Море на вкус солёное ...2

 

МОРСКИЕ РАССКАЗЫ времен СССР

Аркадий Хасин

 

ЧАЙКИ НА ПЛОЩАДИ САН-МАРКО

Этот молодой итальянец подошел к нашему трапу, как только мы ошвартовались в Маргере, пригороде Венеции.
С Адриатики дул сырой ноябрьский ветер, низкие темные облака обещали дождь, и матросы, еще недавно загоравшие в тропиках, закрепив швартовы, сразу побежали в надстройку.
На подходе к Венеции я был в машинном отделении и сейчас вышел посмотреть на знаменитый город, но кроме дымящих заводских труб и нефтяных цистерн, окружавших порт, не разглядел ничего. За долгие годы плавания в Венецию я попал впервые, и, понятно, мне не терпелось увидеть и мост Риальто, и Большой канал, и площадь Сан-Марко, о которых я столько читал!
Парень поднялся по трапу и на ломаном английском языке спросил, можно ли наняться к нам на работу.
—  К сожалению, нет, —  ответил я и объяснил, что на советских судах плавают только граждане СССР.
Парень вздохнул и удрученно посмотрел на свои большие руки.
Мы привезли из Индии джут. У борта уже выстраивались грузовые машины, и к ним от длинного мрачного склада шли грузчики. В это время начался дождь. Грузчики побежали назад, а в кабинах машин засветились огоньки шоферских сигарет.
Парень поежился, поднял воротник старенькой нейлоновой курточки и направился к трапу.
Вытирая о фартук руки, ко мне подошел наш повар:
—  Что же вы отпустили его? Посмотрите, у него туфли на босую ногу одеты! Да и голодный, наверно. А у меня пельменей полкастрюли от обеда осталось.
Я окликнул парня. Узнав, зачем я его вернул, он благодарно улыбнулся:
—  О, синьор!
Ел он торопливо, как едят очень голодные люди. Больно было смотреть на него в эти минуты... А потом, удивляясь и радуясь нашему вниманию, он стал рассказывать о себе.
Звали его Альберто. Родом он был с Капри, где до сих пор помнят «синьора Массимо Горьки». Отец Альберто был рыбаком. Мать умерла, когда сыну было всего два года. Воспитывала Альберто сварливая тетка, сестра отца, у которой было своих пятеро детей. Отец часто брал Альберто с собой в море. Помогая отцу выбирать сеть, мальчик с завистью смотрел на большие пароходы. Они ведь приходили к итальянским берегам со всех стран мира, где жизнь, наверно, была иной, чем в рыбацких поселках Италии... С особым интересом смотрел Альбер-
то на проплывавшие иногда очень близко от них пароходы под красным флагом. Это был флаг страны «синьора Горьки», где, по рассказам отца, власть принадлежала трудовому народу. Альберто долго махал вслед этим пароходам. Учиться Альберто не пришлось. В Италии образование для детей бедняков — роскошь, и редко кому из них удается выбиться в люди. Пока был жив отец, Альберто помогал ему рыбачить, но отец умер, и Альберто решил уйти в дальнее море. В Неаполе он нанялся учеником моториста на грузовой теплоход, совершавший рейсы между странами Западной Европы и Южной Америки. Половину скудного жалованья высчитывала у молодого моряка за обучение судоходная компания, но Альберто не унывал. Впереди была жизнь, полная радужных надежд. Правда, в портах, куда заходил теплоход, Альберто видел знакомую нужду, в которой прозябали простые люди, как и у него на родине, видел безработную молодежь, так же как и в Италии, обивавшую пороги бирж труда, и все-таки Альберто ликовал: он плавал, у него была работа! Но вот совсем недавно, когда он получил наконец сертификат моториста и ожидал прибавку к жалованью, компания направила теплоход на переоборудование в Маргеру. Судовладельцы автоматизировали судно и... сократили экипаж. Альберто оказался за бортом.
Уходил он от нас вечером. Дождь перестал, но ветер выплескивал на причалы гулявшую в бухте волну, и на асфальте дрожали мокрые портовые огни. Где-то на задворках Вепеции, в одном из старых, пропитанных сыростью домов жил его родственник. К нему Альберто и отправился ночевать.
Попасть из Маргеры в Венецию для нас оказалось непроста. От ворот порта нужно было долго идти вдоль железнодорожных путей, тянувшихся мимо высокого забора судостроительной верфи «Бреда», стоять у закрытого шлагбаума, провожая глазами длинный товарный состав, снова идти по размытой дождем дороге до моста, соединяющего Маргеру с соседним городом Местре, подняться на этот мост и там уже ждать автобус, идущий в Венецию.
С моста хорошо видна была верфь, где сваривались огромные корпуса судов. Вдруг на одном из них мы прочитали название: «Смольный». Наблюдая, как краны подают на широкую палубу судна секции будущей надстройки, я припомнил, что именно на этой верфи были построены по заказу Советского Союза работающие теперь в Черноморском пароходстве рефрижераторные теплоходы, названные именами героев гражданской войны: «Чапаев», «Щорс», «Пархоменко», «Котовский», «Лазо». С этой верфи ушли не так давно в плавание, открыв новую океанскую линию по перевозке сжиженного аммиака между нашим черноморским портом и портами ряда стран Запада, газовозы «Моссовет» и «Ленсовет», и вот — «Смольный».
Заморосил дождь. Автобуса не было. На остановке, покуривая и поглядывая в нашу сторону, стояло несколько пожилых итальянцев. У них были усталые небритые лица. Воротники их курточек были подняты, кепи низко надвинуты на лоб. Неожиданно один из итальянцев направился к нам. В руке он держал пачку дешевых сигарет «Начионале». Дружелюбно улыбаясь, итальянец протянул нам сигареты и сказал по-русски:
— Закуривайте. — Поняв наше удивление, он засмеялся: — В молодости я был в русском плену, а сейчас строю для России корабли!
Мы с интересом посмотрели на этого человека и взяли по сигарете.
Подошли и остальные итальянцы. Как оказалось, все они работали на верфи «Бреда» и сейчас ехали после ночной смены домой. Жили они в рабочем поселке недалеко от Венеции. Автобус, по их словам, мог быть не скоро.
— С бензином плохо, лимит,..
Итальянца,  говорившего  по-русски,     звали  Луиджи.
В начале второй мировой войны он был солдатом итальянского фашистского корпуса, посланного Муссолини на Восточный фронт. В плен Луиджи попал зимой 1942 года, на Дону. У него были обморожены ступни ног. И его, солдата вражеской армии, так много зла причинившей России, выхаживали русские врачи!
Луиджи задрал брюки и показал спассшые русскими врачами ноги:
—  Вот! А теперь нас хотят уверить: вы — наши враги! Газеты пишут, что ракетно-ядерные базы НАТО, расположенные на территории Италии, спасут нас от нашествия русских!
Он зло затянулся сигаретой и, отшвырнув окурок, протянул руку в сторону верфи:
—  Если бы не ваши заказы, половина из нас стояла бы сегодня в очереди за пособиями по безработице!
При этих словах его товарищи согласно закивали головами, словно то, о чем говорил Луиджи, было понятно им без перевода.
Подошел забрызганный грязью автобус. Луиджи посмотрел на номер и быстро сказал:
—  Вам в Венецию? Садитесь. Мы ждем другой. Итальянцы помогли нам втиснуться в переполненный
автобус и дружно помахали вслед.
...Когда мне приходилось бывать в Эрмитаже, я подолгу стоял у картин итальянских художников Гварди и Каналето, с поразительной живостью увековечивших каналы и дворцы Венеции. И вот теперь мне показалось, что я снова вижу работы этих мастеров. Только патину, трещинки красок, заменили морщинки дождя.
Мы сошли на Пьяцца ди Рома — площади Рима. Дальше нужно было идти пешком. Правда, с площади можно было спуститься к причалам, где раскачивались поблескивающие под дождем катера и гондолы. Но все, кто вышли вместе с нами из автобуса, раскрыв зонты или подняв воротники плащей, направились к мосту, ведущему в город. Позже мы узнали, что катерами, а особенно гондолами, пользуются в основном туристы. В нынешней Венеции прогулки по воде стали дорогим удовольствием...
Пройдя по узкой набережной, разукрашенной атласными косынками с видами Венеции, развешанными возле магазинчиков, торгующих сувенирами, мы перешли еще один мост и углубились в средневековые улочки, вымощенные каменными плитами. Улочки пересекались грязными каналами, через которые были перекинуты каменные мостики. По каналам проплывали нагруженные ящиками и корзинами задымленные моторки.
Спрашивать дорогу к мосту Риальто или к площади Сан-Марко не было необходимости. Туда вели стрелки, начертанные на углу почти каждого дома.
Улочки представляли сплошной нескончаемый базар. Чем только пе торговали стоявшие здесь торговцы! Пестрые галстуки развевались по соседству с разложенными на лотках дамскими кофтами, мужские полуботинки чернели среди старинных книг, посуда возвышалась горками между картин, изображавших Венецию времен дожей, затейливые люстры светились в окружении стеклянных ваз. И тут же можно было купить свежую рыбу, овощи, фрукты. Дождь не мешал торговле. Товар был прикрыт прозрачными пленками, а сами торговцы стояли под обвисшими зонтами, громко зазывая покупателей.
За поворотами улиц открывались старые мраморные дворцы. Их широкие ступени спускались к самой воде. Несмотря на непогоду, мы внимательно рассматривали великолепную архитектуру этих зданий. Но двери дворцов были заколочены, окна с позолоченными решетками закрыты. Чувствовалось, в этих дворцах давно никто не живет. Они стояли как памятники былого величия Венеции.
Неожиданно мы вышли к собору, перед которым возвышалась могучая конная статуя. Только я успел сообразить, что это то самое творение Андреа   Верроккьо —кондотьер, чья точная копия стоит в Москве, в Музее изобразительных искусств, как кто-то из ребят тронул меня за руку и тихо сказал:
—  Смотрите.
—  Да, знаю, — ответил я, — это..,
—   Вы не туда смотрите.
И тут на стене примыкающего к собору старинного госпиталя я увидел свастику.
Прохожие, с ненавистью поглядывая на нее, быстро проходили мимо.
Торопливо проковылял вдоль стены священник в длинной черной сутане, отгородившись от свастики зонтом.
Я глядел на этот зловещий символ фашизма, а память стремительно прочерчивала линию между многими тревожными днями Италии последних лет.
Вспомнилось похищение и убийство Альдо Моро, лидера Христианско-демократической партии. Было объявлено, что это преступление совершили «красные бригады». Но каждому здравомыслящему человеку было ясно: убийство Альдо Моро — дело рук тех, кто стремится спровоцировать наступление реакции на левые силы. Вспомнился август восьмидесятого года. Мы шли в Средиземном море, недалеко от Сицилии, когда радио сообщило о взрыве железнодорожного моста в Болонье. Преступление неофашистов всколыхнуло всю страну. Мы видели по телевизору митинги протеста. Рабочие, служащие, крестьяне требовали от правительства поимки и наказания виновных. Цель итальянских подрывных групп, какими бы вывесками они ни прикрывались, одна: они стремятся еще больше дестабилизировать внутриполитическое положение в стране. Действиями террористов пользуются правые силы, пропагандирующие в современной Италии идею «сильной власти», чтобы под предлогом наведения общественного порядка ликвидировать демократические завоевания, достигнутые трудящимися в упорной классовой борьбе.

Вдруг у стены госпиталя появился невысокий паренек. Он опустил на землю банку с краской и приставил к стене лесенку. Быстро замазав свастику, он вывел на стене надпись: «Фашизму — нет!»
Спрыгнув на землю, паренек подмигнул нам и быстро скрылся за углом...
И пока мы, пройдя по мосту Риальто и спустившись на набережную Большого канала, любовались издали украшающими мост скульптурными композициями, выполненными, по преданию, самим Микеланджело, пока мы обходили церкви, расписанные Тицианом, Тьеполо и Тинторетто, и пока бродили по пустынным залам Дворца дожей, поражаясь нестареющей яркости картин великих итальянских мастеров, я неотступно думал об этом пареньке. В современной Италии, где безнаказанно действуют террористические организации, убивающие среди белого дня людей, замазать свастику и заявить фашизму: «Нет!» — для этого тоже нужно иметь и смелую кисть, и горячее сердце...
Темнело, когда мы вышли из Дворца дожей на площадь Сан-Марко. Крылатый лев, символ Венеции, казалось, дремал на своем пьедестале, устав от внимания туристов. По площади, взвалив на плечи громоздкие штативы старомодных фотоаппаратов, разбредались фотографы. Из широких дверей собора Святого Марка, торопливо раскрывая зонты, выходили последние посетители. Служители тушили в соборе свет. А на карнизах здания, хлопая крыльями, устраивались на ночлег голуби.
Нас кто-то окликнул. Мы обернулись. Альберто! Обрадованный встречей, он попросил закурить. Карманы плаща Альберто были набиты пакетиками с кукурузными зернами.
— Родственник предложил работу — продавать корм для голубей. — Объяснил Альберто, раскуривая сигарету. — Только в такую погоду много не заработаешь...
Мы купили у него пакетик зерен и рассыпали голубям. Но дождь усилился, и мокрые продрогшие голуби не торопились слетать вниз. И вдруг над нами закружили чайки. Такой мне и запомнилась эта площадь — светлой от чаек, которых не пугал холодный осенний дождь.

 



ИСТОРИЯ ОДНОЙ МАРКИ

 

Несколько дней мы выгружали на рейде Адена рис. Босоногие грузчики хватали острыми крюками мешки, подтаскивали их на просвет трюмов, откуда лебедки уносили мешки в стоящие вокруг судна баржи. А грузчики снова бросались в жаркую темноту трюма, и крюки в их руках сверкали, как кинжалы.
Рейд окружали горы. В воздухе стояла мрачная духота.
Вода в бухте была горячей, и чайки не садились на воду, отдыхая на прибрежных скалах.
На рейде стояло несколько польских сухогрузов, чей-то «рыбак» и пассажирское суденышко под флагом Сомали. Суденышко везло паломников в Саудовскую Аравию и зашло в Аден выгрузить бочки с пальмовым маслом. Паломники, томясь от безделья, лениво наблюдали за выгрузкой.
«Рыбак», как сказал нам лоцман, зашел в Аден на ремонт. По флагу, грязной тряпкой болтавшемуся на флагштоке, определить его национальность было невозможно, и только позже мы узнали, что он забрел в Аден из Пакистана. У него что-то случилось с машиной. Накренившись на один борт, он напоминал попрошайку, которых можно встретить возле каждой мусульманской мечети.
А совсем рядом с нами принимал бункер югославский танкер. Тяжелый шланг шевелился в воде, и арабы, следя за бункеровкой с катера, поправляли шланг баграми.
Последний раз я был в Адене в конце шестидесятых годов. В горах стреляли. В городе действовал комендантский час. Английские солдаты, разъезжая на «джипах», останавливали каждого встречного араба, ставили лицом к стене и искали оружие. Грузчикам не доверяли даже их крюки, их отбирали в проходной порта. По ночам в горах слышались взрывы.
Перед нашим отходом на другой стороне бухты, среди белого дня, взорвался огромный резервуар компании «Шелл». На склонах гор заметались огненные блики. Небо потемнело от дыма, а вода в бухте начала быстро чернеть. Маленький пожарный катер, мечась по рейду, ударил в огонь хриплыми струями, но нефть наступала на город, как неудержимый народный гнев.
Много лет прошло с тех пор. Сейчас в Адене над мраморным зданием городского управления развевался флаг Народной Демократической Республики Йемен.
...Кто-то положил руку мне на плечо. Я оглянулся — Лоскутов. Матрос первого класса. Лучший шахматист судна и филателист.
—   Поехали в город, капитан разрешил. Поищем все же эту марку.
—   А карту возьмешь?
—   Она всегда при мне.
И Лоскутов развернул передо мной свою знаменитую карту. Это была особая карта, составленная на основании специальных каталогов. Вся она была испещрена красными и синими точками, датами и восклицательными знаками. Над этой картой Лоскутов мог сидеть часами...
Лоскутов собирал тему: Ленин на марках бывших колоний. Восклицательными знаками помечались им места неожиданных открытий. Так были помечены остров Маврикий, где мы грузили сахар на Англию в предыдущем рейсе, и Кения, порт Момбаса. В Момбасе, когда Лоскутов увидел марку с Лениным, впервые выпущенную правительством освободившейся от колониального господства страны, он долго тряс руку продавца-негра.
Здесь в южном Адене, Народной Демократической Республикой Йемен была выпущена к столетию Ленина юбилейная марка. Лоскутов давно ждал захода в этот порт. Мечтая приобрести эту марку, он не радовался никаким другим рейсам. Мы ходили на Японию, были в Австралии, в Бразилии, в Аргентине, но Лоскутов хотел только сюда, в Аден!
Вчера весь день Лоскутов искал марку в городе, спрашивал в магазине филателии, на почте, у продавцов сувениров. Но марки нигде не было. Лоскутов зашел даже в полицейское управление. За деревянной перегородкой толстый полицейский дремал над остывшей чашечкой кофе. Выслушав, полицейский засопел и позвал со двора заплаканного мальчишку. Мальчишка, очевидно, сидел во дворе полицейского участка за какой-то проступок. Полицейский показал ему на нас и что-то пробурчал. Мальчишка радостно присвистнул, и мы пошли за ним по желтой от солнца улице.
В тесной антикварной лавке, среди бронзовых подсвечников, старинных часов под треснувшими стеклянными колпаками и прочего хлама сидел морщинистый араб и дрожащими руками перебирал четки. Мальчишка объяснил старику, что нам нужно, и убежал.
Старик нашарил в углу кованый ящик, с трудом приподнял его и высыпал на пыльный прилавок содержимое ящика. Среди стертых монет, выкатившихся из ящика, я разглядел марки кайзеровской Германии и расхохотался. Но Лоскутов не пал духом. Прогнав меня на улицу, он остался в лавке объясняться со стариком. Ко мне он вышел потный, по радостный:
—   Найти можно!
Вторичный поиск Лоскутов начал с почты. Пока он разговаривал со служащими, показывая им свою карту, я разглядывал рекламы морских пассажирских агентств.
—   Нужно ехать в Кратер, — сказал за  моей спиной Лоскутов. — На такси это минут двадцать. Там главное почтовое управление.
Такси стояло в жаркой тени пальм. Шофер, сидя на земле, читал замусоленное письмо, водя по нему грязным пальцем. Он поднял к нам потное лицо и, показав письмо, улыбнулся:
—  От сына. Учится в Москве.
Мы выехали на шоссе, идущее вдоль бухты, и в борт машины ударили брызги волн. В затонах покачивались деревянные фелюги. Их днища блестели от мазута.
—  Сейчас мы строим новый флот, — сказал шофер и показал  на покатый мыс. Облака над мысом вздрагивали от вспышек электросварки.
—  Там  работает  мой брат,  — продолжал шофер.  — Народная власть дала нам возможность стать квалифицированными рабочими. А при англичанах мы могли лишь прислуживать в отелях, убирать   особняки   богачей   или работать носильщиками...
Быстро промелькнули мачты стоящих на рейде судов, и впереди открылась улица с острым запахом извести. Одна ее сторона была почти застроена новыми домами, другая — гремела на ветру жестью лачуг.
—   Раньше наша семья жила в такой лачуге, — сказал шофер. — Теперь нам дали квартиру в новом доме.
Кратер, продолжение Адена в провале гор, был и в самом деле кратером потухшего вулкана. О затвердевшие бугры пепла спотыкались запряженные в телеги верблюды. Возчики яростно кричали на них, и верблюды, напрягая худые ноги, обреченно тянули телеги дальше. Но вот, обгоняя нас и подпрыгивая на ухабах, пронеслись в сторону Кратера несколько новеньких самосвалов, и мы успели прочитать их марку — «КамАЗ».
—   Вот куда их занесло, — повернулся ко мне Лоскутов. — У меня дядька на КамАЗе работает,    мать писала, должны его в загранкомандировку послать. Может, сейчас в Кратере и встретимся!
—  Ты тогда о марке забудешь, — сказал я.
— Э, нет...
Мы подъехали к старинному зданию, окна которого были забраны бронзовыми решетками. Лоскутов вышел из машины и от избытка чувств похлопал ее по горячему радиатору. Жарко запахло пылью. Лоскутов постоял, зажмурив глаза, очевидно, предвкушая встречу с долгожданной маркой.
Шофер терпеливо ждал. Он уже знал, что мы ищем марку с изображением Ленина. Но оказалось, что в здании, возле которого остановилась наша машина, находилось Управление по перевозке почты. А нам нужно было найти почтовое отделение.
Неподалеку несколько мужчин напряженно слушали молодого паренька. Он громко читал газету. Наш шофер послушал и сказал:
—  Про Ливан. Про Палестинское движение сопротивления.
Сев за руль, шофер погудел. Мужчины не расходились, только зло покосились в нашу сторону. Тогда шофер снова вышел из машины и объяснил, кто мы и что ищем.
Немедленно в окна машины потянулись руки. А парень втиснулся в машину и, затормошив шофера, стал показывать ему дорогу.
У входа в почтовое отделение рос одинокий кактус. На длинные иглы кактуса были наколоты надорванные автобусные билеты. Хромой сторож, ругаясь, срывал билеты и бросал их в мусорную корзину.
Поглядев с улыбкой на разгневанного сторожа, мы вошли в небольшое помещение, заставленное мешками с почтой. На нескольких мы заметили названия наших центральных газет: «Правда», «Известия», «Труд».
За письменным столом сидел красивый клерк. Ветер от работавшего над его головой фена развевал модный галстук.
Узнав,  что нам нужно, клерк улыбнулся и раскрыл лежащий перед ним альбом. Оказывается, ему уже позвонили из Управления по перевозке почты, и он нас ждал, приготовив этот альбом.
Мы увидели марки Революции. Крестьян, бросавшихся с железными прутьями на английских солдат, женщин, срывающих с лиц чадру, и рабочих, которые, подняв над головами винтовки, шли навстречу радуге, разгоравшейся над нефтяными вышками.
А среди этих марок была та, которую искал Лоскутов. Ильич смотрел требовательным взглядом, словно напоминал, что Революция — дело не одного дня, за нее нужно бороться до конца.
На улицу мы вышли в сопровождении целой толпы. Марка переходила из рук в руки. Но Лоскутов был спокоен. Марку брали осторожно, как полагалось. Арабы понимали, марка эта — непростая. Недаром этот русский парень смотрит на всех такими счастливыми глазами!
На обратном пути шофер неожиданно остановил машину и протянул нам листок бумаги.
—  Напишите   что-нибудь   по-русски,      пошлю   сыну. Я обязательно напишу ему, как помогал вам искать эту марку.
Лоскутов взял листок, подложил под него свою карту и написал крупными буквами только одно слово: «Ленин».
—  Ленин, — посмотрев на бумагу, прошептал шофер и осторожно приложил листок к губам.
А Лоскутов, развернув свою карту, сделал на ней красным карандашом пометку и поставил рядом восклицательный знак.

 




ГОРОД БЕЗ СТРАНЫ

В предрассветных сумерках Южно-Китайского моря над нами низко прошел самолет. Сделав круг и мигая бортовыми огнями, он пронесся над мачтами и быстро ушел за горизонт. Ребята, сменившись с ночной   вахты, заспорили: английский это или китайский.
—  И тех, и других здесь хватает, — сказал я.
Мы подходили к Гонконгу. Вот-вот должен был открыться берег.
—  Скоро увидим последнюю британскую колонию, — сказал второй штурман Романов. — А главное, где?   На китайской территории...
—  Наверно, обидно им,— заметил боцман.
—  Еще бы!
И Романов начал рассказывать, какие доходы приносит Англии Гонконг, колония, отторгнутая Британией у Китая в конце прошлого столетия. Второй штурман много раз бывал в странах Юго-Восточной Азии, и слушать его было интересно.
Рассвело. Показались мрачные скалы с установленными на них радарными антеннами. Над судном кричали чайки.
Из машинного отделения вышел старший моторист Могильников. Он тяжело дышал, вытирая потное лицо. Нашему старшему мотористу, кавалеру многих трудовых наград, было около шестидесяти. На пенсию он мог уйти еще в пятьдесят пять, но Могильников никак не решался бросить море, которому посвятил жизнь. Каждый раз перед приходом в Одессу он говорил: «Ну, ребятки, все!» И каждый раз перед отходом судна в очередной дальний рейс снова поднимался по трапу, держа в руке видавший виды потрепанный чемодан.
Присев на кнехт, Могильников посмотрел на светлеющее небо, обвел взглядом скалы и тихо сказал:
—  Памятные места...
Я хотел спросить почему и вдруг вспомнил.
1954 год. Радио принесло тревожную весть: у побережья Китая чанкайшинскими бандитами захвачен танкер «Туапсе».
Это произошло среди белого дня. Окружив военными кораблями советское торговое судно, чанкайшисты заставили его остановиться. Около сотни вооруженных до зубов бандитов высадились на борт танкера, приказав капитану следовать на Тайвань. Капитан Калинин отказался выполнить этот приказ и потребовал непрошеных гостей немедленно оставить судно. Тогда бандиты, выставив у каюты капитана часовых, ринулись в машинное отделение, пытаясь запустить двигатель. Моряки оказали им яростное сопротивление, но силы были неравны...
Избитых, связанных моряков доставили на Тайвань. Больше года томились они в чанкайшистском плену. Агенты американской разведки, с чьей санкции, как выяснилось впоследствии, был осуществлен захват танкера, предлагали экипажу отказаться от советского гражданства и просить политического убежища в Соединенных Штатах Америки. Но моряки требовали одного: немедленной отправки на Родину.
Я помню митинги протеста на судах Черноморского пароходства, в Одесском порту, на одесских заводах. Советские люди требовали освободить мужественных наших моряков. Усилиями Советского правительства моряки танкера «Туапсе» были освобождены из чанкайшистских застенков. В составе экипажа танкера был и моторист Могильников. Вернувшись в Одессу, он узнал скорбную весть. Жена его, не выдержав волнений за судьбу мужа, тяжело заболела, слегла в больницу и умерла. Детей у Могильникова не было. Немного оправившись от неожиданно свалившегося на него горя, он пришел в отдел кадров пароходства и снова попросился в рейс.
В начале шестидесятых годов Могильников плавал на Кубу. Там, у берегов острова Свободы, он опять узнал почерк провокаторов: облеты американскими самолетами наших судов, угрожающе наведенные в борт орудия военных кораблей, диверсии в портах, блокада.
Потом семидесятые, Вьетнам. И опять — облеты, угрозы, блокада...
Побывавший у нас однажды на судне корреспондент Комсомольской правды» в беседе с Могильниковым просил:
—  Вы  пережили чанкайшистский  плен,  участвовали во многих опасных рейсах к берегам Кубы и Вьетнама
и снова уходите за Босфор. Чем это объяснить? Могильников ответил:
—  Когда мы были на Тайване, нас поразило отношение к нам простых людей. Солдаты, охранявшие нас, женщины, изредка приходившие убирать камеры и стирать белье, мелкие торговцы, которым иногда разрешали приносить товар в наш застенок, — все они   старались украдкой пожать нам руки, улыбнуться,      приободрить. Мне посчастливилось  побывать  на всех  континентах,  и везде люди хотят знать, как мы живем, о чем думаем, о чем мечтаем. И сколько раз приходилось слышать слова благодарности просто за то, что мы есть. Вот ради этого и стоит, как вы говорите, снова и снова уходить за Босфор!
...В клюзе прогрохотал якорь. На мачте поднят английский флаг. По трапу сходит английский лоцман. Перед нами город своеобразной архитектуры, город-модерн. Гонконг.
Архитекторы учли здесь все — и солнце, и дикость скал, и даже стоящие на рейде суда, создающие впечатление дивного живого панно. Но что находится за всем этим, нам еще предстояло увидеть.
Неподалеку от нашей якорной стоянки виднелась завалившаяся на бок черная громада бывшей «королевы морей», знаменитой «Куин Мери». Как объяснил лоцман, ее купил у английской компании «Кунард» какой-то гонконгский предприниматель, рассчитывая сделать из переставшего приносить доходы лайнера фешенебельный морской отель. «Куин Мери», попрощавшись навсегда с родными берегами, пришла своим ходом на гонконгский рейд и стала на мертвый якорь, чтобы вскоре воскреснуть к новой роскошной жизни. Но случилось непредвиденное. Однажды ночью на лайнере вспыхнул пожар. К «Куин Мери» со всего огромного гонконгского рейда бросились на помощь пожарные катера. Но огонь был так силен, что ни катера, ни подошедшие к лайнеру буксиры не могли уже его спасти.
Падкие на сенсации местные газеты, подсчитывая миллионные убытки, которые понес новый хозяин лайнера, намекали на происки конкурентов. Но, как бы там ни было, «Куин Мери», гордость мирового пассажжрского флота, принесшая в свое время славу британским судостроителям и миллионные барыши компании «Кунард», перестала существовать.
Сейчас на наших глазах почерневший остов четырехтрубного гиганта резали автогеном, и самоходные плавкраны растаскивали его по кускам.
Как только от нашего борта отвалил карантинный катер, к нам подошла ветхая баржа. На ее носу стоял мальчишка-матрос. Ловко бросив швартовый конец, он показал жестом: «Начинайте погрузку!» В Гонконг, по пути в Японию, мы привезли небольшую партию хлопка, эта баржа и еще несколько других были зафрахтованы грузополучателем для перевозки его на берег.
Мальчишке, стоявшему на носу баржи, было на вид лет двенадцать. Но держался он солидно,   как настоящий шкипер, хотя был бос, а рубашонка и брюки на нем бли рваные.
На корме баржи кудахтали куры, сидел, почесываясь, грязный  пес.   Ветер трепал развешанное на  верёвке белье. Из окна надстройки выглянула молодая женщина на руках у нее был ребенок. Женщина что-то крикнула мальчишке  и он, спохватившись, бросился стаскивать с трюма баржи брезент.
—  Ай да матросик! — засмеялись ребята.
—   Мужичок-с-ноготок!
А маленький  матрос, не  обращая  на  нас внимания сложил по-хозяйски брезент, попробовал ногой туго натянутый швартовый конец и валкой походочкой бывалого моряка пошел на корму — кормить кур.
С другого борта подошла еще одна баржа. По штормтрапу поднялся к нам на палубу старик китаец, вежливо поздоровался и попросил какой-нибудь сувенир. Пока ребята раздумывали, что ему подарить, старик прошел на корму и остановился перед нашим флагом. Он с таким благоговением смотрел на серп и молот, золотившиеся на флаге, что один из матросов, несший ему значки с гербами наших городов, остановился, не решаясь подойти. Но вот старик обернулся, и глаза его радостно заблестели.
—  Сегодня у меня праздник. Не каждый день заходит в Гонконг советское судно!
Старик объяснил нам по-английски, что здесь, в Гонконге, в 1925 году, совсем молодым парнем, он участвовал в забастовке, о которой писали тогда газеты всего мира. Забастовка началась в знак протеста против расстрела в Шанхае английскими войсками антиимпериалистической демонстрации китайских трудящихся. Бастовал весь Гонконг. Ни одно судно не могло выйти из порта. Остановились фабрики и заводы. На улицах замерли трамваи. А затем начались аресты бастующих. По ночам рабочие вместе с семьями толпами уходили в Кантон, где образовалось национально-революционное правительство. Многие из тех, кто ушли тогда в Кантон, стали впоследствии бойцами и командирами китайской Красной армии. Наш новый знакомый был ее бойцом...
А потом, уже в преклонном возрасте, судьба снова его забросила в Гонконг, где ему долгое время пришлось бедствовать.
—  Мне еще повезло, — сказал старик, — меня наняли на эту баржу. А другие... — И старый китаец безнадежно махнул рукой. Поблагодарив еще раз за значки, он вернулся к себе.

Подошло еще несколько барж, и вскоре мы стояли в их тесном кругу среди кудахтанья кур, детского плача и развевающегося на веревках белья.
Приехал стивидор, привез грузчиков, и в трюмы барж пошел груз.
Едем в увольнение!
У трапа подпрыгивают на зыби чистенькие катера. Сняты порядком адоевшие за длинный океанский переход робы. Все увольняющиеся на берег в тщательно отглаженных костюмах, в галстуках.
—   Ну чисто женихи,  а  не матросы!  —   восклицает буфетчица.
Трансляция разносит по судну голос вахтенного штурмана:
—  Увольняемым в город получить пропуска! Едем.
Набережная Гонконга встречает нас толпами туристов, блеском автомашин и — рикшами. Опустив на асфальт  оглобли пыльных колясок, они стоят в душной тени небоскребов, босые, в жалких набедренных повязках, приглашая туристов воспользоваться их услугами. И на наших глазах толстый улыбающийся джентльмен в шортах садится в коляску рикши и, точно лошади, кричит: «Но!»
Рикши... Этот позорный вид транспорта я впервые увидел в Индии в 1947 году. Но тогда из Индии только ушли последние английские солдаты и страна еще не пришла в себя после многолетнего колониального господства. И вот — Гонконг восьмидесятых...
Постояв на набережной, словно давая глазам привыкнуть к пестрым краскам этого необычного города, мы начали расходиться в разные стороны. Со мной в группе был самый молодой член нашего экипажа — практикант Херсонского мореходного училища Вася Слободян. Васе нужпо было посмотреть весь огромный город, сфотографировать  самые красивые достопримечательности и, если останется время, сходить еще в «какое-нибудь заграничное кино».
Я ничего не имел против такого плана, но, когда я назвал Васе примерные цены на билеты в кинотеатры, он не поверил. Почему-то многим не бывавшим за границей кажется, что там «все стоит копейки».
Обходив в районе набережной все достопримечательности, на что у нас ушло часа три времени, мы подошли с Васей к кинотеатру. Но цены в кассе кинотеатра оказались еще выше, чем я предполагал.
Возле кинотеатра, в котором шел новый американский фильм «Апокалипсис — сегодня», живописующий деяния американских «суперменов» в Южном Вьетнаме, мы неожиданно были приперты к стене каким-то типом, который, поводя мутными глазами, предложил нам визитные карточки нескольких, «на выбор», секс-клубов, где можно было «прекрасно отдохнуть».
Поняв, что предлагает нам этот субъект, Вася, не говоря ни слова, потянул меня прочь. Но не успели мы отойти от кинотеатра, как попали в квартал, где уже без всяких визитных карточек молоденькие девочки хватали нас за руки и, скороговоркой повторяя «мистер, мистер», на пальцах показывали цену...
Избавляясь от этого натиска, мы выскочили на небольшую площадь, на которой разместился многоголосый овощной базар, а затем свернули в улочку, ведущую, по нашим расчетам, к центру.
Улочка встретила нас мелодичным звоном. В воздухе пахло дымом. Здесь в каждом дворе были кузницы и всевозможные мастерские. Вдруг Вася остановился:
—   Опять мужичок-с-ноготок...
—   Какой еще мужичок? — не понял я.
—  Пацана-матроса  помните?  С баржи, которая  подходила к нам за хлопком?
—   Ну?
—  Смотрите.

И я увидел в кузницах и в авторемонтных мастерских рядом со взрослыми рабочими детей. Они подносили к наковальням раскаленные заготовки металла, ползали под брюхами искалеченных «фордов» и «шевроле», отдирая старую краску, или мыли в керосине детали разобранных моторов.                                     
Василий растерянно смотрел на маленьких, замурзанных рабочих. Самым старшим из них было не больше 10—12 лет.
—Вот так, Василий, - сказал я.— Постигай азы заграничной жизни.
—Да   пропади  она   пропадом,  эта  заграница! - в сердцах сказал Василий и, не оглядываясь, пошел прочь.
Проплутав около часа по узким улочкам, где в крошечных лавчонках, украшенных бумажными  фонариками,  торговали  всякой  всячиной  подслеповатые  старухи, мы вышли наконец к центру. Мое внимание привлек сразу большой книжный магазин. Я стал изучать выставленные в витрине книги. Здесь было на что посмотреть! Какие-то брошюры, журналы с куклусклановскими балахонами и  обнаженными девицами  на обложках, добротно изданные    фашистские    книги,    альбомы    фотографий показывающие в ярких красках ядерную мощь НАТО, и другая  подобная  «литература».  В магазин я  не  вошел; возможно, там были и более порядочные издания, но то, что было выставлено в витрине, говорило само за себя. Вася сделал несколько эффектных кадров, и мы пошли дальше.
На перекрестке мы снова увидели рикшу. Он стоял рядом с перламутрового цвета «тоёта», глядя на красный свет светофора.  В коляске сидела какая-то дама, чувствуя себя, наверно, так же, как ее предки в пору расцвета их владычества где-нибудь в Индии или на Цейлоне.
Загорелся зеленый свет.  «Тоёта» тронулась, побежал и рикша.             
К морскому вокзалу, куда за пами должен был прийти катер, мы подошли вечером. И вдруг в витрине какого-то богатого магазина на экране цветного телевизора увидели тогдашнего президента Соединенных Штатов Америки Картера. Телевизор был включен на полную громкость, и президент, перекрывая уличный шум, говорил о правах человека, якобы попираемых в социалистических странах.
На следующее утро, сразу после чая, ко мне зашел капитан.
—   К вечеру главный двигатель должен быть готов к отходу.  Выгрузку  закончат.  А сейчас агент приглашает нас в город. Оформим кое-какие бумаги и поедем посмотрим Гонконг.
—  Насмотрелся  вчера,  хватит, — сказал  я. — А  двигатель к отходу готов.
—  Насмотрелся,  говоришь.  Так  то  пешком,    совсем другое дело на машине!
Агент, молодой рыжеватый англичанин, представился коротко: «Джон». Домчавшись на его катере минут за пять до морского вокзала, мы вошли в агентство, которое находилось недалеко от набережной в старинном здании, выстроенном в викторианском стиле. В холлах здания веяло искусственной прохладой. В стены были вмонтированы круглые и ромбовидные аквариумы. Из-за их массивных стекол, шевеля толстыми губами, рассматривали посетителей диковинные рыбы.
Каких только контор не было в этом здании! И нотариальные, и адвокатские, и страховые, и представительства различных пароходных компаний, и даже морской суд. У дверей суда ссорились два шкипера, вероятно столкнувшиеся на оживленном гонконгском рейде. Новые галстуки, надетые по случаю приглашения в суд, развевались на тощих шеях шкиперов, как штормовые флаги. Если бы не англичанин-полицейский в черной форме с притороченной к поясу резиновой дубинкой, наблюдавший у дверей суда за порядком, шкиперы, наверно, вцепились бы друг в друга.
Оформив в конторе бумаги, связанные с выгрузкой нашего судна, мы вышли на набережную. Агент, открывая дверцу машины, сказал:
—   Вчера вы видели Гонконг снизу, я покажу вам его сверху.
Сев в машину, мы узкими крутыми улочками поднялись на высокую гору, по которой вверх и вниз бегали разноцветные вагончики фуникулера.
Выйдя из машины, мы остановились на смотровой площадке. Под нами в разливе солнца тонул Гонконг. А вокруг среди сочной тропической зелени белели виллы местных толстосумов. На площадке были установлены подзорные трубы. Опустив монету, можно было в течение трех минут рассматривать гонконгский рейд. Потом видение исчезало, и чтобы смотреть еще, нужно было  снова опустить монету.
Рядом с площадкой остановился вагончик фуникулера. Из него выскочила ватага чистенько одетых ребятишек. За ними, стуча каблуками и подбирая на ходу длинную юбку, промчалась тощая монахиня. На груди у нее, словно маятник, раскачивался большой крест.
—  Частная школа, — сказал агент.  — У вас таких нет?
Капитан засмеялся:
—   Отменили.  В октябре тысяча девятьсот семнадцатого года.
—  А-а... — протянул агент и учтиво улыбнулся.
А я, глядя на этих чистеньких ребятишек, вспомнил   виденных вчера в городе маленьких чумазых работяг. Как далеки были друг от друга эти и те дети...
Насмотревшись вдоволь на город и рейд, мы подошли к оригинальному зданию, напоминавшему устремленный в небо обелиск космонавтам. Здание оказалось католической церковью.
—  Не удивляйтесь, — сказал агент, — в архитектуре церкви виноват ваш Гагарин. Это он внес коррективы в древнее зодчество. Ну а теперь я покажу вам нашу Венецию.
Мы снова сели в машину, и пока спускались вниз, Джон рассказал немного о себе. Родители его живут в Лондоне. Там же он закончил университет. По профессии Джон адвокат. Но чтобы получить хорошую практику, нужны и хорошие деньги. Поэтому Джон отправился в Гонконг, последнюю английскую колонию, где правительство ее величества королевы Елизаветы, учитывая трудность для своих подданных работы в тропиках и отдаленность колонии от метрополии, платит здесь приличные ставки. Помимо агентирования судов, Джон еще подрабатывает в адвокатской конторе, благо она находится в том же здании, что и агентство. В Лондоне его ждет невеста. И опять же, чтобы жениться, нужны деньги...
Деньги, деньги, деньги! С кем бы из служащих иностранных компаний нам ни приходилось говорить, то ли в Сингапуре, то ли в Японии, то ли в странах Западной Европы, везде разговор сводился к одному: деньги!
Когда мы въехали в путаницу улиц, перечеркнутых блеском трамвайных линий, и Джон притормозил у светофора, я не удержался и спросил о рикшах. Как он смотрит  на  такую чудовищную  эксплуатацию людей?
—  О!  — оживился Джон, — это же экзотика! Гонконг — город туристов. Причем очень богатых туристов. А богатые люди за свои деньги хотят богатых впечатлений. Так же как в Венеции турист обязательно прокатится в гондоле, так в Гонконге ему хочется поездить на рикше.
Переменив тему разговора, Джон показал на вывеску ближайшего бара.
—   Видите,    «Женщина-пират».    Слышали   о    мадам Вонг? Бар назван в ее честь. Она держала в страхе весь прибрежный флот от Сингапура до Японии. Ее люди безжалостно расстреливали экипажи небольших судов, захваченных в открытом море. А награбленные товары продавали. Кроме этого, мадам Вонг занималась контрабандным вывозом наркотиков, содержала десятки притонов и опиумных курилен, в Гонконге ей принадлежало несколько известных ресторанов. Не женщина — дьявол! Конечно, в конце концов ее разоблачили и арестовали. Но зато теперь она героиня многих авантюрных романов и фильмов. Ее имя и сегодня делает деньги!
В  голосе  агента  слышалось  не осуждение,  а скорее восхищение.
—  С «легкой» руки мадам Вонг, — сказал капитан, — морское пиратство приняло угрожающие масштабы. Сейчас уже небезопасно плавать не только у берегов   Юго-Восточной Азии, но и у берегов Западной Европы и Америки. Пираты нападают даже на океанские суда!
—  Деньги, деньги... — вздохнул Джон.
Проехав полукругом бухты, мы обогнули скалы и увидели «Венецию», о которой говорил агент. Это был город на воде, образованный стоящими на якорях рыбачьими джонками. Город со своими улицами, переулками и даже площадями, по которым кружили украшенные разноцветными флажками лодки, полные туристов. Щелкали затворы фотоаппаратов, стрекотали кинокамеры. Туристы упивались «экзотикой»!
На джонках, как и на баржах, ошвартованных у борта нашего теплохода, жили целыми семьями. Стирали, готовили пищу, купали детей, не обращая внимания на назойливые объективы кино- и фотокамер. Других жилищ у рыбаков не было.
На обратном пути мы молчали, подавленные увиденным. Джон, пытаясь нас развеселить, включил радио. Вдруг он протянул руку и показал на сверкающее серебрином массивные сооружения, установленные на берегу бухты.
— В Гонконге ведется постоянная борьба за чистоту окружающей среды. Эти фильтры очищают стоки городских вод, стекающих в море.
Джон сказал это с такой гордостью, словно был автором проекта этих самых фильтров. А я, поглядев на его согнутую за рулем спину, подумал: «А когда создадут фильтры против загрязнения душевной среды в том мире, к которому принадлежит Джон?» Я не стал спрашивать его об этом, знал — он ничего не ответит.
Вернувшись на судно, я увидел на палубе Могильникова. Он сидел на своем излюбленном месте, кормовом кнехте. Покуривая, он наблюдал за китайцами, заканчивавшими выгрузку. Рядом с трюмом, считая последние подъемы хлопка, стояла молодая китаянка, тальман. За спиной у нее был привязан ребенок.
— Понравился Гонконг? — спросил я Могильникова.
Он посмотрел на китаянку, потом на меня и, ничего не ответив, швырнул за борт окурок.
К вечеру мы были уже в море. И снова, мигая огнями, низко над нами прошел самолет. Внезапно он напомнил мне собаку из сказки Андерсена «Огниво». Так же свирепо вращая глазами, самолет охранял порученные ему сундуки — Гонконг. Но что мы могли унести оттуда кроме презрения к социальной системе, породившей все то, что нам пришлось увидеть в этом городе без страны?
Самолет исчез. Стало темно. За кормой глухо шумел винт, и бурлящая струя воды убегала к горизонту, за которым скрылся Гонконг.

 



ВСТРЕЧА С МЕКСИКОЙ

 

Расходившийся под ветром Мексиканский залив слепил волнами и безжалостно трепал грязный танкерок, который то исчезал, то неожиданно взлетал за нашей кормой. Танкерок торопился к нефтяным вышкам, черневшим на горизонте. В той же стороне, как флаги, пылали факелы газа.
Берег еще не был виден, но на волнах колыхалась трава. Ее становилось все больше и больше, и вскоре мы плясали в огромном зеленом венке.
В штурманской я посмотрел на карту: мыс Сап-Хуан, мыс Альварадо, лагуна Терминос. Берега Мексики были в испанских названиях, но среди них, словно из глубины веков, проступало индейское слово, похожее на заклинание: Коацакоалькос.
Так назывался порт, где ждал нас груз.
Он открылся белыми плоскими зданиями, пальмами, растущими у самой воды, толкотней привязанных у мола лодок и ватагой рыбаков, растягивающих на песке рваную сеть. Вдруг рыбаки остановились, увидев наш флаг:
— Вива руссо!
И пока старый, замызганный буксир, расталкивая траву, тянул нас к причалу, мы слышали с проходивших мимо моторок и барж такой же восторженный крик.
Ночью меня разбудил стучавший в иллюминаторы дождь. Я оделся, вышел к трапу и стал смотреть на мокрый сонный город. Странно было сознавать, что стоит спуститься вниз, на деревянный причал, и это будут уже не просто скользкие доски, между которыми поблескивает черная вода, а Мексика...
С этой страной у меня было связано давнее-давнее воспоминание.
Читать я научился рано и, познакомившись с «Морскими историями» Бориса Житкова, решил бежать из дому и стать моряком. По моим расчетам, для этого нужно было совсем немного: дойти до Арбузной гавани, пробраться на один из херсонских дубков, а там...
У ворот гавани меня остановил милиционер. Не успел я опомниться, как оказался в отделении милиции, в компании еще нескольких мальчишек, размазывавших по щекам грязные слезы.
Год был 1936, Одесса жила событиями в Испании, и милиционерам хватало работы по вылавливанию у ворот порта малолетних волонтеров, собиравшихся ехать воевать с генералом Франко.
—  Так мне ж не в Испанию! — взмолился я.
—  А куда?  — строго спросил лейтенант, начальник детской комнаты. — Может быть, в Мексику, за сомбреро?
Мальчишки разинули рты:
—   А где это?
Лейтенант повернулся к висевшей за его спиной карте мира и повел по ней пальцем.
—  Далеко-о...
—  Почему далеко? — уже весело спросил лейтенант и посмотрел поверх наших голов на висевший напротив письменного  стола   портрет  Ленина. — Что говорил молодежи Владимир Ильич?   Учиться, учиться и учиться! Закончите школу,  поступите  в  мореходное    училище  и увидите не только Испанию и Мексику — весь мир!
Дома я, конечно, получил взбучку от матери, искавшей меня по всему городу. Но когда ее гнев утих и я снова смог выходить на улицу, первым делом я отправился в читальный зал Дворца пионеров и попросил книги о Мексике. Меня поразили природные контрасты этой страны: джунгли и заснеженные горы, пустыни, где росли гигантские кактусы, и полноводные реки, стремительно мчавшиеся в Мексиканский залив. А индейцы, ацтеки и майя! Величие их храмов и пирамид!
Много лет спустя я познакомился с творчеством таких выдающихся мексиканских художников, как Давид Альфаро Сикейрос, Диего Ривера, Хосе Клименте Ороско. Мне посчастливилось быть на выставке мексиканского искусства в Токио. В залах национального музея Японии я увидел ритуальные маски майя, древнюю скульптуру ацтеков, вышитые серебром живописные панно других индейских племен. Здесь же были работы Сикейроса, Риверы, Ороско. Неистовые, яростные краски этих мастеров рассказывали о мексиканской революции, о забастовочной борьбе рабочих, о тяжелой доле мексиканских крестьян. Я долго не мог оторваться от этих работ, пораженный их дерзновенной силой. Только великий народ мог породить таких творцов! Но каким многострадальным был путь этого народа в его многовековой борьбе за свободу, за свое достоинство...
Моя мечта сбылась, я стал моряком. За годы плаваний , я много раз бывал на Кубе, на островах Карибского моря, в американских портах Хьюстон и Галвестон, расположенных  недалеко от мексиканской пограничной реки Рио-Гранде, но попасть в Мексику мне    не удавалось. И вот сейчас, темной и дождливой ночью, я стоял на пороге этой страны.
Светало. Дождь еще шел, разогнав в гавани траву и дырявя мутную воду. На мокрых крышах складов, нахохлившись, сидели чайки.
Поеживаясь от сырости, ко мне подошел вахтенный матрос.
—  Пропало увольнение, — пожаловался он.
—  Ничего, раскроем зонты и пойдем в город! Матрос чиркнул спичкой,  закурил.  От огонька сигареты уютней стало на пустынной в этот час палубе.
Фамилия матроса была Тарелкин. В прошлом очаковский рыбак, исходивший на колхозном сейнере все Черное море, он решил уйти на грузовом судне в океан, чтобы, по его словам, было о чем рассказывать детям. Тарелкин много читал, интересовался историей, географией, астрономией, и мы часто беседовали с ним на разные темы.
Поглядев в сторону берега, Тарелкин сказал:
—  Хотелось бы побольше узнать о Мексике. Интересная страна. Из всех латиноамериканских стран ее первую завоевали испанцы...
Коротая время до подъема флага, я начал рассказывать о конкистадорах, об их предводителе Фернандо Кортесе и о многом другом, что знал из истории этой страны. Рассказывая, я словно перенесся на много веков назад и ясно представил тот роковой для индейцев день 1519 года, когда недалеко от нынешнего мексиканского порта Веракрус высадился Кортес. Ступив на незнакомый берег, он приказал сжечь корабли, чтобы не оставить у своих спутников надежды на скорое возвращение домой. У Кортеса было всего шестьсот человек, вооруженных огнестрельным оружием. Но индейцы имели лишь дубинки и стрелы и никогда не видели закованных в железные латы лошадей. А гром огнестрельного оружия приводил их в ужас.
Войны, войны... Война за независимость. Интервенция Соединенных Штатов, отнявших у Мексики Техас и подчинивших американским нефтяным компаниям открытые в Мексике нефтяные районы. Буржуазно-демократи-ческая революция 1910—1917 годов...
Рассвело. Дождь перестал. В порту начали открываться ворота складов. Стены их были расписаны огромными буквами — названиями различных компаний, которым принадлежали склады. Судя по названиям, большинство складов принадлежало знаменитой американской «Юнайтед фрут» и не менее знаменитой «Анаконде».
Задвигались портальные краны, и к стоящему у нас по корме итальянскому пароходу, приписанному к Неаполю, начали подъезжать груженные кукурузой машины.
Тарелкин, сдавив в пальцах окурок, смотрел на берег и молчал.
Подошел вахтенный штурман. Показывая на забитый мешками склад, откуда горько пахло кофе, сказал:
— Богатейшая страна! Я читал в лоции, что только из этого небольшого порта экспортируются бананы, кожи, кофе, нефть. Видели у берегов вышки? Из-за этой нефти американцы всячески стараются приласкать сейчас Мексику...

—  Вышки,  вышки,   —   с  неожиданной  злостью  сказал Тарелкин. — Смотрите!
По причалу шел босой человек. Озираясь по сторонам, он нагибался и, поднимая что-то с земли, быстро прятал в карман. Из-за угла показались двое вооруженных охранников. Увидев их, человек повернул назад, но охранники, подбежав к нему, заставили вывернуть карманы. Все это произошло возле нашего трапа, в карманах задержанного была кукуруза. Та самая кукуруза, что просыпалась на землю с подъезжавших к итальянскому пароходу грузовых машин. Человек начал что-то объяснять охранникам, и я услышал знакомое по Кубе испанское слова «пиньос» — дети. Босоногий человек несколько раз повторил это слово и показал куда-то в сторону городского предместья. Но охранники скрутили ему руки и повели за собой.
—  Да-а... — протянул штурман и вытер платком вспотевший лоб. — В этой загранице не соскучишься.
—  Пойду будить смену, — хмуро сказал Тарелкин и побрел в сторону кормы.
После завтрака, получив у первого помощника выданные полицией пропуска, мы отправились в город. Он начинался сразу за проходной неширокой улицей, обсаженной пальмами, на которых, как на афишных столбах, пестрели объявления. Не успели мы пройти проходную, охраняемую вооруженными полицейскими, как были атакованы оравой оборванных мальчуганов — чистильщиков обуви. Стуча щетками, они кричали:
—  Уно песо, синьоры, уно песо!
Мальчишки так просительно заглядывали в глаза, так яростно стучали щетками, что пришлось остановиться. Дело свое мальчишки выполняли виртуозно, и через несколько минут на туфли наши было больно смотреть. Получив по честно заработанному песо, маленькие чистильщики с криками: «Мучо грациа, мучо грациа!» побежали назад к воротам порта.
Вдоль улицы тянулись лавчонки с обязательными для портового района сувенирами: ожерельями из морских ракушек, раскрашенными плетеными сумками, деревянными индейскими идолами и — сомбреро! Огромными, вышитыми бисером, черными и белыми сомбреро!
Мы вошли в одну лавку. Хозяйка, немолодая уже мексиканка, вся в черном, с поблескивавшим на груди крестиком, спросила, кто мы. Узнав, что перед ней советские моряки, она всплеснула руками и быстро-быстро заговорила. Как благодарен я был в этот момент Кубе за ее гостеприимство и за долгие беседы с ее милыми, добрыми людьми, благодаря которым мы научились понимать испанский язык. Мексиканка говорила о боли, переполнявшей ее материнское сердце. Сына ее забрали в солдаты. Мексика — мирная страна, но женщина помнила рассказы своего деда о вторжении в 1914 году на эти берега американской морской пехоты. «Они сейчас снова на грани безумия, — говорила женщина, — и только вы, русские, способны их удержать».
Выбрав для нас самые красивые сомбреро, женщина просила передать поклон от мексиканской женщины нашим матерям.
Коацакоалькос — небольшой город с ровными улицами, к конце которых синеет море. Он расположен на мысу и словно упирается в старинную испанскую крепость. Рядом с крепостью маяк. Самое оживленное место в городе — базар. Здесь мы увидели индейцев-крестьян. Под истошные вопли продающихся на каждом шагу попугаев нам предлагали плоды манго и папайи. На низеньких скамеечках сидели похожие на колдуний старухи. В лукошках у них были всевозможные травы, засушенные листья, древесная кора. Надписи по-испански и по-английски, выставленные возле этого товара, говорили, что из него можно приготовить лекарства от несчастной любви, дурного глаза и много других, помогающих в житейских невзгодах средств. По базару сновали чумазые мальчишки, предлагая поднести покупки. Иногда мальчишки останавливались возле пекарни, где румяная от жара толстуха пекла кукурузные лепешки. Когда мальчишки долго не отходили, толстуха не выдерживала и совала им по лепешке.
За базаром высилась красивая церковь. На ее мраморных ступенях горько плакала женщина. Рядом стояли трое угрюмых детей. Люди подходили к женщине и старались ее успокоить. Некоторые протягивали детям сладости. Мы, конечно, не узнали бы, почему плакала эта женщина, но неожиданно нас окликнул какой-то старик. Сначала он попросил сигарету, потом признался, что идет за нами от самого порта, никак не решаясь подойти. Старик оказался испанским эмигрантом, попавшим в Мексику в 1939 году, после прихода к власти Франко. Старик не забыл русские слова, запомнившиеся ему еще под Мадридом, где он воевал вместе с нашими добровольцами. Он знал генерала Лукача, слушал выступления Долорес Ибаррури, встречался в окопах с Михаилом Кольцовым, Ильей Оренбургом, Романом Карменом.
Старик повел нас в сквер, расположенный рядом с церковью. Усадив на скамью, путая испанские и русские слова, он продолжал рассказывать о своей боевой молодости, и глаза его взволнованно блестели. Захваченный его рассказом, я вдруг подумал, что случай помог нам встретиться с живой историей нашего, воистину великого, советского интернационализма. Старик назвал только знаменитые имена. А сколько неизвестных нам героев в далеком 1936 году пришли на помощь Испанской республике. А сколько испанских детей получили приют в нашей стране!
Мне посчастливилось плавать на пассажирском теплоходе «Львов», которым командовал капитан-испанец Мантилья. Это было сразу после Великой Отечественной войны. С какой жадностью мы, молодые матросы и мотористы, слушали по вечерам старого капитана. Это он на небольшом теплоходпке «Сиудад де Сарагона» приходил в Одессу с испанскими детьми. Это он, с потушенными огнями, пробирался в Средиземном море мимо ощетинившихся орудиями фашистских крейсеров, топивших без предупреждения любое испанское судно, осмелившееся держать курс к берегам Советского Союза.
Капитан Мантилья... Недавно ушедший на пенсию, бывший капитан пассажирского теплохода «Колхида» Эрнандес. Скромные, незаметные герои великой битвы с фашизмом. О них не сложены песни, не написаны книги. Но как дороги морякам Черноморья их имена...
Я спросил старика, почему плачет у церкви женщина. Он  закурил,  нервно  затянулся и начал рассказывать о трагической участи многих и многих мексиканцев. Страдая от безработицы, люди нелегально переходят границу Соединенных Штатов, надеясь найти там работу. Помогают им переходить  границу контрабандисты,    которые берут за это с человека по 500 долларов. Те, кому удается перейти на ту сторону,  устраиваются     в американских городах мусорщиками, посудомойками, мойщиками окон. Живут эти люди без документов, в постоянном    страхе, что их вышлют на родину. Многих мексиканцев американская пограничная охрана вылавливает сразу, на границе, и, подержав в тюрьме, отправляет назад, в Мексику. Мужу этой женщины не удалось перейти границу, а они продали все свои пожитки, чтобы уплатить человеку, обещавшему переправить его на ту сторону...
Мы пригласили старика на судно. Он обещал прийти, но ночью снова начался дождь, перешедший в долгий тропический ливень.
Когда наступало мутное утро, под навесами складов собирались грузчики. Присев на корточки и надвинув на лоб свои видавшие виды сомбреро, они хмуро смотрели на закрытые трюмы пароходов, по которым барабанил дождь. Грузчикам нужна была ясная погода, дождь лишал их заработка.

В кают-компании работал телевизор. Мехико транслировало родео, корриды и захватывающие футбольные матчи. Когда камера показывала первые ряды трибун, мы видели упитанных мужчин и ярко одетых женщин. А мимо нашего судна, спасаясь от разрушительного многодневного дождя, проплывали на плотах бедняки. Дырявый брезент прикрывал их жалкий скарб.
В эти тоскливые дни мы подружились с портовым сторожем Мигелем. Он обходил по вечерам причалы и обязательно поднимался к нам на борт выкурить дешевую сигару. Мы угощали его «Беломором», но старый мексиканец никак не мог привыкнуть к папиросам и прятал их в карман.
—  Пусть лежат, на память о вас.
Мигель, в прошлом матрос, много лет провел в море, собирая на женитьбу. Но пока он скитался по свету, невеста, устав ждать, вышла замуж за другого. Мигель так и не женился и коротал свой век в домишке, который выстроил сам на глухой окраине Коацакоалькоса.
—   Мой дом не покажут  на  экране     телевизора,  — смеялся Мигель, — а то, чего доброго, у людей вообще пропадет охота смотреть в этот ящик.
От Мигеля мы услышали горькую поговорку: «Бедная Мексика, ты так далека от бога и так близка к Соединенным Штатам».
—  Вы  пришли  к   нам  зимой, — говорил   портовый сторож, — а посмотрели бы, что делается у нас летом. Город полон  американских туристов. Но это  не просто туристы.   Они фотографируют побережье, нефтяные вышки, они расхаживают по порту, что-то прикидывая и зарисовывая в свои блокноты. У них, конечно, на все это есть разрешение властей, но я лично не доверял бы этим янки. Я хоть и матрос, но хорошо помню, что они вытворяли в Корее, потом  во Вьетнаме и сейчас, совсем рядом, в  Сальвадоре...  Им   нужна  нефть.  Наша,   мексиканская нефть. Они предлагают нам свою сельскохозяйственную продукцию, свои автомобили, любые промышленные товары. А мы должны только добывать нефть!
Мигель раскуривал сигару и вздыхал.
— Пляжи, прогулочные катера, отели — все для них. Наши парни таскают им чемоданы, открывают дверцы машин. А девчонки... Но что делать, когда людям нужен кусок хлеба.
Мигель уходил от нас всегда поздно, и долго еще в портовой темноте светился огонек его сигары.
По вечерам, если программа телевидения была неинтересной и не приходил в гости Мигель, я перечитывал книгу Уильяма Фостера о политической истории американского континента. Я купил ее в Одессе, в букинистическом магазине. Перечитывая эту книгу здесь, в Мексике, я не только открывал для себя великий материк, но и проникался еще большей ненавистью к мерзостям капитализма. В своей книге Фостер приводил циничные откровения бывшего начальника экспедиционного корпуса Соединенных Штатов, действовавшего в начале века в районе Карибского моря, генерала Батлера:
«Я помогал в 1914 году вернуть спокойствие Мексике в интересах американских нефтяных компаний. Я помогал устанавливать на Гаити и Кубе безопасную обстановку для нью-йоркского банка «Нэйншл Сити Банк». Помогал в 1909—1912 годах наводить порядок в Никарагуа для международного банкового концерна «Браун Бразерс». В 1916 году я принес республике Сан-Доминго свет, чтобы можно было видеть американскую сахарную компанию. В 1903 году я помогал Гондурасу созреть для урожая американской банановой компании».
Сказано это было давно. Но разве не те же батлеры, командуя сегодня корпусами «быстрого развертывания», пытаются в интересах тех же американских компаний «возвращать спокойствие» вышедшим из повиновения странам и устанавливать «безопасную обстановку» для нью-йоркских банков?

Но сегодняшним батлерам приходится туго. Октябрьская революция дала народам мира великий пример, указав путь к процветанию и счастью!
Дождь перестал. Началась погрузка. А через несколько дней мы уже смотрели на скрывающийся за кормой мексиканский берег.
Моряк не турист. Мне не удалось увидеть в Мексике ни контрасты ее природы, ни громады древних храмов и пирамид. Но я увидел ее простых людей, в отчаянной борьбе за существование не растерявших главного — человечности...
Берег скрылся. Снова мы увидели плавучие нефтяные вышки. Возле них грузились танкеры под звездно-полосатыми флагами. И пока мы шли Мексиканским заливом, запах нефти преследовал нас.

 



БОЛЬШОЕ МОРЕ ТОКАРЯ МОРОЗОВА

Кто не видел, как мальчишки бросают в море камни. А море молчит. Оно знает: вместе с камнями оставят мальчишки в нем свои сердца. И потом, став взрослыми, они не найдут на берегу места, пока каждый из них, рано или поздно, не уйдет в море — искать свое сердце...
Еще вчера наш теплоход шел Средиземным морем и прохладный ветерок весело гулял по каютам. А сегодня, пройдя Суэцкий канал, теплоход идет Красным морем, с трудом преодолевая вязкую, словно песок пустыни, жару.
Мы идем на Восток — Сингапур, Кампучия, Вьетнам, В трюмах у нас станки одесских заводов, на палубе тракторы и автомашины. В стеклах кабин плавится солнце.
На карте Красное море похоже на длинную тощую селедку; здесь постоянно хочется пить.
Море проснулось, накормило чаек и с беспокойством смотрит на небо. Ноябрь, а зной уже с утра изводит людей. Тяжело дышат даже двигатели. Им, как и людям, не хватает прохлады.
У разобранного балластного насоса в машинном отделении — четвертый механик Истомин и токарь Морозов. Течет сальник, насос не создает давления.
—  Надо было меня сразу позвать, — говорит Морозов. — Тогда не пришлось бы насос разбирать...
Морозов в замасленных шортах и в кепке. Струйки пота осторожно выползают на его лоб и капля за каплей, как растаявшие в мартовский день сосульки, падают на горячие плиты машинного отделения. Морозов думает, и руки его, большие, темные от солярки, тоже думают: то так прикинут сальник, то этак. Потом, решившись, он идет к станку. Зажатый в патрон сальник визжит, разбрасывая колючую стружку, и вскоре ложится на верстак.
—  Будет работать.
—  Вы уверены?
Морозов, не отвечая, возвращается к насосу и принимается за сборку. Истомин светит переноской, суетливо подает инструмент.
Истомин, молод, механиком он делает всего второй рейс. Пока у него есть только диплом и болезненное самолюбие. Однажды на дельное замечание Морозова Истомин вспылил: «Я — инженер!».
—  А я — рабочий,  —  спокойно ответил  Морозов.  — И это не менее важно. А клапан все же притирается так!
И, взяв из неумелых рук Истомина клапан, с которым механик промучился всю вахту, притер, собрал и примирительно улыбнулся:
—  Курнем?
...К морю людей ведут разные дороги. Для Виктора Михайловича Морозова дорога к нему прошла через войну. Родился и вырос он в Одессе, на Большом Фонтане. Когда началась война, ему было пятнадцать лет. Отец ушел на фронт, а мать... мать погибла, помогая тушить загоревшийся от зажигательной бомбы дом. Осиротевшего паренька приютили бойцы зенитной батареи стоявшей на Большом Фонтане. Виктор помогал сначала повару: чистил картошку, носил для котла воду, таскал с  соседних,  оставшихся  без  хозяев,  огородов  огурцы  и помидоры.   При  батарее  была  небольшая  токарная  мастерская.   Она  ремонтировала   не  только   орудия   зенитчиков, но и дальнобойные орудия береговой обороны.  Токарю-старику приглянулся      смышленый  паренек, и он взял его к себе в ученики. Под свист бомб и яростные залпы зенитной батареи постигал Витя Морозов азы токарной науки. Когда советские войска оставили Одессу, молодой токарь, одетый в пропыленную солдатскую гимнастерку и кирзовые сапоги, покинул вместе с ними родной город. В Севастополе он ремонтировал разбитые фашистскими снарядами орудия, неделями не поднимаясь на поверхность   из  подземных   мастерских.   Потом  был  Новороссийск, ранение при бомбежке, госпиталь, а после госпиталя —  Туапсе. Там, в портовых мастерских, Виктор Морозов ремонтировал покалеченные фашистами суда, восстанавливал двигатели торпедных катеров,    а в редкие минуты  отдыха сидел  на  каменистом берегу и смотрел на манившее с детства море...
Сорок пятый год    принес    людям    много    желанных встреч, но не сразу встретился с морем токарь Морозов В  первые  послевоенные годы в  Черноморском пароходстве судов было мало, а желающих    плавать —  много Виктор-пошел на завод. Море было рядом. Его неумолчный шум слышался постоянно в цехе.
В 1949 году он снова попытал счастья — пришел в отдел кадров пароходства. Его взяли токарем на пассажирский теплоход «Украина». Но, сделав несколько рейсов на пассажирском судне, он попросился на сухогруз Когда он пришел к нам, я спросил, почему не понравилось плавать ему на пассажирском корабле. Виктор Михайлович ответил:
— Линия постоянная. Порты одни и те же. А я слишком долго ждал встречи с большим морем...
У нас на судне Виктор Михайлович сразу стал своим, нужным всем человеком. Может быть, потому, что жадными были к работе его руки.
Первое, чем он заявил о себе, был хозяйский подход к экономии материала. У другого токаря на маленькую деталь уходит большая, увесистая болванка. А Виктор Михайлович израсходует ровно столько, сколько нужно. «Это у меня с войны осталось, — словно в оправдание говорил он. — Где нам было брать в те годы нержавейку, бронзу, хороший чугун. Вот и старались на всем экономить...» Потом он организовал регулярную сдачу в советских портах цветной стружки и металлолома. Раньше, чего греха таить, соберется за рейс у токаря всяких отходов, даст он заявку на машину, а машина не придет. Чего ее ждать? Ведь с моря токарь пришел, с дальнего рейса. Ну и... бултыхнет бочку со стружкой за борт — и дело с концом. Списали мы одного токаря за это. А другой — не лучше. «Не буду, — говорит, — я весь день машину эту ждать. У меня жена в каюте сидит!» А Виктор Михайлович сделал иначе. Не пришла машина по заявке, он сразу в комитет народного контроля позвонил. Сказал, сколько у него на борту бронзовой стружки лежит, сообщил, сколько машину ждет... Теперь не успеют матросы швартовы на кнехты завести, как у нашего трапа уже грузовая машина стоит. «Где там ваш Морозов? — кричит водитель. — Пусть майнает свой цветной металл!»
Внес Виктор Михайлович и еще одно ценное предложение: укрупненную ремонтную бригаду предложил организовать. Раньше каждый механик сам занимался ремонтом своего хозяйства. Четвертый — насосами, третий — дизель-генераторами, второй — главным двигателем. С помощью мотористов, конечно. На каждой вахте по два моториста. Вот и предложил Морозов: с вахт по одному мотористу спять и организовать из них ремонтную бригаду. А вахтенным механикам и мотористам следить только за работой механизмов. Ремонт же — бригаде.
Механики словно ожили. Ведь раньше как было. Только сменится с вахты третий механик, например, звонят ему из машинного отделения: «Спуститесь вниз, на дизель-генераторе давление масла упало!». Море есть море. Бежит механик вниз, забывая и про обед, и про отдых. А если поломка серьезная, работает до следующей вахты...
А с новой организацией не нужно механикам после вахты в машинное отделение бегать. Бригада все сделает, особенно если в бригаде токарь такой!
Пришел как-то к нам на судно моторист Гаев. Веселый, работящий парень. ПТУ закончил, в военном флоте, на Севере, отслужил. И на всю жизнь, по его выражению, в моря  подался.      Попросился  Гаев в  бригаду. «Вахты, — сказал он, — мне на «военке» надоели». Пошли мы ему навстречу.  В рейсе работал он неплохо, а пришли в советский порт,    исчез.    Бригаде на главном двигателе нужно было три поршня поднять, кольца поломанные сменить. А двигатель у нас — поршень со штоком две с половиной тонны весит! Работа заводская, каждый человек дорог, а Гаева нет. Уже и двигатель собрали, и грузовые операции закончили. Нет Гаева. Капитан разозлился:   «Не буду  ждать».  И  старпому:   «Отдавайте концы!»
Уже за Босфором получили от Гаева радиограмму: «Виновата любовь, целую все три поршня, привет Морозову. Гаев».
Радиограмма возмутила всех. На профсоюзном собрании помполит предложил: уволить из пароходства прогульщика. Проголосовали. Весь экипаж — за, только один член экипажа против. Токарь Морозов.
Встал Виктор Михайлович, облизнул пересохшие губы.
—  Уволить легче всего. А что потом будет с Гаевьш? Наказать, конечно, надо. Но не так жестоко. Если человек,  прослужив  на  Северном  флоте,  решил  в  торговый прийти, значит, море для него много значит. И неужели мы, рабочий коллектив, не перевоспитаем Гаева? Да нам же будет стыдно людям в глаза смотреть!
Гаев пришел на судно в Одессе. А судили его в рейсе. Не судом, профсоюзным собранием. Постановили: моториста Гаева перевести на полгода в уборщики.
После собрания Гаев подошел к Морозову!
—  Вы меня отстаивали?
—  Я.
—  Выучите на токаря. После работы в токарку приходить буду.
—  Зачем тебе?
—  Хочу вторую специальность    для    моря    иметь... О многом я передумал... Верьте, не верьте, но после этого собрания я как на свет народился!
За полгода, что Гаев плавал уборщиком, овладел он основами токарной профессии. А потом, под нажимом Виктора Михайловича, поступил на заочное отделение Одесского мореходного училища.
—  Ну, Виктор Михайлович, — сказал Морозову после этого капитан, — вам не токарем, педагогом работать!
—  А мы все должны быть понемножку педагогами, — ответил Морозов, — ведь и нас когда-то уму-разуму учили.
А совсем недавно произошел такой случай. Грузились мы в КНДР. И вдруг неожиданно сломался у корейских портовиков транспортер. Тихо стало на судне, развеялась над трюмами пыль. Вскоре пришел к капитану кореец-стивидор, просит помочь с ремонтом. Без токарных работ не обойтись. Виктор Михайлович и Гаев поднялись на эстакаду, захватив с собой инструмент. Стемнело, стал моросить дождь, а их все нет. Наконец пришли — и сразу в токарку. Почти до  утра  попеременно точили сломанную ось. А выточив, снова поднялись на эстакаду и не ушли, пока корейцы не пустили транспортер...
В море дни катятся, как волны. Вроде недавно мы еще шли в Средиземном море, вчера — в Красном, а сегодня — океан. Скрылись за горизонтом берега, не видно за кормой чаек. Даже облака и те остались где-то там, поближе к земле. Куда ни посмотришь —небо и вода, вода и небо. И так — день за днем... Но скучать в море некогда. Вышел Виктор Михайлович, в своих неизменных тропических шортах и кепке, покурить на палубу. Его окликает боцман:
—  Михалыч, идея есть!
Боцман достает из кармана замусоленный листок бумаги и показывает токарю.
—  Замучились мы с обивкой панелей. Переборки покрасили, а панели неровные выходят. Сам знаешь, молодых пока научишь, всю краску изведут. Вот если б машинку.
На бумаге чертеж. Неумелый, но мысль есть. Виктор Михайлович смотрит на боцмана и смеется: «А помнишь?» Смеется и боцман: «Помню, помню!»
Хороший хозяин боцман. Всего у него вдоволь. Не подшкиперская, а филиал отдела снабжения. Идет по порту, все что под ноги попадет, поднимет. У боцмана на этот счет своя философия: в море сгодится! Но что, бывало, ни попросят мотористы, один ответ: «Не дам».
Попросил однажды Виктор Михайлович у него кисти. Мастерскую покрасить. Отказал.
—  Свои надо иметь.
—  Мы же общее дело делаем!  — возмутился Морозов.
Но боцмана ничем не пронять. Пришлось Виктору Михайловичу искать в своей кладовке старые, отмачивать в керосине и красить ими мастерскую.
Прошла неделя, и поломался у боцмана пистолет для покраски: испортился регулировочный клапан. Стояли мы
тогда на рейде в Гаване, в ожидании выгрузки. Пока не велись грузовые операции, боцман хотел покрасить мачты. А тут — пистолет... Делать нечего, прибежал боцман в токарку:
—  Михалыч, выручай. Тебе ж это как раку клешню оторвать!
Нет, не нагрубил Морозов боцману, не сказал, как другие говорят в таких случаях: «Некогда!» Стал к станку, и не один, десять клапанов наточил.
—  На!
—  Зачем мне столько? — удивился боцман.
—  Про запас. — И посмотрел с усмешкой.
—  Ладно, Михалыч, извини старого... — только и сказал боцман.
А после рабочего дня позвал Виктора Михайловича на бак и снял замок с подшкиперской, где хранил свои богатства.
—  Пользуйся. Все пользуйтесь!
И швырнул замок в море. Вот и вспомнил сейчас об этом Виктор Михайлович.
Идею боцмана, а вернее рационализаторское предложение о создании машинки для обивки панелей, Морозов вынес на судовой технико-экономический совет. Члены совета, второй механик Полянов, моторист Галущенко и сам Виктор Михайлович за несколько дней изготовили машинку и опробовали в работе. Пришел посмотреть на испытания капитан. Результат превзошел все ожидания. Если раньше на обивку боцман ставил трех матросов и расходовали они почти бидон краски, то, используя теперь машинку, боцману достаточно было поставить на эту работу одного матроса, который обходился половиной бидона.
—  Ну,  товарищи, — обрадовался  капитан, — за вашу машинку в пароходстве ухватятся. Быстрота — раз, экономия краски — два... А по всему флоту если взять? Представляете, какой экономический эффект получится!

 

Вечером боцман постучал к Морозову:
—  Михалыч, еще задумка есть.
И боцман снова разложил перед Виктором Михайловичем замусоленный клочок бумаги.
— Понимаешь, — стал объяснять токарю старый моряк. — Давно я про механическую подвеску думаю. Ведь когда мы красим с подвесок борт, сам знаешь, и сколько людей на эту работу ставить надо, и как деревянные подвески ненадежны. Зазевается молодой матрос — и в воду... А вот если закрытую подвеску сделать, как люльку. И чтобы она вдоль борта на специальной балке ходила.
—  Да...   —  взъерошил  волосы    Виктор  Михайлович, разглядывая боцманскую бумажку. — Хорошую вещь ты замыслил.
Над проблемой «боцманской люльки», как прозвал механическую подвеску второй механик Полянов, Виктор Михайлович мучился долго. Детали точил после рабочего дня с помощью Гаева, которого тоже захватила боцманская идея. Но зато когда изготовили, испытали ее, на судне был настоящий праздник!..
В Малаккском проливе прошел мимо нас американский авианосец. На его длинной палубе как большие зловещие мухи поблескивали крыльями самолеты.
—  Старый   знакомый, — глядя   на   авианосец,  сказал мне Виктор Михайлович. — Встречались мы с ним в семидесятых у берегов Вьетнама...
Да, много повидал за годы плавания авианосцев, «фантомов» и прочей американской техники Виктор Михайлович Морозов.
Как-то он рассказывал мне, как в первом своем дальнем рейсе, в 1950 году, у берегов Кореи темной штормовой ночью пытался остановить их американский военный корабль. Пароход, на котором плавал Виктор Михайлович, был стар, с изношенными за войну котлами, работающими на угле. Он еле выгребал против сильной волны. Но когда луч американского прожектора уперся в борт парохода и капитану было приказано остановиться, в переговорной трубе, ведущей в машинное отделение, раздался твердый капитанский голос: «В машине, полный вперед! Полный вперед, говорю!»
Кочегары бросились к топкам. Им начали помогать машинисты. И конечно, прибежал к котлам молодой токарь. Вскоре пламя в топках бушевало так, что рядом было страшно стоять!
С рассветом Виктор вышел из кочегарки. За кормой стелился пенный след. Море было пустынным, но в небо один за другим шли американские транспортные самолеты. Они доставляли в Сеул оружие и войска. Глядя на них, Виктор представил пылающие корейские деревушки, женщин с заспанными детишками на руках и подумал, что совсем рядом, в соседней Японии, еще не остыли камни Хиросимы и Нагасаки...
А потом была Куба. И был Вьетнам. Как и многие советские моряки, Виктор Михайлович Морозов был свидетелем этих событий. Сколько раз над мачтами его судна с угрожающим ревом проносились военные самолеты, сколько раз пытались остановить их американские военные корабли. Но ни одно наше судно не повернуло назад!
А сколько раз попадал Виктор Михайлович в портах Вьетнама под бомбежки...
Хайфон, Хон-Гай, Кам-Фа. В этих вьетнамских портах, выгружая продовольствие и медикаменты, Виктор Михайлович, вместе с товарищами, помогал вьетнамцам тушить пожары, перевязывал раненых, успокаивал плачущих детей. И сколько раз видели они, советские моряки, как вьетнамские женщины, с ненавистью глядя в небо, посылали проклятия воздушным пиратам!
Виктор Михайлович помнит затихший Хайфонский порт. Было это в мае 1972 года. По приказу американского президента Джонсона подходы к порту были заминированы. Американцы предъявили всем судам, пришедшим  в Хайфон, ультиматум: в течение трех дней покинуть порт. Но ни одно судно не снялось с якоря. Порт затих, но жизнь в порту заминировать было нельзя! Моряки с судов социалистических стран, поляки, югославы, немцы и, конечно, наши, помогали вьетнамцам расчищать развалины, отстраивать школы, ремонтировали в порту автопогрузчики и грузовики. А сколько было встреч на фабриках, в больницах, в деревнях! «Мы победим!» Этим боевым лозунгом вьетнамских друзей заканчивалась каждая такая встреча. И Вьетнам победил!
В 1973 году Виктору Михайловичу довелось пройти Панамским каналом. Он увидел проволочные заграждения, отделяющие «зону канала», как ее называли американцы, от земли коренных жителей страны. Он видел стволы автоматов, направленные на панамских юношей, приветствовавших из-за колючей проволоки советское судно. И там же он видел «зеленые береты», проводившие в «зоне канала» свои учения.
А потом он был в Перу, когда в Чили произошел фашистский переворот. Он видел по телевизору, как чилийские фашисты с благословения тех же США бомбили президентский дворец. Он видел убитого Альенде. И еще видел, как солдаты Пиночета, ворвавшись на стоявший в чилийском порту Вальпараисо советский рыболовный траулер, сгоняли прикладами на берег наших рыбаков. Позже, по требованию Советского правительства, рыбаки были освобождены и благополучно возвратились на Родину...
На общем профсоюзном собрании экипажа подводились итоги соревнования между палубной и машинной командами. Выступил капитан:
— Говорят, на американских заводах есть должность «думающий инженер». Рабочие работают, а «думающий инженер» соображает, как упростить или улучшить тот или иной процесс. У нас нет таких должностей, но у нас думают вес. И инженеры, и рабочие...
—  Морозов!
Виктор Михайлович не сразу сообразил, что председатель собрания назвал его фамилию. Он встал под аплодисменты экипажа.
—  Приказом министра морского флота вы награждены знаком «Почетный работник морского флота СССР».
Собрание заканчивается. Фиолетовые сумерки плотно укрыли океан, и кажется, судно не идет, а стоит на месте.
Виктор Михайлович стоит у борта. После собрания он признался мне: «У меня такое ощущение, будто я на виду всего мира. Все смотрят на меня, простого советского рабочего. А это значит, что работать я должен еще лучше...»
К Виктору Михайловичу подходит Гаев и крепко жмет руку. Поздравляет его и боцман. Постепенно токаря окружают все свободные от вахты. Он стоит взволнованный и смущенно улыбается товарищам.
Вечер. В столовой уютно стрекочет киноаппарат. На экране старый французский фильм «Сильные мира сего».
— Михалыч, — толкает Морозова в бок боцман. — Вот скажи, у них деньги, власть, а грызутся, как собаки. А что они могут? Ничего. Вот мы можем все. Так кто — сильные мира сего?
Виктор Михайлович молчит. Он думает о завтрашнем дне, как лучше распланировать работу бригады...
Потух экран. Моряки выходят на палубу. Над морем — звезды. Ветер, набегавшись за день, давно спит, примостившись под чехлами шлюпок, только изредка пузырит их, словно переворачивается во сне на другой бок. Расходятся по каютам моряки. Завтра — снова рабочий день.

 


 

МОРСКОЙ ПЛОТНИК

Хлопок подвозили на подводах. Возчики сдерживали у трапа лошадей, торопливо спрыгивали с передков и угрожающе взмахивали кнутами. Лошади пятились, вскидывая гривастые головы. Грузчики взбирались на подводы, сбрасывали кипы на причал, там их стягивали стропами, и лебедки уносили хлопок в трюмы.
На причале, в кузове старого фордовского автобуса, была курилка. В ржавом проеме дверей сидел полицейский и, лениво поглаживая длинные усы, следил за погрузкой. А в стороне от автобуса замурзанные мальчишки, промышлявшие продажей сигарет и дешевых сладостей, раскладывали свой скудный товар.
За портом чернела горбатая мечеть. Ее окружали низенькие безликие домики. По вечерам в их окошках тлели огоньки керосиновых ламп. А на противоположном берегу бухты ярко освещались электричеством богатые виллы.
Порт назывался Искандерун. В отличие от других портов мира он не имел ни портальных кранов, ни автопогрузчиков, ни железнодорожных путей. Все работы велись здесь вручную. К концу дня изможденные грузчики, получив у трапа заработанные за смену деньги, разбредались по домам, еле волоча ноги.
Это была Турция, вернее, ее задворки: небольшой город и порт в северо-восточном углу   Средиземного моря.
Хлопок мы грузили на Японию.
Тяжелым был для нас этот рейс. Мы работали под фрахтом уже восьмой месяц, без захода в свои порты, но зато побывали и в Африке, и в Южной Америке, а сейчас вот собирались идти на Дальний Восток...
В день отхода горы, окружающие Искандерун, заволокло клубящимися облаками, подул резкий ветер, и грузчики заторопились. Мог заморосить дождь, а хлопок под дождем грузить нельзя. Подводы подъезжали все чаще, и грузчики даже не отлучались в автобус на перекур. А мальчишки напрасно ждали на причале покупателей.
Дождь захватил нас уже за волноломом, забарабанил по закрытым трюмам, закипел на воде, но вскоре отстал. А порт напоминал о себе лишь слабой искринкой маяка...
До чего ж хорошо было работать на свободной от посторонних людей палубе! Матросы сметали прилипшие всюду клочья хлопка, сгоняли в шпигаты застоявшуюся после дождя воду, натягивали на лебедки брезентовые чехлы.
В борт ударяла зыбь и, оседая за кормой, закручивалась в шипящий след.
Матросам помогал плотник Евдокимов. Перед отходом из Искандеруна он долго прощался с портовыми мальчишками. Евдокимов подарил им рыболовные крючки и почтовые марки с портретами наших космонавтов, а мальчишки подарили плотнику засушенного средиземноморского краба. Евдокимов собирал для школы, в которой учились его сыновья, обитателей подводного мира.
Дружба плотника с турецкими мальчишками началась так. В городе шел американский фильм. О нем назойливо напоминала пылавшая на улицах реклама. Евдокимов принимал с берега воду, и мальчишки помогали ему наладить шланг. Потом они восторженными жестами начали рассказывать о фильме, падая, словно скошенные индейскими стрелами, вскакивая на воображаемых лошадей, с боевым кличем кружась вокруг улыбающегося Евдокимова. Но каково же было удивление плотника, когда он узнал, что фильм мальчишки не смотрели, билеты были слишком дороги, а знали его содержание по фотографиям, вывешенным возле кинотеатра.
На следующий день Евдокимов поговорил со своими приятелями, матросами Ковалевым и Бунчуком. Отпро-сившись у капитана, они собрали мальчишек и повели в кино.

—  Влетит вам это в копеечку, — сказал Евдокимову у трапа боцман.
—  Ничего, — ответил плотник, — не обеднеем... Назад моряки возвращались в сопровождении востор-
женной толпы. Узнав о поступке советских людей, портовый люд Искандеруна выражал им свою признательность. Даже полицейский, дежуривший на причале, подошел пожать нашим морякам руки. На ломаном английском языке он сказал, что когда, отбывая срочную службу, служил на границе с СССР, то всегда с завистью смотрел на нашу сторону, где на распаханных откосах гор весело гудели тракторы, а по вечерам из пограничных сел слышались песни и смех. А у них, на турецкой стороне, крестьяне пахали на быках обыкновенной деревянной сохой, живя в вечной нужде...
Закат был ярок. В последних лучах солнца сгорали облака, на востоке, где далеко-далеко остался Искандерун, совсем по-ночному проглядывала лупа. Море утихло, и на волнах предвестниками хорошей погоды покачивались чайки.
После вечернего чая Евдокимов сидел на полу кают-компании и, как сапожник зажав во рту гвозди, обивал мебель. Рядом сражались в домино, настраивали телевизор, спорили о футболе, но увлеченный работой плотник ни на что не обращал внимания. И я вдруг подумал, что, плавая с ним уже несколько лет, ни разу не видел его праздным. После трудного рабочего дня, наскоро поев, он снова шел в плотницкую и что-нибудь мастерил, заваленный пеной веселых стружек. У многих из нас стояли в каютах сделанные Евдокимовым деревянные безделушки: сказочные избушки на курьих ножках, старинные парусные ладьи, забавные лешие, а в каюте капитана на письменном столе стоял вооруженный трезубцем Нептун.
Поработав в плотницкой, Евдокимов уже поздно вечером отправлялся в радиорубку и, стараясь не мешать работающему ключом радисту, ловил Москву. Даже в зонах плохой проходимости радиоволн он каждый вечер слушал далекий голос московского диктора, чтобы перед началом очередного кинофильма рассказать товарищам о новостях на Родине.
Это было его партийным поручением.
А в партию Евдокимов вступил в 1962 году, в дни Карибского кризиса. Правительство Соединенных Штатов, не желая смириться с существованием социалистической Кубы, готовилось тогда к вооруженной интервенции. Подходы к острову Свободы блокировались американскими военными кораблями. Но торговые суда под красным флагом Страны Советов, несмотря на угрозы и открытые провокации, регулярно приходили в кубинские порты. Правда, двигатели мы держали в постоянной готовности, на палубах выставлялись вахты бдительности, но выгрузка шла и днем и ночью.
В тот день в Гаванском порту раздался сильный взрыв. Стоящий недалеко от нас греческий пароход начал поспешно сниматься с якоря. Но наши ребята, с разрешения капитана, побежали к месту взрыва. Впереди всех бежал Евдокимов. Диверсанты взорвали портовый склад. Он начал гореть. Потушили его быстро, но Евдокимов, вернувшись на судно, был хмур, молчалив, а вечером пришел в каюту секретаря партийной организации и положил на стол заявление с просьбой принять его в ряды КПСС. В заявлении писалось: «В то время как международный империализм во главе с Соединенными Штатами Америки пытается задушить кубинскую революцию, я — гражданин Советского Союза, помогающий от имени своей страны молодой республике отстоять эту революцию, хочу вступить в ряды КПСС. Обязуюсь...»
На партийном собрании, которое состоялось там же, в Гаване, коммунисты судна приняли Евдокимова в свои ряды...
Однажды я засмотрелся, как Евдокимов работал парусной иглой. Стояли мы в Калькутте. Был сезон муссонов, и нас замучили дожди. Они налетали внезапно, вместе с порывами ветра. Горизонт неожиданно мрачнел, и шквал воды обрушивался на судно. Грузчики бежали под навесы складов, а матросы мчались закрывать трюмы. Тяжелые крышки с грохотом задвигались, и капитан удрученно качал головой. От частого закрытия трюмов изнашивалась уплотнительная резина.
—  Давайте зонты сошью, — предложил капитану Евдокимов.
Капитан недоверчиво посмотрел на плотника:
—  А где же нам столько брезента взять?
—  Поговорю с боцманом, найдем!
Евдокимов собрал по кладовым старый брезент и разложил на палубе.
—  Ребята!  —  засмеялся электрик Мороз.  —  Викторович паруса шьет. Теперь нам мировой энергетический кризис не страшен!
А Евдокимов, не обращая внимания на насмешки, спокойно работал длинной иглой, толкая ее ладонью, на которую был надет толстый кусочек кожи. Твердый от многолетней службы брезент сопротивлялся, но плотник был упрям, и даже когда дневальная звала его обедать, только отмахивался.
Наконец зонты были подняты над трюмами, и в них бессильно ударил дождь. А электрик Мороз, под общий смех, уважительно развел руками...
Там же, в Калькутте, Евдокимов привел с берега голодного мальчишку. Пока мальчишка, сидя в столовой, жадно уплетал одно блюдо за другим, Евдокимов рассказал, что, возвращаясь из города, проходил мимо американского парохода и вдруг услышал жалобный вопль. Подняв голову, увидел маленького индийца, которого вахтенный офицер за ухо сводил по трапу. Мальчик просил что-нибудь поесть, но американец безжалостно столкнул ого на причал...
Когда мальчишка поел, Евдокимов повел его в каюту.
На глазах ошалевшего от радости ребенка он перешил ему свою тельняшку. А когда вывел переодетым в чистое на палубу, матросы сразу окрестили маленького индийца Максимкой. Как раз перед этим мы смотрели фильм по рассказу Станюковича.
Максимка стал приходить к нам каждый день. Он помогал матросам красить шлюпки, выпрашивая у боцмана метлу, подметал палубу и смешил матросов забавными фокусами. Он был сиротой и объяснил, что живет где придется, а зарабатывает тем, что нанимается иногда мыть в магазинах витрины или помогает богатым дамам донести с базара к дому покупки. Но чаще он предлагал услуги морякам — постирать робу или убрать каюту.
Прощаться с Максимкой было тяжело, все привыкли к нему за время стоянки в Калькутте и старались надарить ему всевозможных подарков. Так и запомнился он нам стоящим на причале в матросской тельняшке, с грудой кульков и свертков у ног...
Ночью объявили пожарную тревогу. В черных провалах туч испуганно металась луна, море угрожающе шумело, и люди торопливо разбирали пожарный инвентарь, спеша занять свои места согласно расписанию по тревоге. Евдокимов, с трудом удерживая ствол пожарного рукава, отводил в море высоко бивший фонтан. Тревога была учебной, но моряки действовали так, словно в трюмах разгорался настоящий пожар. Когда в трюмах хлопок, такие тревоги мы проводим часто...
Дали отбой. Евдокимов собрал у молодых матросов огнетушители и сказал:
—  Идите отдыхать, вам скоро на вахту. Я сам все по местам расставлю.
—  Покурим, Викторович, — предложил я. Евдокимов  повесил  на штатные  места огнетушители
и пригласил меня в каюту. Щелкнув выключателем, он быстро зашторил иллюминаторы. Свет, падая на палубу, мешал вахтенному штурману вглядываться в ночь.

Каюта Евдокимова напоминала музей. Помимо всевозможных деревянных безделушек, здесь были и перламутровые раковины с коралловых отмелей Индонезии, и позеленевшие морские звезды с Кубы, и летучие рыбы, залетавшие на палубу возле экватора. А на переборке висел покрытый лаком большой панцирь. Его подарили Евдокимову рыбаки морозильного траулера из Мурманска. Мы встретили их в одном из океанов — они попросили пресной воды. Океанская волна мешала подойти им близко, а длинного шланга у них не оказалось. Тогда Евдокимов собрал по судну пожарные шланги, соединил в один и швырнул на траулер выброску. По ней рыбаки и выбрали к себе на палубу шланг. А закончив принимать воду, передали по выброске Евдокимову этот панцирь.
— Вот радости будет, когда в Одессе явится мой отряд!
И Евдокимов показал фотографии четверых сыновей,
снятых в одной и той же потрепанной бескозырке с выгоревшей надписью «Ялтинская школа юнг». В этой школе и начинал свое большое плавание Евгений Викторович Евдокимов.
Было это сразу после войны. Школа юнг размещалась на разбитом фашистскими бомбами пассажирском теплоходе «Крым». Воспитанники школы были сироты, потерявшие родителей в тяжелые годы войны. Евдокимова вывезли из блокадного Ленинграда. Отец погиб на фронте, мать не выдержала блокадной зимы... Сначала Женю Евдокимова определили в детский дом, а когда он подрос и изъявил желание стать моряком, его и направили в школу юнг.
В 1946 году «Крым» перегнали на ремонт в Одессу. Из Одессы и ушел Евдокимов в свой первый заграничный рейс. И то ли повлияла школа юнг, то ли просто в дальних плаваниях сложился характер у человека, но Евдокимов в движениях быстр, никогда не унывает и, несмотря на четверых детей, гоняет на балластных переходах в пустом трюме с молодыми в футбол. С одним не мирится Евдокимов: если видит недоеденный кем-то хлеб...
—  Викторович, а почему вы в мореходку потом не пошли?
—   Как вам сказать? — он задумчиво посмотрел    на фотографии сыновей.  — Начну с того, что на «Крыме» здорово прививали нам любовь к своей профессии. Матросской профессии. Историю русского флота,    где главным действующим лицом всегда был матрос, читали нам наравне  со  специальными  дисциплинами.     Согласитесь, что у нас не так давно спохватились, и русский язык и историю в средних школах   поставили по серьезности   в один ряд с математикой.    Цифры цифрами, а человека формирует  знание  прошлого  своего  народа,  своего  языка... Ну, так вот. Одно название «Школа юнг» приводило нас в трепет. Оно пахло романтикой дальних плаваний, штормовыми ветрами,  парусами...  Честное слово,  режут слух теперешние ГПТУ.    О чем говорит такое название молодому сердцу?  А  фуражки, которые носят курсанты морских училищ? Для нас святынями были бескозырки, героини войны! Это о начало профессии... В первом моем рейсе везли мы из Америки паровозы. Был такой теплоход «Севзаплес». Войну на Дальнем Востоке прошел, был торпедирован в Японском море, весь в заплатах, но шел через Атлантику благодаря упорному труду команды. Не было такой минуты, чтобы матросы и мотористы не поддерживали в должном состоянии свой корабль! Уговаривать никого не нужно было. Каждый понимал свой долг. Я моложе всех в экипаже был, пацан, семнадцать лет... Но боцман на самое трудное дело меня ставил. Запомнил я его школу на всю жизнь. Кузьмой Степановичем звали. Из поморов сам. Архангельский. И тонул во время   войны, и горел в океане... Моряк с большой буквы был. Так вот. В Атлантике зима, от штормов спасу нет, подтягиваешь  на  мокрой  палубе талрепы, которыми    паровозы раскреплепы, а волны, словно кулаками, по спине бьют...

«Привыкай, — покрикивает боцман, — меня еще не так учили!» Вот и привык...
На столе у Евдокимова пачкой лежали радиограммы. Радист рассказывал мне, что плотнику пишут с разных судов, пишут и капитаны, и штурманы, как пишут любимым учителям, чьи уроки запоминаются на всю жизнь. И снова я вспомнил, как красиво работал он парусной иглой...
Океан был без ветра. Суматошной метелью заносили его по вечерам чайки, а ночи были тесными от рыболовных судов, и приходилось гудеть, просить дорогу.
Но вот усилившееся волнение заставило нас сбавить ход. Бак зарывался в волны. С бешенством неслась через борт вода, шумно стекая через шпигаты. Быстро падала тьма. В гулкой вышине воспаленно горели ходовые огни. Временами их закрывал круживший над мачтами альбатрос. В такую погоду он, видно, решил держаться поближе к людям.
Внезапно всех ослепила огромная волна. Затрещал, как вскрикнул, снесенный волной раструб трюмного вентилятора, и в открывшемся отверстии забелел хлопок. На палубе появился человек. Ловко, цепляясь за выступы люковых закрытий, он быстро пробирался к обломанному вентилятору, где рядом с трюмом, в кладовой под стапдерсом, были сложены брезентовые зонты.
А к борту подходила вторая волна.
— Евдокимов, назад! — закричали с мостика.
Но когда волна ударила, накрыв с головою трюм, отверстие уже было заделано зонтом, а сам Евдокимов успел спрятаться в кладовой...
Хлопок мы сдавали в Осаке. Разгрузка шла быстро. Когда заканчивали первый трюм, японцы опустили вниз автокар. Он должен был вывозить тяжелые кипы из самых дальних углов трюма. Захваты автокара, ударившись о деревянный настил, повредили несколько досок. Помощник капитана, руководивший выгрузкой, заявил сти-
видору претензию. Японец согласно кивнул и сделал в записной книжечке пометку. Подошел Евдокимов.
—  Пусть вычеркнет. Закончат выгрузку, сам сделаю.
—  Что вы,  Викторович, —  возмутился штурман,  — поломали, пускай ремонтируют!
—  Стивидор   пришлет   плотников,      но  высчитает   с грузчиков. А они такие же рабочие, как мы.
Штурман озадаченно посмотрел на Евдокимова:
—  Ну, Викторович!
И снова, подозвав стивидора, показал на книжечку:
—  Вычеркните!
Из Осаки мы уходили в теплый летний день. С причала нам махали касками грузчики. А на город с моря шли веселые от солнца облака.
 


 


СВЕТ И ТЕНИ ЛИВЕРПУЛЯ

Англия открылась в сумерки яркими вспышками маяка на исхлестанных штормом Семи камнях, где распорол себе днище гигантский танкер «Торри Каньон». История эта наделала много шума в мировой прессе. Танкер предупреждали ракетами, выслали навстречу вертолет, но «Торри Каньон» не менял курса... Нефть затопила берега. Ее уничтожали с самолетов, с ней боролись военные корабли и рыболовные суда. Это было похоже на внезапное вторжение врага...
Мы шли в Ливерпуль из Бомбея.
Нас завели в старый, прокуренный пароходным дымом Гладстон-док. Из пустых складов дока пахло каучуком и гвоздичным маслом — застоявшимися запахами бывших колоний.
Дряхлые дома рабочих предместий тесно обступали ливерпульские доки. Утром их мрачные фасады напоминали лица невыспавшихся людей.

Недалеко от нас буксиры, суетясь, заводили в Гладстон-док длинный, как авианосец, американский контейнеровоз. Он густо дымил, швыряя на белые надстройки нашего теплохода жирные хлопья сажи.
Ливерпуль рассекает река Мерсей. Пар и пламя крекинг-заводов отражаются в окнах высотных зданий, а у подножия этих зданий деловито проходят ферри-боты и катера.
У нас на корме матросы помогали пожилому англичанину подтягивать к борту мусорную баржу. Лица у всех были красными от натуги.
—  Мальчики, идите завтракать! — кричала из двери столовой дневальная. Но матросы, закрепляя на кнехтах концы, не обращали на приглашение внимания.
С какой охотой наши ребята спешат всегда на помощь простому человеку! В Сингапуре разнесут водолею по палубе шланги, в Калькутте соорудят над головой лебедчика тент, в ночном Порт-Саиде дадут продрогшему ватник.
Помню, однажды в Басре мы выгружали сахар. Мешки из трюмов подавали на подходившие к борту грузовики. Вдруг на одном, уже загруженном, заглох мотор. Шофер выскочил из кабины и открыл капот. Но не успел он еще разобраться в причине отказа мотора, как сзади начали гудеть порожние машины. Мотор не заводился, и шофер, молодой араб, растерялся. Наши мотористы, вышедшие из машинного отделения на перекур и наблюдавшие за этой сценой, мигом сбежали по трапу.
—  От винта! — весело закричал Дима Казарин и быстро осмотрел мотор. — А ну, — он взял у шофера   ключи, вскрыл  топливный  фильтр,  продул  и  собрал. — Заводи!
Араб торопливо забрался в кабину и завел мотор.
—   Езжай! — скомандовал Дима.
Машина тронулась, и погрузка пошла своим чередом...
Я подошел к мусорщику.    Убедившись, что баржонка, с помощью матросов, закреплена прочно, он вытер о
фартук руки. Мы разговорились. Мусорщика ввали Нил. Во время второй мировой войны он в составе союзных караванов ходил кочегаром на пароходе «Святой Георг».
Эти пароходы, как и американские «Либерти», строили в Англии во время войны. В полных смертельной опасности рейсах Нил познал и близость полярных льдов, и продолжительность туманов, и предательство солнца в бесконечные северные летние дни... Сменяясь с вахт, кочегары и матросы дежурили у направленных в небо зенитных пулеметов, с опаской поглядывая на холодные волны, из которых в любую минуту мог появиться фашистский перископ.
Увлекшись воспоминаниями пережитого, Нил, присев на кнехт, спел даже куплет песни, которую слышал в Мурманске во время войны. В часы отдыха англичане пели в кубриках популярную в то время песню «Как братаются русский дымок и британский дымок».
—   Вы знаете эту песню?
—   Конечно!
И я рассказал, что услышал ее в первые дни освобождения Одессы от фашистской оккупации. В город пришел долгожданный праздник. Мы, мальчишки, ходили за каждым солдатом, за каждым офицером, чтобы лишь побыть рядом, посмотреть на их родные уставшие лица! А сколько новых песен довелось услышать в ту незабываемую весну 1944 года. Среди них была и та. Помню, как пели ее под гитару двое флотских парней. Они сидели на гранитных ступенях Потемкинской лестницы, окруженные зенитчицами с батареи, расположенной на склонах Приморского бульвара. Враг был еще близко, и по ночам фашистские самолеты тревожили небо Одессы. Парни пели, сдвинув на затылки бескозырки, а девушки смотрели в пустынное море, и глаза их были полны тревоги.
Поделившись воспоминаниями, мы помолчали. А потом Нил сгрузил на баржу наш мусор и потащил ее дальше.

В тот день у нас была интересная встреча еще с одним старым англичанином. К нам в гости пришел    капитан швартовавшего нас буксира. Во время войны он тоже ходил с караванами к нашим берегам. Сидя сейчас у нас в кают-компании за крепким чаем, он рассказывал о военном Архангельске, о своих друзьях поморах, об архангельских лоцманах. Звали капитана Джеральд Маклин. Однажды, рассказывал  он, в кочегарке парохода, на котором они пришли в Архангельск,    вспыхнул пожар.    Почти   весь экипаж был в городе — отмечал благополучный приход в русский порт. На пароходе оставалась     только вахта. Растерявшись, молодые английские моряки даже не сообразили объявить тревогу. Но русские не дали погибнуть английскому  пароходу.  Грузчики,  тальманы,  стивидоры, крановщики — все бросились тушить пожар. Двина только начинала замерзать, но люди, пренебрегая опасностью, бежали  по тонкому льду, карабкались по сброшенному вахтенным штормтрапу и сражались с огнем, как воины! Особенно поразили англичан самоотверженные действия русских женщин. С закопченными лицами, в сбившихся платках, они работали на пожаре наравне с мужчинами. Старик полез в карман и достал кусочек обгоревшей материи.
— Это все, что осталось тогда от судового флага. Я всегда ношу это при себе как талисман. Для меня это память о войне и о незабываемых архангельских встречах...
Прежде чем выбраться из порта в город, вам пришлось долго идти вдоль высоких зданий с пыльными зарешеченными окнами, за которыми грохотали ленты транспортеров, переходить железнодорожные пути и ждать, пока откроются ворота соседних доков, охраняемые молчаливыми полисменами. Уже на выходе из порта, на кирпичной стене одного здания, мы увидели портрет Ленина. Прочитав под портретом надпись, мы поняли, что коммунисты доков приглашают рабочих на свое собрание.
После такой встречи на душе стало теплей, и мы веселей зашагали дальше.
В центре города, рядом с новейшим торговым комплексом, оборудованным многоэтажной стоянкой для автомобилей, находился старый железнодорожный вокзал. Черные такси, напоминающие автомобили начала века, подъезжали прямо к поездам. На перронах солидные леди гремели жестяными кружками, собирая пожертвования для безработных. Тут же двигались старики газетчики, держа как плакаты утренние выпуски газет.
Электронное табло, сверкая разноцветными цифрами, оповещало о времени прибытия и отправления поездов. А под табло стоял шарманщик с маленькой обезьянкой на плече. Шарманщика я не видел со времен своего довоенного детства! Посмотрев на колченогую шарманку, послушав скрипучую мелодию какой-то невеселой песенки, я поспешил за товарищами, удивляясь сюрпризам «старой, доброй Англии». А в «новой» Англии рекламы магазинов шутили:   «Предупреждаем, у нас всё дорого!»
Нас привлекло приглашение на аукцион. Решили зайти посмотреть.
В затхлом помещении среди разностильной мебели по невысокому помосту расхаживал вертлявый молодой человек. В руке, словно эстрадный певец, он держал микрофон. Скороговоркой называя цены, аукционист показывал на разложенные перед ним предметы: хрустальную вазочку, электробритву «Филипс», изящный будильник. Людей на аукционе было мало. У окна, опираясь на суковатую палку, стоял сутулый мужчина, держа во рту погасшую трубку.
Перед помостом шепталась молодая пара. И когда аукционист, подняв отчаянно зазвеневший будильник, назвал цену, женщина порылась в сумочке и протянула ему деньги. Громко ударил молоток. Сутулый мужчина у окна вздрогнул. Брошенный в бумажный пакетик, будильник перешел к новым хозяевам. Картина была столь будничной и грустной, что долго наблюдать ее показалось нам невозможным.
Побродив еще немного по городу, мы вошли в небольшой бар. Стены его украшали гравюры старинных кораблей, а у входа стояло штурвальное колесо. Из окна открывался вид на реку. Хозяйка бара, немолодая миловидная блондинка, наполняя кружки пивом, поинтересовалась, кто мы. Узнав, что перед ней советские моряки, она сразу захлопотала, подбежала к столику у окна, протерла его и принесла нам к пиву тарелку сандвичей.
—  Платить не нужно! — предупредила она.
Налив и себе пива, хозяйка присела рядом с нами, сказав, что давно мечтает познакомиться с советскими людьми.
—  Миссис Элизабет Стил, — представилась она. Муж миссис Стил был моряком. Несколько лет назад
он погиб во время сильного шторма у берегов Южной Америки. Катастрофа, по словам миссис Стил, произошла по вине судоходной компании, которая в погоне за прибылью долгое время не ставила судно на ремонт. Муж миссис Стил плавал штурманом, на этот бар он работал всю жизнь. А когда открыл его, решил сделать еще один, последний рейс... Сам мистер Стил несколько раз бывал в Советском Союзе. Он рассказывал, что это удивительная страна, где не нужно платить за визит врачу, где рабочие не боятся остаться без работы, где детей даже музыке учат бесплатно.
—  А почитать английские газеты или послушать передачи Би-би-си, — загорячилась вдруг миссис Стил, — так получается, что ваши люди живут без всяких свобод и только ждут, когда западные державы освободят их от коммунистического рабства! Пусть лучше господа из Би-би-си объяснят мне, почему в Англии заболеть — это значит стать  нищим, почему неуклонно растут налоги,  почему правительство Тэтчер позволяет американцам превращать Англию в ракетно-ядерный авианосец?!
Миссис Стил нервно закурила, подвинув нам пачку сигарет.
В это время в бар вошел посетитель. Миссис Стил, извинившись, заторопилась к стойке. Мы взглянули на часы. Как ни хотелось поговорить еще с этой женщиной, но пора было уходить. Поблагодарив хозяйку за угощение и тепло попрощавшись с ней, мы направились в порт...
С ветеринарным врачом мистером Грэйвом мы познакомились при следующих обстоятельствах. Мистера Грэйва пригласила к нам на судно карантинная служба порта для освидетельствования нашей собаки. Добрейший Рекс после швартовки в Ливерпуле зарычал на лоцмана, от которого сильно пахло виски. Лоцман заявил об этом в карантин, и пса посадили под замок. Всю стоянку за ним должен был наблюдать ветеринар.
Мистер Грэйв приезжал по утрам, кормил Рекса кусочками колбасы и заглядывал в его умные глаза. Они быстро стали друзьями. Если врач запаздывал, Рекс нетерпеливо повизгивал у дверей.
В день нашего знакомства мистер Грэйв воскликнул:
—  Я должен пожать лапу этой собаке! Благодаря ей я попал на русский пароход!
Мистер Грэйв — бывший танкист. Он воевал в составе англо-американских союзнических войск в Северной Африке, в Италии и закончил войну в Австрии. Он привез показать нам свои награды. Среди многочисленных крестов и памятных медалей мы увидели маленькую красную звездочку. Ее снял с пилотки и подарил мистеру Грэйву русский танкист Алеша.
—  В  нашей  семье это самая дорогая реликвия!   — сказал мистер Грэйв.
В воскресный день мы встретили его в городе. Он гулял с внуком, маленьким Полем.
Познакомившись с нами, Поль подергал деда за рукав и что-то тихо спросил.

— Поль интересуется, вы и есть те самые русские, о которых я ему столько рассказывал. Да, Поль, это те самые парни!
Мистер Грэйв показал на курточку внука:
— Видите, на рукаве вышит Микки Маус? Это была эмблема моего танка. Идемте, выпьем по чашечке чаю, я
познакомлю вас с этой историей.
Славную чашечку чаю нам предлагали в Ливерпуле на каждом шагу. Грузчики, уходя на перерыв на чай, звали с собой на берег, секретарша агента, едва мы входили в оффис, сразу несла чай, и даже полисмен, открывая ворота Гладстон-дока, приглашал в свою конторку, где рядом с телефоном постоянно кипел чайник.
Лифт поднял нас на застекленную площадку ливерпульской обзорной башни. Над городом, расцвеченным солнцем, плыл пароходный дым.
Поль помчался к автоматам, и вскоре мы пили из картонных стаканчиков настоящий английский чай. Именно английский, с молоком.
— Чай с лимоном у нас называют чаем по-русски, — мимоходом заметил мистер Грэйв и начал рассказ. — Наша танковая колонна проходила пылающую итальянскую деревушку. Фашисты, отступая, не жалели ничего и никого. Мы видели на дорогах расстрелянных итальянских женщин и детей... Да... Так вот, в этой деревушке, глядя в смотровую щель танка, я вдруг увидел сидящую на броне мышь. Она спасалась от огня. Командир разрешил мне открыть люк и сделать снимок. Зверек даже не шелохнулся. Мышь принесла нам удачу. В тот день мы подавили несколько немецких батарей. А после боя нарисовал мышь на броне танка. С ней и закончили войну. Славное, великое было время! Моя жена Джейн писала мне в Вену: «Расцелуй за меня всех русских и передай им приветы от всех наших соседей!»
Поль, забыв про чай, с жадным интересом слушал деда. Признаться, и нам было интересно слушать рассказ бывшего солдата «второго фронта».
Когда мы спустились вниз и вышли на улицу, мистера Грэйва кто-то окликнул. Обернувшись, мы увидели старого человека, продававшего лотерейные билеты. Мы уже знали, что нищенство в Англии официально запрещено, и бедствующие люди прикрывали свой жалкий промысел то продажей лотерейных билетов, то еще каким-нибудь видом «торговли». Мистер Грэйв подошел к этому человеку, немного поговорил с ним и украдкой сунул ему бумажный фунт.
— Мы были в одной танковой бригаде, — вернувшись к нам и словно оправдываясь, сказал мистер Грэйв. —
Не повезло, бедняге...
Мы ни о чем не спрашивали врача. Все было и так ясно.
Провожали нас из Ливерпуля мистер Грэйв и Нил. По морскому обычаю, они сбросили с причальных пушек наши концы.
...Ночь окутала океан. Мы шли на север караванной дорогой войны. И казалось, каждый маяк у наших и английских берегов стоит обелиском тем памятным дням.

 




СИРЕНЬ
В Мадрас мы пришли ночью, когда над городом уже высоко поднялась луна.
После долгой и трудной швартовки я с трудом дотащился до каюты и завалился спать. Проснулся от солнца, горячего запаха пыли и протяжных криков, доносившихся в иллюминатор.
Я быстро оделся и вышел на палубу.
На корме полукругом сидели индусы. Одни постукивали сапожными молотками, предлагая нашим ребятам отремонтировать обувь, другие выразительно пощелкивали парикмахерскими ножницами, а третьи приговаривали по-русски: «Давай стираю, давай стираю!» — и показывали на свои свежевыстиранные майки.
И еще индусы показывали нам замусоленные блокноты с рекомендациями моряков разных стран.
В стороне, установив на кнехте небольшой мольберт, работал художник. Он как-то странно запрокидывал голову, тряс редкой бородой, моргал белесыми глазами и поминутно вытирал тряпкой слезящиеся глаза.
Возле художника столпились матросы. Индус быстро и точно набрасывал на холсте их лица, так же быстро замазывал, нервно грунтовал холст, писал порт, стоящие у причалов пароходы, вереницы грузчиков и наше судно под красным флагом.
—  Дает, а? — восхищенно сказал мне второй штурман. — А похоже как! И недорого. Три рупии просит за портрет.
—  Слышь, Коля, — подошел к штурману его приятель электрик Голубев. — Поговори с ним.   Может, он Одессу сделает. Знаешь, обрыв на Большом Фонтане и сирень. Там всегда сирени полно. Поговори...
—  С чего он тебе Одессу сделает? Бывал он там, что ли?
Художник посмотрел на нас. Штурман перевел ему по-английски просьбу электрика. Индус закивал, заулыбался, стал мыть кисти, выдавливать из тюбиков краски и, сменив холст, начал писать. Это было невероятно, но старик работал так уверенно, словно всю жизнь провел под Одессой, на Большом Фонтане, ловил бычков и рассматривал с моря высокий обрыв, усыпанный майской сиренью...
Мы подошли ближе.
—  Гуд?
Лицо старика расплылось в улыбке. На холсте была сирень. Растрепанная ветром, забрызганная солнцем, она смотрелась как живая. А где-то далеко, за сиренью, праздничное и большое, угадывалось море.
—  От черт... — только и сказал Голубев и полез в карман за деньгами.
Вечером в каюте электрика было тесно. Даже капитан пришел. Потрогал зачем-то холст, отошел, закурил и стал рассказывать, как в сорок четвертом, весной, подходил он с десантом к Одессе, как бойцы вглядывались в родные, оставленные осенью сорок первого года берега, искали за дымом пожарищ Потемкинскую лестницу и, сжимая автоматы, говорили тихо:
—  Слышите, сиренью пахнет...
На следующий день мы ждали старика, но он не пришел. А вечером уже грохотал на баке якорный канат, скрипел на талях трап, и буксиры, вспенивая воду, оттаскивали нас от причала.
Ночью я вышел из машинного отделения и, залюбовавшись серебрившейся в море лунной дорожкой, закурил. Подошел радист. Он сдал вахту, но духота в каюте мешала спать.
Помолчали. И вдруг радист засмеялся:
—  Ну и наделала делов эта сирень! Раньше дадут домой раз в месяц радио: «Нахожусь там-то». А сейчас — посидят у Голубева в каюте, полюбуются на холст, и несут пачками. И все «люблю», «целую»!
Когда радист ушел, я еще долго сидел на кнехте и смотрел на ночной океан. Если бы слова радиста слышал старик индус... Впрочем, он, наверно, и без этого знал великую силу искусства...
 



КОРРИДА

Качало, и от влажной палубы веяло свежестью ночных мостовых. В столовой гремели стулья: комсомольцы готовили зал для концерта художественной самодеятельности.

—  Пошли, товарищи, пошли! — закричали из столовой. — Орлов выступать будет, класс!
У борта остался только боцман Сыч, покуривавший старую трубку. Много лет назад боцман купил эту трубку в Роттердаме, когда ходил учеником на знаменитом пароходе «Декабрист». Трубка прошла с боцманом войну и, прослышав о ней, к нам уже не раз приходили сотрудники Музея морского флота СССР. И хотя он курил только когда был не в духе, он наотрез отказался сделать из трубки «экспонат». А не в духе боцман бывал из-за неприязни к тому же Орлову. Неприязнь эта была всем известна. Орлов носил длинные волосы, «стиляжные» рубахи и учился заочно в университете.
—  Все люди как люди, — сокрушался боцман, — на штурманов, на механиков учатся, а здесь — история! Да я ему без того университета тыщу историй расскажу!
Боцман поручал Орлову самые грязные работы. Он даже радовался, когда прибегала повариха и заявляла, что на камбузе забился шпигат, а уборщица говорила, что в матросском гальюне снова течет труба. Тогда по судну неслось:
—  Орлов!  — и Орлов бежал к боцману,    прекрасно зная, зачем его зовут.
Удивляло боцмана то, что матрос охотно брался за любое поручаемое ему дело и, работая, пел. Такой уж был у парня характер. И еще играл он на аккордеоне, зпал множество фокусов, прекрасно читал стихи и всегда занимал  команду чем-нибудь веселым и интересным.
—  Артист! — качал головой боцман и подыскивал Орлову очередную «каторжную работу».
Орлов словно не замечал боцманских придирок и, если матросы иногда между собой осуждали боцмана за строгость, обрывал их:
—  Нас не гонять, запустим судно, как коммунальную кухню. Паутина будет на мачтах висеть!
Как-то Орлов постучал после работы к боцману. Увидев в дверях «артиста», боцмап удивленно вскинул брови.
—  Чего тебе?
—  Никанор Иванович,  —  сказал  Орлов,  — я давно хотел попросить вас рассказать о вашей трубке. Я слышал от капитана, что во время войны вы тонули на «Павле Виноградове»  возле  Алеутских островов,  и в шлюпке трубка ваша,  как могла, согревала людей.  А потом вы зимовали в  Арктике.  Понимаете, у меня идея.  Я хочу сделать темой  своей  будущей  научной  работы  влияние личных вещей на характер человека, так сказать, в историческом  плане.  Вот,  например, у   адмирала  Нахимова была любимая подзорная труба...
—  Вот что, Орлов, — рассвирепел боцман, — ты Нахимова не трожь и до моей трубки не касайся!
Тем и закончился разговор.
Сегодня в программе вечера была «Коррида». Тореадором выступал Орлов, а «быком» электрик Ведерников. Под аплодисменты зала оба выбежали на сцену. Размахивая красной тряпкой, Орлов носился вокруг электрика, который бодался и брыкал ногой, не забывая при этом помахивать привязанным сзади хвостом. Зал ревел от восторга. А Орлов, искусно выполняя приемы тореадора, победно    играл   на   губной   гармонике    марш из оперы «Кармен».
Качка усилилась. На сцене ее не замечали, но сидящим в зале нужно было пошире расставлять ноги, чтобы удерживаться на стульях.
В дверях показался боцман. Не глядя на сцену, оп протиснулся к капитану  и что-то  ему  сказал. Капитан
встал:
— Товарищи, на корме сорвало бочки с маслом!
Все задвигали стульями, быстро выходя из столовой.
Бочки катались по палубе, оставляя скользкие следы. Поймать их было нелегко. При крене судна они с грохотом ударяли в борт, оставляя вмятины. По команде боцмана матросы принесли несколько концов, но качка мешала заарканить бочки.
На корме появился Орлов. Красная тряпка была заткнута за пояс, в руке он держал доску. Одна из бочек понеслась прямо на него, но Орлов не отступил — вытянул перед собой доску, и бочка, споткнувшись, остановилась.
— Тащите доски! — сразу закричал боцман.
А Орлов уже ставил пойманную бочку на попа.
Через полчаса все вернулись в столовую. И когда тореадор снова выхватил красную тряпку, в зале появился боцман. Он тихонько пробрался в первый ряд и присел на стул.

 




КАПИТАНСКИЙ ТУЛУП

В Находку мы привезли из Индии бхилайский чугун и получили задание погрузить на Японию лес.
Стоял ноябрь, тайга облетала, и залив Америка желтел от листвы.
Удивительны названия на Дальнем Востоке, как удивителен и сам этот край. Город Находка, залив Америка, мыс Край Света...
Судно загрузили лесом до самого мостика, и в каютах запахло хвоей.
— Ну, — пожал руку капитану бородатый, похожий на лесоруба стивидор, — счастливого плавания!
Мы отошли от причала, и палые листья закружили в шумных водоворотах винта. На рейде нас поприветствовали рыболовные траулеры, приспустив пропахшие рыбой флаги.
Было тихо и солнечно.
К вечеру похолодало, и капитан, поднявшись на мостик, натянул тулуп. Этот тулуп всегда висел в штурманской рубке и, как все на свете, имел свою историю...
Во время войны наш капитан был штурманом на танкере «Азербайджан». Летом 1942 года «Азербайджан» в составе каравана английских и американских торговых судов под конвоем военных кораблей вышел из исландского порта Хвальд-фиорд и взял курс на Мурманск. До Норвегии караван шел спокойно. Но вот над морем появился немецкий разведывательный самолет, и корабли охранения начали готовиться к встрече с врагом. И вдруг из Лондона пришел странный приказ: «Кораблям охранения оставить караван. Торговым судам самостоятельно пробираться в советские порты». С яростью смотрели беззащитные моряки на военные корабли, повернувшие к берегам Англии. А над мачтами со зловещим ревом уже проносились фашистские самолеты...
Позже Английское адмиралтейство объяснило, что, отозвав корабли охранения, оно хотело выманить в море гитлеровский линкор «Тирпиц», дав ему в приманку караван торговых судов. Но посланная в засаду эскадра прозевала линкор.
Караван погиб. Сотни английских и американских торговых моряков по вине британских адмиралов нашли смерть в холодных водах Норвежского моря. Это был печально знаменитый РQ-17, чья судьба является одной из самых страшных морских трагедий во время второй мировой войны.
Караван погиб. Но «Азербайджан» выжил. Обгоревший, полузатопленный, он продолжал двигаться к родным берегам.
Днем и ночью работая в ледяной воде, гуляющей в отсеках, люди заделывали пробоины. Так продолжалось день, два, три... Наш капитан возглавлял аварийную партию, работавшую в туннеле гребного вала. Подчиненных ему моряков он посылал греться в котельное отделение, а сам не выходил из туннеля, пока все пробоины не были полностью заделаны. На четвертые сутки такого нечеловеческого напряжения он заболел. Его бил озноб, и боцман завернул его в свой тулуп. По приходе в Мурманск в этом тулупе его и отправили в госпиталь. Потом — новое судно, новые дальние, смертельно опасные походы, но с боцманским тулупом капитан не расставался уже никогда...
Взошла луна, ночь посветлела, стало качать, и лес на палубе уныло заскрипел.
Радист принес на мостик карту погоды. На восточное побережье Японии шел тайфун. Наш курс лежал на западное, в порт Тояма. Но капитан вызвал на мостик старшего помощника и распорядился:
—  Игорь Сергеевич, дайте команду завести на палубный груз добавочное крепление.
Старпом протер сонные глаза, закурил и посмотрел на карту:
—  Проскочим, Федор Николаевич, здесь ходу-то...
—  Объявляйте аврал! — жестко сказал капитан.
Груз осветили прожектором. Обвязавшись страховыми поясами, матросы стали заводить на бревна добавочные стропы. Капитан, стараясь уменьшить качку пока на палубе работали люди, развернул судно носом к волне.
— Прямо как у рыбаков,  —  засмеялся старпом,  — рыбку стране, деньги жене, а сами носом к волне! Капитан поднял воротник тулупа и промолчал.
—  Вы как сторож при лесном складе,   Федор Николаевич! — не унимался старпом.
—  На море мы все сторожа, караулим случай, — глухо ответил капитан.
Старпом был молод. Он носил модные, опущенные книзу рыжеватые усы и признавал для моряка только один костюм — форменный. Золотые нашивки старпома соперничали с блеском надраенной меди, и лоцманы в иностранных портах, поднимаясь на мостик, принимали за капитана его. А наш старик в своем тяжелом тулупе стоял в это время где-нибудь на крыле и внимательно поглядывал на бак, лишний раз проверяя, все ли готово
к швартовке.
Под утро луну заволокли облака, а горизонт стал темен и зол. Чувствовалось — где-то близко уже работает
ураганный ветер.
Взошло солнце, но от поседевшего за ночь моря тянуло холодом, и капитан поплотнее запахнул тулуп.
Буфетчица принесла на мостик чай. Капитан погрел о горячий стакан руки и сделал глоток, не отрывая взгляда от волн.
Железный народ — старые моряки. Молодой отстоит вахту в плохую погоду, отмахнется от завтрака и, не снимая робы, завалится на койку, уткнется в подушку, чтобы не видеть в иллюминатор ни неба, ни черной штормовой воды, уснет мертвым сном, пока не станут его тормошить, поднимая на очередную вахту. А те, кого «преследуют» уже на медкомиссиях врачи, сутками будут стоять вот так, не сводя с моря настороженных глаз.
Да, железный народ старые моряки...
К полудню качка усилилась. Заведенные накануне стропы ослабли, и бревна угрожающе   нависли над водой.
Снова объявили аврал.
Волны взрывались у борта, люди что-то кричали друг другу, но ветер проглатывал слова, и можно было подумать: на палубе авралят немые.
Солнце ушло в тучи, стало темно, и брызги волн казались трассирующими пулями... К капитану подбежал радист:
—  Федор    Николаевич,    помните    «Нисигава-мару» брал лес рядом с нами в Находке. Передал сейчас в Токио: «Палубный груэ смыло за борт, с трудом выравниваем крен».
Капитан отогнул воротник тулупа:
—  Запросите срочно, нужна ли помощь.
—  Есть! — по-военному ответил радист.
На мостике замелькали нашивки старпома. Обветренвое молодое лицо стягивал ремешок форменной фуражки. Услышав разговор, он уверенно сказал:
—  Федор Николаевич, это же район оживленного судоходства. К нему подойдут!
Радист вопросительно посмотрел на капитана,
—  Запросите,  нужна ли помощь!  —  повысил  голос капитан.
Старпом ослабил ремешок фуражки, закурил и нервно прошелся по мостику.
—  Смотрите, что делается, Федор Николаевич. Мы тоже потеряем груз!
—  Но не совесть, — тихо ответил капитан и повернулся к морю, пытаясь угадать, куда повернет ветер, раздувавший как пожар открывшееся в тучах солнце.
В тягостном молчании, воцарившемся на мостике, прошло полчаса. Слышно было, как в радиорубке радист настойчиво вызывал бедствующее судно, и слышен был ответ: прерывистый писк морзянки.
—  К японцу подошел наш танкер, благодарит за внимание! — крикнул в открытую дверь радиорубки радист.
—  Я же говорил! — оживился старпом.
—  Игорь Сергеевич, проверьте, как крепят груз, — попросил капитан.
Солнце уже шло к закату. В слепящих провалах волн вскипала вода, искрилась на ветру и с грохотом ударяла и судно, осыпая брызгами мостик.
Капитан смотрел на увлеченных работой людей, и взгляд его теплел.
Ребята, ребята. Как он знал каждого из них1
Вон матрос Ярчук, бывший колхозный киномеханик, ленивец и балагур. Крутит по вечерам для экипажа кино и ухитряется дремать в кинобудке, заявляя, что фильмы, которые дают морякам, для него как малайцы — на одно лицо. В тропиках Ярчук может сидеть в рабочее время, курить, потом ополоснется под пожарным краном и начнет доказывать боцману, что на спине у него не вода, а тяжелый матросский пот. А теперь — ободрал в кровь руку, боцман гонит его к врачу — не идет!
Моторист Шелест. Принес из машинного отделения кувалду и так вколачивает под бревна клинья, что на мостике содрогаются стекла. А в Находке всю стоянку не являлся на судно. Подкатил перед отходом на такси с какими-то подозрительными дружками, собрал в каюте чемодан, зашел к капитану: «Списываюсь. Все равно за прогулы вы мне гон дадите!» Нет, не списал его капитан. Знал, чем кончит в компании таких дружков Шелест. Сказал строго: «Брось дурить, корешей гони в шею и отправляйся в машину. Выйдем в море, поговорим».
Повариха Надя. Совсем девчонка. В Одессе с матерью на судно пришла. Плачет втихомолку на камбузе, если от матери радиограмм долго нет. А сейчас — стоит на ветру, с трудом удерживая ведро горячего какао. Ждет, пока подбегут ребята, зачерпнут кружку...
Темнело, когда на мостик поднялся старпом. Даже на расстоянии чувствовалось, как он дрожит от холода.
—  Федор Николаевич, груз закреплен! Неожиданно капитан улыбнулся и вдруг скинул с плеч тулуп:
—  Набросьте, набросьте, а то простудитесь.
Внизу, на палубе, курили матросы. На руках у многих белели бинты.
 

 


 

МУЗЫКА ВАГНЕРА

Шторм начинался к вечеру и работал всю ночь. Волны, яростно вкатываясь на берег, оставляли в траве клочья пены, похожие на тающий снег. К утру ветер стихал, волны смирялись и над травой клубился низкий туман. Он держался до восхода солнца.
Маяк стоял на холме, белый и одинокий. За маяком сиротливо торчал примятый ветром плетень.

Днем море молчало. От травы пахло тиной, и в ней серебрились задушенные штормом рыбешки. Их подбирал серый взъерошенный кот. Он жил на маяке и, наверно, по ночам дрожал от грохота волн.
За маяком была пустыня, и птицы, летевшие мимо маяка, казались неестественно желтого цвета.
Мы забрели сюда в поисках кораллов. Кораллы продавались в Джидде, где мы выгружали привезенный из Берберы скот, но найти кораллы самим, на берегу Красного моря, было, конечно, интересней.
Сейчас нас привлекали уже не кораллы, а маяк.
Никто из нас никогда не был внутри маяка. А сколько их проходило мимо судна! Мы знали их названия, огни, и сколько раз в туман или в глухую морозную ночь, напрягая зрение, искали спасительную искорку долгожданного огня, чтобы проложить на карте верный курс!
—  Зайдем?
Над низкой кованой дверью висел судовой колокол. Под ним слышался сумрачный шум, какой живет в морских раковинах, если их приставить к уху. Море плескалось рядом, но шум этот жил сам по себе, словно колокол хранил голоса океанов, по которым ему пришлось проплывать.
Дверь подалась с трудом.
—  А может, не надо? — схватил меня за рукав матрос Савельев. Он был всегда осторожен, и прежде    чем ответить на какой-либо вопрос, долго думал.
Мы вошли.
У кирпичной стены стоял старинный клавесин. В бронзовых подсвечниках белели огарки свечей и на пюпитре лежали заляпанные воском ноты. А на стене висел длинный список женских имен. Имена были короткими и звучными. Казалось, мы попали в жилище Синей бороды. Но вскоре мы догадались, что это имена ураганов. Одно имя было подчеркнуто мелом: «Мери» — последний ураган, сильно потрепавший нас в Аравийском море. До самой Джидды нам пришлось восстанавливать погнутый волнами фальшборт.
Неожиданно наверху скрипнула дверь, и по каменным ступеням, выдолбленным в башне маяка, к нам спустился хозяин, высокий старик.
Мы назвались и попросили разрешения осмотреть маяк. Хозяин оживился, закивал головой и пригласил наверх, в стеклянную башню. Там была установка со сложным осветительным устройством.
Вдалеке белела мечетями Джидда. А под маяком беззвучно дрожало море. Отблески линз вонзались в него зеркальными молниями.
Потом старик угостил нас холодным молоком и попросил на память какой-нибудь сувенир.
—  Я был везде, кроме России, — сказал он.
Из пыльного сундука старик вынул диплом капитана английского торгового флота.
—  С русскими я однажды встретился во время войны.
Удивительные люди!
Старик отхлебнул молока, глаза его взволнованно заблестели. — Это было в Эдинбурге, в Шотландии. Мой пароход пришел из Америки и стал на ремонт. В Английском канале нас торпедировала немецкая лодка. Торпеда задела рулевое устройство, на наше счастье она прошла дальше, не взорвавшись. Как-то в порт вошел пароход под красным флагом. Назывался он «Ока». Я запомнил название, потому что никогда бы не поверил, что это утлое судно, само, без конвоя, пришло из Архангельска в Англию, имея скорость всего в четыре узла! Перед этим немцы разгромили большой союзный конвой, и английское морское командование предложило торговым морякам ходить в одиночное плавание. Глядя на «Оку», я подумал, что только недостаток тоннажа заставил русских снарядить этот пароход в плавание. Мы, офицеры, решили сходить к вашим   в   гости.   Английские   рабочие устанавливали на баке и на корме «Оки» зенитные пушки и ругались, что не к чему клепать крепления, палуба была проржавевшей насквозь. А русские ходили вокруг зениток и радовались: «Сюда шли, на одного господа бога надеялись, а теперь пускай только сунутся!»
—  А почему вы бросили море? — спросили мы. Старик махнул рукой:
—  Скучная история.
За дверью мяукнул кот. Старик впустил его и налил в жестянку молока.
—  Скучная история, — повторил старик, но глаза его весело    заголубели. — Вы видели на английских   торговых судах две камбузные трубы? Один камбуз для офицеров, другой для команды.   А команду набирают в самых голодных районах Азии... На моем судне была одна камбузная труба... И еще, во время забастовок я не пускал на борт штрейкбрехеров.
Он помолчал и неожиданно спросил:
—  Вы любите Вагнера?
Откинув крышку клавесина, старик опустил на клавиши большие, сильные руки, и я узнал аккорды из «Летучего голландца», полные мужества и неизъяснимой скорби. Старик играл, запрокидывая голову, словно музыка клокотала у него в горле.
Мы сидели притихшие, взволнованные этим концертом.
—  А что если я подарю ему свой флотский ремень   с бляхой? — шепотом  спросил меня  Савельев. — Там же якорь и наша звезда!
Он снял ремень и осторожно положил на сундучок. Старик кончил играть. С минуту он сидел молча. Потом повернулся и увидел ремень.
—  Это вам.
—  О! Я знаю, как русские матросы воевали за справедливость. Спасибо!
Мы попрощались.
Вокруг маяка пылала красная темнота. Это ветер нес из пустыни песок, и он жестко скрипел под ногами. Море шумело, показывая белые изломы волн. Их освещал маяк. В его клубящемся луче металась одинокая птица.

 



РАДИСТ ВОЛОДЯ

В том рейсе груз у нас был а Чалну, небольшой порт республики Бангладеш.
Порт Чална расположен в джунглях реки Пуссур. Река эта быстрая, мутная, ночью на реке — ни огней, ни рыбацких костров. Зато днем, в полное солнце, можно увидеть на песке свежие следы зверей...
Когда мы пришли в Чалну и стали на якорь, старенький буксирный пароходик подвел к нам несколько барж, погудел и ушел. А вскоре начался дождь. Он лил и лил, как только может лить дождь в тропиках, грузчики не приезжали, и баржи уныло терлись друг о друга.
Дождь шел долго. Он монотонно стучал по палубе, по закрытым трюмам и превращал день в нудную серую ночь. На мачтах стоящих на якорях судов постоянно горели огни, а на реке время от времени слышались удары гонга. Это ослепшие от дождя пароходы предупреждали друг друга об опасности столкновения.
Все надоело нам: и книги, и фильмы. Ребята ходили хмурые, неразговорчивые, стараясь занять себя после вахты каким-нибудь делом.
Мы с тихой яростью поглядывали на вспененную дождем реку, на близкие джунгли, где под порывами ветра молнией вспыхивала листва, и чаще обычного заглядывали в радиорубку.
Радистом у нас был Володя Цветков, худой, застенчивый парень. Мы знали, что Володя пишет стихи, но стоило попросить его прочитать что-нибудь вслух, как Володя начинал растерянно улыбаться и поправлять очки...

 

Раньше Володя работал в Арктике, на зимовках, но рассказывать об этом почему-то не любил, хотя и сравнивал тропические закаты с красотой северного сияния. А когда мы спрашивали его: «Что же ты променял красивый север на жаркие тропики?», он, поправив очки, отвечал: «Врачи посоветовали».
Над рабочим столом Володи висели две фотографии: на одной — домик с антенной, занесенный снегом, а на другой — девушка в унтах и в летном шлеме. А в Чалне, во время этой «дохлой стоянки», как назвал ее моторист Агутин, Володя, роясь в библиотеке, нашел в старом номере «Огонька» портрет знаменитого полярного радиста Эрнеста Кренкеля, вырезал из журнала и тоже повесил над столом.
По вечерам все свободные от вахты заходили в радиорубку в надежде получить весточку из дому и ждали, пока Володя повернется к нам.
—  Ну, что Одесса? — спрашивал Агутин, закуривая. Володя поправлял очки и смущенно разводил руками.
—  И   мне  ничего?   —  спрашивал  боцман  Лукьянов. Володя виновато улыбался.
После недолгого молчания Агутин просил:
—  Давай свою, полярную.
Володя поворачивался в кресле и включал магнитофон. В духоту радиорубки врывалась «Морзянка», лирическая песенка, рассказывающая о трудной работе полярников, тоскующих, как и мы, по Большой земле.
—  Повтори, — просил Агутин.
И Володя снова прокручивал ленту.
А дождь лил и лил, и не было ему конца...
Как-то я увидел у нашего трапа незнакомый катер. Он был заляпан грязью, словно прошедшая по горным дорогам грузовая машина. На мачте катера мок водолазный флаг. Я вспомнил, что в Чалне по приглашению правительства Бангладеш работают наши водолазы, поднимая со дна реки затонувшие во время урагана суда.
Ко мне подбежал вахтенный матрос!
—   Вас просит капитан.
В каюте капитана сидел загорелый седой моряк, начальник водолазного отряда.
—  Слушай, стармех, — обратился он ко мне, — такое дело.  Мы на днях буксир подняли.    Дизелек наладить нужно. Администрация порта обратилась к западным немцам, они электростанцию здесь монтируют, так те запросили сумасшедшую сумму! Капиталисты, черт бы их побрал. Я обещал с вами поговорить. Дай ребят, а? С капитаном твоим согласовано.
—   Найдутся добровольцы? — спросил капитан. Добровольцев вызвалось много. Даже матросы попросились: «И нам дело найдется!»
Назавтра тот же катер отвез нас на другой берег реки, где возле прогнивших свай был пришвартован поднятый со дна буксир. Матросы с боцманом Лукьяновым сразу принялись наводить порядок на палубе, а механики и мотористы спустились в машинное отделение. Там мы застали двух местных парней, растерянно глядевших на ржавый, облепленный тиной дизель. Поздоровавшись с нами, парни показали на дизель и удрученно покачали курчавыми головами.
—   Ничего, — Агутин похлопал одного из них по плечу, — сделаем!
Вооружившись  привезенным  инструментом,   мы  взялись за работу. Дизель нужно было разобрать полностью. Заржавевшие гайки не шли, пришлось рубить их зубилом, закипевшие цилиндровые крышки — рвать домкратом. Бангладешские парни помогали, как могли.
Работали мы до темноты.
Вернувшись на судно, застали мы Володю на мачте. Мокрый свет фонаря освещал его худое лицо.
—  Чего ты там забыл? — закричал Агутин.
—  Антенну налаживаю-ю! ! 
— Промок ведь, слазь!

Володя не ответил...
—  У, черт очкастый! — засмеялся Агутин, и мы побежали в каюты, снимать промокшие робы.
С дизелем мы провозились несколько дней. Пришлось точить не только новые гайки и новые поршневые кольца, но и наплавлять и подгонять по валу подшипники, перебрать форсунки,  заменить прогнивший трубопровод.
Выйдя из машинного отделения покурить, мы вдруг увидели на берегу толпу людей. Сначала мы подумали, что местные жители решили просто понаблюдать, как восстанавливают буксир. Но к нам на борт поднялся старик с мокрой от дождя белой бородой и, улыбаясь, сказал по-английски, что люди пришли посмотреть на советских моряков, согласившихся отремонтировать сложную судовую машину без денег.
—  Я местный учитель, — представился старик. — Я родился,  когда   Бангладеш  была  еще  английской  колонией.  Я  прожил долгую  жизнь и видел  разных людей. Но таких, как вы, я еще не видел.
Агутин подошел к старику:
—  Интернейшенел,  фарштейн?   Интернационализм,   в общем, отец. Понимаешь? Ну, интернационализм в действии! Черт! — он с досадой махнул рукой. — Все лень за этот проклятый английский взяться!
Но старик понял. Он вернулся на берег и, показывая в нашу сторону, что-то сказал. Толпа одобрительно зашумела.
Теперь, приезжая на буксир, мы обязательно заставали кого-нибудь из местных жителей на сваях. Несмотря на дождь, они ожидали нас, стараясь пожать нам руки и дать бананы или пару кокосовых орехов.
—  Не жизнь, а малина!  — шутил Агутин,    очищая банан.
Наконец дизель заработал, наполнив машинное отделение дымом и веселым гулом. Опробовав его на разных оборотах и убедившись, что работает он надежно, мы показали бангладешским парням, как с ним обращаться и пожелав им счастливого плавания, сошли на берег.
На берегу ожидал нас начальник порта в окружении множества людей. Он поблагодарил нас за работу.
Вокруг зааплодировали, а девушки, подбежав к нам, вручили цветы.
Мы даже растерялись от такой встречи. А Агутин, нервно закуривая, тихо спросил:
—  Разве это не стоит всех денег?
Вечером, с цветами в руках, мы зашли к Володе в радиорубку:
—  Давай полярную!
Володя повернулся в кресле и включил магнитофон,
И вдруг мы услышали:
«Толя, Толя Агутин, это я, Галя. Не сердись, дорогой, за редкие радиограммы. Пока с работы приду, пока Наташку покормлю, уроки с ней сделаю... А сегодня в город ходили, пальтишко новое покупать. Она у нас совсем уже взрослая».
Смотрим друг на друга, ничего понять не можем. А с ленты уже новый голос: «Папочка, здравствуй! Папочка, любимый, будь всегда со мной. Это я новый стишок сочинила. Дальше еще не придумала. Говорит твоя дорогая доченька!»
Агутин в дрожащих пальцах папиросу крошит, боцман Лукьянов, который на ленте голос дочки узнал, слова выговорить не может, а Володя только поглядывает на нас и улыбается.
—  Как ото тебе удалось? — спрашиваю.
—  Техника, ребята.  Я  на полярных станциях часто такие записи с Большой земли делал. Потом все приходили слушать.
—  А твои чего?
—  Нет у меня никого. — И Володя поправил очки. А утром дождь перестал,   выглянуло солнце и далеко-далеко разлилось по реке...