голос услышать, — он затуманился и вздохнул. — Великая, конечно, штука этот радиотелефон. И как мы раньше без него плавали? Непостижимо... Только слышимость никудышняя.
—  Так нам же самые плохие частоты достались.
—  Да, к шапочному разбору пришли.
Несколько  односторонний разговор, наконец, закончился и, как только возникшую паузу заполнил голос радиотелефонистки, Шередко поспешил включиться с вызовом.
—  Одесса-радио, Одесса-радио, я теплоход  «Лермонтов», — монотонно взывал он, не уставая повторять одну и ту же, похожую на заклинание   фразу. Казалось невероятным, что невыразительный    тихий зов    может быть кем-то услышан,    что он    не затеряется    в бескрайней бездне,  наполненной  сплошным грохотом,    прорезаемой музыкой, разноязыкой речью, грозным завыванием каких-то потусторонних сил.
И тем не менее сигнал, испущенный полуторакиловатным передатчиком «Лермонтова», не потонул в стонущем эфире. Заклинание и впрямь совершило чудо.
—  Вас слышу, «Лермонтов», — вполне буднично отозвалась Одесса-радио. — До вас еще не дошла очередь.
—  А долго ждать, дорогая Одесса? — торопливо спросил Шередко. — Мы уже месяц, как с домом не разговаривали, девушка.
—   Перед вами еще три парохода.
—  Часа два, не менее, — пояснил радист, оглянувшись на капитана.
—  Все зависит от того, сколько вызовов, — кивнул Дугин. — Давай прикинем... Три парохода, и на каждом по меньшей  мере пять гавриков жаждут пообщаться именно сегодня, итого выходит пятнадцать... Да, два часа — это только-только. А то и все три, потому что четыре минуты — это не разговор. Притом на вызовы какое-то время тоже уйдет... Может, Москву попробуешь?
Шередко нагнулся над таблицей, на которой были указаны часы и частоты московского радиоцентра. Соединиться с Одессой через Москву часто удавалось значительно легче, нежели напрямую. Иногда он ухитрялся дозваниваться через Ленинград, Туапсе, а то и Мурманск, достававший любую точку Северной Атлантики. Главное было влезть в рабочие часы, что не всегда выходило, так как разница во времени постоянно менялась. Когда «Лермонтов» работал в американских портах, она составляла семь часов, ныне сократилась до четырех.
—  Есть еще    пятьдесят минут, — объявил    Василий Михайлович, — попытка — не пытка. Как?
—  Давай-давай,  —  подбодрил    Дугин,    механически употребив емкое словообразование, вошедшее в сложный лексикон докеров полумира, и взял свою пару наушников. — Шестнадцать — тридцать два — сорок семь, — на всякий случай напомнил номер домашнего телефона.

Но его надеждам поговорить с женой не суждено было сбыться. Хотя Шередко, на удивление быстро, договорился с Москвой, абонент, как сообщила московская радиотелефонистка, не отвечал. Дугин сам слышал редкие гудки, чем-то напоминавшие ему цепочку пузырей, пробивающихся сквозь толщу воды из какой-нибудь донной трещины. Следуя друг за другом по колышущейся кривой, они лопались и исчезали, едва достигнув поверхности. Дома никого не было. Сделав мысленную поправку на одесское время, Константин Алексеевич попытался представить себе, где могут находиться его многочисленные домочадцы. Старший сын, конечно, отправился на Приморский бульвар, где останется до позднего вечера бренчать на гитаре в компании таких же беспутных сверстников; младший Алеша, скорее всего, гоняет на велосипеде по Пушкинской или Карла Либкнехта, а теща, возможно, пошла в кино, если, конечно, не жарит бычков во дворе на примусе послевоенных времен, который давным-давно стосковался по свалке. И только Лину никак не умел он вообразить вне домашней, до последних мелочей памятной, обстановки. Отгоняя вздорные мысли, заставил себя думать, что она задержалась на работе и идет теперь, не спеша, по улице Ленина, мимо голых деревьев и пивных ларьков на перекрестках мостовых, круто сбегающих к морю.
—   Имеем еще двадцать пять минут, Константин Алексеевич, — сказал Шередко. — Может, повторим вызов?
—  Не стоит, — Дугин   устало зажмурился. — Отложим лучше    на завтра.
После чая всем командирским столом сели забить «козла». С ловкостью фокусника Горелкин перевернул футляр и смешал кости.
—  У кого один-один? — обвел он партнеров придирчивым взглядом. — Шевелись!
—  Трус не играет    в «козла»!  — пропел    Беляй на мотив песни о хоккее и со стуком выставил дупель. Как обычно, он играл в паре с Загорашем против Горелкина и капитана.
Игра протекала в быстром, почти автоматическом темпе, благо партнеры понимали друг друга с полуслова. Появление бланша и двойной шестерки, которую Горелкин почему-то называл Гитлером, встречали смехом и день ото дня повторявшимися шуточками.

 



В неизменности почти ритуального распорядка кроется особая прелесть, по достоинству оценить которую можно только на судне, где все подчинено строгому чередованию одних и тех же действий, а иных развлечений попросту нет. Да и быть, в сущности, не должно, потому что рейс — это одна сплошная работа, рассчитанная на много дней. Немудреный «козел», таким образом, не только дарует минутную разрядку, но и позволяет спокойно поболтать на самые разнообразные темы. Конечно, такое возможно и за картами, но по традиции карты на советских судах не поощряются. Да и нет настоящего удовольствия без залихватского стука, от которого содрогаются переборки и помигивают подволочные  плафоны.
—   Ишь,  разбежались!   —  Загораш спешно восстановил порядок, когда после очередного глубокого крена с полированной  столешницы    соскользнули кости.  —  Не-играцкая погода.
—  Давай-давай, — поторопил его Горелкин. — Сейчас мы возьмем реванш за поражение «Черноморца»!
—   Трус не играет в «козла»! — Беляй отдуплился с обоих концов.  — Все, рыба!    Это вам не футбол, Иван Гордеевич!
—   Говорили с Богдановым? — спросил Загораш, начиная новый заход.
—   Имел удовольствие, — постучав о край стола, Дугин пропустил ход. — Просил его подготовиться.
—  Пароходство же не подтвердило  буксировку?  — поднял глаза Горелкин. — Приказано только сопровождать.
—  Так ли, Иван Гордеевич? — возразил Дугин. — Не подтвердило, но и не опровергло.  Слыхал такое дипломатическое выражение?
—   Выискивают другие возможности?  — с надеждой поинтересовался Горелкин. — Что-нибудь светит?
—  Там поглядим, — уклончиво протянул капитан. — Мало ли что может произойти... Чей ход?
Но закончить партию не пришлось. Позвонил Шередко и пригласил Дугина в радиорубку.
—   Играйте за меня, — предложил капитан. Когда он вошел в рубку, в динамике уже рокотал, перекрывая помехи, незнакомый начальственный голос.
—  Кто это?  — спросил Дугин, усаживаясь рядом с Шередко.
—  Какой-то Сергей Ильич.
—  Сергей Ильич?  —  капитан на секунду задумался. — Может, капитан-наставник Терпигорев?  Неужели шарманка так искажает?  — он любовно погладил деревянное обрамление пульта. — Скажи, пожалуйста, Сергей Ильич!
—   ...все-таки не даешь оборотов? — продолжал расспрашивать    Терпигорев.  —  Почему не  попробуешь? Прием!
—   Пробовали уже, Сергей Ильич, пробовали, — объяснил Богданов, — как только пачинаем прибавлять, появляется вибрация, прямо всю душу вытрясает. Того и гляди пойдет вразнос.
—  А ты пробовал довести до полного?
—  Не пробовал, потому что боюсь, говорю тебе как на духу: опасаюсь, — уверенный голос Богданова, создавал в рубке почти стереофонический эффект. До «Оймякона» было уже недалеко, и радиотелефония действовала отлично. — Вибрация нарастает по экспоненте.
—  Все равно, советую развить обороты. У тебя какие вкладыши в подшипнике, из бакаута?
—  Так точно, бакаутовые, но это ничего не значит.
—  Еще как значит, Олег Петрович!
—  Ладно, Сергей Ильич,   уговорил, пропробуем еще.
—  Наращивай,  не  бойся...  На полном    дашь двенадцать узлов, не меньше, помяни мое слово. Конечно, будет трясти, но не до потери сознания. Чем больше обороты, тем меньше вибрация. По себе знаю,    да и    с народом советовался.  Не ты первый, не ты последний. Дождись Дугина и начинай. А то шторм надвигается, вам обоим уходить нужно.
—  Кстати, Сергей Ильич,  «Лермонтов» нас, возможно, слышит. Я говорил с Константином Алексеевичем.
Дугин счел момент подходящим и схватил трубку.
—  Говорит    теплоход    «Лермонтов»,   —  он     нажал кнопку  передачи...   —  Рад  приветствовать тебя,  Сергей Ильич, еще раз здравствуй, Олег Петрович!  Я в курсе ваших переговоров.
—  Привет, Константин, привет, — оживился Терпигорев,  —  можно сказать,    пулька составилась,    эдакий радиотреугольник... Как, одобряешь    мой совет? Слыхал, на что подбиваю Богданова?
—  По-моему, очень дельная мысль. Мои ребята тоже высказали нечто подобное. Я бы рискнул. Хотя, не скрою, Сергей Ильич, положение на «Оймяконе» несколько особое. Не должно быть такой вибрации, как тут не колдуй. Без лопасти, конечно, трясет,    но не столь сильно. Очевидно, что-то еще есть. Так мне представляется... Слышишь меня, Олег Петрович? Прием!
—  В том-то и дело! — мгновенно прорезался Богданов. — Не столько вибрация меня напугала, сколько этот ее  экстремальный  рост.   В  чем  тут   дело,  не   пойму...
—   Прибавь обороты, и все станет на место, — упорствовал Терпигорев. — Не развалишься, не опасайся. Но Дугина на всякий случай дождись.    Вдвоем оно поспособнее.
—  Есть такое дело, Сергей Ильич, уговорил, — как-то уж очень бодро согласился Богданов. Дугину показалось, что он просто устал и не хотел больше спорить.
—  А как у тебя с загрузкой? — продолжал допытываться капитан-наставник. — Может, это какой-нибудь резонанс? Не пробовал переместить груз?
—  Не думаю, но твое предложение изучим. Спасибо.
—  Значит, будем считать, что обо всем договорились, — подвел итог Терпигорев. — Предлагаю завтра в это же время выйти на связь. Опять втроем. Нет возражений?
—  Добро, — подтвердил Дугин.
—  Хорошо, спасибо, — заключил Богданов. — Конец.
—  У меня еще несколько слов для Константина, раз уж он здесь оказался.
—  Слушаю тебя, Сергей Ильич, — ответил Дугин.
—  Хоть мне никто этого не поручал, но скажу тебе, Костя, чтоб ты не слишком переживал за сроки. Ничего не поделаешь, раз уж так получилось. Выкинь на время из головы.
—  Я понимаю.
—  Нет-нет, именно выкинь из головы! Я же тебя знаю... Не надо, не переживай. Может быть, еще все образуется. О тебе тут думают, заботятся, ты, как говорится, не одинок.
—  Никогда в этом не сомневался.
—  Вот и превосходно. Жди сообщений. Ты меня понял?
—  Спасибо за все... У меня к тебе маленькая просьба, Сергей Ильич, сугубо личная. Позвони ко мне домой и скажи, что я вызову их завтра в ночь. Ладно?
—  Тебя понял, завтра  в ночь.  Будет сделано...  Как там Беляй поживает? Не засиделся в старпомах? Передавай ему пламенный привет. У меня все. До встречи!
Но заключительных слов Дугин уже не расслышал. Голос Терпигорева отшатнуло куда-то в сторону, словно пламя под резким порывом ветра, и он окончательно затих. Циклон, который пытался обойти «Лермонтов», в эту минуту окончательно сформировался и завис над доброй третью Африки и Западным Средиземноморьем.
—  Хорошо, хоть поговорить успели, —  Дугин удовлетворенно щелкнул пальцами. —  Молодцом, Василий Михайлович. Все прошло отменно.
—  Так я ж говорю, от погоды зависит. Если циклон встанет   на одном месте, так пиши пропало. Но когда безоблачно, а солнце так и шпарит, тоже ничего хорошего ждать не приходится. Лучше всего легкая хмарь. Я это давно приметил.        
—  Карту погоды, — сказал Дугин.

 




БЕРЕГ  (ОДЕССА-ПАРОХОДСТВО)

—  Нашли? — спросил Боровик.
—   Вроде так, Владлен Афанасьевич. «Роберт Эйхе»,— помощник извлек из папки календарный    листок с пометками. — Дедвейт тринадцать тысяч шестьсот, скорость шестнадцать с половиной.
—  Знаю. Сухогруз типа «Бежица».И далеко?
—  Восемьсот семьдесят миль.
—  Порядочно.  Почти трое суток. Но на  безрыбье и рак рыба. Пусть берет на буксир. Срочно радируйте.
—  А как же Дугин? Задержать радиограмму?
—   Постойте,  —  Боровик  на секунду задумался.  — Дугину пока приказа не отменяйте. Пусть сопровождает «Оймякон» до подхода «Эйхе». Мало ли чего... В конце концов, это только сутки.    Как-нибудь перетерпим, а то рисковать, себе дороже... Кстати, кто капитан?
—   Нестеренко Нил Павлович. С Кубы идет.
—  Так чего ж он, сукин сын, Нил этот самый отмалчивается. Богданова не услышал, так там Дугин, парень себе на уме, вовсю шурует? — Боровик рассеянно взял и тут же выпустил листок с пометками, который медленно спланировал на ковер. — Вообще-то циклон свирепствует,  могли и не  проходить волны...  Пусть составят полную метеосводку по району.



КАЮТА НА ЮТЕ

Тоня занимала каюту матроса второго класса. Присущая Морфлоту спартанская рациональность нашла в этой сверкающей больничной белизной келье со скошенным правым углом свое крайнее выражение. В отличие от офицерских апартаментов   санузла здесь не полагалось, но был умывальник с нажимным краном, отгороженный полиэтиленовой занавеской и высоким пеналом, придвинутым к рабочему столику. Второй, разделенный на такие же полки пенал находился в противоположном углу, возле кушетки, поставленной под иллюминатором. Вся мебель, в том числе и койка за шторками, была отлита из белой пластмассы. В подкоечном ящике лежал спасательный жилет с красной лампочкой, которая загоралась, когда в элемент проникала морская вода, а вентилятор и полка для книг были принайтовлены прямо к переборке. Вот и вся обстановка, разве что грибок кондиционера торчал в подволоке и динамик трансляции светил дырками на жестяной панели.
Педантичный старпом, обеспечивший весь экипаж именными наклейками с выпуклыми латинскими литерами, и на Тонину дверь налепил соответствующую полоску, на которой белым по синему значилось: «Аntonina Polosowa».
Только ни к чему была Загорашу эта наклейка. Он и так бы не заблудился. Незаметно протиснулся в тихий коридорчик на юте и, воровато оглянувшись, проскользнул в эту самую, чуть приоткрытую дверь. Едва переступив через камингс, поспешил повернуть ключ с номерной биркой, предусмотрительно торчавший в замке. Она метнулась навстречу, с жадным нетерпеливым вздохом прильнула к нему и, прижавшись горячей щекой, замерла. Он неловко обнял ее, и она, наливаясь упругой силой, приподнялась на носки и потянулась к его губам, дыша прерывисто и часто. Целуя влажный раскрытый рот, Загораш ощущал, как трепещет под пальцами ее гибкая податливая спина и, проникаясь ответной дрожью, словно в танце, шагнул вбок, рванув на себя шторку. Он уже не услышал, как зазвенели сорванные кольца.
— О, как долго ты не шел! — опускаясь, выдохнула она с облегчением и стоном.
Потом, примостившись на тесной койке, Загораш думал только о том, как бы поскорее уйти. Было темно, хотя он не помнил, кто из них двоих и когда вырубил свет. Следуя за креном, раскачивались почти невидимые шторки. Смутная рябь металась на подволоке, и он гадал, откуда может пробиваться огонь: то ли с палубы через щелку иллюминатора, то ли из коридора через вентиляционную решетку двери.
Просто так встать и удалиться он не решался, было стыдно.  Приходилось подстерегать  подходящий предлог.

Обычно таковой вскоре находился, хотя бы потому, что его не приходилось особенно изыскивать. Служба требовала, чтобы Загораш пребывал возле своего телефона, потому что его могли поднять в любой час дня, а также ночи. Да и есть ли они, эти ночи у моряка, чья жизнь поделена на четырехчасовые вахты? Во всяком случае, на утро, когда можно незаметно прокрасться к себе, ему лучше не рассчитывать.
Вот и лежал он рядом с ней, притихшей и сонной, украдкой посматривая на светящийся циферблат. Поджидал подходящий момент. Так с ним было почти всегда. В ту первую ночь, когда он жарким самозабвенным напором победил ее не слишком стойкое сопротивление, желание немедленно сбежать оказалось настолько сильным, что он даже симулировал острый приступ люмбаго — профессиональной болезни моряков. С той поры, навещая украдкой Тоню, он почти всякий раз возвращался к ощущениям той, во всех отношениях странной ночи...
Приняв сорок тонн мазута и залив баки двойного дна топливом, они описали прощальную дугу на черном зеркале сеутской бухты и взяли курс на Гибралтар. С приближением к проливу посеребренная луной гладь покрылась рябью, начал задувать ветер с оста и чуткий на волну контейнеровоз ощутил первый приступ качки.
Сколько не плавай, а выход в океан всегда отзывается легким обмиранием сердца. По сути только после Гибралтара и начинается настоящий поход, потому что на Средиземное море привыкаешь смотреть почти как на пригороды Одессы, на ее прибрежные форпосты, знакомые до последнего навигационного знака. По крайней мере, цветность воды в Ионическом море такая же, как где-нибудь в Затоне или на Сухом лимане.
Вот и получается, что Сеута — это как бы еще дом, а молы на Джеболь-Муса — уже последний знак, за которым простирается неизвестность. Голос океана ни с чем не спутаешь, всем своим существом отзовешься на его беспощадный призыв.
В считанные часы, которые нужны пароходу, чтобы от маяка Альмина дойти до скалы, происходит в душе моряка глубокая, незаметная постороннему глазу, перестройка. Люди как бы настриваются на океан, подчиняют привычные ритмы своего естества его властному переменчивому праву. Обычно начинают с того, что, разбившись на небольшие тесные кружки, устраивают прощание с берегом.
Настоящее прощание, резко отличное от беззаботного веселья первых часов плавания, когда еще и чары домашнего застолья не успели развеяться и у каждого припасено, что надо, и все друг другу рады    до невозможности. Ничего подобного перед Гибралтаром уже не бывает: ни одиночных возлияний, ни, тем более, коллективных пирушек. К Сеуте все уже  более или менее ясно на борту. Определились симпатии, и каждому известно, кто к кому ходит в каюту, а кто не ходит. Это очень важный момент моряцкого быта, потому что нигде так не дорожат минутами полного уединения, как на пароходе, когда каждый на виду и все у всех общее. Приглашение разделить короткие часы морского досуга значит много больше, чем любой дружеский визит в семейный дом, и стакан красного вина, которое в Неаполе дешевле минералки, становится знаком  особого расположения, словно это  вино причастия. Загораш и Шимановский так и не заметили, как прошли Гибралтар, противостоя нагонной воде Атлантики,    которой  вентилирует себя  море среди земель. Только на другой  день, когда Шередко объявил, что Одесса-радио уже не слышит вызова и о звонках домой лучше на время забыть, поняли, что оборвалась ещо одна очень приметная нить.
Много ли хмеля в стакане сухого вина? Выпьешь и не заметишь. Нет, не вино зажгло Загораша в этот вечер, когда он принимал у себя друга-электрика. Не оно отуманило голову, когда над овеваемым берберским ветром спардеком кружились созвездия и метеоры прочерчивали в невыразимой бездне наклонные фосфорические следы. Так уж получилось, что Тоня тоже поднялась на палубу полюбоваться мерцающей  пылью Молочной реки, перед которой человек, наверное, ничего не значит, ибо каждая пылинка в ней равнозначна солнцу. Страшно подумать, что вокруг каждого из светил тоже  могут вращаться планеты, быть может, такие же, как Земля. И вообще: «Уходит род, и приходит род». Сам собой завязался философский диалог  о вечности, а когда Шимановский незаметно слинял, случилось то, что должно было случиться, ибо Тоня с Загорашем и раньше обменивались долгим, все открывающим взглядом и были подчеркнуто дружелюбны.
Не вино, а беспокойная кровь тяжко ударила Загорашу в виски. Все на свете он забыл, летел, как в межзвездную бездну, где вспыхивали миры и лопались метеоры.

 


 

А когда наступил отлив, стало так беспокойно и тошно, что хоть руки на себя накладывай. Даже слезы подступали, когда о доме думал, о жене. За те дни, что простояли в Ильичевске,    Загораш виделся    с ней    только дважды,    но   так   размяк сердцем,    так   умилился, что поклялся себе хранить ей, такой беззащитной и чистой, нерушимую верность. И вот, на тебе! На одиннадцатый день плавания... А ведь стоит только начать — и пошло, поехало. Неловко повернувшись, когда высвобождал руку из-под ее, почему-то враз отяжелевшей головы, он и ощутил тогда легкую боль в пояснице, воистину спасительную боль... Мучительно застонал, но, как подобает мужчине — сквозь стиснутые зубы, скупо цедя слова, в ответ на Тонино беспокойство, он поспешно оделся и позорно бежал, что-то такое лопоча про люмбаго, ишиас и прострел, от которых страдали даже лихие флибустьеры Морган и Кидд.
Закрывшись в каюте, долго стоял под теплым душем, смывая с себя навязчивый запах духов, липкий пот, и хотелось думать, душевную накипь. Два дня после этого избегал показаться ей на глаза, пропадая без особой надобности в машине. Потом, как это бывало не раз, смятение, чувств улеглось и собственное раскаяние показалось наивным, почти смешным. Зато память о чутких округлых линиях и удивительно гладкой разгоряченной коже начала жечь руки.
Так с той ночи и повелось.
Счастье еще, что Тоня не проявляла особой склонности к разговорам. Хоть удавись, он был не в силах выдавить из себя ни одной мало-мальски подобающей фразы. Только усиленно гладил ее по голове, внутренне отчуждаясь, словно кошку какую-нибудь. Вот и теперь, приблизив к глазам циферблат, не смог сдержать нетерпеливого вздоха. И тут выяснилось, что Тоня вовсе не спит, как это ему казалось, а тоже смотрит в подволок, на котором играют отсветы, о чем-то усиленно думает.
—  А ведь ты меня ни капельки не любишь, — совершенно спокойно, без всякого осуждения сказала она, — тебе просто женщина нужна.
—   Ну, Тонь, ты что?  —  Загорашу захотелось вдруг стать нежным и искренним, но он по-прежнему не находил подходящих слов. — Ты же знаешь, — легонько касаясь ее губами, лепетал он, — ты сама знаешь, что это, не так... И вообще...
—  Что не так? — спросила она.
Его охватило раздражение. Чего она в самом деле от него хочет?
—  А все не так, — он едва сдержал готовую сорваться с языка грубость, но заметил, что она плачет. — Ты чего, Тонь? — Загораш вновь осыпал ее быстрыми поцелуями. Он окончательно запутался и  не понимал, что с ним происходит. Ощутив теплоту и горечь ее совершенно неожиданных слез, прижался к ее плечу и жарко зашептал, что полюбил с той самой минуты, как только увидел, а сейчас уж вовсе не может без нее жить, и вообще она самая прекрасная девушка в мире...    Кажется, он и сам поверил своим клятвам.  Во  всяком случае  беспокойное ощущение, толкавшее поскорее уйти, исчезло. Он уже не тяготился ни собственной немотой, ни этой, переставшей волновать близостью.  Вместе с тем краешком сознания понимал, что делает глупость за глупостью и скоро начнет жалеть и о словах, и о поступках. Особенно о словах.
—   Все крайне сложно, запутанно, — он вдруг, как от внезапного испуга, смешался и замолк.
—   Понимаю,  —  после долгого молчания произнесла Тоня, и  Загорашу  почудилось,  что  голос  ее  оттаял,  во всяком случае утратил присущую резкость. — Думаешь, у меня не сложно? Для меня каждый рейс, как каторга, денечки считаю, все страдаю, как там без меня мой сыночек, сиротинка моя?
—  Почему ж на берегу не устроишься? Ведь и вправду не женское это дело, днем и ночью находиться среди голодных мужиков. Не для тебя это, Тонь, ты нежная, ранимая и вообще...
—  Была такой, — она покачала головой, не отрываясь от подушки. — Теперь не такая...   А что до берега, Андрюша, то  кому я нужна без специальности? Сто двадцать, ну сто сорок — красная мне цепа. Разве что в официантки пойти, так я уж лучше    на пароходе останусь. Я, Андрюша, чужие страны видеть хочу, людей... Но это так, романтика. А романтика теперь чуть ли не бранное слово у моряков. Конечно же, я бы осталась на берегу, свети мне хоть какой огонек, а так — нет, лучше не надо. И еще я хочу, чтоб мой сыночек    ни в чем не нуждался, чтоб у него все-все было, как у самых счастливых детей, у которых и мамочка и папочка есть.
—  Ты была замужем? — он впервые прямо спросил ее об этом.
—  Я и теперь замужем, — невесело вздохнула она. — Только что толку?

—   То есть как это что? — Загорашу опять стало неловко. Осторожно, чтоб она никак не смогла почувствовать, он отодвинулся на самый край. Он ни о чем еще не жалел, но ему уже был странен сентиментальный порыв, толкнувший его чуть ли не на признание    в любви. Не только Тоню, но и себя самого он видел сейчас как бы со стороны. Себя не понимал, а эта не такая уж и красивая женщина была ему и вовсе чужой.
—  И где же он теперь, этот твой муж?
—  Штурманом на  «Тридцать лет комсомола». Собирался прийти в Одессу аккурат вместе с нами: десятого или одиннадцатого. Да вот, запаздываем мы из-за «Оймякона», наверное, опять не свидимся.
—  Так значит у тебя муж...  —  протянул Загораш, почему-то приободрясь. —  Так сказать семья — ячейка общества.
—  Семья, — она утрированно воспроизвела пренебрежительную интонацию.  — Ячейка... Только одно и связывает, что развестись  никак не  можем, — она засмеялась и, подперев щеку кулачком, повернулась к Загорашу. — Больно заняты оба, не до того...  Видел такую ячейку?
—  Да, ничего не скажешь, — вздохнул он, ощущая на себе ее невидимый в полутьме взгляд. — Не просто у тебя получилось.
—  А у кого просто?
—  Я в том смысле, что неблагополучно.
—   Так и я в том же смысле. Разве у моряков может быть нормальная семья?.. У тебя, например? Ты любишь свою жену?
—   Ну, люблю, — с усилием выдавил он, презирая себя за то, что не может оборвать этот никому ненужный разговор.  Обсуждать свои  отношения с Лерой  —  здесь, сейчас — было равносильно предательству. — И она меня тоже любит, — закончил с вызовом.
—   Врешь, Андрюшенька. Не любишь ты ее, иначе б не лежал тут со мной, как какой-нибудь... И говорить-то не хочется! Да разве такая бывает любовь? — она вновь рассмеялась тем хриплым вульгарным смехом, который всегда  настораживает,  а  то и вовсе    отталкивает мужчин. — Где она, эта самая любовь? Так, одни  только сказки для детей дошкольного возраста... Чего молчишь? Может, не нравится?
—   Нет, почему?.. Просто не в том дело... , — В чем же?
—  А в том, моя хорошая, что в отношении меня ты, видимо, права. Сукин сын я, Тоня, и все такое... Но ведь и другие есть, не такие, как... я, — он запнулся,    собираясь сказать «мы», но вовремя поправился, — и то, что у нас, моряков, с семейной жизнью    не всегда ладится, тоже, конечно, верно. Никакого секрета тут нет. Не всем дано обуздать себя, Тоня, и ждать, по-настоящему, как о том пишут в романах, тоже  умеет далеко  не каждый. Люди есть люди, и это надо понимать... Да и природа тоже жестоко мстит, ой, как жестоко. Знавал я хороших ребят, которые умели держать себя в узде. Настоящие парни. Во всех смыслах. Стокилограммовую штангу по утрам выжимали... Только не помогла им она, эта самая штанга. Возвращались настоящие парни к женам после пятимесячного рейса и... одним словом, ничего не могли. Атрофировалось у них, вот какая штука. У кого проходило потом, а у кого и оставалось. Только все равно куда ни кинь, всюду клин. Короче говоря, душевная травма. Как ты думаешь, легко им было в новый рейс идти? В какой-нибудь треклятый чартр, когда  каждый раз не знаешь, куда тебя зашлют и насколько?
—  Жалко, — тихо сказала она и мягко придвинулась к нему. — Даже очень... Конечно, им было трудно.
—  Сама можешь догадаться, о чем они думали после вахты, — Загораш, сам того не желая, разволновался. — Конечно, так случается далеко не со всеми, но тяжело, Тоня, всем. И женщинам нашим   тоже не позавидуешь. Оттого и зарплата такая идет. У простого матроса на круг девятьсот в месяц набегает. Если хочешь знать, больше, чем у министра. Как полагаешь, задаром это или же нет? Очевидно, не задаром, а за наш героический труд, за лишения всяческие, за отказ, за терпение.
—  Я понимаю.
—  Конечно, понимаешь, потому что сама в этой шкуре побывала. Только одного понимания тут мало. Надо еще и верить. Во что верить? А во все хорошее. В настоящую любовь, например. Потому что настоящая любовь существует. Правда!  Я знаю  людей, простые  моряцкие семьи. Знаю, где она есть, несмотря ни на что, любовь. Знаешь, как хорошо бывает в такой семье? Как легко на душе.
—   Греешься у чужого огня?
—   Может, так, а может, и нет, — он начал одеваться. — Иногда мне кажется, что я просто учусь,
—  Чему, интересно?

Любить, если хочешь... Настоящая любовь, она ведь тоже просто так никому, наверное, не дается. Постепенно приходит, как всякий другой опыт.
Уходишь?
Пора мне.
И у меня чему-нибудь научился?
Возможно, — Загораш наклонился, ища ее раскрытые губы. — Даже наверняка... Что же это? — он резко выпрямился и прислушался.
Привычная вибрация, пронизывающая весь пароход вместе с плавающими на нем людьми и неодушевленными вещами, внезапно изменила свою тональность. Чуткое ухо стармеха, приученное даже во сне ловить биение судового пульса, ухватило это в то самое мгновение, когда всюду погас свет и пропали волнистые тени на подволоке. Было ощутимо слышно, как машина сбросила нагрузку и явственно изменился стук движущихся частей. Черпая энергию, запасенную в маховике, еще вовсю продолжал вращаться гребной вал и ходили поршни и взлетали коромысла над клапанами, но животворящее начало уже покинуло теплоход. Лишенный тока, он превратился в железный короб, который по инерции еще продолжал рассекать волны. Это продолжалось какой-то миг, потому что тут же сработали реле, включился аварийный движок и потухшие было лампы вновь налились голубовато-белым дневным сиянием.
Загораш осторожно выглянул в коридор и, никого не увидев, бросился к трапу, ведущему в машину. Пока он грохотал по окованным дюралевой полосой ступенькам, автоматика запустила главный генератор, и силовые установки возобновили свои возвратно-поступательные такты.


 

СИСТЕМА ЭЛЕКТРОСНАБЖЕНИЯ

Через три часа после ночной тревоги, вызванной невыясненными пока неполадками в системе электроснабжения, «Лермонтов» вновь лег на другой курс. Теперь судно шло на северо-восток под острым углом к центру циклона. Перед самым рассветом оно пересекло невидимую границу, где в упорном противоборстве столкнулись массы теплого и охлажденного воздуха. Как обычно, фронтальные явления сопровождались обильными, хотя и не слишком продолжительными дождями, смывшими с окраски всю соляную пудру.
Ливень иссяк на рассвете, причем так же внезапно, как и начался. И когда всплыло похожее на радиобуй оранжевое солнце, палуба засверкала, словно какой-нибудь заливной луг, зеленый, прохладный, весь в парной и медвяной росе. Она высохла прямо на глазах, выпитая сухим холодным дыханием Ледовитого океана. Арктический воздух вообще отличается примечательными свойствами. Он на диво прозрачен, отчего небесный купол и предстает глубоким и синим, словно его наполнили сжиженным кислородом, который тает на солнце, курясь едва уловимым студеным дымком.
В океане, повторяющем малейшие изменения небесных оттенков, это явление многократно усиливается. Напитанная светом синь, которая проблескивает в волнах под линзой арктического ветра, не имеет названия даже на языке художников, потому что синий кобальт и берлинская лазурь лишь бледные тени в сравнении с ней. Даже сугубо практичные товарищи, вроде боцмана Снуркова, давным-давно переставшие замечать краски заката и моря, невольно залюбовались невиданной игрой тонов. Ленивые вспышки, вскипающие из самых недр, слепили и завораживали совершенно необычным, тягучим, как мед, переливом. Безотчетно хотелось зажмуриться и с радостным воплем сигануть в прохладные целительные глубины.
По крайней мере так мечталось Гене, когда он дремал в холодке, утомленный зеркальным мерцанием и вполне ощутимой бортовой качкой. Мысль искупаться пришла и еще кое-кому из ребят, так что у крана с забортной водой, которая была сейчас намного теплее воздуха, образовалась небольшая очередь.
До сих пор регулярными обливаниями занимался только боцман. Раскрутив до отказа вентиль, он подставлял спину широкой струе и сразу же принимался визжать, словно его щекотали. Вдоволь наоравшись, ложился прямо на залитую водой палубу отдыхать. Это называлось у него морской ванной.
— Для укрепления нервов, — объяснял он каждому, кто появлялся на палубе, и, щурясь на набиравшее высоту солнце, с наслаждением колотил себя в изукрашенную затейливой татуировкой грудь, которая гудела не хуже, чем у разгневанной гориллы.
Нужно было ловить последние часы тишины и хорошего загара, потому что контейнеровоз неуклонно сближался с зоной депрессии. Перистые, разметанные вдоль горизонта облачка сулили затяжное ненастье, и барометр падал на миллибар чуть ли не с каждой пройденной милей.
Свободные от вахт матросы надели плавки и расстелили полотенца на кормовых лавках, а женщины расположились на самой верхней палубе, которая к полудню становилась горячей, как сковорода. То и дело кто-нибудь бегал на ют напиться из автомата.
Судовое время перевели еще на час ближе к московскому. И поскольку завтрак соответственно сдвинулся, приходилось успокаивать аппетит, не ведавший о подобной перемене, опресненной водичкой. Особенно страдал второй электрик Паша. Он находился на ногах с самого рассвета — искали причину ночного инцидента — и успел облазить с тестером весь теплоход. Неисправностей в электросистеме он не обнаружил, за то подобрал возле мачты несколько летучек, привлеченных на свою беду топовым огнем. На Пашину долю приходилась всего одна штука, поскольку нужно было угостить свой стол и, разумеется, капитана, но это лишь разжигало жажду поскорее отведать редкий в этих широтах деликатес. Снабдив камбуз банкой испанского оливкового масла и выпросив у артельщика лимон из капитанского НЗ, Паша доверительно сообщил Ванде рецепт. Тайну кулинарного шедевра электрик почерпнул у одного писателя, который сделал на «Лермонтове» свой первый и, кажется, последний трансатлантический рейс. Никто не знал, насколько плодотворной оказалась для него такая не совсем обычная командировка — как-никак книги пишутся не в один год. Во всяком случае, прощаясь с экипажем, писатель восторженно клялся, что обогатился морской тематикой на всю жизнь и никогда не забудет друзей по плаванию. Наверное, ему было бы приятно узнать, что его тоже помнят или, во всяком случае, вспоминают, когда выдается удачная рыбалка и возникает вопрос о том, как лучше всего приготовить очередной морепродукт — «фрутто ди маре», как говорят итальянцы, «плоды моря».
По всему было видно, что летучки станут последним подарком судьбы. Как бы ни сложились дела с «Оймяконом», порыбалить до Сеуты вряд ли удастся. Время подгоняло, и нечего было мечтать о профилактическом ремонте. Даже если и возникла бы вдруг надобность в остановке, про настоящую ловлю говорить не приходилось. Все банки остались далеко позади, и поэтому шансы наткнуться на рыбу посреди океана казались ничтожными. Особенно в этом районе, где до известкового дна четыре тысячи триста метров.
Что и говорить, странное утро выдалось на «Лермонтове» в преддверии циклона. То ли особая сочность и глубина красок сказывались на настроении, то ли давал о себе знать голод по самым обычным радостям жизни, о котором не ведают свободные люди на твердой земле. В настороженные мгновения короткого затишья, когда какие-то чувствительные сосудики уже ловят штормовые сигналы приближающейся непогоды, он вырывается из неведомых закоулков и принимается томить душу несбыточными желаниями. Хороший завтрак и стакан горячего крепкого чая — лучшее лекарство в таких случаях. Ну и, конечно, работа, которая требует от человека полной отдачи, не оставляя ни времени, ни сил на самокопание.
Но пока завтрак не начался, каждый, как мог, справлялся с электромагнитной бурей, обрушившейся на теплоход при ясном небе: кто загорал, кто обливался забортной водой или выжимал штангу в спортуголке, рядом с рацией. Только олимпиец Снурков спокойно прилег подавить перед завтраком ухо. А старпом Беляй, тоже человек без нервов, покончив с бритьем, взялся за новую рамку.
Шимановский, как и Паша, которого несколько размагнитили безуспешные поиски и мечты о жареных летучках, с трех часов, не приседая, искал повреждение или ошибку в схеме. Он начал с ЦПУ и постепенно продвигался к менее крупным узлам, где от бесчисленных конденсаторов, реле и сопротивлений во все стороны расходились разноцветные жилки кембрика, То и дело сверяясь с обширной, как простыня, светокопией, изредка подключал переносной осциллограф. Вглядываясь в очертания бегущей по экрану зеленой синусоиды, замыкал цепь на мост, чтобы снять параметры, а то просто тыкал пробником или проверял контакты на ощупь. Все было в полном порядке. Лишь на распределительном щите под одной из нижних площадок обнаружилась обуглившаяся на клеммах муха. Разумеется, не она явилась причиной вчерашнего замыкания. Так, на всякий случай, Петр Казимирович зачистил контакт и пустил в дело паяльник, которым орудовал, как виртуоз смычком. Лет сорок назад Петрик Шимановский слыл на четвертой станции вундеркиндом    и под    недреманным оком  мамы действительно готовил себя к скрипичной карьере. Хоть что-то пригодилось из детства...
Обойдя машинные отсеки, он проследовал прямо в навигационную рубку, чтобы так же вдумчиво и с удовольствием покопаться на пульте. Озабоченный запутанными линиями электронных схем, он не учел настроения Дугина, которого ночная история совершенно вывела из себя.
Смерив маленького, коротко остриженного электрика неодобрительным взглядом, Константин Алексеевич покосился на его защитного цвета спецовку, пятнистую от смазки, ржавчины и расплавленной канифоли.
—  Ишь,  зеленый    берет    выискался,  — призывая в свидетели помощников, капитан театрально простер указующую длань. — От кого это    вы маскируетесь? — он брезгливо  насупился.   —   Сколько раз  говорил,  чтоб  не являлись на мостик в затрапезном виде. Вы офицер, как-никак...
— Я работать пришел, — с достоинством ответил Шимановский, кротко моргая красными от хронического конъюнктивита, гноящимися веками.
—Ах, работать! — всплеснул руками Дугин. — Скажите, пожалуйста, — он повернулся к Беляю, по прежнему играя на публику. — Когда на пароходе неизвестно почему отключается ток, все почему-то дрыхнут, я теперь, видите ли, поработать захотелось. Что ж, и на том спасибо... И где же вы намереваетесь работать? Не здесь ли?
—   Здесь, Константин Алексеевич.
—   Так-так,  — капитан неторопливо прошествовал к пульту и нажал кнопку тифона. Надтреснутый утробный рев  необычно глухо прокатился над разомлевшей голубизной. — Слыхали? Так вот, постарайтесь, чтобы к четырнадцати часам тифон был в порядке. По вашей милости отключился гирокомпас, и я не желаю, чтобы в довершение всего какой-нибудь    идиот врезался    мне в борт. Потому что скоро войдем в туман, Петр Казимирович, в туман, а этой гармошке, — он похлопал по черному тубусу на экране локатора, — я пока доверять не могу.
Капитан, конечно, явно преувеличивал. Вчерашний случай можно было сравнить разве что с коротким замыканием в городской квартире, когда на секунду гаснет свет и тут же загорается вновь, потому что сработали реле на лестничной клетке. Совершенная автоматика «Лермонтова»   мгновенно  отключила   микроскопический неисправный участок, и все системы теплохода продолжали работать в привычном ритме. Но и тут Дугин полностью прав — неисправность необходимо было устранить. Даже самую незначительную, потому что не бывает мелочей посреди океана.
— Почему молчите? — спросил Дугин. — Не слышу ответа.
Шимановский виновато заморгал и поставил тяжелую сумку с контрольными приборами. Хотя он и отвечал за всю электротехническую часть, говорить о какой-то личной его вине за вчерашнее, пожалуй, было несколько рановато. Для начала все-таки следовало установить причину. Как и большинство низкорослых мужчин, Петр Казимирович отличался болезненным самолюбием и не боялся постоять за себя в споре с любым начальством.

 


 

Но сейчас он счел за лучшее промолчать, потому что, как и капитан, терпеть не мог загадок. Конечно же, дело прежде всего в гирокомпасе. Когда выключился ток, этот точнейший, но весьма капризный прибор, перестал работать, как, впрочем, и все остальные. Но в отличие от других агрегатов, которые тут же закрутились в полную силу, как только возобновилось питание, гирокомпасу понадобилось еще какое-то время, чтобы выйти на меридиаи. Пока этого не случилось, на приборы ориентации полагаться было нельзя, поскольку от гнроскопного волчка, вращающегося со скоростью тридцать тысяч оборотов в минуту, ко всем компасам шли репитеры. Когда он встал, стрелки соскочили с истинного меридиана и стали указывать магнитный. Это, конечно, не лишало ориентации, поскольку можно было рассчитать поправку, но локатор самое большее будет давать немного искаженную картину. Пусть практически это ничем не грозит судну и отнюдь не делает его более уязвимым в шторм и туман, но, таков закон моря, на борту все должно находиться в идеальном порядке.
Шимановский понимал своего капитана, а, как говорят французы, понять значит простить.
—   Чего молчите? — вновь буркнул  Дугин и,  не  выдержав грустного, чуть укоризненного взора, отвернулся,
—   Жду разрешения произвести осмотр пульта.
—   Разбирать будете?
—   Если придется.
: — И,  конечно  же,  попросите  остановить пароход?  Надеюсь, этого не потребуется, Константин Алексеевич, разрешите переключить управление на ЦПУ?

—  Тогда валяйте,  — устало отмахнулся    Дугин.  — Потому что останавливаться мне никак невозможно.
Всякий раз, когда он сталкивался с этим рыженьким щуплым человечком, похожим на рано состарившегося мальчика, у него почему-то пропадала охота спорить. Бросив из-под насупленных бровей взгляд на подволок, где над штурвалом покачивался лимб главного компаса, Константин Алексеевич взял бинокль и вышел на площадку.
—   Когда устраните неполадки, прошу не забыть про тифон.
—  Досталось? — виновато спросил Беляй, как будто это он, а не Дугин ни за что ни про что отчитал электромеханика. — Ничего не попишешь, «Оймякон» ждет, Петя!
Тот молча дернул плечом и склонился над сумкой, где в кожаных гнездах покоились всевозможные отвертки, пассатижи, безотказные монтерские резаки, выточенные из ножовки и любовно обернутые изоляцией.
Работал Петр Казимирович ловко, быстро и почти бесшумно, ничем не мешая ни штурманам, ни матросу Пете, который встал у штурвала, когда автоматику пришлось отключить.
—  Докопался,  где    собака     зарыта?   —   полюбопытствовал Беляй, заметив, что электрик поставил на место панель и навинтил болты.
—  Ничего не понимаю... Остается только две возможностн: либо случайность,    либо    какая-то незамеченная утечка.
—  Случайность? — с сомнением переспросил Беляй.  — В сложных системах, где сотни тысяч деталей, такое возможно, — кивнул Шимановский, — но мне почему-то кажется, что здесь утечка. Придется облазить все дыры.
—    Трюма?   —   насмешливо  поинтересовался  Беляй, вспомнив старую курсантскую покупку, когда неопытного «салагу» посылали в трюм за потерянной искрой.
—  И трюма, на всякий случай, — на полном серьезе ответил Шнмановский. — Чем черт не шутит, вдруг где-то что-то замкнулось на корпус.
—  Прежде  чем лезть в этот дурацкий  аварийный лаз, проверьте у радистов, — посоветовал Мирошниченко, который и сам избегал лишней работы и других от зряшных усилий по-дружески предостерегал. — А то вываляетесь  в  грязи, да в паутине, а толку  нисколько.  У Михалыча  же  полно  всяческих причиндалов. Свободно могла перегорсть какая-пибудь малюсенькая проволочка.
—   На пароходе нет ни грязи, ни паутины, — категорическим тоном, но с улыбкой, так что все можно было принять за шутку, поправил Беляй.
—  Так значит, ржа, — стоял на своем третий помощник.
—  А уж это откровенная клевета. Утверждаю, как старпом, — Беляй тронул свою цепочку. — Потому что не забываю своевременно производить окраску.
—  Знаем, знаем, — рассмеялся третий, — зачем нужен пароход?  Второй  помощник говорит, чтобы  возить грузы, а старпом —  чтобы красить. Так? Старая хохма. За нее даже на привозе не подают. Пошукайте    лучше у радистов, Казимирович.
—   Думаю, они и сами в своем хозяйстве    разберутся, —  Шимановский методично собрал инструменты. — А вот у деда я, пожалуй, помощи попрошу, потому что вдвоем с Пашей нам никак не управиться
Шимановский знал, что пока не выяснится причина вчерашнего инцидента, капитан не успокоится. Да и его самого не перестанет точить забота. Для загадок на борту нет места. Оставалось продолжать поиски.
—   Приветствую вас, Василий Михайлович, — сказал Шимановский, появляясь в радиорубке. — Как живете-можете?
—  Жить-то можно. Связи только никакой нет.
—  Погода?
—  А то ж шо? Як ножом отрезало.
—   И «Оймякон»?
—  Та  не, он  близко,  балакаем    помаленьку.   Ихний маркони тоже жалуется, что ничего не слышит. Вот же циклон, клятый!
—  А так у них в порядке?
—   Без изменений, шторма ждут. А у вас шо?
—   Никак не найдем, — Шимановский присел на кончик  кушетки, на которой стоял разобранный    магнитофон. — Может, что по вашей части?
—   Ни,  —  радист залился добродушным,  почти  беззвучным смехом. — Тут же все на виду, смотрите.
—   Вы бы сами взглянули для очистки совести.
—  С радостью, только трошки попозднее. А то меня Москва зачем-то вызывает. Через пять минут прием.
—   Выходит, есть все-таки связь?
—  Та разве то связь? — Шередко брезгливо наморщил нос. — Передали на якой-то пароход, а те доложили дежурному. И де я буду шукать того дежурного? Может, и его уже не слыхать, — он озабоченно взглянул на часы и надел наушники.
Шимановский понимающе кивнул и поднялся с кушетки. Радисту действительно было не до него. Многоступенчатый радиомост, когда сигнал передается с судна на судно, дело крайне ответственное и нервотрепное. Ошибки при передаче возрастают почти в геометрической прогрессии.
Радист из московского радиоцентра, взявший операцию с «Оймяконом» под свой контроль, с пяти утра по местному времени не мог связаться ни с одним из трёх опекаемых судов. Потеряв надежду пробиться через свирепейшую магнитную бурю, он запросил ЭВМ о всех находящихся в зоне пароходах и установил в конце концов связь с дежурным.
Дежурство в определенном районе мореплавания обычно несут по очереди наиболее опытные радисты. В их обязанность входит обеспечить связь между судами и берегом. Каждая радиограмма должна найти своего адресата и, по возможности, без потерь информации. В наиболее ответственных случаях дежурный может взять на себя командование над всеми радиостанциями и выстроить с их помощью радиомост большой протяженности. Именно так и пришлось поступить Шередко, когда он, будучи дежурным, помог центру найти танкер «Щорс», пропавший для связи в районе пресловутого Бермудского треугольника. Теперь ему самому неожиданно выпала роль разыскиваемого. Из радиотелеграфии дежурного выяснилось, что «Лермонтова» в течение сорока минут сумел обнаружить начальник радиостанции теплохода «Заря коммунизма», идущего из Бостона в Рио.
Этому современному сухогрузу типа «Ро-ро» с горизонтальной разгрузкой и назначено было стать последним связующим звеном радиоцепи в восемь тысяч морских миль. В радиограмме пароходства значилось:
КАПИТАНУ Т/Х ЛЕРМОНТОВ ТЧК ВО ИЗМЕНЕНИЕ ПРИКАЗА СОПРОВОЖДАТЬ Т/Х «ОЙМЯКОН» СЕУТУ ЗПТ ПРЕДЛАГАЮ СОПРОВОЖДАТЬ ДО ПОДХОДА Т/Х «РОБЕРТ ЭЙХЕ» ТЧК СРОКИ ЗАХОДА ПОРТЫ ИТАЛИИ ОСТАЮТСЯ БЕЗ ИЗМЕНЕНИЙ ЗПТ ЖДИТЕ ДАЛЬНЕЙШИХ УКАЗАНИЙ ТЧК БОРОВИК
От себя Мелехов передал начальнику рации Шередко Следующее:
РАД НОВОМУ СЛУЧАЮ СОВМЕСТНО ПОРАБОТАТЬ ТЧК ЕЩЕ РАЗ СПАСИБО ПОМОЩЬ РОЗЫСКАХ «ЩОРСА» ТЧК ВСЕГДА ТВОИМ УСЛУГАМ МЕЛЕХОВ МОСКВА-РАДИО.
Шередко отстучал слова ответной благодарности. Он был явно польщен и даже покраснел от избытка чувств. Немногие радисты могли похвастаться личной благосклонностью Москвы-радио.
В превосходном настроении он перепечатал сообщение для Дугина и вышел на площадку, где возле пеленгатора стоял с биноклем в руке озадаченный капитан.
—  Очень мило,  — сказал Дугин, прочитав текст. — Сроки остаются без изменения! Сутки я уже потерял и еще потеряю, как минимум, сутки. Что они там, белены объелись на Ласточкина?.. Установите связь с «Робертом Эйхе», Василий Михайлович!
—  Попробуем, — Шередко по привычке склонил голову к плечу. — Хозяин — барин, Константин Алексеевич. Как-нибудь выдюжим.
—   Вы это о чем, собственно?  —  капитан    подозрительно покосился на радиста.
Шередко указал на радиограмму.
—  Сроки.
—  Не  вам   обсуждать  приказ  начальника    пароходства, — проникновенно, словно набедокуревшему ребенку, объяснял Дугин. — Да и не мне, — добавил он сухо, как бы принимая на себя долю чьей-то вины. — Лучше свяжитесь с  «Эйхе»,  — он вдруг улыбнулся несколько смущенно. — Знают, небось, что    есть у нас    кое-какие резервы,    вот и требуют.    А что?    Правильно.    Пошли завтракать, — бросил он, заглянув в рубку.

      * * *

—  Прошу    разрешения, —  Шимановский    помедлил на пороге кают-компании и, не дожидаясь ответа, шагнул   к столу. — Приятного аппетита.
—   Пожалуйста, — с нарочитым запозданием, в котором сквозило неодобрение, ответил   капитал.
Несмотря на твердый характер, Шимановский был ему, в общем, симпатичен. Дугин уважал независимость, если она не бросала вызов внешним проявлениям моряцкого быта, равнозначный в глазах капитана непререкаемому табу. Пусть на «Лермонтове» нет табльдота, но это не значит, что каждый может заявляться в кают-компанию в рабочей одежде. Он и сам занят не меньше других, но все же нашел время переодеться к завтраку в свеже-накрахмаленную сорочку. Отчего же Шимановский не переменил свою кошмарную спецовку? Или эта фифа Аурика, которая позволяет себе садиться за стол в белом халате?

 



АВАРИЙНЫЙ ЛАЗ

Проверить электропроводку в аварийном лазе вызвался Дикун. Как всегда, сам напросился, едва только электрик поведал свои заботы Загорашу.
—  Какой может быть разговор? Лично для меня это пара пустяков, — заявил Дикун и уже вполуха выслушал дальнейшие пояснения Шимановского.
—  Так я на вас надеюсь, — заключил Петр Казимирович. — Дело хоть и муторное, но, по существу, пустяковое. Мы бы и сами с Пашей могли, но ведь не разорваться же...
—  Не надо лишних слов, — нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, заверил Дикун. — Давайте сюда инструмент и будьте покойны. Сказано — сделано, — его белесые, не знающие угомона глаза уперлись в Загораша. — Правильно я говорю, Андрей Витальевич?
—   Конечно!   —  выразительно    глянув на электрика, поспешно подтвердил стармех.
Шимановскпй понимающе отвел глаза. Себя не обманешь. Оба они не питали особых иллюзий насчет заверений третьего механика, который хоть и нес исправно вахты, когда кругом были люди, но предоставленный самому себе развивал такую сокрушительную инициативу; что оторопь брала. Чисто формально придраться к Дикуну было не так просто. Машину он знал до мельчайшего винтика, не чурался никакой работы, а его совершенно искренняя готовность оказать услугу старшим товарищам просто-напросто обезоруживала. Несмотря на неприязнь многих, Дикуна приходилось принимать таким, как есть, потому что он крепко сидел в седле. Восемь лет протрубив в должности моториста, он нашел в себе упорство и силы заочно выучиться на судового инженера. В глазах начальства это кое-что значит, хотя сам Дикун почти ничего не выиграл от перемены статуса: ни в зарплате, ни, тем более, в валюте.(?) По правде сказать, он не очень к этому и стремился. Не меркантильные интересы заставили его зубрить теплотехнику и судовые механизмы, урывая часы у сна и отдыха. В основе всего лежали чисто престижные соображения. Пусть высшее мореходное училище выпускало не только хороших штурманов, но и знающих инженеров, была все-таки разница между вчерашним школьником и опытным мотористом, который по одному лишь звуку мог определить любую неисправность. Дикун лучше других понимал, что разница эта была. Курс, таким образом, был взят правильный. Лишь одного он не учел, некоей трудноопределимой малости, которую работающие в пароходстве социологи, за отсутствием более строгого термина,  именуют   «чисто  человеческим  фактором».
Едва защитив диплом, Дикун получил должность четвертого, а через каких-нибудь полгода и третьего механика. И хотя дальнейшее продвижение на этом застопорилось, он уже почувствовал неодолимую потребность в непрерывном восхождении. Словно стремился во что бы то ни стало наверстать упущенное. Это, скорее всего, и помешало ему наладить правильные отношения с коллегами, которые были старше по положению, но младше по возрасту. А от вчерашних друзей он и вовсе отдалился. Сделался суетливым, придирчивым, а его бьющая через край инициатива стала вызывать насмешки и опаску. Особенно боялся ее Загораш, предпочитавший, по мере возможностей, держать третьего механика в поле зрения. Стармех вполне справедливо полагал, что за деятелем, который в угоду любому приказу ходовой рубки, готов изнасиловать машину, нужен глаз да глаз.
Так кого же еще из своих инженеров он мог выделить в помощь Шимановскому? Конечно же, Дикуна, который, к тому же, сам напросился. Петру Казимировичу не оставалось ничего другого, как согласиться. Он, конечно, и мысли не допускал, что тот и в аварийном лазе сумеет выкинуть какой-нибудь фортель. Однако, как часто случается, действительность опрокинула благие надежды. Если бы Дикун сам, как намеревался, отправился в лаз, ЧП, наверно бы, не случилось. Но вся беда в том, что в его беспокойной, одолеваемой честолюбивыми заботами голове загорелась новая идея. Вернее, он просто вспомнил, что обещал Горелкину отпечатать фотографии для судовой газеты и даже развел с утра проявитель и фиксаж.
Замерев в полете, как птица, у которой неожиданно перебили крыло, Дикун схватился за прут и перепрыгнул на трап, ведущим в мастерские. На его счастье, Геня пребывал на своем месте. Стоя у станка, он обтачивал болванку под вкладыш для подшипника опреснительной установки. Эмульсия тонкой молочной струйкой стекала на свежую золотистую поверхность, от которой удивительно мягко отслаивались бесконечные завитки стружки. Шпиндель вращался на самой высокой скорости, и поэтому Геня был в предохранительных очках. Он следовал не столько инструкции по технике безопасности, сколько настоятельному совету Шередко, который от своего нового приятеля из Москвы-радио знал о печальных последствиях глазной операции.
—  А ну бросай свою канитель, — не терпящим возражения тоном распорядился Дикун, подбоченясь в дверном проеме. —  Есть срочное задание начальства.
—  Какое еще задание? — Геня нажал красную кнопку и выключил станок. — Дед   приказал вкладыши точить.
—  Вкладыши обождут. Ты в электричество кумекаешь?
—  Ну?
—  Тогда живо, берись за дело. Учти, что от этого зависит живучесть парохода.
Объяснив Гене, что требуется сделать, если обнаружится неисправность в проводке, он бросил на верстак рукавицы и инструмент.
—  Справишься?
—  Постараюсь, — Геня отвел в сторону резец и пошел к рукомойнику. Самолюбие не позволяло ему   признаться, что он спускался в аварийный лаз только однажды, когда проходил ознакомительную экскурсию по теплоходу.                                                                            ;                       ;
—  Ляжешь спиной на тележку, — счел нужным пояснить Дикун, — и пошел. Только   не    очень разгоняйся. а то мигом слетишь   с    рельсов, — покровительственно похлопав Геню по плечу,    он с проясненным лицом поспешил в фотолабораторию, которая размещалась рядом с библиотекой, в горячей кладовке, где в три ряда были проложены    трубы с вентилями, идущие из машинного отделения.
Дикуну к жаре было не привыкать. Раздевшись до трусов, он включил красный фонарь, настроил увеличитель на формат 9Х12 и принялся делать отпечатки. Трудился до самого обеда. На скорую руку перекусив отглянцевал фотографии, развесил их на шкерте и завалился спать, накрыв по обыкновению голову подушкой.
Будь на месте Гени другой, менее интеллигентный одесский мальчик, он бы знал, куда следовало    послать третьего механика вместе с его поручениями. Впрочем, Геня тоже знал, но помешала природная деликатность. А еще он не успел привыкнуть к загранке и хотел показать хамовитому придире, на что способен токарь пятого разряда. Кумекаешь, видите ли, в электричестве! Чья бы корова мычала... Упоминание о живучести не произвело на Геню ни малейшего впечатления. Это была чистейшая травля, рассчитанная на дураков.
Он спустился на нижнюю площадку машинного отделения и, поплевав на руки, раскрутил массивную крышку люка. Нашарив коробку, к которой были подведены несколько многожильных кабелей, включил освещение. Начинать, пожалуй, следовало именно с этой коробки, выкрашенной, как и все вокруг, в огненно-красный цвет. Убедившись, что тут все в порядке, нырнул непосредственно в люк. Теперь Геня находился в самом глубоком туннеле судна. Намного ниже ватерлинии. Коснувшись ладонью вогнутой стенки, он ожидал почувствовать чуть ли не обжигающий холод. Может быть, потому, что от океанской воды, сжатой избыточным давлением в добрую атмосферу, его отделяло только несколько сантиметров стали. Но обмазанный суриком металл оказался не более прохладным, чем резиновая оплетка проводов. Да и могло ли быть иначе, если температура забортной воды достигала 22° С, а тепло мерно рокочущих машин тяжело оседало в нижних отсеках.(?)
Тележка, о которой упомянул Дикун, стояла в самом начале узкого рельсового пути, проложенного вдоль всего судна: от кормы до бака. Она напоминала платформы, на которых катили в первые послевоенные годы безногие инвалиды. Мысль о том, что сюда нужно лечь, показалась Гене дикой. Сесть на тележку тоже не представлялось возможным — мешала голова. Она как раз пришлась на уровне верхних швеллерных ребер, разделивших узкую трубу на многочисленные отрезки. Кое-как устроившись, Геня оттолкнулся рукой от одного такого ребра и к своему удивлению покатил ногами вперед по лазу. В затхлом воздухе, настоенном на железе и резиновой изоляции, дышалось затрудненно. В глаза посыпалась шелушащаяся краска и ржавая пыль. Рыжеватый налет осел и на ламповых плафонах, утопленных в межреберных нишах, отчего свет в туннеле тоже казался ржавым, больным. Помня совет Дикуна, Геня старался не разгоняться. Удары колес по направляющим, и без того весьма ощутимые, отдавались в позвоночнике.
Что и говорить, нужен был особый навык, чтобы, прижав подбородок к груди и залихватски  вытянув    поги, бездумно лететь, черт знает куда, под металлический стук и мелькание огней, исходящих тоскливой сукровицей. Но если бы даже Геня и обладал опытом третьего механика, для которого пролет по трубе был всего лишь   забавой, ему все равно следовало    поспешать    медленно. Только обследовав двадцатую или двадцать первую    лампу,  он понял, какую ему подкинули работенку. Удружили, что называется, по высшей категории. Ведь одно дело подгонять бегущую платформу, когда швеллера так и мелькают под руками, другое — каждый раз заново сдвигать ее с места. И откуда в ней эта непомерная тяжесть, словно в дрезине какой? Да и держать навесу руки делалось всё труднее. Гепя не проделал и трети пути, как пришлось устроить продолжительный    передых. Наверное, полчаса прошло,  не менее, пока он отдышался, пока отошла дрожь от напряженных мышц, налитых болезненным ломотным теплом. Но едва двинулся дальше, как все возвратилось: и сводящая судорогой    ломота, и эта противная дрожь, когда отвертка неожиданно вываливается из посиневших пальцев. Ищи ее всякий раз между    рельсов. Однажды, шаря так в ржавой пыли, он нащупал нечто податливо-омерзительное, но не стал доискиваться, что именно. Скорее всего, дохлая крыса, проникшая в баковый люк. Несмотря на резиновые заслонки, которые цеплял на швартовые канаты боцман, крысы изредка ухитрялись забираться на палубу. Боцман клялся, что сам видел, как в Неаполе, где они, как известно, кишмя кишат, один громадный пасюк лез на военный корабль по якорной цепи. Переключившись с плафонов на другое, пусть даже на крыс, Геня перестал замечать, как мелькают клеммы, и дело пошло быстрее. В руках появился некоторый автоматизм, а тележка научилась двигаться с места.
Примерно до пятьдесят пятого шпангоута все шло чин-чинарем.
Темное пространство, кольцевой тенью разделившее сужающуюся на конце трубу, Геня заметил еще издали. Если неисправность действительно произошла в лазе, то искать ее, конечно же, следовало именно там, вблизи сгоревшей лампы. Он лишь подивился тому, что столь незначительное замыкание заставило сработать главную блокировку. По соображениям живучести выход отдельных узлов из строя не должен сказываться на всей системе.

Включив фонарик, Геня внимательно осмотрел обуглившуюся изоляцию и черное пятнышко обгоревшей краски. Ему пришло в голову, что изоляцию могла повредить обезумевшая от жажды и голода крыса. Скорее всего, так оно и случилось. А потом проскочила искорка и проволочка сгорела. Он осветил номер на стенке — шпангоут шестьдесят три — и натянул перчатки. Дело было пустяковое. Предстояло зачистить нагар, удалить поврежденный отрезок и тщательно заизолировать концы. Остальное сделают электрики, когда спустятся сюда с паяльником.
Обрабатывая шкуркой законченную поверхность, Геня думал о том, как неладно получилось у него с Тоней. Раскаивался, что не сумел сдержаться. В ее отношении к нему сомневаться не приходилось. Сколько Геня ни пытался завязать непринужденный разговор, ничего путного не выходило. Она явно избегала его с того мерзкого утра, когда Горелкин влез со своими нравоучениями. Хотелось думать, что во всем виноват именно Иван Гордеевич, а сам Геня лишь пошел на поводу у событий. Так было спокойнее и что-то светило впереди. Зато о деде, вернее о них обоих — Тоне и деде, — даже мысль одна нестерпимой казалась, словно удушье подступало к горлу.
Учащенно дыша и поминутно отирая саднящий глаза пот, Геня вырезал поврежденный участок. Сгорело совсем немного, отчего не сработала, вероятно, скринктерная противопожарная система. Осталось последнее — обмотать оголенную проволоку липкой лентой.
Покончив с ремонтом, Геня полежал без движения, расслабив обессилевшие руки. Теперь он мог позволить себе небольшое развлечение: понестись по пням и кочкам, как сказал на той экскурсии «дракон» * (*боцман). Для этого надо резко, изо всех сил, оттолкнуться и поджать ноги.
Так оно и получилось, как мыслилось. Замелькали пальцы вверху, едва касаясь швеллерных ребер, и тележка грохоча набирала скорость, и со звоном подскакивали ее чугунные колеса. О том, что обследовал только часть туннеля и впереди, возможно, тоже есть повреждения, Геня как-то не задумался. Полностью уверенный в том, что с блеском выполнил трудное поручение, он испытывал скорее гордость. Такое не каждому по плечу. Теперь можно было расслабиться, отдаться позабытому
ощущению полета. Вспомнилось детство, дача Ковалевского, захватывающая жуть падения с откоса, когда над головой взлетел вырвавшийся из рук самокат и в небе жужжали разогнанные подшипники.
Сокрушительный удар развернул Геню поперек платформы и бросил на рельсы. Задев за шпангоут плечом, он едва не размозжил голову об острый выступ. Лишь рваная борозда обозначилась от виска до щеки. Но все это прошло уже мимо сознания, погашенного нестерпимой, всепоглощающей болью в ноге. Последнее, что запомнилось Гене, был рокот укатившей тележки, замирающий в ржавой мгле.

 




СРТ *
(* Средний рыболовный траулер.)

Обнаружив на экране светлое пятнышко, третий помощник подкрутил дистанционный верньер. Следя за цифрами, мелькающими в прорези счетчика, подвел радиус к точке, одинокой звездой сиявшей на пустынном горизонте локатора. Размытый след, сохранившийся от предыдущего включения, показывал, что судно идет навстречу.
—  Пароход какой-то по левому борту,  Васильич,  — доложил Мирошниченко старпому. — Четыре мили один кабельтов. Мы больше не одиноки, братцы. Еще один идиот забрался в эту пустыню.
—   Рыбак какой-нибудь, надо полагать, — без особого интереса отозвался Беляй, наблюдая за тем, как одограф, связанный проводом с лагом и гирокомпасом, автоматически пишет курс.
—Вдруг наш? — насторожился Мирошниченко.
— На Бебеля жил до войны один знаменитый репортер, — начал издалека Вадим Васильевич, — виртуоз заголовков. Знаешь, как он назвал статью про старушку, которую сбил мотоциклист?
—   «Бац! И нет старушки», — сказал третий, слышавший эту историю «дцатый раз».
—  А статью о семье, отравившейся несвежими бычками?
—   «Рыбки захотелось».
В море не только фильмы, но и шутки приходится прокручивать не один раз. С каким грузом поднялись на борт, с таким и остались. Анекдотами в иностранных портах не разживешься. Это не мороженое мясо, не топливо, не вода. В радиогазете, которую ежедневно отстукивает беспроволочный телетайп, тоже по части юмора слабовато. Разве что радист обменяется хохмой с коллегой. Такое, конечно, не поощряется — засорение эфира, но и не пресекается излишне рьяно. Во-первых, одесситы просто иначе не могут, во-вторых, смех, как известно, витамины души. Диалог между старпомом и третьим продолжал развиваться по неизменным канонам. В реестре Эдуарда Владимировича он значился под рубрикой «рыбачок-землячок».
—  Для каждой рыбы существует своя приманка, — меланхолично уронил Беляй.
—   Ставрида и скумбрия идет на луженый крючок, — тотчас же подыграл Мирошниченко.
—  Тунец — на ставриду.
—  Акула — на любую тухлятину, лишь бы нашелся кованный крючок.
—   Но любая рыба... — Мирошниченко сделал вкрадчивую паузу, — даже рыба в консервных банках...
—   Идет на краску, — закончил Беляй.
—   Безотказно! — подсказал третий.
—   Совершенно    справедливо,  —  поправился      старпом. — Безотказно идет.
До встречи с рыбаком оставалось минут семь-восемь, и Вадим Васильевич потянулся к большому восьмикратному биноклю.
—  Наш! — торжествующе объявил он, когда   стало возможно различить широкую красную полосу на трубе. — СРТ... Зови мастера.
—   Мурманский, скорее всего, — сказал Мирошниченко,   снимая   телефонную   трубку. — А может, латыш... Константин Алексеевич?  Идите сюда!   Рыбачок появился! — с капитаном он говорил так же напористо, как и с любым другим членом экипажа. К всеобщему удивлению, это сходило с рук.
—   Что за рыбачок? — Беляй стоял рядом и слышал ответы Дугина. В голосе капитана слышалась заинтересованность.
—  Какая нам разница? Лишь бы наш.
—  Собираетесь останавливаться?
—   Конечно!   —   Мирошниченко   радостно   подмигнул старпому. Вопрос мастера предопределял ответ. — Подумаешь,  каких-нибудь  пять — десять  минут.   Наверстаем, Константин Алексеевич.
—  Положим, не десять, а все двадцать, а то и полчаса, но аллах с вами!.. Валяйте. Тут меня как раз Загораш одолевает, тоже короткую остановочку просит.
—  Добро, — Мирошниченко весело потер руки и выскочил на пеленгаторную площадку.
СРТ был уже виден невооруженным глазом, крохотной белой чертой выделяясь на графитовом диске помрачневшего океана. Настраивая бинокль, третий помощник отметил, что ветер усилился и появились одиночные всплески пены. И верхушка волны смутно просвечивала недоброй желтизной. Того и гляди мог хлынуть дождь. На юго-востоке, где обтрепанные кромки грозовых облаков тяжело и косо льнули к горизонту, он уже начался.
— Я — теплоход «Лермонтов», — щелкая переключателем каналов, старпом вышел на УКВ-связь, — я — теплоход  «Лермонтов».  Рад приветствовать соотечественников в этих пустынных водах... Как меня слышите? Прием.
—  Слышим вас хорошо, — пробился сквозь шумы и неожиданно сильно прозвучал в динамике голос с мягким латышским акцентом. — И тоже рады встрече. Моя фамилия Круминьш, старший помощник.
—  Добрый день, добрый день! С вами говорит старпом Беляй. Домой идете?
—   Совершение, точно, товарищ Беляй,  в Ригу.
—  Завидуем  вам...  Рыбка хорошо наловилась?
—   Ничего.  Не жалуемся. Можно отвалить    немного для вашего камбуза. Желаете?
— Спасибо,  товарищ  Круминьш.   Весьма  вам  благодарны... А что за рыба?
—  Рыба хек. И окуня взяли немножко.
—  Хек, так хек, —  согласился Беляй и передвинул ручку машинного телеграфа на  «малый ход». Прозвенел звонок, взыграли сервомоторчики в логическом блоке, защелкали    контакты. — Дареному коню в зубы не смотрят... Стопорите свою машину, будем подходить.
—   Есть такое дело... У вас случайно краски не найдется? А то наша вся вышла. Четвертый месяц в море.
—  Краски?.. — Беляй   выдержал  четко  отработанную паузу. — Попробуем поискать.
—  Поищите,  пожалуйста.  Все-таки  домой  возвращаемся. Хочется войти в порт в приличном состоянии.
—Понятно, понятно... Думаю, дадим вам бидончик-другой. Кинофильмами тоже не грех обменяться.
—  Ну, что ж... Мы, правда, из разных ведомств, но, как говорят, двум смертям не бывать.

—   Вот и я так думаю, товарищ Круминьш. Начальство как-нибудь между собой договорится. Вас по имени-отчеству?
—  Ян Янович.
—  Очень приятно, Ян Янович Начинаем стыковаться?
—   У вас имеется подходящая емкость?
—   Не стоит возиться, времени нет. Валите прямо на палубу, мы кормой подойдем.
—  Тогда майнайте вашу сетку.
— О кей, Ян Янович! Стрела у нас вполне подходящая, хоть куда достанет.
Незадолго до того, как на ЦПУ поступила команда сбавить ход и начались маневры по сближению с траулером, Дикун сменил на вахте Загораша.(?) Первым делом он наведался в отсек, куда поступало с цилиндров отработанное масло. Подставив ведро под ближайшую трубу, повернул кран и взял немного на пробу. Вязкая с синеватым отливом жидкость взъерошилась на бумажке мохнатыми иглами, едва приблизился магнит. Во избежание неприятностей нужно было стопориться и чистить дизели. Так Дикун и доложил Загорашу, который, оставшись за пультом, играл с Шимановским в дорожные шахматы.
—   Как, Петр Казимирович, выяснили, что  стряслось? — поинтересовался он, когда блиц завершился благополучным матом.
—  Это я у вас хотел бы спросить, — отчужденно цедя слова, откликнулся Шимановский. — Почему не доложили, чем закончилось обследование?
—  Какое обследование? — не понял Дикун, критически оглядев замасленную ладонь, он вытер ее о спецовку и вдруг все вспомнил:  — В лазе, что ль? В полном ажуре.
—  Так нужно было сказать, а то я звоню вам, звоню...
—  Не  слыхал, Петр Казимирович, бо спал. Когда сплю, так хоть из пушки пали... Верно я им кажу, Андрей Витальевич?
Загораш кивнул и спрятал шахматы в нагрудный карман.
—  Пойдем, что ли, и мы вздремнем,   Казимирыч? — предложил он, поворачиваясь в операторском кресле.
—   Можно, — согласился Шимановский. — С чистым сердцем, что  называется. Значит, в лазе порядок?
— Ну? — развел рукама Дикун.
Шимановский сосредоточенно подпер кулаком подбородок. Оставалось предположить, что виновником ночного происшествия была насыщенная электричеством атмосфера и еще забортная вода, которая постоянно разъедает наружные механизмы кораблей.
—   Ничего не понятно,  —  Петр Казимирович устало зевнул. — Не могла же блокировка сработать только из-за одной лебедки? Или это лебедка плюс тифон?
—  Тебе виднее, Казимирович, заражаясь зевотой, промямлил стармех. — Сил моих больше нет, так спать хочется.
—   Идите,  лягайте,  —  ласково сделал    ручкой    Дикун. — Так зато в лебедке опять законтачило, Петр Казимирыч? Вот же бог послал наказание. То искрит, то дымит, то вообще не контачит. Надо рекламацию  писать. Лучше совсем их не надо. Обойдемся.
—   Вы, может, и обойдетесь, — остановил    бессмысленные словоизлияния стармех. — А как насчет швартовой команды? Счастье    еще, что    «дракон» у нас    богатырь.   Выбирает конец лучше любого  шпиля.  Но разве это дело? Занялись бы вы ею, что ли...
—   Пожалуйста! — Дикун выразил полнейшую готовность сейчас же броситься на корму. — Особенно с ними, — обвел он Шимановского    ласкающим    взором. — Может, после вахты?
—   Какое там, — отмахнулся электрик. — Неисправность мы ликвидировали, а остальное не в нашей компетенции. Дефект конструкции. Менять их нужно ко всем чертям.
—   Мастеру сказал?  —  Загораш  невольно  радовался тому, что неисправность обнаружилась не в машине.  — Он-то понимает, почему отключилось питание?
—  Он понимает, зато я никак понять не  могу. До конца, по крайней мере... Ты идешь?
—  Сейчас, — стармех сидел, как приклееный. — Только пару слов скажу. — Он снял трубку. — Константин Алексеевич?.. Загораш говорит... У нас тут вот какое дело приключилось: металл обнаружился.
—  Тоже мне новость,  —  после непродолжительного молчания ответил Дугин. — И это все?
—   Нет, не все. Сразу в трех цилиндрах и много. Почистить надо...
—  Сколько потребуется времени?
—   Часа четыре, потому что прокладку тоже давно пора сменить.

 


 

— Да, помню, вы говорили... Только ничего не выйдет, Андрей Витальевич. Уже потерпите как-нибудь несколько часов. Вот подойдем к «Оймякону» — тогда и решим. Глядишь, и запчастями какими разживемся. Продержитесь?
—  Попробуем, Константин Алексеевич.
—  Значит, договорились.  Этой  ночью и станем. Получите восемь, а то и все десять часов на профилактику.
—  Но это уже точно?
—  Я слов на ветер не бросаю.
—  Все-таки  придется  сделать маленькую  остановку. Минут на тридцать. Хочу    проверить как следует. Для верности, Константин Алексеевич.
—  Ладно... Я вас предупрежу.
Когда ударил звонок и стрелка машинного телеграфа передвинулась на «тихий ход», Загораш и электрик шли к трапу.
—  Это еще что за новости? — стармех поспешно вернулся к пульту. — Мостик?! Почему заранее не сообщили? — закричал он в трубку. — В чем, собственно, дело?
—  Не сердись, Витальевич,  — весело успокоил    его Мирошниченко. — Ничего особенного. Ты же сам хотел стопориться... А тут как раз случай такой... рыбки, понимаешь, захотелось. Свеженькой. Сейчас подруливать пачнем, — и уже другим, дикторским нарочитым голосом объявил по трансляции: — Команде аврал! Команде аврал! Занять места по швартовому расписанию.
После того, как, работая левым подруливающим, «Лермонтов» медленно приблизился к СРТ, боцман Снурков с бака и матрос Петя с кормы, бросили «легкости» на шкертах, привязанных к канатным гашам. Подобрав упавшие на палубу мешочки с песком, рыбаки подтянули легкие полипропиленовые концы и закрепили их на кнехтах.
— Пошел! — махнул рукой Ян Янович, румяный молодец с шкиперской рыжеватой бородкой.
На «Лермонтове» загрохотали лебедки. Точнее, якорный брашпиль на баке и та самая кормовая автолебёдка, откуда еще час назад Шимановский выгреб сгоревшие предохранители и графитовые щетки. Пока, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, мотала исправно.
Второй электрик Паша, соколом взлетел на солнечную палубу, закрепил сетку на крюке и забрался в застекленную кабинку крана. Лихо развернув ярко-желтую, как наисвежайший желток, стрелу, смайнал    сетку.  На корме уже лежали жестянки с кинолентой. Пока сеть не сделалась скользкой от рыбьей слизи, следовало    совершить обмен пищей духовной. Не глядя на названия, потому что все было видено-перевидено, кассеты перекинули на палубу латышам. Пока они подбирали замену, Беляй сбегал на бак — в кладовую тросов, фонарей и красок. Забрав у боцмана ключ, вошел в стальную    сокровищницу, где, как в банковском сейфе, хранились эмали и краски. Усилиями старпома «Лермонтов» выглядел настоящим щеголем: надстройка белая, борта    черные, ватерлиния и трюмы ярко-красные, как адское пекло. На поверхности поменьше пошел уже весь спектр. Палубы и внешние устройства густо покрывал зеленый хром, приемные антенны и катер на солнечной палубе — серебрянка. Поскольку на СРТ колер был поскромнее, Вадим Васильевич остановил выбор на цинковых белилах и черной ацетатной эмали н указал матросу бидоны, предназначенные к отправке.
Уверенно орудуя рычагами, Паша уже вирал сетку с бидонами, когда Беляй дал знак отставить.    Круминьш удивленно поднял брови, и даже попугай    Юрочка, сидевший на Тонином плече, беспокойно захлопал крыльями. Не говоря ни слова, старпом вновь отомкнул замок и самолично добавил две здоровенные банки сурика, словно от себя оторвал. Это был хорошо продуманный, рассчитанный на благодарную аудиторию, жест... Во всяком случае, понят  он был правильно.  После того, как сетка, набитая серебристым хеком и багряным пучеглазым окунем, дважды тяжело плюхнулась на палубу, последовал ответный дар для высшего комсостава: омар с клешнями, что твои боксерские перчатки и здоровенный    палтус с мраморно белым брюхом и крапчато-бурой спиной.
Дугин, как и капитан траулера, не счел для себя удобным присутствовать при взаимовыгодном обмене. Удалился скромно в каюту, чтобы следить за всеми перипетиями действа в иллюминатор. Поведение своего старпома он полностью одобрил, хотя омар и показался сверху мелковатым. Но как бы там ни было, прилив бодрости ощущался совершенно определенно. Кратковременная    встреча    посреди океана оживила  монотонные
будни.
Вся операция, капитан засек время, продолжалась ровно двадцать четыре минуты.

—  Как там у вас? — позвонил Константин Алексеевич в машину. — Заканчиваете?
—  Еще минуток десять, — оживленно доложил Загораш.
—  Ну и?..
—  Выдюжим,  надо  надеяться. Не подведем.
Когда теплоход вновь лег на курс, палубу уже вовсю поливали из шланга забортной водой, а сложенную в ящики рыбу рассовали по холодильным камерам. Ближайший четверг — на море, как и на берегу, соблюдают рыбный день — обещал быть обильным.
Не дожидаясь щедрот камбуза, электрик Паша выбрал подходящих окуней на вяление, а замороженного омара, чей панцирь казался матовым от инея, само собой, отдали капитану. Твердо усвоив писательские уроки, Дугин решил сварить некоронованного владыку класса членистоногих на отработанном высокотемпературном пару. Приправ, разумеется, ни каких, только кипящее сливочное масло, по-ньюбургскн. Ради такого дела не грех запустить аварийный котел. Проверить, какой он может дать пар.
Но привычные заботы вскоре отвлекли от лукулловых мечтаний. Ближайшим вечером будет явно не до застолья, а что потом может случиться, один аллах ведает. Даже задумываться не стоит: сперва надо шторм пережить.
Короткий отдых, который позволил себе капитан, нарушил первый помощник, заглянувший полюбоваться на омара.
—  Дайте хоть посмотреть, — напрямую  заявил он, сделав недвусмысленный нажим на слове «хоть». — Давненько они мне не попадались. Последний раз,    помню, Туччи в Неаполе угощал. Вку-усно!
—  Ладно вам, Иван Гордеевич, — несколько принужденно улыбнулся капитан. — Пусть себе лежит в морозилке. Без вас не съедим.
—  Так я пе про то...
—  А я про то. Бутылку компари выставлю  перед Гибралтаром, если все кончится благополучно.
—  Да на кой ляд она  сдалась, эта горечь?! Лучше «Столичную» под винтом. А? Крабы особенно хороши под водочку. Валютная закусь!
—  Омары, Иван Гордеевич, омары.
—  Один черт! — Горелкин зачем-то притопнул и залихватски взмахнул рукой. — До чего же все-таки подвезло нам с этим рыбачком. Хорошие ребята!
—  Они тоже в накладе не остались, — проворчал Дугин, мысленно соглашаясь с Горелкиным. — А вообще-то здорово, приятно как-то особенно. Может, скажете    несколько слов перед фильмом? Про    родной флаг? Одним словом, сами понимаете.
—  Обязательно,  —  согласно кивнул Горелкин. — Сижу тут, а на душе праздник, будто на родине побывал. Сегодня и проведем политбеседу.
—  Собственно, так оно и есть. В каюту заглянул стармех.
—  Разрешите, Константин Алексеевич!
—  Еще один    пожаловал,  —  капитан со значением подмигнул Горелкину. — Вас что, тоже мой омар волнует  или опять в машине что стряслось?
—   В машине все по-прежнему, —  покачал    головой Загораш.  —  Токарь  наш  пропал,   Константин  Алексеевич, — едва шевеля губами, выдохнул он, — Геня.
—  То есть, как это пропал?  — с ходу завелся мастер. — Вы в своем уме, Андрей Витальевич? Что значит пропал?
—  С утра его не видели, — робко пояснил стармех. — И на обед тоже не вышел.
—  Я, вроде, видел его, — Горелкин нахмурился, припоминая.
—  Да погодите, Иван Гордеевич! — нетерпеливо отстранился    капитан.  —  А вы давайте по порядку. Кто поднял тревогу?.. Да не маячьте перед    глазами — вон кресло.
—  Я поднял, — трудно сглотнув, кивнул Загораш. — Но лучше действительно по порядку, — он на мгновение замолк, отрешенно уставившись на парусник «Фермопилы» в новой рамке. — С утра я дал ему задание выточить вкладыш, а потом он исчез, пропал, одним словом, потому что незаконченная деталь так и осталась в патроне. Такого за ним раньше не водилось. Может, отлучился куда? По всему видно, что думал вскоре вернуться, но не вернулся...
—  Это все?
—  Вдруг его за борт смыло, Константин Алексеевич.
—  Чем смыло? Святым духом? Поглядите на море, — Дугин кивнул на иллюминатор. — Разве это волна?
—  Какая там волна, — досадливо отмахнулся Горелкин. — Вспомнил, где видел вашего Геню, — он хлопнул себя но лбу,  — по палубе слонялся, голубчик, вот где. Под окошком своей Дульцинеи.

—  Какой еще Дульцинеи? — яростно закусил губу капитан.
—  Ну, Сильваны Пампанини, — рассыпался мелким смешком Иван Гордеевич, — секс-бомбы нашей. Он там частенько прохаживается.
—   В самом деле? — думая о чем-то своем, машинально спросил капитал.
Загораш и глазом не повел в сторону Ивана Гордеевича. Только вытер платком внезапно вспотевшие руки.
—  Схожу-ка я к этой цаце, — нехотя поднялся    Горелкин. — Может, он у нее застрял? По всему   видно, уговорил он ее.
Стиснув зубы, Загораш медленно распрямился в кресле, ощущая, как прилипает к спинке ставшая горячей и влажной сорочка. Он и сам не понимал, что мешает ему вскинуться и резким ударом сбить Горелкина с ног. Или все-таки понимал, потому что в глубине души знал, что никогда такого не сделает.
—  Постойте! — Дугин  повелительно  вернул  Ивана Гордеевича. — Мне нет дела, — зло отчеканил он, — до того, кто с кем и почему. Вам понятно?.. Всех, кто сегодня его видел, ко мне!
—  Хорошо, — обиженно вскинул плечи Горелкнн. — Коль вы так считаете...
—   Да, считаю...  — тряхнул головой капитан и пригладил рассыпавшиеся волосы. — Будьте готовы к перемене курса, Андрей Витальевич, — кивком отпустил он бледного от волнения Загораша. — Если токарь не отыщется, придется повернуть. Другого выхода не вижу. Хотя ни на грош не верю, что такой шмындрик способен продержаться на воде. Не та закваска...

 



АВАРИЙНЫЙ ЛАЗ

Едва по судну разнесся усиленный до пределов слышимости голос Ивана Гордеевича, Дикун кинулся в аварийный лаз. Он сразу все понял и подосадовал, что связался со слабаком. Иди гадай, что с этим Геней приключится несчастье и он застрянет в железном колодце, где, кричи не кричи, никто не услышит. Не обнаружив тележки на месте, Дикун засеменил на корточках, изредка припадая на руки, когда терял равновесие в спешке. Только увидев у шестьдесят третьего шпангоута свеже-заизолированный кабель, он встревожился теперь уже по-настоящему. Вот тебе и ажур. Стало до слез обидно, что все, чего достиг упорпым трудом и терпением, пойдет прахом из-за какого-то пустяка. Ведь ничего не стоило перед тем, как завалиться на боковую, разыскать этого недотепу. А еще лучше самому было слазить в туннель, а не корпеть в горячей кладовой, дыша всякой дрянью. Горелкин даже спасибо не сказал за фотографии. Принял, как должное, и тут же уселся сочинять нравоучительные подписи. Тоска и горькая обида на собственную беспросветную глупость разом обрушились на Дикуна. Утратив сноровку, он скоро выбился из сил и уже не пробирался, а полз по туннелю, рассаживая колени и локти об острые углы. Дыхание сделалось прерывистым и неглубоким, словно у загнанной лошади, готовой пасть при первой же остановке. Торопясь поскорее добраться до лаза, он едва ли сознавал, что самое страшное, возможно, ждет его именно там, в конце пути. Проклиная себя за то, что поторопился и, никому ничего не сказав, бросился за Геней, упорно карабкался, оглушенный гулкими ударами сердца, колотившегося где-то у самого горла, ослепленный колючей пылью и едким потом.
Лишь когда до проема, ведущего в вертикальную шахту, оставалось несколько последних метров, различил ритмичные удары железа по железу.
—   Это ты, Геня? — хотел он позвать, но только хрип вырвался из пересохшего горла. Тогда и рванулся из последних сил, еще не веря, что самого плохого, о чем и задумываться-то до отчаяния жутко,    кажется, не случилось. Ощупав Генину голову и закаменевшую руку, в которой намертво были зажаты    пассатижи, он взялся за первую скобу и полез наверх.
—  Не боись,    Геня, я мигом, — крикнул он токарю, начавшему вновь выстукивать «SOS».
Откинув тяжелую крышку и ухватившись руками за камингс, долго глядел, запрокинув голову, в мятущееся дымное небо. Когда дыхание выравнялось, легко подтянулся и выбросил ноги на мокрую палубу. За леерным ограждением на носу неслись все те же размочаленные облачные волокна и катили барашки, с которых ветер срывал холодный парок. Дикуну показалось, что целая вечность прошла, прежде чем он опять увидел литые курящиеся волны, эту запертую на стопор цепь и заляпанные мазутом зеленые кнехты. Словно очнувшись от долгого мучительного кошмара, он обернулся, махнул рукой в сторону таких крохотных отсюда, стеклянных квадратиков рубки  и побежал в проход между контейнерами.

И это было лучшее из всего, что он сделал за сегодняшний день, потому что Дугин, закончив опрос очевидцев, намеревался повернуть теплоход. Команда лечь на обратный курс могла последовать с минуты на минуту, и четвертый помощник уже приготовил флажок, именуемый «червем», который вывешивают на ноке на весь период поисков упавшего за борт.
Склонившись над картой, капитан сосредоточенно изучал записанный одографом курс. Судно существенно рыскало и потому не было возможности повторить пройденный путь. Если токарь на самом деле упал за борт — иного объяснения не существовало, — шансов на спасение практически не было. Шторм ожидался самое позднее через восемь часов, а с того момента, когда видели Геню последний раз, прошла уйма времени. Если даже он жив, то непогода накроет его раньше, чем поспеет помощь. И вообще отыскать человека в шторм, да еще ночью мало кому удавалось. Это азбука. Но какой капитан станет руководствоваться азбучными истинами, когда пропадает член экипажа?
—  Свяжитесь с «Оймяконом»... и «Робертом Эйхе»,— сказал радисту Дугин, — и сообщите им о нашем решении. Радиограмму в пароходство я составлю попозже, а пока дайте карту погоды.
На Дикуна, чей красный от сурика и ржавчины лик напоминал маску устрашающего тибетского демона, он не обратил внимания.
—  Нашелся! — облизывая запекшиеся    губы, с превеликим трудом вымолвил Дикун, — в баковом лазе сидит. Ногу, понимаете, опять свихнул, а высота там дай боже, с трехэтажный дом, вот ему и не выбраться... Такое дело.
—  Позовите  боцмана,   Вадим  Васильевич,   —   Дугин застонал как от зубной боли, — и немедлено вытащите этого идиота! За каким чертом его туда понесло?
—  Та я виноват, Константин Алексеевич!  — Дикун опустил голову и обреченно махнул рукой. — С меня   и спрос. А Геня, он чего?  «SOS»    выстукивал пассатижами, чудак! Разве кто услышит?..
—  Вы?  —  без удивления    спросил    капитан, только теперь разглядевший неподражаемое лицо и перепачканную одежду третьего механика. — Сперва сходите умойтесь. Такую разукрашенную рожу как-то не очень сподручно бить, — рука Дугина непроизвольно сжалась в кулак.
Но каким-то шестым чувством Дикун догадался, что гроза чудом миновала.
—  Отставить связь!   — выйдя на    площадку, Дугин заглянул в иллюминатор    радиорубки. — Все отставить, кроме карты погоды! Чего вы носитесь   с   вашим «червем»? — вспылил он, натыкаясь на четвертого помощника. — Не вертитесь под ногами и вообще ничего не делайте без приказа. Хватит с меня инициативников! — вырвав флажок, засунул его в гнездо, взял мегафон и выбежал на площадку — проследить за спасательной операцией.
Геню вытащили с помощью шкертов, которые боцман ловко завязал двойными беседочными узлами, бережно уложили на носилки и отнесли в медсанчасть, где Аурика спешно готовила портативную рентгеноустановку.
—   Перелома, кажется, нет, — не слишком уверенно объявила она, разглядывая на свет мокрый, не профессионально сделанный снимок. — На всякий случай пусть полежит недельки две в полном покое.
—  Так долго? — удивился старпом.
—  Наверное, у него сильное растяжение, Вадим Васильевич, —  объяснила    Аурика.  —  Сухожилия    очень медленно восстанавливаются. Так считают авторитеты.
—   Ну, если авторитеты, тогда конечно. Против них не упрыгнешь,  —  старпом  напрасно расточал запасы иронии. Аурика все принимала всерьез.
—  Болит? — наклонилась над все еще бледным от пережитого волнения Геней.
—  Побаливает, — признался Геня. — Когда не шевелишься, то не очень.
—  А вы его, гада, витаминчиками, — пошутил   Беляй.
—  Попробуем УВЧ.
—  У вас разве есть? — удивился старпом.
—   У нас все есть,   —  категорично    отрезала Аурика. — Но вы правы, витамины при таком    астеническом сложении тоже не повредят.
—  Тогда я окончательно пас, — старпом поднял руки и дал задний ход.  —  Поправляйся,  Геня, и не волнуй доктора.
—  Две недели?!  —  возмутился    Константин    Алексеевич,  выслушав    доклад    Беляя.  —   Только  этого  не хватало!  Мне токарь может потребоваться уже сегодня. Скажите боцману, чтобы приспособили кресло какое-нибудь или что-то вроде. Думаю, ничего не случится, если этот штукарь часок-другой проведет у станка?

—  О чем разговор?  Ему лишь бы  на ногу не опираться..« Только зря вы его штукарем обзываете,  Константин  Алексеевич.  Геня  парень  тихий и  работящий.
—  Знаем мы этих тихонь, — проворчал Дугин. — Нечего было слушаться Дикуна, прохиндея болотного, так его перетак. У нас есть апельсиновый сок?
—  Даже ананасный.
—  Скажите артельщику, чтоб отнес несколько банок в медчасть. А вообще я сам туда заскочу. Хочу с докторессой нашей крупно побеседовать. Ни черта девка не понимает. Зачем, спрашивается, перевязку сделала? Пароход, все-таки не санаторий. Гипсом надо залить, спокойнее будет. Как считаете?
—   Вполне  согласен,  Константин  Алексеевич.   Вдруг действительно  на  станке  придется поработать...    Да  и шторм на носу. Может так шваркнуть...
—  Вот и я о том же. Как не крути, а судовой врач в  первую голову должен  быть  моряком.    Мужик    мне нужен  на этой роли,  Вадим  Васильевич. Неужели у Петрова хорошего мужика не нашлось? Удружил, нечего сказать.
На этом инцидент с Геней был исчерпан. Предстояла веселая ночка, и капитану хотелось хоть немного поспать. Всех дел не переделаешь, а на рандеву с Богдановым следовало явиться в лучшем виде. Тем более, что первый помощник все равно снимет стружку с виноватых и правых. Хорошо хоть радиограммы в эфир не пошли, и теплоход ни на йоту не отклонился от рассчитанного курса. Что и говорить, вовремя Геня нашелся, хоть за то спасибо!        

 



СУХОГРУЗ «ОЙМЯКОН»

Береговые станции, обслуживающие квадрат, где находился «Оймякон», послали сигнал безопасности. Вслед за троекратно повторенной группой «ТТТ» в эфир полетело штормовое предупреждение, переданное, как обычно, на международных частотах бедствия. Синоптическая служба предсказывала волнение восемь баллов. Расхождения с последним прогнозом получились весомыми, можно даже сказать, роковыми.
—   Хоть на балл больше, — грустно пошутил Богданов, прочитав сводку, — зато на дна часа скорее. Плевать, все равно перед смертью не надышишься.  Выдюжим!
Радист не оценил юмора и не проникся оптимизмом. Он слишком хорошо знал море, чтобы не видеть различия между волной в семь и восемь баллов.    С восьми-балльной  волной,  да  еще  усиленной  ветром,  сухогрузу не совладать. Даже на буксире у  «Роберта Эйхе».  Все диаграммы  буксировки,  заранее  рассчитанные  для  различных вариантов,  можно  было  спокойно    отправить  в утилизатор. Равно как и стальной трос, подогнанный  в мехмастерских под длину ожидаемой штормовой волны. В    течение считанных часов, оставшихся до подхода «Лермонтова», Олегу Петровичу предстояло решить беспощадную дилемму: либо пересадить экипаж на чужое судно, либо все же попытаться спасти «Оймякон». Оцепить последствия буксировки не представляло труда. Направление  ветра и  волн в море  обычно  совпадает.  Поэтому, если буксировщик возьмет насупротив, его неизбежно собьет носом под ветер, и легко догадаться, что произойдет с ведомым пароходом, когда лопнет, не выдержав  динамических  усилий, трос. Это  один  вариант, самый очевидный.  Но  можно  пойти  и  по  волне,  чтобы поскорее  выскочить  из опасной  зоны. В этом  случае судно, как бы подгоняемое сзади, начнет рыскать, вилять кормой,  обнажая руль и винты. Кое-какие шансы тут, конечно, есть, хотя настоящий моряк на многое пойдет, только бы не видеть бешеного вращения лопастей, взлетевших в непривычную воздушную стихию.
Впрочем, своего винта не увидишь. Только каждой кровинкой ощутишь истерический взвой двигателей и мгновенный удар о воду, неистовую и плотную, словно клокочущая лава. Такого и злейшему врагу не пожелаешь.
Мысленно поставив крест на буксировке в откровенно штормовых условиях, Богданов прикинул вероятность разойтись с циклоном.
«Если Дугин поспеет до шторма, такое может и выгореть, — решил он, — по крайней мере удастся хоть чуть-чуть увильнуть в сторону. Конечно, тогда на Дугина ляжет ответственность за оба судна. А он с грузом и потому сам выгребает против волны с трудом. Тут любой поостережется, тем более, что риск неоправданно велик, а шансы на удачу сомнительны. Как ни верти, а на чужую шею свои грехи не навесишь».
Критически взвесив все за и против, Олег Петрович вынужден был расстаться и с этой идеей. Даже могучий «Эйхе», так счастливо, так своевременно подвернувшийся под руку, оказывался теперь практически ненужным. Непогода его опередила, а людей, если не найдется иного выхода, мог снять «Лермонтов». Собственно, ради этого Дугин и шел в опасный район, ломая сроки, подвергая риску дорогостоящий груз. Можно ли было требовать от него большего? Прежде чем принять окончательное решение, Богданов решился опробовать на повышенных оборотах гребной вал. Этот последний резерв он приберег на крайний случай.
Винт «Оймякон» повредил, скорее всего, во Флоридском проливе, когда среди ночи натолкнулся на притопленный баркас. Унесенная ураганом от берегов Южной Америки пустая посудина несколько суток крутилась в Саргассовом море, пока не попала в один из рукавов Гольфстрима. С той минуты путь баркаса был предопределен. То ненадолго выплывая, то уходя в глубину, он устремился к северу вдоль одной из самых оживленных трасс судоходства. Так уж случилось, что течение вынесло его наверх прямо под киль сухогруза «Оймякон». Вины Олега Петровича в том не было. Да и с вахтенных спрашивать не приходилось, потому что радар никаких препятствий по курсу не показал. Вообще поломка лопастей, принимающих на себя многолетнее давление водной толщи, происходит довольно часто. Случись такое в спокойных условиях, капитану Богданову стало бы лишь досадно, не более. Без особой нервотрепки и спешки «Оймякон» дошел бы до Генуи или Триеста и сменил винт. Но лопасть отлетела именно теперь, когда береговые станции передали штормовое предупреждение. Жизнь, особенно морская, любит преподносить сюрпризы. После многих дней относительного покоя она, словно пробудившись от спячки, принимается восстанавливать равновесие, наверстывать упущенное, нагнетать ситуацию.
Сразу же после столкновения Олег Петрович приказал обследовать винт, когда водолаз доложил, что повреждений не обнаружено, думать забыл о пустячном, как казалось тогда, происшествии. Попусту опасаться того, что в бронзе могли образоваться микроскопические трещины, было не в его правилах. Все равно в морских условиях дефектов не разглядишь. Дни проходили за днями, винт работал исправно, и никаких оснований для тревоги не возникало. И вдруг, как запруду прорвало: сюрприз за сюрпризом. Сначала лопасть, потом шторм и, наконец, Дугин. Меньше всего хотелось Олегу Петровичу быть хоть чем-нибудь обязанным этому человеку. Твердо веря в принцип, что победителей не судят, капитан «Оймякона» еще лелеял надежду дойти до Ильичевска своим ходом. А уж тогда пусть выносят заключения о его работе, обследуют вал, дейдвуты, копаются в журнале, где, между прочим, инцидент с лопастью  изложен подробно и  объективно. Но не только  такими, весьма  резонными  соображениями  объяснялось промедление капитана, которого в пароходстве считали,  быть может, излишне самоуверенным, но безусловно смелым. Беда, если это можно назвать бедой, заключалась в том, что Богданову всегда и во всем везло. Он не зпал поражений  и  психологически  не  был  к   ним  подготовлен. Растерявшись на первых порах, когда случилась поломка, он не сразу сумел собраться, и дальнейшие осложнения только усугубили его  растерянность.  Казалось, еще немного и он окончательно надломится, утратит инициативу, авторитет, навсегда потеряет лицо. Но вышло иначе. Штормовое    предупреждение,  сводившее на нет любую возможность буксировки, пробудило  в Богданове холодную расчетливую ярость. Стиснув зубы, он поклялся, что все вытерпит, но выйдет победителем. События последних дней он воспринял чуть ли не как заговор, направленный против него лично. Даже капризы стихий странным образом слились в его сознании с интригами реальных и мнимых врагов.
Пользуясь тем, что океан  впервые за четверо суток утих, Олег Петрович спустил аквалангиста. Словно разведчика заслал во вражеские тылы. Он ощутил истинное удовлетворение,  когда матрос в  гидрокостюме и ластах решительно бросился спиной вперед в удивительно спокойную воду. В глазах Олега Петровича это было равносильно   ответному   действию     на   враждебные     происки. Борьба началась. Погода, как нельзя более, благоприятствовала осмотру. Невозмутимая поверхность, пронизанная косыми лучами, отсвечивала нежной зеленью. Казалось, «Оймякон» парит в невесомости, потому что дрейф был незаметен, а облака на горизонте неразличимо сливались с собственным отражением. Только по ним и можно было догадаться, что наступившая тишина не только обманчива, но и  является верным предвестником  бури. Оставляя зенит чистым, эти  неяркие,  пыльно-розоватые облака сплошной цепью окаймляли горизонт, отдаленно напоминая руины сказочных замков. Олегу Петровичу, который откровенно презирал всяческую романтику , подобное сравнение едва ли пришло бы на ум. Но составители лоций, к счастью, не чурались образного языка, и поэтому поколения мореплавателей руководствовались безошибочным признаком: если во второй половине дня облака похожи на развалины замков, следует ждать сильного ветра. В эпохи, когда не было ни радио, ни синоптических оповещений, это служило серьезным указанием. Ныне ж только лишний раз подсказало капитану Богданову, что время на исходе, попусту царапнуло душу.
Когда у спущенного с борта лоцманского трапа всплыл черный с желтыми баллонами за спиной разведчик, Богданов непроизвольно зажмурился и по итальянскому обычаю изобразил пальцами рожки. Если бы кто знал, как чертовски хотелось ему немножко удачи! Должен же обозначиться хоть какой-нибудь поворот к лучшему! Обязательно должен, а уж потом пружина раскрутится и дело пойдет.
Стараясь не смотреть на матросов, окруживших неловко переступающего мокрыми ластами пловца, Олег Петрович пытался предугадать результаты. Краем глаза видел, как упал пояс со свинцовыми бляшками и засверкали лужи, натекшие с гидрокостюма, который спал и съежился, словно змеиная кожа. Казалось, что матрос валяет дурака, нарочно медлит, растираясь полотенцем, массируя багровый овал, оставленный присосавшейся маской. Едва достало выдержки дождаться.
Капитан болезненно ощущал, как утекают секунды, но не позволил себе ни единого лишнего жеста. Демонстрировал легендарную богдановскую выдержку.
—   Ну как?  — небрежно поинтересовался  он, когда аквалангист поднялся, наконец, в рубку. —  Не замерз?
—  Так вода теплая, Олег Петрович, как парное молоко. Зря на меня хламиду надели, все равно что не купался. Только зажарился.
—  Тебя не на пляж посылали, — напомнил Богданов, судорожно пряча за спиной рожки. — Как винт?
Богданов непроизвольно закрыл глаза. Палуба под ним зашаталась.
—  Нормально.
—  Все обследовал? — спросил, с трудом ворочая языком. — Трещин нет?
—  Вроде не видно, — пожал плечами матрос.
—  Не видно или действительно нет? Тогда тоже говорил, что винт в полном порядке.
— Так разве увидишь на глаз? — пожал плечами матрос.
— Оно-то верно, конечно, — протянул капитан. — Как следует все осмотрел?
—  А то как же, Олег Петрович, не сомневайтесь, я пальцами ощупал. Нигде ни заковыринки. Скол у лопасти чистый, только острый очень, оттого, может, и бьет.
—  Так и следовало доложить с самого  начала, — Богданов окончательно обмяк, и головокружение усилилось. — Замерз, бедняга? — пробормотал он, вцепляясь в  подруливающий  штурвал,   —   скажи  буфетчице,  чтоб дала стакан водки, и сам возле нее погрейся, — он уже не соображал, что несет. До крови прикусив губу, попытался собраться с мыслями. Невзирая на дурноту, понимал, что от того, как поведет себя  в этот, быть может переломный, момент жизни, будет зависеть то дальнейшее, о чем сейчас лучше не думать. Теперь все глаза устремлены на него, и, если он окажется на высоте, многое простится. Прежде чем начать, захотелось опрокинуть стопку коньяку, но Олег Петрович знал, что именно это для него невозможно, потому что ни одна мелочь не останется незамеченной в такую минуту.    Вспомнилась чья-то глупая фраза:  «Ставка больше, чем жизнь». Или не фраза — заглавие? В общем, какая разница! Главное, что очень похоже. Сейчас единым духом можно отыграть все потери последних дней. Не оттого ли и оттягивал он до последнего, что заранее задумал эту эффектную ставку, которая и в самом деле значит больше, чем жизнь.
Копечно, все обстояло значительно сложнее. Ни проклятую вибрацию, ни шторм предупредить было нельзя. Глупый случай закручивал пружину часов, дурацкое невезение нагнетало обстановку. Но вера, что самого худшего не произойдет, и в ту самую минуту, когда ухнет последний козырь, обозначится просвет, такая вера была. Она-то и побеждала теперь, творя невозможное. Все остальное— фуфло, жалкие сантименты, рассчитанные на доверчивых юнцов. «Ставка больше, чем жизнь»... Ладно же! Бред собачий. Ничего в мире нет, кроме жизни. Она одна и дает счастливые билетики тому, кто до конца верит в себя. Правильно говорят англичане, что счастлив тот, у кого всегда есть лишние пятнадцать минут.
Олег Петрович быстро обрел присущую ему самоуверенность и даже налился румянцем, словно впрямь принял чарку.

 

— Машине аврал! — прочистив горло, негромко скомандовал он. — Залить ахтерпик!
Он давно замыслил поиграть с дифферентом. Меняя разницу в углублении кормы и носа, надеялся поймать положение, когда вибрация окажется минимальной. Сейчас, на спокойной воде, создалась особенно подходящая обстановка для эксперимента.
В обычных условиях наилучшим считался небольшой, в два процента дифферент на корму, когда судно не только обладает высокой скоростью и мореходностью, но и хорошо слушается руля. «Оймякону» же, по всей видимости, придется еще больше заглубиться кормой, набрав воды в задний балластный отсек, чтобы компенсировать асимметрию винта. По крайней мере Терпигоров высказался именно так, и Олег Петрович это крепко запомнил.

 

 


 

БАК

Электрик Шимановский шутил, что коллекционирует закаты. Свободное время между ужином и кино он проводил на баке, завороженно следя, как погружается в океан воспаленный солнечный сегмент и разворачивает свое неповторимое чародейство зари, угасая зелеными вспышками, поджигая края застывших облачных гряд. Потом холодела многослойная синева, в которой печными угольями дотлевали последние жгучие полосы. Чем выше широта, тем томительнее казался вишневый накал, суровый и душераздирающий, как перед кончиной мира.
Теплоход сопровождала шестерка дельфинов, которые так и льнули к скулам, словно стремились притронуться на лету к чему-то близкому, родному. Стремительные серо-зеленые тени играли в кипящей воде, то вырываясь вперед, то нарочно приотставая, чтобы ввинтиться в сумрачную глубину и выскочить у самого бульба, сверкнув оловянным бочком. Им, очевидно, нравилась эта завораживающая игра, да и людям, следившим за всеми ее подробностями, казалось, что судно идет все быстрее, стремясь не оторваться от нежданных лоцманов, которые словно вели его на невидимой нити. Они исчезли так же внезапно, как и появились, сделав напоследок рывок, которому мог позавидовать самый  быстроходный катер.
Перегнувшись через леер и ничего не увидев, кроме потемневшей воды, Шимановский на какое-то мгновение почувствовал себя осиротевшим, и пароход показался ему медлительной    неуклюжей махиной.    Словно чары
неожиданно спали с глаз. Кто может знать, отчего вдруг сгинули чудные морские звери? Быть может, пресытились однообразной игрой или просто пожелали уйти от шторма, чей нарастающий голос распознали задолго до синоптиков береговых радиостанций. Померкла малиновая дорожка, едва чудовищно сплющенный диск завяз в непроницаемой пене зубчатого, как крепостная стена, облака, и сразу пахнуло знобкой свежестью. Шимановский поежился и обхватил ладонями голые локтн, покрывавшиеся при малейшем ветерке гусиной кожей.
—  Озябли? — услышал он за спиной неподражаемый тембр Дикуна. — Если солнце село в тучу, ожидай покрепче бучу, — слегка исказил    механик канонический текст, сочиненный легендарным  капитаном    Лухмановым. — Заметно свежеет. Сбегать за пиджаком?
Шимановский,  которому  претила любая  угодливость, покачал головой и спросил напрямую:
—  Вам что-нибудь нужно от меня?
—  Да нет, собственно, ничего особенного, — смешался Дикун. — Просто я подумал, что нам следует договориться, как отвечать, если начнется разбор...
—   Какой там разбор,  —  нетерпеливо повел плечом Петр Казимирович. — Успокойтесь,    Дикун, вес и так предельно ясно.
—   Но как же?.. Ведь, наверное, будет собрание?
—   Ну и что? Получите выговор по профсоюзной линии за халатность. В следующем    рейсе искупите вину честным трудом, и судовой комитет скостит вам былые грехи. Или хотите, чтобы я все взял на себя?
—  Нет, я уже сказал мастеру, что сам виноват, — понуро выдавил Дикун.
—  Тогда в чем дело? Спокойно идите себе в кино.
—   Мне на вахту, — как всегда после беседы с Шимановским, Дикун почувствовал себя одураченным.
—  Тем более, — электрик, которому и впрямь были непонятны терзания Дикуна, вообразившего, что загубил карьеру, бросил последний взгляд    на зубчатое облако, ставшее сумрачно-синим, и поспешил в салон команды.
Картина «Два билета на дневной сеанс», взятая с рижского траулера, уже началась, и он пригнувшись пробрался в свой угол. Но стул, на котором обычно сидел, оседлал кто-то из палубных.
—   Не положено занимать штатных мест, — достаточно громко произнес Петр Казимирович, устраиваясь на лавке поблизости.

Детектив, который стремительно разворачивался на скромном экране столовой, он уже видел, когда ходил позапрошлым летом в Бразилию. Поверхностно следя за поворотами сюжета, мысленно проанализировал электросхему лебедки. Чтобы вчерашнее больше не повторилось, следовало предусмотреть специальное реле. За разработкой новой схемы не заметил, как пропустил эпизод с тканью, носящей красивое название «элан», и пожалел, что не запомнил кино еще с того, первого раза. Следующий важный момент с рестораном и дочкой тоже проскочил мимо сознания, потому что вошел Шередко с пачкой радиограмм. Вручив капитану штормовое предупреждение, он раздал заодно и частную корреспонденцию. Шимановскому тоже достался бланк с тремя строчками. Проглядеть их можно было за секунду, даже в полутьме кинозала. Но весточка из дома требовала соответствующей обстановки.
Петр Казимирович выбрался в коридор и поднялся к себе, чтобы за рабочим столом бережно вникнуть в каждое слово. Писала жена: все было дома благополучно. Захотелось есть, хотя на ужин давали жирные вареники С кислой капустой. Шимановский вскрыл банку ветчины и налил стакан кьянти.

 



МАШИННОЕ ОТДЕЛЕНИЕ

Заступив на вахту, Дикун, как обычно начал с обхода. Инстинктивно недолюбливая дистанционные датчики, хотя на то не было никаких оснований, он доверял только собственному глазу. Неторопливо, со вкусом, словно совершая вечерний променаж, слонялся с площадки на площадку, прислушиваясь к слитному гулу силовых установок, пронизанных могучей дрожью, которая передавалась бесчисленным манометрам, где дергались черные стрелки, замасленным стеклянным трубкам с трясущимися менисками уровней. Пробы из лабрикатора третий механик брал на палец или на ладонь, вечно темную от въевшейся смазки и почти не чувствительную к ожогам. Лишь с обонянием у него обстояло не совсем ладно.
Хотя система кондиционирования на «Лермонтове» находилась на уровне мировых стандартов, на нижних внутренних палубах жаркое дыхание машин и сладковатый угар отработанных газов ощущались довольно явственно. Но именно этого, столь характерного душка, к которому примешивались запахи горячей смазки и сухого перегретого пара, Дикун абсолютно не замечал. Сжившись с машинами, чутко улавливал каждую постороннюю ноту в слитном оркестре, наполненном металлическим лязгом, шипением сжатого воздуха и хлопаньем приводных ремней, он до неразличимости пропитался специфическим машинным духом.
Обойдя по первому разу все площадки, спустился проверить масло на металл. Порошок выявился и в седьмом цилиндре. Пришлось забежать в ЦПУ, позвонить Загорашу, но тот что-то невнятно промычал и положил трубку. Оставалось пожать плечами и возвратиться в зал.
Прокручивая в голове разговор с Шимановским, Дикун терзался запоздалыми сожалениями, что чего-то там не сказал или забыл спросить. Больше всего опасался, как бы в беседе с мастером электромеханик, не обрисовал его в невыгодном свете. Собственно поэтому он и пытался объясниться, но, к сожалению, бестолково. А ведь все ясно, как день. Он хотел сделать, как лучше, и меньше всего думал о том, что из-за какого-то нелепого случая может выйти жуткое дело. Хорошо еще, что мастер не успел повернуть пароход. Впрочем, потому и не успел, что Дикун проявил расторопность. Хоть бы это учли...
Миновав отключенный балластный насос, он вновь возвратился к установке и ладонью попробовал, как действует охлаждение. Невеселые раздумья по мешали зорко приглядываться к мельканию стальных шатунов и выполнять привычную до автоматизма работу. Она тоже не радовала сегодня третьего механика, хотя обычно он забывал здесь любые неурядицы. Едва уловимый разлад во взаимодействии движущихся частей определенно усилился за последние сутки. К мерному стуку клапанов примешивался какой-то чужеродный свист. Методично обследовав двигатель от форсунок на верхотуре до подшипников, куда смазка пока поступала исправно, Дикун добрался до крышки клапана. В том, что звук исходит оттуда, он убедился, когда отключил шипящий компрессор, предназначенный для продувки.
Так и есть! Шпилька, крепившая крышку, оказалась начисто сорванной, а посторонний звук издавал просвистывающий воздух. Щелочка, очевидно, образовалась микроскопическая, но в любую минуту двигатель мог захлебнуться. Требовалась немедленная остановка. Ремонт хоть и пустяковый — от силы на час, — но на ходу его не произведешь. Это был как раз тот случай, когда вахтенный
механик обязан действовать решительно и быстро. Пробежав над гребным валом, Дикун влетел в ЦПУ.
Стопори машины! — отрывисто бросил напарнику и схватил трубку. Мостик? Вадим Васильевич? — узнал голос старпома. — Будем останавливаться. Клапан разгерметизировался.
Ты бы хоть деду доложил, — упрекнул четвертый механик.
Ага, сейчас! — исполненный кипучей жажды действовать, Дикун дал отбой и потянулся к наборному диску, нажимая попутно бесчисленные кнопки. Однако позвонить Загорашу не успел — вызвал капитан:
Вы в своем уме? Это что еще за художества? Кто позволил?
Извините, Константин Алексеевич, — сдержанно, с чувством собственного достоинства возразил Дикун, — но действую точно по инструкции.
Он удовлетворенно прислушивался к относительной тишине, наступившей после отключения силовой установки. Попыхивая на спадающих оборотах, машина облегченно замедляла бег.
Сейчас же запустить резервный! — задыхаясь от ярости, распорядился Дугин. — Вы слышите меня? Не-мед-ленно!
Запустить резервный, — как ни в чем не бывало ответил Дикун, как по клавишам пробегая по кнопкам.
Если мастер хочет, чтобы судно тащилось, пока будет производиться ремонт, это его право. Сказано — сделано. Запустим резервный.
Сколько времени вам нужно? — голос в мембране звучал по-прежнему раздраженно, но уже без гнева.
Минут сорок, Константин Алексеевич.
Сделайте за двадцать, — приказал капитан. — Я не могу ждать.



* * *

Предельно лаконично Богданов радировал о том, что сумел развить ход в девять узлов и в сопровождении более не нуждается.
Дугин прочитал радиограмму со смешанным чувством обиды и облегчения. Оставалось плюнуть и забыть, потому что основная забота, точившая его последние несколько дней, неожиданно отпала. Все разрешилось к всеобщему удовлетворению, но Константин Алексеевич почему-то не мог радоваться. Он чувствовал себя опустошенным, можно сказать, одураченным. Все оказалось напрасным: напряжение, бессонные ночи, и эта гонка из последних сил в опасной ауре тропического циклона. Дугину было даже немного стыдно перед своими людьми.
Хотите пива, Василий Михайлович? — предложил он, кинув радиограмму на стол. — За счастливую развязку.
На радиотелефонию не вышел, — осуждающе скривил губы Шередко. — Дескать, благодарю за помощь и баста...
Дугин бросил колючий пристальный взгляд.
Формально он прав.
Так то формально!
Конечно же, все замыкалось именно на Богданове, на его нетерпимой манере. Шередко уловил очень чутко. Обхамить можно и благодарностью. Особенно благодарностью за помощь, которая не успела реализоваться. Богданов передал свое сообщение, когда между судами оставалось всего сто двадцать миль. Ему ничего не стоило воспользоваться радиотелефоном и в личной беседе, согретой живым дыханием, сообщить об успехе, — единственно возможного в данных условиях маневра, подсказанного капитаном-наставником. Но он не снизошел, не посчитал нужным. Спасибо, мол, за благородные намерения, но справился и без вас, а как да почему, не ваше дело. Он разом отбросил чисто человеческие связи, как только минула надобность в деловых. Собственно, это единственное и было оскорбительным, разобрался, наконец, Дугин. Радист совершенно точно определил: «Даже на радиотелефонию не вышел...» Скорее всего потому и не вышел, что Дугину привелось быть участником терпигоревского радиотреутольника.
Трое суток псу под хвост, — скупо уронил капитан, помешивая пиво соломкой, облепленной зернами соли.
С нас за эти сутки не спросят, Константин Алексеевич, — откровенно высказался Шередко.
Ладно, Василий Михайлович, Дугин допил остатки и решительно поднялся. — Спасибо вам на добром слове да и за работу... Идите отсыпайтесь.
Сразу на Гибралтар возьмем, Константин Алексеевич?
Обмозговать нужно... Сейчас для нас самое главное от циклона удрать. Любой ценой.
 




НАВИГАЦИОННАЯ РУБКА


В северном полушарии угрожающей считается правая часть циклона, где ветер, мешая расхождению, неуклонно сносит судно к центру. «Лермонтов» начал менять курс, когда ветер крутил против часовой стрелки, а циклон, соответственно, находился слева, то есть в наилучшей позиции. Дугин предпочел провести ветер справа по носу и вновь описать широкую дугу. В сравнении с прямым направлением на Гибралтар это давало проигрыш в пятнадцать часов. Беляй быстро проделал на электронном калькуляторе предварительные расчеты.
—  Устраивает?  —  спросил он, доложив  результаты.
—  Устраивать может квартира или жена, — в обычном стиле отреагировал Дугин, уже радуясь, что с нервотрепкой покончено и можно спокойно заняться привычным делом. — А тут суровая необходимость. Выбирать не приходится.
—  Почему? — возразил старпом. — Есть    еще один вариант. В случае удачи теряем часов восемь, не более.
—  Знаю я ваши варианты!    Лучше не спешить. По крайней мере зубы целы будут, — капитан покосился на Мирошниченко, которому позапрошлой зимой крепко досталось  в Японском  море.   —  Предпочитаю пропускать циклоны, тайфуны и прочие ураганы на некотором отдалении, — он включил второй   локатор. — Вахтенного к штурвалу! А где четвертый?
—  Сейчас вызову, Константин Алексеевич, — сказал Мирошниченко,
В сложных ситуациях Дугин предпочитал иметь штурманов под рукой, невзирая на очередность. Сцепив за спиной руки, он мерил шагами рубку, то останавливаясь возле экрана, то пристально вглядываясь в кромешную темень, где не было и не могло быть ничего, кроме воли. Задавая самые разнообразные вопросы, он надолго замирал у курсографа, следя за тем, как плавает из стороны в сторону диск, затем выходил на площадку, чтобы самому взглянуть на термометр. Помощники знали, что сейчас капитана лучше не трогать. У него был свой отработанный метод накопления информации, и пока не достигалась полная ясность, он требовал лишь быстрых и точных ответов и мгновенного исполнения приказаний. Любое некстати оброненное слово или шутка могли вызвать крайнее неудовольствие. А уж о возражениях и вовсе нужно было забыть. Когда капитан, словно профессор на обходе, сопровождаемый почтительной свитой врачей и ординаторов, метался от площадки к площадке, спрашивая то карту погоды, то какой-нибудь пеленг, перечить ему мог только заведомый камикадзе. По крайней мере так утверждала молва, которую старпом всячески поддерживал.
Но, уяснив для себя обстановку, Константин Алексеевич вновь становился душа человеком. Рассыпал прибаутки, предавался романтическим воспоминаниям, одним словом, вел судно с легкостью виртуоза. В такие моменты работать с ним было одно удовольствие. Это слово, кстати, поскольку весь набор хохм был известен, кто-нибудь обязательно вставлял в разговор, на что следовал неизменный ответ:
—   С удовольствием дороже!
Первым, как правило, смеялся сам Дугин. Но и остальным тоже было нескучно.
Судя по барометру, который начал медленно подыматься, «Лермонтов» уверенно уходил из опасной зоны. Но сила ветра росла, и волна тоже набирала баллы. Дугин обернулся к кренометру. Его беспокоил не столько размах качки, сколько нарушение закономерности. В наш век глобальных климатических сдвигов, когда не только на суше, но и в море погода перестала подчиняться привычному распорядку, гигантские атмосферные фронты распространялись чуть ли не на все полушарие.
Штормовая зона, в которую угодил теплоход, явилась лишь случайной флюктуацией в глобальной системе, ничтожным, непредсказуемым всплеском. Чисто физически от этого было, конечно, не легче.
—   Дайте свет! — скомандовал капитан.
В белом снопе прожектора вздыбленный океан показался светящимся, а может, он и вправду фосфоресцировал, потому что и широта, и сезон для этого были вполне подходящими. Крутые хребты, в которые глубоко зарывался нос, налились зеленой опалесценцией и, конвульсивно полыхнув, взметнулись вверх, обдавая меркнущей дробью. И всякий раз это было похоже на взрыв, за которым следовал гулкий удар и отвратительный скрежет сотрясаемого металла. Обрушенная на палубу волна не успевала стекать через клюзы, и нескончаемо хлеставший пенистый поток казался застывшим, словно нарост из сосулек, и тоже мерцал, но только пепельным потусторонним светом. Да и все судно, вместе с контейнерами облепила какая-то мертвенно фосфористая    слизь.  Зрелище по высшему классу, если б не качка. Беляй, успевший в свои тридцать пять всякого наглядеться, такое видел впервые. Вцепившись в поручень, как завороженный приник к стеклу. Ему померещилось, что теплоход давным-давно погрузился и вертится в придонных водокрутах. Вспомнилось, как у Азорских островов эхолот нарисовал контур затонувшего корабля, наверное, с острым бушпритом и сломанными мачтами. Фрегат, на котором вполне мог ходить адмирал Нельсон, завис на глубине в семьдесят метров. Чтоб не всплыл кому-нибудь под киль, его тут же включили в навигационное предупреждение. Беляй не заметил, как рядом с ним возник матрос, и вздрогнул, когда тот заговорил:
—  Боцман  просил  передать,  что  затанцевали  бочки с машинным маслом и ослабли крепления шлюпки.
—   Раньше надо было позаботиться, — гаркнул капитан. — Скажите боцману, чтобы никто и носа не высовывал на палубу, а то смоет к чертовой матери.
—  Боцман! — объявил по трансляции Вадим Васильевич. — На палубу никому не выходить, — и он представил  себе, как раскачивается и бьется о шлюпбалку пластмассовая лодка, и мысленно поставил на ней крест.
—  Барометр? — спросил Дугин.
—   Продолжает идти вверх,  —  ответил помощник.
—  ЦПУ! — последовало новое распоряжение капитана. — Прибавить ход. Начинаем ворочать под ветер.
Расходясь с циклоном, суда обычно сохраняют взятое направление, пока барометр не начнет подниматься. Сейчас у Дугина были все основания взять круче к норду, потому что в условиях жесткого шторма лучше держаться на курсах против волны или близких к ним. Но поворот в штормовую погоду — маневр довольно опасный. Ворочая по волне, судно должно резко увеличить скорость, чтобы поскорее пройти положение «лагом к волне». Все зависело от того, насколько быстро сработает машина.
—   Готовы, Константин    Алексеевич, —  прозвучал в динамике голос деда.
—  Курс семьдесят восемь помалу,  — сказал    капитан. — Пусть буфетчица сварит кофе, — кивнул он Мирошниченко.
—  Семьдесят восемь помалу, — повторил штурвальный.
Бухание волн сразу усилилось, и теплоход, принимая все больше воды, стал зарываться глубже. Веер пены взлетал чуть ли не выше контейнеров.

—С— Cемьдесят восемь на румбе, — доложил штурвальный, не отрывая взгляда от красного лимба над головой.
На десяти узлах «Лермонтов» еще продолжал зарываться, но руля слушался хорошо и без особой рыскливости держался на курсе, несмотря на сокрушительные удары волн, от которых, казалось, полопаются сварные швы. Чтобы ослабить броски тысячетонных валов, Константин Алексеевич начал изматывающую игру в переменном режиме: стопорил машины при подходе высокой волны и давал полный ход, когда судно начинало всходить на очередной гребень. Сбитая с толку автоматика лишь жалобно выла, не успевая следить за лихорадочными бросками теплохода.
—  Плачет  кибернетика,   —  шепнул    Мирошниченко и потянулся за сигаретой. — Дай-ка и мне аглицких.
—  А что поделаешь? — Вадим Васильевич подвинул ему зажигалку,  —  Машинная логика не может понять логику моря.
—  Какая к шуту у моря логика? — неожиданно возмутился третий помощник. — Это ж сплошной кошмар.
—  Не скажите, — не повернув головы, подал реплику Дугин. — Как накатит восемьдесят первая, так на собственной шкуре испытаете всю прелесть морской логики.
—  Девятью девять, — сказал Беляй. — Девятый вал в квадрате.
—  Три звездочки в четвертой степени, — неуклюже сострил четвертый помощник и надолго    умолк, сконфуженный неодобрительным молчанием.
—   Если ничто не помешает и благополучно придем в Ильичевск, запишусь в альпинистскую секцию, — сказал капитан, когда понял, что самое трудное осталось позади. — Что там боцман насчет бочек говорил?
—  С бочками, полагаю, обойдется, — ответил Беляй, припомнив, когда в последний раз проверял крепление. — Трос стальной, новехонький.
—  Смотрите, — предупредил Дугин.  — За лабрикаторное масло валютой плачено.

 



КОРМА

Первый помощник был разбужен деликатным прикосновением Дикуна.
—   Вставайте, Иван Гордеевич, рыбку ловить. Горелкин испуганно встрепенулся и, натыкаясь в темноте на кресла с разбросанной одеждой, кинулся к шкафу, где хранил спиннинги, катушки и богатейший набор крючков.
—  Та не торопитесь, — Дикун догадался    включить лампу. — Мы еще идем порядочно, минут десять как застопорились.
—  А что случилось? — щурясь на свет, осведомился Горелкин.
—  Прокладки чертовы полетели и палец менять надо. Работы часов на тесть.
Одеваясь на ходу, Горелкин нашел пенопластовые мотовильца со ставками и поднял шторку иллюминатора.
Еще не светало. Протяжно вздыхая, океан гнал частую зыбь. Было непривычно тихо.
—   Не могли лучшего места найти!  — проворчал Горелкин, разыскивая бушлат. — До шельфа нельзя было погодить?
—  Так уж получилось, — прикинулся виноватым Дикун. — Делали, что могли, но машина — не человек, ей не прикажешь. Хорошо хоть из шторма    успели выскочить.
—   Какой там шторм? — Иван Гордеевич, ожесточенно мял  припухшее  лицо.   Рассеянно  выслушав  объяснения Дикуна, он нагнулся над умывальником и пустил сильную струю из нажимного крана.
Рыбалки он ждал чуть ли не месяц и, как все остальные, мечтал о коротком отдыхе.
Понимая, что первый помощник неконтактен, Дикун счел свою миссию законченной и тихо исчез. В отличие от других, он не позволял себе шуток по поводу горелкинской страсти, хотя своими глазами видел, как на Сивее тот пытался прогнать канадского лоцмана, причалившего в самый неподходящий момент бешеного клева. К счастью, они говорили на разных языках и обошлось без конфликта.
Надев бушлат прямо на тельник, Иван Гордеевич вышел на палубу, которая мерно вздымалась и опадала. Лишенное подвижности судно сразу же развернуло лагом к волне, вполне умеренной, и покачивало не меньше, чем в шторм. Бортовые танцующие огни скупо освещали угрюмую непроницаемую воду. Перебравшись на подветренную сторону, Иван Гордеевич окинул горизонт. На ноках рей крутились по ветру два черных шара, вывешенных по случаю остановки. Луна еще светила в полную силу, но звезды побледнели, и небо в иссиня-черных разрывах казалось серым. Опустив для пробы грузило и убе дившись, что сильно несет и ловить пока рано, Горелкин потащился на корму, где боцман уже рубил на кнехте наживку — мороженое мясо.
Приготовления к рыбалке были в самом разгаре. Паша-электрик смайнал люстру на длинном резиновом кабеле и включил автомат на распределительном щите. В кромешной тьме под кормой таинственно засиял сине-зеленый ореол, пронизанный золотистыми искрами. Люстру покачивало, и свет в озаренном круге клубился, как дым. Сразу же откуда ни возьмись появились креветки и зашныряли под рефлектором, переливаясь, как драгоценные камни. Казалось, даже зыбь улеглась, зачарованная нежданно расцветшим в ночи праздничным оазисом. Растопырив колючие плавники, стрельнула в жидкий огонь летучка, и сразу за ней еще одна. Нарядными, светло-васильковыми бабочками закружились они на дармовом пиру, куда стекался со всего океана завороженный светом планктон.
Наживив крючки, Горелкин опустил грузило на всю длину лески.
—  Какую глубину ставить? — спросил он капитана, который тоже не замедлил явиться со спиннингом.
—  Отпускайте смелее,  Иван  Гордеевич,   —  пошутил Дугин,  пристегивая  к  карабину    поводок с  кальмарницей. — До дна еще далеко.
—   Вы разве на кальмаров? — Горелкин ревниво покосился на изящную игрушку, лучившуюся тихим зеленоватым светом.
—  А то как? — задорно ответил Паша, прилаживая к универсальному многоколенному удилищу с агатовыми кольцами точно такое же зеленое веретенце.  — Было б вам купить. Всего две с половиной тыщи лир, а удовольствия — на миллион.
Звездно блеснув, кальмарница плюхнулась далеко за размытую световую границу, где затаилась первозданная мгла.
Капитан и электрик забрасывали в разные места, но безуспешно. Иван Гордеевич повеселел и с большим оптимизмом продолжал подергивать свою наживленную обескровленной говядиной ставку. Он даже не заметил, как Снурков опустил за борт две проволочные «донки», после чего преспокойно отправился спать.
Как всегда неожиданно, появилась акула. Голубоватая и обтекаемая, словно подлодка, она прошла под кормой и, обогнув теплоход, застыла на рубеже света и тени.
Горелкин, на всякий случай, начал поспешно выбирать леску, но это только привлекло вечно голодную хищницу. Едва заметно вильнув хвостом и выставив боковые рули, она сделала мгновенный рывок. Удилище тут же согнулось дугой, а многоцветиая японская жилка натяпулась и ослабла.
Походя скусив свинцовое грузило и не обнаружив ничего достойного внимания, великолепная рыба исчезла, как призрак.
—  Потолще леску надо было захватить, Иван Гордеевич, — даваясь от смеха, посоветовал Дугин, — и крючок побольше...
Горелкин, чертыхаясь, крутил катушку.
—   Чтоб она сдохла, проклятая! Два рубля на конном рынке за ставку отдал... Паша, у тебя запасного грузила не найдется?
Но Паша не ответил, потому что увидел, наконец, долгожданного кальмара, бурой нечеткой тенью проскользнувшего в темноте. Чудовища возникали из мрака одно за другим. Предпочитая держаться подальше от люстры, они шныряли где-то поблизости, подстерегая летучек или еще какую добычу. Судя по всплескам, их стремительные броски достигали цели. С кормы было хорошо видно, как один полуметровый кальмар пролетел над водой, меняя цвет с перламутрового на пурпурный, и плюхнулся у самого борта, где резвилась лохматая рыбка. Выбросив хватательные щупальца, он впился в летучку и ушел вместе с нею куда-то под киль, в несказанную глубину.
Тут-то и пошла сумасшедшая невиданная охота. Едва мастер выбросил первого моллюска на палубу, как заловилось у Паши. И пошло, и поехало. Не успевая подзаряжать кальмарницы возле люстры — свечение быстро ослабевало, — они азартно хлестали воду грузилами, а кальмары шли неистощимой жадной волной, словно какие-нибудь марсиане, окружившие чужой звездолет. Будто наполненные водой грелки шлепались на палубу и, скребя коготками присосков неподатливую краску, испускали потоки чернил. Пульсируя, как живые сердца, и многократно меняя оттенки, бились и прыгали между кнехтов, пока ликующий пурпур окончательно не исчезал из пигментных желез. Вначале бледнел, обретая сиреневые оттенки смерти, стреловидный хвост, затем тускнели мутные светящиеся глаза и закрывался хищный, как у попугая Юрочки, клюв.

Выскочив на воздух передохнуть — в машинном был аврал, — Шимановский чуть не поскользнулся в чернильной луже. Столько кальмаров зараз ему доводилось видеть разве что на рыбных рынках Токио или Бангкока.
—  Ну вы даете! — восхитился он приседая на корточки,
—  Аск *,(* Спрашиваешь (англ.)) — Дугин торжествующе прищелкнул пальцами. — Беляй грозился, что целую неделю будем лопать одну краску, то бишь    рыбу.  Черта с два! Кальмарины хватит до самой Генуи.
—  Надо будет Ванде сказать, чтоб пожарила в сливочном масле с желтками, как писатель любил, — пробормотал в конец униженный Горелкин.
—  Может, хватит, Константин Алексеевич? — предложил Шымановский, следя,    как меркнет красноватый, почти человеческий глаз. — Шли бы лучше поспать.
—  Спать? Сорокового    вытащу    и    пойду,  — легко взмахнув удилищем, он отпустил катушку.
Но выловить сорокового так и не привелось. Приплывшая на огонек рыба-молот, страхолюдная, как химеры Иеронима Босха, живо сделала укорот кальмарьему пиршеству. Всю живность как ветром сдуло.
—  И на том спасибо, — перевел дух капитан, с трудом разгибая занемевшую спину. — А то б ни за что не ушел... Горелкин куда  подевался? — обратился он к Паше.
—  Пошел передачу  для трансляции  писать.  Просил одолжить спиннинг, забросить раз-другой, но я не дал. Еще акуле скормит...

 



МЕДСАНЧАСТЬ

К семи утра состояние силовых установок в общих чертах прояснилось. Объем ремонтных работ оказался не столь велик, как это предполагал первоначально стармех. Впервые за весь поход у него появилась уверенность в том, что рейс пройдет, как положено.
Несмотря на незапланированный отход от линии, показатели выходили приличными. Наскоро вытерев ветошью нагар и масло, Загораш выскочил на палубу глотнуть свежего воздуха. Спать хотелось до звона в ушах. Только теперь он почувствовал, насколько вымотала его незаметно пролетевшая ночь.  Голову поламывало, точно с похмелья, и в суставах ощущалась расслабляющая ломота. Теперь он мог себе позволить теплый душ и два часа беспробудного сна. Сперва только нужно было решить вопрос с токарем. Большую часть потребных деталей выточили сами механики, но там, где требовался высокий класс точности, без Гени не обойтись. Артельщик, неплохо владевший плотницким ремеслом, еще ночью сколотил специальные козлы, к которым штормовым креплением пристегивался стул.
Обойдя корму и подивившись черным несмываемым пятнам, Андрей Витальевич потрогал миллиметровую леску боцманской донки. Она легко подалась и пошла вверх. «Кто-то будет сильно разочарован», — подумал он, взбегая по внешнему трапу.
Увидев пустые ростры, с которых вместе с брезентом сорвало закрытый катер, стармех от неожиданности присвистнул. У себя в машинном он так и не почувствовал, в какой переделке побывал теплоход. Качало, конечно здорово, но чтобы так... Океан внизу расстилался присмиревший и голубовато-серый, как ожившая к вечеру полынная пустошь, и сразу вкус вспомнился горьковатый, влекущий, измученных Тониных губ. Его опять неудержимо потянуло к ней и, как всегда в такие минуты, угрызения совести, которыми он терзал себя, показались детскими, высосанными из пальца. Размышляя о том, как наладить отношения, Загораш вошел внутрь и неожиданно увидел ее. Судя по всему, она недавно вышла из душевой и почти излучала розовое сияние. Под мягкой се косынкой молодыми рожками топорщились бигуди, а ногти покрывал свежий фиолетовый лак. С внезапной остротой, перехватившей дыхание, на Загораша повеяло свежестью и теплотой. Забыв про свои сальные от нигрола руки, он потянулся ее обнять, но она увернулась, выскользнула неуловимым движением.
—  Оставь... И вообще не лезь ко мне больше.
—   Но почему?  — он беспомощно опустил руки.
—  Сам знаешь.
—  Как хочешь, —  Загораш быстро оглянулся, тяготясь объяснением,    но не    решаясь оборвать    его первым. — Ты сюда? К Гене?
—  А ты? — равнодушно спросила она, берясь за ручку. — По работе, наверное?.. Так я могу подождать.
—  Зачем же?.. Можно и вместе.
—  Нет, — она медленно отпустила ручку, выпрямившуюся с глухим щелчком. — Я лучше одна,
— Как хочешь, — он поспешил войти, ощущая скорее облегчение, слегка омраченные неловкостью, нежели разочарование.
Обижаться не приходилось. Уж он-то знал, что Тоня права, даже больше, чем ей это казалось. Ему и в самом деле была нужна не она, а просто женщина, все равно какая, лишь бы не страхолюдная и ласковая. Кажется, он даже не особенно пытался это скрыть. Значит, все к лучшему. Тем более и рейс, кажется, подходит к концу. Самое время развязывать узел.
Присев возле белоснежной Гениной койки, Загораш глянул на свое отражение в кривом зеркале никелированного стерилизатора.
—   Просыпайся, голубок, пора, — он осторожно коснулся Гениной руки и скорчил страшную рожу, которую тут же повторил с многократным усилением расплывшийся на выпуклой поверхности монстр. — Ишь,    разоспался!
—   Почему    тихо? —  Геня    сразу открыл  глаза. — Машины застопорены? Я сейчас, — он попытался вскочить, но стармех удержал его.
—   Много  надо  точить?  —   спросил  Геня,  стряхивая сон. — Я думал, вы меня ночью позовете, и вот заснул.
—  И правильно сделал. Тебе отдыхать надо,    набираться сил. Мы сами кой-чего на станке выточили, короче, пока могли, не трогали. Но тут другого выхода нет...
—  Так разве я не понимаю?  —  Геня боязливо спустил    забинтованную    ногу и потянулся за одеждой. — Пароход-то стоит.
—   О том и речь... Болит?
—   Если не шевелить, нормально.
—  А наступить можешь?
—  Только на пятку, но все равно отдает. По всему телу. Будто током.               .
—  Три недели отдай, как положь. Загипсовать бы надо, — сочувственно вздохнул стармех.
—  Оно бы, конечно, лучше, но не получилось у ней, у Аурики. Боль такая, что хоть   на    стенку лезь. Пришлось снять.
—   Во всяком деле необходима квалификация, — кивнул Загораш. — Вот и мы тоже, инженеры, — он помог токарю одеться и встать, —  по третьему классу точности еще куда ни шло, а дальше: извини-подвинься. Так что прости, Геня, но надо, давай, покрепче на меня обопрись... Палку возьмешь или костыль?

Лучше костыль, для верности.
Поддерживаемый стармехом, Геня неуверенно заковылял к двери. Эти первые шаги для него были самыми трудными. Ни на трапах, ни в коридорах, где вдоль переборок тянулись поручни, костыль уже не понадобился. Его, словно оруженосец, нес стармех, бережно страховавший Геню, пока тот неуклюже скакал на одной ноге.
Тебе даже стоять не придется, подбадривал Загораш. — Посидишь у станка пару часиков — и все. А назад мы тебя на руках отнесем, чтобы по ступеням не карабкаться.
В мастерских Геню усадили на приготовленный стул и, на всякий случай, пристегнули поясным ремнем, почти
как в самолете. Он отдышался, подождал, пока утихнет растревоженная нога, и повернул к себе пюпитр с синькой. Изучив чертеж, проверил, как закреплена заготовка, и привычно запустил станок. Обнажая матовую поверхность стали, побежала завитая фиолетово-синяя стружка. «Как Тонин маникюр», — пронеслось в голове. Через двадцать минут на токаря перестали обращать внимание. Работает человек на своем месте, значит, порядок. В девять часов мотористы принесли ему завтрак: жареного окуня и кружку кофе, а потом Паша-электрик лично от себя поднес нежнейшего кальмара в «писательском» соусе.
Пока в машинном продолжался ремонт, Шередко через Москву-радио установил связь с Одессой и объявил по трансляции запись на разговор. Тут же образовалась очередь человек на десять, которую возглавил расторопный Мирошниченко. Капитан, само собой, шел вне конкуренции.
Но Дугину опять не повезло. Он услышал только редкие гудки и голос телефонистки, возвестившей, что номер не отвечает. Несмотря на героические усилия радиотехники, Лину никак не удавалось застать дома. Это ровно ничего не означало, но настроение, хочешь того или нет, испортилось. Не помог даже кальмар и роскошный шашлык из палтуса на настоящих железных спицах.
А связь, как нарочно, оказалась превосходной. С пеленгаторной площадки Константин Алексеевич слышал не только указания, которые давал своей «пантере» третий помощник, но и ее встречные требования по части водолазок, джинсовых туфель и гибкой антенны для «жигуленка».

 


 

БЕРЕГ (ГЕНУЯ)

Пассажирский электроход «Микеланджело» — краса и гордость итальянского флота — второй год стоял на приколе в генуэзском порту. Рядом с мрачным фронтоном хлебного склада и бетонными опорами эстакады многопалубный, белоснежный гигант казался мимолетным гостем, случайно залетевшим в порт из какого-то сказочного мира вечной праздности и беззаботного веселья. Но это было обманчивое впечатление. Несмотря на мажорную музыку, льющуюся из салонов и баров, электроход плотно прирос к причалу. Его топливные баки были так же сухи, как и плавательные бассейны на палубах, а команда давным-давно разбрелась по другим пароходам.
Как и прочие левиафаны, «Микеланджело» вот уже несколько лет приносил судовладельцам одни убытки. Собственно поэтому его и сняли с трансатлантической линии, что, конечно, никак не решило финансовую проблему: одно содержание в порту обошлось уже в полмиллиона долларов. Однако, несмотря на энергичные усилия компании сбыть нерентабельное судно, покупателей не находилось. И все же совет директоров не терял надежду и не поскупился на очередной прием, куда в качестве особо почетных гостей были приглашены несколько видных американских дельцов и два заезжих шейха из нефтяных эмиратов. Как обычно, коктейль-парти состоялся на борту, для чего на верхнюю палубу спешно вернули вазы с тропическими растениями, старинный фарфор и столовое серебро.
Борис Петрович Слесарев, представлявший Совинфлот в морском агентстве «Нарвал», тоже получил пригласительный билет с объемной цветной фотографией лайнера. Он уже второй год жил в Генуе и знал, что самые сложные деловые вопросы быстрее всего решаются в непринужденной обстановке. Переменив рубашку и галстук, запер кабинет и, насвистывая песенку из последнего фильма, сбежал но лестнице. Затем отыскал среди припаркованных к тротуару автомобилей свой «Фиат» и не без труда влился в сплошной поток, медленно продвигавшийся по улице Двадцатого сентября.
Как всегда в часы пик, где-то случился затор. Выли гудки, надсадно трещали моторы на перекрестках, где мотались близкие к инфаркту регулировщики. Прямая просторная улица, застроенная эклектичными особняками в стиле начала века, плавала в сизых клубах выхлопных
газов.
Вместо обычных двенадцати минут Слесарев затратил на дорогу почти час. Уже на нижней автостраде, когда проезжал мимо квартала Порто Веккьо, прозванного почему-то Колбасным переулком, заметил, что у ворот порта тоже образовалась изрядная пробка.
Карабинеры в синей форме знали его в лицо и, взяв под козырек, пропустили без очереди. Еще минут семь он ехал по территории порта мимо бесконечных складов и почти игрушечных желтых тратторий, где перед рекламными щитами с «кока-колой» празднично цвели высокие кусты ромашки.
Поднявшись в лифте красного дерева на верхнюю палубу, Борис Петрович понял, что явился чуть ли не последним, и поспешил затеряться в толпе гостей. Но не успел он положить себе на тарелку ломоть сочного стойка, как заметил шефа крупного неаполитанского агентства, с которым был связан тесными деловыми узами.
Энрико Туччи улыбнулся, приглашающе помахал рукой и что-то шепнул стоявшей рядом хорошенькой женщине. Она обернулась и тоже взмахнула зазвеневшей браслетами кистью. Узнав Адриену Туччи, Слесарев радостно кивнул, схватил первый попавшийся бокал и, раскланиваясь со знакомыми, начал пробираться на другой конец палубы.
—   Давненько вы не были у нас в Неаполе, — крепким рукопожатием  приветствовала его Адриена и спросила по-русски: — Как поживаете?
—   Вы делаете заметные успехи,  —  одобрил    Борис Петрович. —  Еще раз спасибо вам, синьора    Туччи, за изысканное гостеприимство.
—  А вам за русские книги.
—  Адриена и в самом деле продвинулась в языке, — Энрико похлопал Слесарева    по    плечу. — Наши связи расширяются, и мне нужен надежный помощник, — он рассмеялся, лучась дружелюбием, радостью и довольством. — У нее богатая практика.
—  О, да! — понимающе кивнул Слесарев, проникаясь приятным ощущением легкости, которое находило на него всякий раз, когда он общался с чуткими и отзывчивыми людьми. — В Неаполе наши моряки частые   гости... За дружбу? —. он поднял бокал с красным «антико россо», не подозревая, что мельком увиденная реклама определила его выбор.
—  За дружбу! — в один голос ответили  супруги Туччи.
—  Собираетесь  приобрести?  —  пошутил  Слесарев, указывая на мачту, с которой свисали, лениво полоскавшиеся по ветру флажки.
—  Это не мой джоб, — с экспансивностью прирожденного неаполитанца затряс головой Энрико. — Да и не по карману. А жаль! Посудина    превосходная!..  Может, ваша фирма заинтересуется, синьор Борис?
—   Не уверен,  —  Слесарев отставил пустой бокал и оглядел собравшихся. — Где же хозяева?
—  Уединились с шейхами,  —  Адриена    иронически подняла брови. — Кажется, что-то вытанцовывается.
—   Сомневаюсь,  —  Энрико сделал отрицательный жест. —  Не та сейчас конъюнктура. Даже для ОПЕК, Танкеры и    те    простаивают. Очень рад, что    встретил вас,  —  он машинально притянул  Слесарева  за пуговицу. — Есть небольшой разговор... Ты разрешишь, Адриена?
Вместо ответа она подняла стакан с виски, в котором качалась тающая льдинка.
—   Как там дела у Дугина? — осведомился    Туччи, когда они отошли к бассейну, куда по случаю приема залили  подцвеченную воду.  —  Насколько я понимаю, он запаздывает?
—   По всей вероятности так, — вынужденно    согласился Слесарев.  —  Объективные обстоятельства...
—   Знаю, — с присущей ему прямотой кивнул Энрико Туччи. — Но это ничего не меняет, то есть почти ничего, — поправился он. — Не мне говорить, чего стоило получить эти  грузы, синьор Борис.  Отправитель    очень пристально следит за сроками.
—   Ничего не поделаешь: море есть море.
—  Согласен...  Но,   простите  меня  дорогой  друг,  есть вещи, которые даже мне, вашему искреннему союзнику, трудно понять. Вы понимаете меня? — он обласкал Слесарева взором.
—   Не совсем синьор Туччи. Разве вы не знаете, что «Лермонтов» пытался оказать помощь?
—   Вот именно пытался! — оживленно жестикулируя, взорвался Туччи.  —   Но зачем понадобилось    представлять это в столь невыгодном свете?
—  О чем вы? —  Слесарев по-прежнему не мог понять, чего хочет от него итальянец. — Кто представлял? Где?

—   Как? Вы ничего не знаете?.. Это же было напечатано в вашей морской газете! Я специально...    захватил вырезку,  — он полез за бумажником и жестом    посла, вручающего верительные грамоты, торжественно передал наклеенную на перфорированную карточку заметку с характерным заголовком «Подвиг в океане».
Слесарев пробежал газетные строчки и вновь внимательно перечитал текст. В заметке говорилось о том, как экипаж и, главное, капитан сухогруза «Оймякон» Олег Петрович Богданов в сложной штормовой обстановке сумел спасти судно.
Несмотря на очевидные преувеличения, корреспонденция в своей основной части не содержала ничего необычного. Анонимному автору нельзя было поставить в вину даже дипломатичную интерпретацию событий, последовавших за поломкой винта, который якобы не выдержал «мпогомесячного напора воды».
Что же, умалчивая об истинной причине аварии, можно было сказать и так. Тем более, что лопасть — Слесарев во всех подробностях знал о перипетиях с винтом — в конечном итоге срезал действительно напор воды. Если бы автор заметки, написанной, очевидно, не без влияния самого Богданова, этим и ограничился, не было бы никакой проблемы. В Одессе, как-нибудь разобрались бы, в чем тут героизм. Но в своих попытках драматизировать событие автор пошел значительно дальше и в последнем абзаце, не жалея восклицаний, живописал самоотверженность капитана Дугина, готового ради спасения друга выбросить за борт свои контейнеры. Слесарев сразу понял, что именно взволновало Туччи, и проникся его беспокойством.
—   М-да, — протянул он, возвращая вырезку. — К сожалению, я еще не видел этой газеты и не готов прокомментировать текст.
—   О, мадонна!  — возвел бархатные очи Энрико. — Какие еще могут быть комментарии? — он ударил себя кулаком в грудь. — Я целиком согласен    с действиями капитана Дугина, который поступил, как настоящий моряк. Скажу даже больше. Если бы ему и в самом деле пришлось избавиться от контейнеров, мы бы и это как-нибудь пережили. Груз-то застрахован. Но зачем же теперь, когда все закончилось благополучно, писать такие вещи? Вот что не укладывается в бедной моей голове, синьор Борис. Думаете,    наши с вами    недруги оставят это без внимания?
—  Честно говоря, я не склонен драматизировать положение.  Мало ли что    пишут  в  газетах?  Тем    более, статья не подписана.
Слесарев не сомневался в том, что основной текст передали по радио прямо с «Оймякона», а красок уже подбавили журналисты.
—   В наших — да, в ваших — нет, — отрезал Туччи. — У вас государственная монополия. Или я ошибаюсь? Учтите также, что капитан Дугин запаздывает, как минимум, на трое суток. Боюсь, что потребуется дать объяснение, синьор Борис. А оно вот где, — он похлопал по карману с бумажником.
Слесарев выжидательно смолчал.
—   Мне нравится, когда моряки оставляют линию и идут на помощь друзьям, — Энрико прижал  руку  к сердцу. —  Мне чертовски правится, если ради спасения человеческой жизни жертвуют всем, — он вновь доверительно ухватил Слесарева за пуговицу. — Даже бизнесом. Но я не одобряю идиотов, которые, очертя голову, кидаются в самое пекло. А ведь именно таким идиотом рисует ваша газета капитана Дугина! Это тем более досадно, что мы с Адриеной хорошо знаем его. Уверяю вас, он совсем не такой. Прежде чем рискнуть контрактом, синьор Константин хорошенько подумает.
—   Собственно, он это и доказал. Уверяю вас, что груз в полной сохранности.
—   Именно!  — Туччи схватился за голову. — Зачем же писать такое? Ведь получается, что Дугина в самый последний момент остановил капитан Богданов.  Вы понимаете? Выходит, что если бы радиограмма опоздала на пять минут, судно  окончательно сошло бы с линии. Так? Клянусь честью,    грузоотправителю это очень не понравится. И получателю тоже.
—   Что вы предлагаете?
—   Если бы «Лермонтов» привел на буксире повреженное судно, об опоздании, уверен, и речи не было бы. Более того, лучшей рекламы для линии я бы и не пожелал... А так мне рисуется    лишь одна    возможность с честью выйти из создавшегося положения. Капитан Дугин должен точно в срок доставить груз, — синьор Энрико трагически закатил глаза.  —  Но, увы, это немыслимо.   «Лермонтов»  отличный корабль, но он не может летать по воздуху.
—   Будут у нас и такие контейнеровозы, — с улыбкой заверил Слесарев. — И очень скоро.

Тем более обидно, что сами себе дали подножку. Говорю это на правах партнера, синьор Борис. Перспективы-то великолепные! Японцы, которые до сих пор отправляли в порты Западной Европы через Ленинград, всерьез заинтересовались Одессой. А это значит, новые линии в Южную Европу, на Ближний Восток, в Африку. Уверен, что они сейчас особенно пристально следят за обстановкой. И это только естественно. Ведь ваш транссибирский контейнерный мост вне всякой конкуренции.
Что вы предлагаете? — вновь напрямую спросил Слесарев, понимая, что за эмоциональными восклицаниями Энрико должно скрываться нечто сугубо конкретное.
Пока ничего. Но пусть синьор Константин дерется за каждую минуту. Даже в создавшейся обстановке двое суток задержки лучше, чем трое.
Резервы у него очень ограничены.
И все-таки! настоятельно притопнул Туччи. — Пусть поспешает. На рейде ему ждать не придется. Об этом я позабочусь.
Спасибо, Слесарев оглянулся по сторонам. —Вы не знаете, где здесь телефон? Хочу передать радиограмму Дугину.
Не нужно, — удержал его Туччи. — Я уже связался с ним. И с синьором Боровиком тоже.
Вот уж действительно верный друг! — Борис Петрович облегченно вздохнул. Ему показалось, что у Туччи действительно есть определенный план, который тот предпочитал до поры до времени хранить в секрете. — Что требуется лично от меня?
Давайте вместе поужинаем? Энрико многозначительно опустил веки. — Говорить о чем-то конкретном еще очень рано, тем более, что у нас будет время все обсудить. Любое наше действие должно быть сто раз обосновано. Мы живем под постоянным прицелом общественного мнения.
Дугин сделал все, что было в человеческих силах, — твердо сказал Слесарев. — Едва ли нужны какие-то добавочные обоснования или объяснения. От финансовой же ответственности за нарушение срока пароходство, естественно, не уклоняется.
Ладно, — досадливо отмахнулся Туччи. — Не будем забегать вперед. Так как же насчет ужина?
Договорились, — Слесарев увлек Энрико к маявшейся от скуки и нетерпения Адриене. — Но с одним условием: сегодня вы мои гости.

 


 

СУДОВАЯ РАДИОСТАНЦИЯ

Азорский максимум мотался возле Терсейры, как на привязи. «Лермонтов» успел пройти от Гибралтара до Сент-Джона, посетил Нью-Йорк, Филадельфию, Балтимор и теперь вновь по дуге большого круга поднялся к сороковым широтам, а сезонный антициклон едва переместился на сотню миль. Так и кружил волчком, противостоя разрушающим вихрям. Да еще силу прикапливал — давление в эпицентре успело повыситься на несколько миллибар.
Кровеносные сосуды почуяли такую прибавку задолго до барометра.
— Все равно как кувалдой по затылку, — подытожил свои впечатления Горелкин.
А Шимановский вообще слег и даже к обеду не вышел. Выбросив с отчаяния Аурикины таблетки в иллюминатор,  спасался от головной боли  крепким чаем.
Только Мирошниченко, старпом и бывалый матрос Сомкни не почувствовали никаких в себе перемен, когда в раскаленном сиянии вод обозначился бледно-фиолетовый горный профиль. И повеяло лавром с берега, а в порт, как обычно, ударила мертвая зыбь. Весь путь между островами Корву и Санта-Мария солнце хлестало отраженным светом и напруженный воздух наполнял ясно слышимый звон. Даже перед закатом, когда посуровела и померкла блистающая фольга, а береговые полосы на горизонте неразличимо слились с лиловыми облаками, он еще отдавался в ушах, навязчиво и беспокойно. Не каждый различал его с достаточной четкостью, а иные и вовсе не замечали, но это ничего не меняло. Человеческая кровь, полностью подобная по составу солей Мировому океану, чутко отзывалась на малейшие сдвига и колебания. Это только кажется, что погода действует избирательно, отмечая тяжким гнетом пасынков и обходя любимцев. Она не ведает исключений. Никуда не деться человеку от окружающей вселенной: от звездного шепота, игры пятен на солнце, затаенных минут полнолуния, когда по океану пробегает самая высокая приливная волна.
Про атмосферу и говорить нечего. Она, как учат в школе, давит на каждый квадратный сантиметр нашего тела. Не избежал ее тайных влияний и Анатолий Яковлевич Мирошниченко, славившийся абсолютным здоровьем и неизменно бодрым состоянием духа.

—  Так и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова, — воспроизвел он где-то вычитанную фразу, входя в радиорубку. — Как нынче со слышимостью, Михалыч?
—  Пока неважнецки, но после Санта-Марии, думаю, будет о'кей. Хочешь поговорить, Яковлевич?.. Очередь я еще с утра занял.
—  Запиши, на всякий случай, — потянулся в истоме Мирошниченко. — Телефон прежний.
—  Дежурная реплика, — подал голос Эдуард Владимирович. — Можно подумать, что тебе есть дело до тех островов!
Он записался первым и, мучась благодушием, дремал на диванчике, заваленном рулонами радиогазеты и непременными электронными блоками, которые в свободные часы паял и перепаивал Шередко. Почему-то именно сейчас уподобление быстротечности жизни туманным Азорам показалось ему удивительно неуместным, хотя фраза была дежурной, и Анатолий Яковлевич произносил ее из рейса в рейс.
—  Мы как-то воду брали на Терсейре, — подал реплику Шередко. — От же чистая! Родниковая прямо.
—   Воду?  —  Эдуард  Владимирович    залился    смешком. — Нашли о чем вспоминать. Когда мы на «Ватутине» ходили, четверть белого портвейна разбили на пирсе, вот это да, это был смех... Помнишь, Яковлевич?
—   Ну и что? — Мирошниченко вызывающе вскинул подбородок. — Если ты думаешь, что это тебя касается, так ты глубоко ошибаешься.
Пока все разыгравалось по привычной схеме: Эдик подначивал, Толик отстреливался. В любое другое время инцидент на том бы и закончился, потому что оба знали, когда следует остановиться.
Первым занесло Эдуарда Владимировича, заклинившегося вдруг на злосчастном портвейне, о котором все давным-давно и думать забыли.
—  Видели?  — оп призвал начальника радиостанции в свидетели. — Я же ему ничего такого не сказал, а он сразу лезет в бутылку, — последовал взрыв    смеха, — прямо синдром какой-то!
—  Да тише вы! — шепотом взъярился Василии Михайлович. — И так ничего не слыхать.
Но стычку между вторым и третьим помощниками остановить было невозможно. Под неразборчивое клокотание передатчика они, правда, на пониженных тонах, продолжали вспыхнувшую из ничего перепалку. Остался
такой неприятный осадок, что даже пропала охота говорить с домом. Было невдомек, что основного жару нагнал антициклон.
Теоретически они превосходно во всем разбирались, могли порассуждать и про избыточное давление, и про статическое электричество или широтный сдвиг, но в простейшей житейской ситуации оказались на удивление безоружными. Особенно удивляться, впрочем, не приходилось. Потому что далеко не каждому дано распространить на себя абстрактное знание. Даже столь очевидную истину, что люди смертны.
На следующий день, впрочем, они встретились, как ни в чем не бывало.
Поглощенный погоней за ускользнувшим пульсом Одессы-радио, Шередко не заметил, как его внезапно рассорившиеся гости один за другим покинули радиорубку. Только когда звук усилился и размытые биениями слова стали звучать четче, обратил внимание на пустой диван.
—  От же бисовы деты! — осуждающе поморщился он и спешно переключил приемные антенны.  Дождавшись окончания разговора — капризная дамочка с пассажирского теплохода ревниво отчитывала легкомысленного мужа на берегу, — втиснулся со своим:
—  Я — теплоход «Лермонтов»...
—  Повремените немного, — чуть хриплым, волнующим голосом попросила Одесса. — Еще номера    будут, «Аджария»? — и когда выяснилось, что желающих больше нет, устало снизошла: — Ну давайте свои телефоны.
Четко артикулируя цифры, Шередко продиктовал номера.
—   Девонька, — умильно попросил он, называя телефон Дугина.  — Тут особенно постарайтесь, а то никак не может поговорить человек.
—  Хороший хоть человек?  — вопреки обыкновению пошутила радиотелефонистка.
—  Очень! — с полной убежденностью ответил Василий Михайлович. — А вы, наверное, красивая: голос такой.
—   Все мы для вас красивые, пока вы в море, — откликнулась она, приоткрывая свое собственное,  выстраданное, возможно, знание, и сразу уже совершенно другим тоном повелела: — Говорите!
—  Секундочку!   —   взвился   Шередко   и,   отшвырнув наушники, кинулся к аппарату судовой АТС. — Константин Алексеевич? Давайте скоренько:  жинка!

 


 

НАВИГАЦИОННАЯ РУБКА

Пользуясь попутным ветром и хорошей парусностью, возникшей при полной загрузке контейнерами, теплоход делал шестнадцать и семь десятых узла, что давало ежесуточный отыгрыш почти в три часа.
Худо-бедно, но когда на локаторе обозначился Гибралтарский пролив, «Лермонтов» нагнал верных восемь часов.
— Еще три недельки такого хода, и мы вернем свое, — пошутил Дугин. После беседы с женой он третий день пребывал в невыразимо приятном состоянии полного довольства. Пусть он не узнал ничего нового, помимо того, что она уже сообщала в радиограммах, сам факт состоявшегося, наконец-то, разговора уже означал нечто очень важное. Он и сам не понимал, почему. Живые слова могли лгать точно так же, как и отстуканные на машинке. Умолчать о том, что хотелось сохранить в тайне, Лина тоже могла с неменьшей свободой. Логически все это было так. Но вопреки этой рассудочной логике Дугин верил взволнованному теплу ее торопливой, мило картавящей, речи. То, о чем он думал иногда в трудные для себя дни, разом схлынуло с сердца,  интенсивно зажившего вдруг удивительно свободной, отдельной от мозга жизнью. Это было так  необыкновенно, что хотелось запеть, особенно теперь, когда все трудности остались, в сущности, позади, а желанные Геркулесовы столпы — скала Гибралтара на севере и Джебель-Муса на юге — уже отражали радиолокационный сигнал.
— Да, еще три недельки, — повторил он, довольно потирая руки. — Но, к сожалению, их у нас нет. Через двое суток изволь быть в Генуе.
Об осложнениях, которые наверняка ждали в Италии и даже думать не хотелось, так было хорошо. Словно в далеком детстве в любимом уголке за софой, пронизанном солнечными лучами, где весело танцевали пылинки. В довершение блаженства Дугин превосходно, разом за все пережитое выспался и после душа чувствовал себя совсем молодым. Он бы еще спал, и с неменьшей охотой, но приближение к узкости обязывало находиться в рубке.
Реальная скорость судна увеличивалась, потому что его уже подхватило поверхностное течение, мощным — сто метров — слоем вливавшееся в пролив. Особой роли это, конечно, не играло, но все равно было здорово нестись вот так, на дармовщинку, возвращая потерянное в начале пути.
Локатор рисовал сужающуюся воронку Джибралтара — как с шиком настоящего оксфордца произнес Беляй, отвечая на запрос службы Ллойда, бдительно следящей со скалы за прохождением судов.
Галактической россыпью обозначились встречные и попутные корабли, большие и малые светочи мерцающего огнями морского Бродвея, отделившего  Африку от Европы.
— Запросите видимость в Средиземном море, — сказал Дугин, проникаясь сложностью нарисованной локатором картины. — Боцмана на бак и кого-нибудь — на корму.
Теплоход вошел в пролив, где его тут же подхватила качка, в ту самую минуту, когда часы радиостанции показывали красный сектор.  Прослушивая эфир, Шередко поймал  интенсивный сигнал  голландского танкера   «Зюдерзее», налетевшего вблизи берегов на неизвестный плавающий предмет. В результате столкновения у голландца заклинило руль и повредило винты.                      :
Первым на призыв о помощи откликнулся рудовоз-«Эльба», приписанный к гамбургскому порту. Он шел почти порожняком и находился всего в сорока милях от обездвиженного танкера. Василий Михайлович тоже передал свои позывные и, сделав в журнале соответствующую запись, заглянул в навигационную рубку.
В «лавке», как выражался Беляй, был полный кворум: старпом с Эдуардом работали за штурманской стойкой, Мирошниченко стоял у главного локатора, а сам капитан, как обычно, сидел на платформе стремянки, безмятежно глядя в синюю дымку, в которой чарующе переливались зеленые, белые и красные самоцветы сигнальных огней.
—   Что я говорил? —  воскликнул    Дугин, выслушав сообщение. — Голову даю на отсечение, что это та самая Бочка! Она мне сразу не понравилась, — не скрывая торжества, он наставительно погрозил пальцем.  —  Будьте уверены: эфэргешники отхватят приличный приз за спасение. И поделом — за беспечность надо платить.
—  После столкновения плавающий предмет исчез, — с ноткой сомнения заметил  Шередко. —  Радируют, что обшарили прожектором все вокруг.
—  Еще бы не исчез, — уверенно объяснил капитан, — они ее протаранили и окончательно затопили. Совершенно очевидно, что этот «Зюдерзее» шел с дифферентом на корму.
— Во океан загрязнили! — вздохнул Беляй. — Проходу нет. Чего только не плавает.
За долгие  годы дальних  походов    Дугин    научился воспринимать жизнь в неразрывном единстве    противоположных начал и поэтому не верил в случайности. По его глубокому убеждению, чем-то близкому к симпатической магии первобытных племен, все висящие на стенах ружья рано или поздно стреляли. Избежать на море неприятных неожиданностей можно было только одним способом: заранее предусмотреть любую мелочь. И хотя в идеале этот принцип был, разумеется, невыполним, соблюдать его по мере сил и возможностей следовало неукоснительно. В случае с бочкой он увидел    еще одно подтверждение  мирового баланса, простегнутого бесчисленными стежками самых неожиданных, но всегда срабатывающих связей. Ведь не случайно даже в проливе, которым, снизив ход до четырнадцати   узлов, следовал «Лермонтов»,  поверхностному    течению    соответствовал придонный  противоток,  выносящий  в  Атлантику избыточную соль Средиземного моря.

 




СЕУТА  (РЕЙД. ТОПЛИВНЫЙ ПРИЧАЛ)

Огни Сеуты обозначились по правому борту уже во тьме глухой африканской ночи.  Успокоительно помигивали маяки на обоих молах, рубиновыми жгучими точками были обозначены шпили старинных построек на горе Аго: форта и монастыря Сан-Антонио на северном склоне. Для «Лермонтова», как и для прочих советских судов, регулярно курсирующих через Гибралтар, сеутская бухта была чуть ли не родным домом. Здесь запасались углем или жидким топливом, брали воду, а шипчандлер Диас, почти сорок лет проживший в Советском Союзе и лишь после смерти каудильо Франко выехавший на родину, поставлял продовольствие с максимальной скидкой. Это у него перед выходом в Атлантику старпом Беляй закупил говяжьи туши, картофель и сливочное масло, получив в качестве премии несколько банок маринованных артишоков, ящик пива и упоительные оливки, начиненные миндалем и красным перцем.
На невидимой во мраке горе вспыхнула и колюче замигала голубоватая, как при электросварке, звезда: форт запрашивал по международному коду сведения о судне.
Мирошниченко зажег фонарь и подвижными жалюзи просигналил с площадки ответ. Контейнеровоз застопорил машины и в ожидании лоцмана закачался на волнах, совершенно открытого с норда рейда. Отсюда была видна вся гавань от мыса Пунта-Пермеха до Санта-Каталины. Несмотря на позднее время, бухту во всех направлениях перерезали освещенные паромы, а на горе полыхали сполохи сварки. Связанный регулярным сообщением с Гибралтаром, Альхесерасом, Мальтой, Мелильей, город переживал строительный бум. Облитый мертвенным лунным воском, четко вырисовывался каркас первого его небоскреба в центральной части возле крытого рынка, похожего с моря на античный цирк. Подобно фантастическим грибам повсюду выросли серебристые цилиндры и сферы суперсовременных хранилищ мазута и дизельного топлива.
Маленький город, где давным-давно причудливо перемешались испанская старина и мавританское средневековье, совершенно нежданно обрел характерный акцент индустриального века. Каким загадочным и манящим казался он после трансатлантического перехода!
Окаймленная фонарным ожерельем, призывно переливалась в ночи дуга набережной, повторяясь в зеркале акватории, надежно защищенная молами. Словно полупрозрачная мерцающая линза парила в невесомости. Ночь скрыла не только лесистую гору с ее древними руинами, гротами и расщелинами, но и многочисленные узкие косы, далеко врезающиеся в залив, и скалы, и острые рифы, над которыми постоянно бушует вспененный накат.
Показав белую вспышку, приблизился буксир с белым и красным огнями на топе мачты. Знакомый толстяк пайлот * (*Лоцман (англ.))в нейлоновой зюйдвеске и колпачке с помпоном приветливо помахал рукой.
— Эдуард Владимирович,  —  напомнил мастер.
Второй помощник побежал встречать лоцмана. Придерживая портативную рацию на груди, испанец ловко вскарабкался по трапу и, не принимая предупредительно протянутой руки, спрыгнул на палубу. Все разыгрывалось как по нотам. Не успел лоцман, почтительно сопровождаемый Эдуардом, подняться в рубку, как подоспела принаряженная — в передничке и с наколкой — Лариса. Сервировав на угловом с подсветкой столе кофе, она сделала книксен и мелкими шажочками удалилась, эдакая невинная крошка из хорошего дома. Услышав, как шуршат ее туго натянутые чулки, испанец плотоядно причмокнул и должным образом округлил глаза.
—  Will уои tаке cofee with milk, sir? —  Дугин    собственноручно наполнил чашку. —  Biscuit,sugar? * (* — Не угодно ли кофе с молоком? Печенье, сахар? (англ.) )
—  Thanks, — равнодушно поблагодарил лоцман, припомнив, возможно, золотые времена, когда на русских судах первым делом наливали стакан водки.
Наклонив голову, он дал команду по рации на буксир, где матрос, виртуозно словив конец, положил два шлага на кнехт. Буксир начал отваливать.
Дугин возвратился к себе на стремянку, предоставив судно в полное распоряжение лоцмана.
Пока пересекали опасную и неспокойную даже при самой благоприятной погоде бухту, Беляй связался по четырнадцатому диапазону с агентом.
—   Просьба поставить сразу на буксировку, — по-английски сказал он. — Крайне спешно.
—  Причал как раз свободен, но за ночную    работу придется платить овертайм.
О'кей, — ответил Вадим Васильевич, поймав кивок мастера.
—   Воду брать будете?
— Да, техническую и питьевую.
Как только теплоход укрылся за мол разделенной надвое бухты, волна стихла, словно залитая маслом.
Взрезав затянутую мазутной пленкой гладь, буксир повернул, туго натягивая канат, к западному молу, куда от береговой нефтебазы шли черные нитки трубопроводов. Привалившись к каменным стенам амбаров, дожидались докеры и полицейский в широкой фуражке, а вдоль бетонированною причала уже неслась, светя фарами, «Вольво» шипчандлера Диаса.
—   Внимание команда! — объявил старпом. — Прекратить курение. В воду окурков не бросать. До конца стоянки огня не зажигать.
С началом швартовки лоцман задвинул телескопическую антенну и залпом выпил остывший кофе.
—  Porcelain?** (** Фарфор (англ.)) —  поинтересовался он, разглядывая донышко с маркой Ленинградского, завода    и    клеймом «2 сорт».
Капитан понимающе улыбнулся, разрешил взять чашку в качестве сувенира и подписал счет на пятьдесят долларов.
Агента, который вместе с властями поднялся на борт, Константин Алексеевич принял в своей каюте.
—   Имею срочный телекс для вас, — на ломаном русском языке объявил дон Фернандес, агент, раскрывая солидный  адвокатский  портфель с серебряной    монограммой. — От Слесарева и Туччи.
Внимательно проглядев сообщение, где ему предлагалось сначала зайти в Неаполь, а уж потом в Геную и Ливорно, капитан заботливо наполнил рюмки гостей.
—   Ну, как у нас говорят, со свиданьицем, — провозгласил он, обмениваясь с Беляем недоуменным взглядом.
—   В  чем  дело,  Константин  Алексеевич?   —  улучив момент, озабоченно спросил старпом.
—  А черт его знает, — шепнул Дугин. — Я же всегда    говорил:  на этом    пароходе не соскучишься,  —  он встал, давая понять,  что  капитанские    обязанности  заставляют его прервать приятную встречу. — Проследите за перекачкой, Эдуард Владимирович,  —  кивнул второму помощнику, заслышав, что заработал насос. — В два часа снимаемся.

 



НЕАПОЛИТАНСКИЙ РЕЙД

Прыгая по барабану брашпиля и стопору, стремительно полетела цепь. Всплеснув нечистую пену, гулко плюхнулся якорь, и ржавый ореол сыпанувшей из клюза пыли мельком обозначился на пузырях.
«Лермонтов» встал на неаполитанском рейде в воскресенье после полудня. Не горя желанием платить высокий овертайм за работы в выходной день, Дугин решил подождать до понедельника. Спешить было некуда, потому что генуэзский порт был временно закрыт. В ночь с пятницы на субботу  в  Генуэзском заливе столкнулись авианосец «Саратога» и старый танкер империи «Роял датч шелл», плавающий  по обыкновению под либерийским    флагом. Стратегический  авианосец шестого  флота  прошел мимо, даже не замедлив хода, а танкер, расколовшись на две половины, изрыгнул в море сто тысяч баррелей    нефти. Вязкий маслянистый поток все еще продолжал изливаться из проржавевших искореженных танков, загрязняя обширную акваторию. Работа порта была совершенно парализована.

Пока суда-чистильщики вели неравную борьбу с нефтяной пленкой, на рейдах скоплялись все новые и новые пароходы. Судя по всему, очистные работы первой очереди могли закончиться никак не раньше вторника.
—   Синьор капитан совершенно прав, — сказал прибывший на катере агент.  — Незачем бросать деньги на ветер... С одной стороны... — он выжидательно умолк. Этот лысеющий молодой человек с подвижным до черноты загоревшим лицом придерживался принципа не спорить с клиентом и контрдоводы приходилось вытаскивать из него клещами.
—  А с другой?  —  поинтересовался Дугин, осведомленный насчет особенности неаполитанца.
—   Вам не придется    дожидаться на рейде, — ушел от прямого ответа агент. —  Синьор Туччи договорился, что вас поставят к причалу. Строго между нами, это не будет стоить ни одной    лишней лиры.    Можете стоять сколько угодно, хоть до вторника, а в среду, бог даст, будете в Генуе.
—   Грация,  — поблагодарил Дугин,  — синьор Туччи очень любезен.
—   Мы все рады, капитан, что вам удалось добиться победы, — агент пальцами показал «V». — Грузополучатель тоже весьма доволен. Смею полагать, что за дальнейшими контрактами дело не станет. Можете считать, что вы лично завоевали линию для своего флага.
—   Не будем преувеличивать,  — запротестовал    Дугин. — Нам способствовали    некоторые   обстоятельства. Синьор Туччи тоже сыграл заметную роль, вовремя переориентировав  на  Неаполь.    Это    была    превосходная мысль.
—  Фирма уже была готова поставить ваши контейнеры на шасси... Но теперь, сами понимаете, этого не потребуется. К сожалению, должен сказать.
—  Я вас    вполне понимаю, — сочувственно    кивнул Дугин.
—  Да, синьор, да. Эти гориллы из НАТО совершенно бесцеремонны. Больше всего мне жаль генуэзские пляжи.
—   Полностью разделяю ваши чувства.
—   Но как бы там ни было, вы здесь, а не там, и поскольку капитан не может отвечать за положение в порту назначения... Опять же между нами, синьор    Туччи сделал значительно больше, чем вы думаете, — агент достал плотную пачку газет, — почитайте на досуге, что пишут о «Лермонтове» и его капитане. Великолепное паблисити... Как вы, наверное, догадываетесь, оно возникло не по мановению волшебной палочки. Синьор Туччи...
—  Жаль, что не читаю по-итальянски, — Дугин небрежно перелистал газеты, не обратив внимания на вложенную в  «Паэзе сера» вырезку  «Подвиг в океане». — Но это ничуть не уменьшает мою    горячую    благодарность... У вас все, синьор Гарди?
—  Пожалуй, что так, — итальянец с сомнением наморщил лоб. — Да, деньги! — спохватился он, доставая из портфеля конверт с коричневыми двадцатипятитысячными купюрами. — Как вы просили.
—  Примите, — кивнул капитан третьему помощнику: пока Мирошниченко пересчитывал потрепанные банкноты с  портретом  Микеланджело,    капитан раскупорил несколько банок пива.
—  Прошу, — пододвинул агенту высокий бокал. — Может, пообедаете с нами?
—   Борщ? — просиял Гарди. — Это великолепно.
—  По воскресеньям всегда борщ, — Дугин не сумел скрыть довольную улыбку. —  У вас    сегодня, кажется какой-то праздник?
—  День тела господня, — подтвердил итальянец. — Магазины закрыты, Помпеи закрыты, только на Везувий можно подняться, да и то пешком, потому что фуникулер тоже не работает... Под разгрузку, значит, завтра?
— А вы советуете сегодня? — вкрадчиво спросил Дугин, вызывая Гарди на откровенность.
—  Будь я на месте синьора... — он продолжил объяснение жестами, об истинном смысле которых капитан мог лишь догадываться.
—   Вы думаете? — Дугин сделал вид, что все понял.
—   Несомненно, — проникновенно вздохнул агент. — Сегодня большой праздник, а завтра профсоюз свободно может  объявить забастовку.   Ведь  наши докеры    вновь требуют повышения заработной платы.  Что вы станете делать тогда?
—   Ничего,  — Константин Алексеевич развел    руками. — Буду ждать. Вы же сами сказали, что капитан не отвечает за порт? — он доверительно наклонился к Гарди. — Тем более, что, как коммунист, я солидарен с борьбой трудящихся за свои права.
—  Простойные  сутки   обойдутся    вам    дороже,   чем овертайм.
—  Бог с ними, с тоннажесутками и судосутками, — махнул рукой Дугин. — Все равно мне придется идти на Геную. Так какая разница, где ждать? Свой долг перед владельцами груза мы выполнили? Выполнили... Значит, и о себе позаботиться не грех.
— О да, капитан! — поспешно сдался агент. — Незачем выбрасывать деньги на ветер.
Пока буксир тащил теплоход мимо бесконечных ковшей * (*Часть акватории, ограниченная с трех сторон.), где в подернутой нефтью недвижной воде дремали суда всех флагов, распространилась весть о том, что привезли деньги и готовится увольнение на берег. Вскоре не осталось на борту человека,    которого бы не затронула поднявшаяся   суматоха,   наполненная   радостными   предчувствиями и скрытым нетерпением. Женщины спешно переодевались в лучшие платья, механики и мотористы яростно отдирали пемзой въевшееся в поры машинное масло, а артельщик Осипенко, отгладив на брюках безупречную стрелку, помогал  прихорашиваться  красавцу боцману. Даже Иван Гордеевич    принял участие в этом суетном мельтешении. Еще не получив официального указания, начал колдовать со списками, выделяя группы и смены. Он и сам не мог дождаться, когда    ступит    на твердую землю. Как ни привыкай к зыбкой палубе, а после шестнадцати суток безумно хочется передышки, хотя бы короткой. Недаром говорят, что море прекрасно, только уж больно в нем много воды.
Надев вышитый джинсовый костюмчик с фирменной этикеткой Ли, Тоня вышла на палубу полюбоваться раскрывшейся панорамой. Воспетый в песнях город с первого взгляда разочаровывал. Вместо ярко-синего открыточного неба над ним висело тусклое, приглушающее краски марево. Двугорбый  Везувий, откуда тянуло чуть уловимой  сладостью  расцветшего  дрока, едва  проглядывал сквозь эту знойную дымку, а обращенные к морю фасады  обшарпанных старых домов выглядели    на редкость невыразительно. Не слишком улучшали общую картину и многочисленные  палаццо с колоннадой и портиками. Равно  как  и  средневековые  замки,  вроде  окруженного грязно-желтыми  башнями  Кастель-дель-Ово.  Они  совершенно терялись среди новостроек. Шахматные кварталы одноликих, белых  по  преимуществу,   корпусов   напрочь уничтожали всякое своеобразие. Только характерный абрис гор и полукружие залива указывали на географическую принадлежность. Тоне вспомнилась телекомедия «С легким паром», где герой, пребывая «под газом», спутал московские Черемушки с ленинградскими. В Неаполе ему пришлось бы не легче. Почти по всему побережью строгими бездушными шпалерами выстроились точно такие же дома с балконами и лоджиями. Лишь западную часть холма Позиллипо, где в темной хвое бесчисленных пиний утопали белоснежные виллы богачей, Тоня нашла соответствующей усвоенным представлениям (кинофильмы «Неаполь — город миллионеров» и «Вернись в Сорренто»).
Контейнерный терминал, в отличие от Генуи и Нью-Йорка, отстоял сравнительно недалеко, но «Лермонтову» все же пришлось пересечь всю до последнего предела замусоренную акваторию, прежде чем показались характерные П-образные фермы кранов. Опять это было где-то на задворках, за ржавыми стапелями заброшенной верфи и складом горюче-смазочных материалов на искусственном острове.
В ковше, куда направили контейнеровоз, у двух причалов кисли на приколе итальянские пароходы-близнецы «Лациум» и «Капулия». Их зеленые борта создавали иллюзию, что вода цветет, как в пруду. Бесчисленными медузами плавали на ней вездесущие полиэтиленовые мешочки.
Когда буксир подошел к свободному пирсу, один за другим стали появляться малолитражные «фиаты» и мотороллеры.
—  Команде аврал, — объявил старпом с верхней палубы, — занять места по швартовому расписанию.
Неаполитанские докеры, чье время, очевидно, было расписано по минутам, подоспели точно к швартовке. Одетые по случаю праздника в яркие, модного покроя костюмы, они неторопливо вылезали из машин и натягивали кожаные перчатки.
—   Шпринг, прижимные, продольные, — скомандовал капитан, удерживая теплоход левым подруливающим.
Через две минуты бело-голубые полипропиленовые гаши лежали на кнехтах, а на баке и на корме заработали шпилевые машины, выбирая канат. Судно неподвижно замерло как раз возле крана. Докеры расселись по своим малолитражкам и укатили в город.
Высокая стена, составленная из контейнеров концерна «Си лэнд», полностью отгораживала от легкого ветерка, веявшего с зеленых высот Позиллипо. Жарко дышало асфальтом и раскаленным железом. Был самый разгар сиесты, когда в южных странах замирает любая деятельность. «Лермонтов» остался с глазу на глаз с обезлюдевшим, истерзанным солнцем портом, где беспощадно блестели стекла, отгороженные пирсами ковши и слюдинки в горах песка. Даже власти не появлялись. Только одинокий старичок в черной кепке, удивший серебристо-сиреневых морских карасей на куски помидора, несколько оживлял этот неподвижный ландшафт.
С моря, где на базе НАТО вырисовывались серые ножи подлодок, доносились бравурные аккорды, а со стороны проходной, закрытой лабиринтом пакгаузов и контейнеров, гудели машины и наползала удушливая струя подгоревшего оливкового масла.
—  Не везет, — как ни в чем не бывало произнес Загораш, останавливаясь у Тони за спиной. — Терпеть не могу приходить в праздник.
—  А я люблю, когда людям весело, — вздрогнув, сказала она наперекор.
—  Не  вижу что-то особенного веселья. Впрочем, ночью, наверное, будет фейерверк, карнавал...  Не рано ли вырядились, синьорита?
—  Ничего не вырядилась, — повела плечом Тоня. — Просто в город иду.
—  Сегодня увольнения не будет. Завтра в  кинишко заглянем. Хочешь?
—  Не знаю, — через силу промолвила она упавшим голосом. — Ничего я не знаю, — и побрела к трапу.

 



БЕРЕГ  (НЕАПОЛЬ)

В неприметном с фасада ресторане «Корона», приютившемся в глухом переулке, струнный квартет наигрывал надрывные неаполитанские песни. Жмурясь в соловьиной истоме под рокот гитар, пожилой тенор с солидным брюшком так сладко стонал о любви безграничной, как море, что озноб пробегал по оголенным плечам внимавших ему матрон. Гудело пламя спиртовых горелок на шведском столе, роскошно декорированном ананасами и фрутто ди маре, и отблеск свечей подрагивал в темной влаге зрачков.
Сентиментальный Горелкин, хоть и не понимал по-итальянски, пустил украдкой слезу. Вспомнил предвоенную весну, себя, свежеиспеченного лейтенантика, прощания и встречи на Французском — тогда еще — незабвенном бульваре. Потягивая терпкое, чуть горьковатое «корбо», невесело думал о беспутном сынке, который пришел из плавания по дальневосточным морям и окунулся в разгул, о дачке в Затоне, где в прошлогоднюю засуху сгорели все яблони и абрикосы.
Зато Константин Алексеевич был оживлен на диво. Шутливо пикируясь с Энрико Туччи, подчеркнуто ухаживал за Адриеной, подкладывая ей то ложку плоских макарон лингуине с помидорами и крохотными ракушками туффо, то шарик нежнейшего овечьего сыра. Неожиданно расковавшись не столько от белого вина, сколько от старомодного уюта и непреходящей прелести блиставшей за окнами ночи, сыпал шутками, перемежая английскую речь внезапно всплывавшими итальянскими фразами. Когда же у столика остановилась хорошенькая цветочница, мастер по неожиданному наитию выбрал именно то, что нужно: изысканно скромный букетик фиалок, и целуя Адриенину руку, разразился высокопарной тирадой о нерушимости морской дружбы, суровой нежности и прочей романтической чепухе, которую высмеивал в обычное время. Польщенная синьора Туччи отвечала тщательно выстроенными русскими фразами, а Энрико делился с Горелкиным московскими впечатлениями, совершенно забыв про языковый барьер.
Иван Гордеевич согласно кивал, изредка роняя немецкие слова из позабытого фронтового запаса.
О делах заговорили, когда певец ушел на заслуженный отдых и в зале зажгли свет. Расторопные официанты задули свечи на столиках, переменили тарелки и приборы. Враз отрезвев, Дугин с некоторым удивлением взглянул на развешанные по стенам волынки и деревенские горшки. Впервые за долгое время ему удалось отключиться от обыденных забот и сосущей тоски по дому.
—  Я читал, что у вас в стране тоже начали выпуск контейнеров? — Туччи, скрупулезно следивший за мировой прессой, не доверял газетчикам и при каждом удобном  случае старался  перепроверить информацию.
—  А что мы, хуже    других? — с непобедимой    гордостью одессита ответил Дугин. — Скоро и у нас будут свои двадцатитонные.
—  За успех    контейнерного    флота! — провозгласил Энрико, подымая бокал. — Как насчет маленькой рюмочки водки? — поинтересовался он, отмеряя пальцами коротенький промежуток, — под пармезанский сыр?

 

—  Не надо водки, — поморщился капитан. — Все и так было отменно, — он украдкой  расстегнул    чуточку тесноватый белый пиджак. — Да и жарковато.
—  Жарковато? — Туччи сделал большие глаза. — Это у нас? Что бы вы сказали про Геную. Вот там действительно  жарко!  Не  успели  очистить порт  от  нефти, как профсоюз объявил забастовку.
—   Синьора Дугина это не  касается,  —  возразила Адриена. — Для контейнерных судов сделано    исключение.
—  Ах, да,    конечно... Итак, за успех? — продолжал Туччи, поднимая бокал.
—   В другой раз.  — Константин Алексеевич перевел разговор на шутку. — Скажите откровенно, Энрико, это не вы устроили забастовку в Генуе?
—  О, если бы у меня была хоть какая-нибудь власть над профсоюзами! —   с полной искренностью воскликнул Туччи. — Но увы, я всего лишь бедный миллионер.
—  Тем не менее сумели выбить преимущества    для контейнерного флота.
—  Это не я, — вздохнул Туччи. Просто вступило в силу международное соглашение. Я лишь приспосабливаюсь к обстоятельствам.
—   Ведь все-таки он миллионер, — смеясь, объяснила Адриена.
—  От стивидора я слышал, что в Ливорно вас ожидает груз на Стамбул и Пирей? — спросил Туччи, когда смолк смех.
—  Да, я получил радиограмму,  —  подтвердил  Дугин. — Но, честно говоря, мне не очень хочется брать. Обстановку в Стамбуле, где только один кран, вы знаете, а в Пирее можно проторчать трое суток на рейде. Вот если бы разведать...
— Загляните завтра к нам на  виа Америго Веспучи. Дадим запрос по телексу.
—  Если будет гарантия, что поставят к причалу хотя бы через сутки, я зайду в Пирей, — кивнул    капитан, — а на Стамбул всего два контейнера. Нет смысла. Свалю в Ильичевске, кто-нибудь завезет.
—   Вполне разумно, — одобрил Туччи. — А как насчет личных планов,    капитан?  Не желаете съездить    в Помпеи? Машина к вашим услугам.
—  Спасибо, но я уже видел. Вот если бы ребят моих свозить, — капитан вопросительно глянул на собеседника. — Электрик наш мечтает, старпом...
—  Сделайте одолжение — в машине четыре свобод-вых места. Ровно в десять она будет ожидать у трапа.
—  Придете проводить нас? — спросил Дугин, когда подошла пора расстаться.
—  Едва ли, — Туччи показал, что дел по горло. — Встречаю клиентов из Греции... Но вы же скоро обратно?
—   Через пару неделек  полагаем пойти в новый рейс... Что привезти из Союза?
—  Удачу, — улыбнулся Энрико.
—  Электрический самовар! — захлопав в ладоши, по-русски выпалила Адриена.
—   Есть такое дело!   —  оживился  Иван  Гордеевич, обрадованный случаю вставить слово.

 




БЕРЕГ (ТЕРМИНАЛ)

Разгрузка началась точно в шесть утра. Пока Эдуард Владимирович показывал стивидору схему расстановки груза в трюмах, крановщик начал снимать верхний ряд, со снайперской точностью опуская раму перегружателя на очередной контейнер. Едва крышку обхватывали чуткие механические лапы, как портальная тележка начинала поднимать груз, одновременно перемещая его в сторону. Дойдя до назначенной точки, контейнер опускался прямо на шасси очередного автоприцепа, подогнанного по знаку тальмана к желтой черте.
Кроме Эдика и стивидора на причале не было видно ни одного человека, потому что шоферы сидели в кабинах, а тальман — в застекленной будке на дальнем конце площадки. Сверху размеченный цветными стрелами и линиями бетонный овал напоминал стадион, на котором состязались лишенные воображения роботы, до того однообразно и неуклонно смыкали прицепы за кругом круг. Короткая остановка под тележкой, когда шасси превращалось в серебристый фургон, лишь подчеркивало механический характер происходящего, его конвейерную суть. Только на терминале «Мохер» в Нью-Йорке контейнеровозы обрабатывали с такой же быстротой. Да еще в Канаде, где на каждый контейнер отводилось две минуты. Когда все укрепленные на палубе блоки перекочевали на другой конец причала, где из них сам собой составился предельно компактный склад, кран легко сдвинул и подхватил многотонную плиту, добираясь до ящиков, скрытых в трюмах. На их место должны были лечь контейнеры, адресованные в Одессу, а также балтийские порты, куда они прибудут уже посуху на железнодорожных каретках.
По случаю увольнения позавтракали на час раньше обычного.
Первую группу, куда вошли Ванда, Лариса, Мирошниченко и еще семь человек, повел самолично Иван Гордеевич. Неаполитанский базар, растекавшийся по бесчисленным улочкам возле рыбного рынка, раскрывал свои лотки с первыми лучами солнца.
Тоня, которой назначено было идти в город вместе с Аурикой, Сойкиным и Загорашем во вторую очередь, от нечего делать заглянула в санчасть.
—  Проведать    пришла?   —  встретил ее настороженным вопросом Геня. — Жалеешь, небось? Напрасно. Через неделю начну бегать.
—   И бегай себе на здоровье, — примирительно улыбнулась она, присаживаясь на табуретку. — Что читаешь?
—  Энциклопедию на «Н», про Неаполь, — он сел выше, подоткнув под спину подушку. — Собор Сан-Дженаро, тринадцатый век. Когда туда шли, была ночь, теперь вот опять не увижу.
—  В следующий раз наверстаешь.
—  Ты тоже пойдешь в рейс? — спросил он с затаенной надеждой.
—  Не знаю еще, не решила, — ответила она неохотно, хотя все про себя обдумала, и не подала, как собиралась, заявления о том, что хочет остаться на берегу. — В пятнадцать   часов пойдем    в город.    Тебе что-нибудь купить?
—   Не нужно мне всего этого, — он отрицательно покачал головой. — Но если можешь, останься еще на рейс. Ладно?
—  Чокнутый ты какой-то,  Генька, — Тоня отвернулась к иллюминатору, где один за другим    проплывали золотистые в утреннем солнце контейнеры и небо наливалось лазурным лаком туристских проспектов. — Реальной жизни понимать не желаешь. Что тебе с того, есть я на пароходе или нет меня? — спросила с неожиданной резкостью. — В Одессе вон сколько невест подрастает... Поищи себе кого помоложе.
—  Ты чего? — робко спросил он, с болью видя, как затряслись ее плечи.
Ничего не ответив, она сорвалась с места и выбежала за дверь. Да и что можно было ответить? Просто стало нестерпимо чего-то жаль, и сами собой потекли слезы.



ЛИГУРИЙСКОЕ МОРЕ

Расстояние в триста тридцать четыре мили, отделяющее Неаполь от Генуи, Дугин, рассчитывал покрыть менее чем за двадцать часов. После замены прокладок и небольшой профилактики дизели работали бодрее и теплоход развивал скорость в шестнадцать с половиной узлов.
Шли при полном безветрии и абсолютном штиле, но теряя из виду западное побережье, подернутое пыльной, приглушающей краски и ночные огни желтой дымкой.
По правому борту уже тянулись однообразные зеленовато-коричневые склоны Лигурийских Аппенин, когда в безмятежно солнечно-бирюзовом просторе проскользнула унылой радугой маслянистая пленка. За истекшие сутки отдельные нефтяные пятна распространились далеко к югу от места катастрофы, и на северо-западе достигли Ниццы.
До открытия купального сезона оставались считанные недели, и весь эфир поэтому был забит взволнованными репортажами береговых станций, не на шутку обеспокоенных судьбой прославленных пляжей.
—  Вот оно как с окружающей средой,  — посетовал Загораш,  наклоняясь над бегущей от  бульба пеной.  — Слышите запашок, Константин Алексеевич? Даже сюда долетает.
Они нежились на верхней, солнечной палубе, разомлев от весеннего тепла и непривычного досуга.
—  Керосин,  —  Дугин приподнялся, мельком глянул на взбаламученную воду, поигрывающую всеми цветами побежалости, словно отпущенный стальной лист.
—  Тут все до капельки в цистерны собираешь, чтобы, не дай бог, в воду не попало, а они — вот, полюбуйтесь, пожалуйста. Года не прошло, как собиралась конференция средиземноморских держав. Помните?
—   Вымрет море, пока договорятся, — надвинув    на глаза жокейскую шапочку с зеленым светофильтром, капитан опустился на решетчатую ступеньку в тени трубы. — Отключимся минуток на двадцать    пять —  тридцать? — предложил он.
—   Мне назад надо, — сказал Загораш, не трогаясь с места. — Хочу еще разок масло с цилиндров    проверить. Пока стругаем, что надо, — он бережно прикоснулся к горячей стене вентиляционного колодца.
—  Так и держите, — пробормотал   Дугин, впадая в сонное забытье.

Но вздремнуть не пришлось.
Едва стармех сбежал по трапу к своим, не знающим успокоения «духам», снизу, с правой открытой площадки, окликнул стоявший на вахте Беляй.
—   Вы где, Константин Алексеевич? — в голосе его явственно слышались озорные нотки.
—   Ну? — отозвался капитан, не размыкая глаз.
—  Слева по курсу «Оймякон»!  — радостно выпалил старпом.  —  Надо полагать, тоже в Геную следует. Вот так встреча!
—   Вас это удивляет? —  после    непродолжительного молчания  откликнулся  Дугин.   (Сон  как  рукой сняло.) Схватив рубашку с короткими рукавами, он натянул ее на чуть порозовевшие плечи. — Как идет? — поинтересовался, сбегая по трапу.
—  Не поймешь. Далековато еще.
—  Все закономерно. Можно сказать, жестко детерминировано, — Дугин подстроил «БМБ-100» — бинокуляр, дающий стократное увеличение, и приник к затеняющим раструбам. — Надо полагать, что в Генуе их уже новый винт дожидается.
За кривизной моря «Оймякон» был виден не полностью. Лишь характерные очертания надстройки и грузовых стрел на длинной и плоской, как у баржи, палубе свидетельствовали о том, что Беляй не ошибся.
Дистанцию в восемьсот сорок три мили от Гибралтара до Генуи «Оймякон» покрыл за восемьдесят четыре часа. Вместе с остановкой в Сеуте, где сухогруз пополнил запас дизельного топлива, это составило примерно четверо суток. То есть именно тот срок, который понадобился «Лермонтову» на стоянку в Неаполе и последующий переход в Лигурийское море.
Рандеву, таким образом, было действительно предопределено и жестко детерминировано разницей — шесть и две десятых узла — в скоростях обоих судов.

 



БЕРЕГ (ГЕНУЯ)

Купив в местном универмаге дорогую купальную шапочку с лепестками под цвет жемчужин, капитан завернул на рыбный рынок, где к нему примкнули боцман и электрик Паша.
—  Никак себе отопление не могу сыскать для заднего стекла,  — пожаловался Снурков.: — Может,    знаете где, Константин Алексеевич?
—   В Нью-Йорке надо было соображать. Здесь в два раза дороже.
—  Так времени ж всего ничего, — пожаловался боцман. — Хорошо хоть магнитофон сумел для машины купить с лаутспикерами. От же шикарный!
—  Заглянем к югославу, вдруг у него есть, — сказал Дугин,  замерев  возле  обезглавленной туши  гигантского тунца, вываленной прямо на мостовую и обложенной кусками тающего льда. — Вот это да! Такую взять, до самой Одессы будет, чего жарить.
Высохший старик с искалеченными морем пальцами безучастно отгонял от рыбы назойливых мух.
—   Может, приобрести? — с надеждой спросил Паша, не спуская зачарованного взгляда с крупной, как персики, чешуи, играющей радужными переливами, — наверняка уступит задешево. Одного льду на такую нужно не меньше центнера, не напасешься.
—   У нас все холодильники окунем да кальмаром забиты, — нетерпеливо возразил    боцман. — Перебьемся. К югославу пошли.
Но как и заядлый рыболов Паша, Дугин не мог сразу оторваться от щедрых даров Средиземного моря. Только всласть налюбовавшись корзинами разноцветной рыбы, холмами живых ракушек и осьминогами, уныло сидящими на дне эмалированных чанов, Константин Алексеевич дал увести себя в узкую, сплошь занавешенную бельем щель, прямиком ведущую, в припортовой квартал. Поминутно останавливаясь возле бочек, в которых извивались угри, да стыли обсыпанные ледяной крошкой креветки, он приобрел под конец лукошко со свежей клубникой.
В лавке, которую держал босняк, специализировавшийся исключительно на торговле с русскими моряками, Дугина встретили как родного. По знаку хозяина мальчик откупорил бутылки с ледяной кока-колой. Пока боцман рассматривал серебряные полоски для заднего стекла, а Паша лениво копался в залежах складных зонтиков и кримплина, босняк успел продемонстрировать все свои сокровища: чайные сервизы из закаленного стекла, платья и свитера узорной вязки, водолазки с капюшонами бурно входившие в моду на Дерибасовской.
—   Мы еще задержимся в городе, — объяснил Дугин по завершении негоции, поглаживая приткнувшегося  к ногам  щенка.   —   Может,  отправить  покупки  на   пароход?

—   Через час все будет на борту, капитан, — с готовностью пообещал радушный хозяин. — Собачку не возьмёте? В виде премии?
—   Собачку? — Дугин критически оглядел щенка, самозабвенно покусывающего ласкающую его  руку.  —  А ничего, веселая... Как раз под пару зеленой вороне. Пришлите и собачку, — бросил он в общую груду покупок маленький пакет с шапочкой.
—   Будет сделано, капитан!  —  отрапортовал  осчастливленный югослав, прикладывая два пальца к засаленной феске.
Паша многозначительно подмигнул боцману. Он ходил с Дугиным еще с приемки и знал, что капитал соглашался взять на борт животное, когда считал рейс оконченным. Собственно, так оно и было теперь. В полном соответствии с девизом контейнерного флота «From door to door», груз был доставлен от двери отправителя до двери получателя.
—   Подобрел, — шепнул Снурков.
—   А он всегда добрый, когда все нормально.  Матерый мужик, — заново осваиваясь с твердой землей, Паша  разнеженно     прищурился на восходящее  к зениту солнце. — У нас вообще народ славный, так что тебе повезло.
Решив взять ласкового приблудного песика, капитан еще не задумывался о следующем рейсе, хотя и почувствовал на мгновение неострый наплыв беспричинной грусти.

Средиземное море — Северная Атлантика